Текст книги "Оливер Лавинг"
Автор книги: Стефан Мерил Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Стефан Меррилл Блок
Оливер Лавинг
Тебе, Лиз: за каждым словом – субатомная вибрация
Stefan Merrill Block
Oliver Loving
* * *
© 2017 by Stefan Merrill Block
Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2019
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2019
Оливер
Глава первая
Тебя зовут Оливер Лавинг. Или вовсе и не Оливер Лавинг, скажут некоторые. Это имя – просто выдумка, небылица. Но возможно, эти ярлыки к месту; возможно, ты родился только для того, чтобы превратиться в миф. Иначе зачем было твоей бабушке требовать, чтобы родители назвали тебя в честь легенды штата, знаменитого скотовода, с которым твою семью связывало лишь воображаемое родство? История твоего тезки, как и твоя собственная, сурова и грандиозна. Первому Оливеру Лавингу было всего пятьдесят четыре, когда он канул в небытие вместе со своей огромной скотоводческой империей, подстреленный команчами где-то среди зубчатых скал Нью-Мексико.
«Похороните меня в Техасе», – заклинал он своего напарника Чарльза Гуднайта, чьим именем бабушка впоследствии нарекла твоего младшего брата. Поэтому тебе было простительно думать, что твое будущее предопределено с самого начала. Как жестокость той эпохи превратила первого Оливера Лавинга в народного героя, ровно так же и жестокость твоего времени превратила тебя из мальчика в легенду иного рода.
Мальчик и одновременно легенда: тебе было семнадцать, когда пуля двадцать второго калибра расколола тебя надвое. В первом, больничном мире ты стал «мучеником из Блисса, штат Техас». Прикованный к койке, ты утратил свою физическую сущность и, словно пар, поднялся бестелесной идеей в дымчатое голубое небо над округом Биг-Бенд. Ты стал призраком надежды, а иногда отчаяния, а иногда утешения, который витал над тающим населением твоего полуразрушенного городка, историей, которую рассказывали друг другу люди, преследуя собственные цели. Твое имя появлялось на самодельных плакатах в руках возмущенных пикетчиков, собиравшихся на кирпичных ступенях твоей бывшей школы; в яростных статьях местных газет; на мемориальном щите на обочине 10-й автомагистрали. К своему двадцатому дню рождения ты превратился в беспорядочную смесь самых разных явлений: неврологический диагноз, немой пророк, одержимость, сожаление, молитва, коматозный пациент на четвертой койке Государственной больницы округа в Крокетте – последней надежды твоей матери, практически поселившейся в ее стенах.
И все же в другой вселенной, под твоей телесной оболочкой, таился тот Оливер, который был знаком и интересен всего нескольким людям, – простой тщедушный парнишка, застенчивый и неуклюжий. Круглый отличник, робевший с девушками; в угревых крапинах, но счастливо унаследовавший правильные черты лица: твердый подбородок отца и высокие скулы матери; мальчик, который часто спасался от одиночества при помощи популярной у подростков «аварийной капсулы»: научной фантастики с ее звездолетами и машинами времени. Ты был почтительным сыном, всегда старавшимся угодить родителям, и стремился быть хорошим братом, хоть иногда и позволял себе насладиться мыслью, что мать определенно отдавала тебе предпочтение. На самом деле ты ценил каждую из своих побед. Тебе было всего семнадцать. После того вечера только твоя семья могла отчетливо помнить того мальчика. Однако твои родные вспоминали тебя так часто и так старательно, что могло показаться – пусть только на краткое мгновение, – будто непомерная, покоряющая время тяжесть их воспоминаний способна пробить дыру в разделявшем вас эфире, будто твои воспоминания могли принадлежать и им.
– Наука утверждает, – говорил твой отец звездам в тот вечер, когда началась твоя история, – что наша вселенная лишь одна из многих. Из бесчисленного множества. Где-то существует вселенная, в которой все происходит в одну застывшую секунду. Вселенная, где время идет вспять. Вселенная, которая представляет собой просто содержимое твоей головы.
В свои семнадцать ты воспринял этот небольшой экскурс в популярную астрофизику точно так же, как обычно воспринимал все отцовские рассуждения, – не слишком серьезно. Твой отец, художник-любитель и учитель рисования и живописи в муниципальной школе Блисса, организовал в ней клуб юных астрономов и практически заставил тебя и твоего брата стать президентом и вице-президентом клуба. На самом деле ты разделял со своим Па лишь мечтательно-эстетический интерес к астрономии. Для вас обоих созвездия были главным образом мерцающими метафорами. Однако в тот вечер воодушевленный мерло отец оказался провидцем. Твое собственное путешествие в другую вселенную, вселенную, где твоя семья тебя потеряла, началось почти незаметно. Оно началось, вполне закономерно, вместе с робкими движениями твоей левой руки.
Рука. В тот вечер она превратилась в отдельное существо, чье поведение ты не мог предугадать. Полчаса или даже больше она просто лежала, но потом ты с немым удивлением увидел, как твои пальцы, осмелев, начали медленное движение по шерстяной ткани расстеленного под тобой индейского покрывала. Ты лежал на вершине травянистого холма посреди вашего старого семейного ранчо – двухсотакрового клочка пустыни Чиуауа, которому какой-то твой предок-оптимист дал название Зайенс-Пасчерз – Пажить Сиона. Твои глаза едва замечали сверкающие звездные хвосты, вспышки небесного сияния, пока метеорный поток Персеид лился на Западный Техас. Все твое внимание было поглощено движением пальцев, заинтересованных совсем в другом, куда менее масштабном явлении природы: Ребекке Стерлинг, расположившейся на другом покрывале всего в нескольких дюймах от твоего. Ты глубоко дышал, чувствуя, как ее ванильное дыхание пробивается сквозь исходящий от земли пряный запах растопленного солнцем креозота.
– Надо же, – сказала Ребекка Стерлинг. – Это здорово.
– Бывает и не такое. – И твой отец продолжил очередную пространную лекцию по астрономии на излюбленную тему: как базовые атомные структуры, все, что делает нас нами, возникли из огненных протуберанцев далеких звезд. Но тебя не интересовали рассуждения о стадиях эволюции. Твоя рука предлагала лучшее, наглядное доказательство неистребимой жизненной силы, торжествующей вопреки всему и вся. Твоя рука, подобно земноводному, выползающему на сушу из первичного океана, преодолела первые пять дюймов жесткой земли и сухой бизоньей травы, что отделяли покрывало Ребекки от твоего покрывала.
Ребекка Стерлинг! Целый год, с тех пор как ее семья перебралась в твой город, ты внимательно наблюдал за этой девушкой. На самом деле в тяжком молчании школьных часов ты наблюдал за многими девушками. Так что же особенного было в Ребекке, что отличало ее от остальных? Она была очень хрупкой – очертания костей проступали под ее упругой кожей. А волосы ее действительно походили на сокровищницу завитков янтарных, как написал ты потом в стихотворении. Однако Ребекка несла эту сокровищницу, словно нечто немного постыдное, словно обременительную семейную реликвию, которую велела ей надеть мать. Ребекка приминала свою сокровищницу шпильками и резинками, тянула и кусала ее кончики. На уроках литературы, куда вы оба ходили, она, казалось, тренировалась издавать как можно меньше шума. Когда ей требовалось чихнуть, она прятала лицо в ворот свитера. Ты находил особую красоту в странной грусти ее безмолвия. Но если бы не поразительное объявление, сделанное твоим отцом однажды за ужином в понедельник, твоя история с Ребеккой, скорее всего, окончилась бы ровно так же, как все твои истории с девушками: в твоей собственной, далеко не столь прекрасной тишине.
В последние годы совокупный эффект разочарования, течения времени и немалых количеств дешевого виски, выпитого Па, подточил старые обычаи семьи, однако вы сохранили «понедельник хороших вещей», когда Лавинги каждый понедельник перед ужином по очереди рассказывали об одном радостном событии, которое ожидало их на неделе. В тот вечер, вдыхая запах подгорелой патоки, исходящий от серого куска мясного рулета у тебя на тарелке, ты отделался какими-то дежурными фразами насчет книги «Игра Эндера», которую читал и которая тебе нравилась; мама ожидала, что боль в спине немного утихнет. Хорошая вещь Чарли оказалась множеством хороших вещей: его пригласили на три вечеринки в следующие выходные. Но единственной по-настоящему хорошей вещью, которую ты услышал в тот вечер, – первой бесспорно хорошей вещью за долгое время – оказалась новость, сообщенная отцом.
– Судя по всему, у нас будут гости, – сказал Па.
В списке постоянных членов клуба юных астрономов значились только люди с фамилией Лавинг, однако изредка отцу все-таки удавалось заманить на заседание кого-нибудь из своих учеников. И когда Па объявил, что уговорил свою бывшую ученицу по имени Ребекка Стерлинг прийти в Зайенс-Пасчерз, чтобы посмотреть на падающие звезды, ты судорожно вцепился в стул.
– Ребекку Стерлинг?
– Ну да. – И Па ухмыльнулся. – А что? Это имя для тебя значит что-то особенное?
– Нет… То есть немного. Мы вместе ходим на литературу.
За все то время, что вы посещали углубленный курс английской литературы под руководством миссис Шумахер, вы с Ребеккой перекинулись разве что парой слов. Ты был уверен, что на приглашение отца она не откликнется.
Шли дни, и ты пытался выкинуть из головы эту призрачную возможность, пытался смириться с унынием своего городка тем поздним летом. В том августе округ Пресидио переживал кризисный момент, однако кризис этот бурлил на протяжении многих лет – и даже поколений. Хотя границу между англоязычным севером и испаноязычным югом установили полтора столетия назад, на твоем участке приграничья подлинного мира так и не наступило. Ты рос на «белой» стороне, слушая рассказы бабушки об альтернативной истории Техаса, его «настоящей истории, о которой в твоих учебниках не напишут», о месте, где иммигранты вот уже 150 лет строили города и выполняли всю черную работу, а вечная угроза депортации влекла за собой некое подобие рабства. Бабушка Нуну рассказывала, что еще недавно, когда она была ребенком, в твоей школе устраивали потешную церемонию похорон «Мистера Испанского»: учеников латиноамериканского происхождения заставляли писать на бумажках испанские слова, а потом кидать эти бумажки в яму и засыпать землей. «Скверная, скверная история. Слава Господу, все это в прошлом, но забыть такое невозможно», – говорила бабушка Нуну.
Однако в твоем собственном детстве эти давние линии размежевания казались уже не столь жесткими. Испанский был обязательным предметом в школе, англосаксонских и латиноамериканских детей часто приглашали на одни и те же дни рождения. Однако в последние годы, когда в Мексике большую силу обрели картели, белое население с беспокойством, переходящим в панику, слушало истории о происходивших по соседству нарковойнах. Ниже по реке, в пограничном городке Браунсвилл, полиция обнаружила раскиданные по автостраде расчлененные тела гондурасских иммигрантов. А выше, в Пресидио, местные владельцы ранчо сообщали, что наемники этих картелей ночью шастают по их земле целыми бандами. Количество иммигрантов подскочило до величин, неведомых многим поколениям. И все эти растерянные переселенцы переправились через реку и очутились в округе, где экономика находилась на грани вымирания. Скотоводство и горное дело в твоих краях давно сошли на нет. Остались только пограничные службы, вялый туризм в национальных парках да несколько местных предприятий. Меньше всего обнищавшим жителям Блисса хотелось конкурировать с пришельцами, которые соглашались вкалывать за скудную черную зарплату.
Необходимо было что-то делать, считали белые, и поэтому то лето стало летом множества депортаций: целые семьи иммигрантов переправляли из Блисса на другой берег Рио-Гранде. Ополченцы Западного Техаса – националистически настроенные дружины, которые патрулировали пустыню в поисках нелегальных мигрантов, – устраивали перед телекамерами представления на берегу реки: стреляли из ружей, целя в небо над мексиканской территорией.
В то время как беспокойная граница между двумя народами находилась в тридцати милях к югу от Блисса, другая граница пролегала прямо по центру твоей школы. Как городки по всему округу раздваивались, разделенные языком и цветом кожи, так же, понял ты, и муниципальная школа Блисса на самом деле представляла собой две школы. Спецкурсы были почти полностью «белыми», а стандартные – главным образом латиноамериканскими. Все официальные школьные мероприятия – танцы, футбольные матчи, кружки и клубы – были «белыми», а все развлечения латиноамериканцев школьное начальство пыталось пресечь: например, ежедневные собрания теханос[1]1
Теханос – мексиканцы, живущие в Техасе. – Прим. пер.
[Закрыть] прямо на ступенях школы, где они врубали музыку, порождая постоянный фоновый шум.
И именно там, за школьными воротами, в первую учебную неделю произошла большая драка, когда Скотти Колтрейн и его бледнолицые дружки принялись выкрикивать оскорбления служителям.
«Ándale, ándale!»[2]2
Вперед, давай (исп.).
[Закрыть] – орал Скотти газонокосильщику, и тут какой-то мексиканский парень подкрался к Скотти сзади и расквасил ему нос. В обычных обстоятельствах на этом все бы и кончилось: мальчиков вызвали бы к мистеру Диксону, директору, а потом их на время отстранили бы от занятий. Но тем напряженным августом потасовка превратилась в побоище, где друг на друга наскакивали больше десятка парней.
Но даже и в такой разделенной школе ты чувствовал свою особую отдельность – мальчик, который только хотел проводить свои дни незаметно для остальных. Впереди маячил очередной одинокий год, самый худший в твоей жизни, как вдруг произошло настоящее чудо.
В тот четверг после уроков ты сидел в отцовском кабинете рисования и проглядывал задание по биологии, пока Па оттирал с парт краску. Брат что-то набрасывал за мольбертом – кричащую балерину в пачке, чьи ноги пожирали львы, – и внезапно повернулся к кому-то в дверях. В кабинет робко вошла Ребекка Стерлинг.
– Ребекка! – сказал ты, стыдясь, что произносишь перед ней ее имя.
– Итак! – сказала Ребекка. – Значит, сегодня я увижу, где живет Оливер Лавинг.
Сквозь цветущий румянец щек ты пристально вглядывался в нее – ее ухмылка наводила на мысль, что смотреть на звездопад Ребекка идет для смеха. Или скорее – приглашение отца она приняла из вежливости. Но потом, когда Па повез вас домой, случилось нечто чудесное.
– Чур, я вперед! – вскричал Чарли, едва вы вышли на парковку, и тут же впрыгнул на переднее сиденье. И так как заднее сиденье было завалено папиной коллекцией бумажных кофейных стаканчиков и оберток из-под фастфуда, тебе и Ребекке пришлось сидеть вплотную друг к другу; ваши облаченные в джинсу бедра уютно соприкасались, и каждый скачок машины сопровождался восхитительным трением.
– До темноты еще пара часов, – сказал Па по прибытии. – Давай ты покажешь Ребекке окрестности, пока мы тут устроим пикник?
И он подмигнул тебе, не особенно скрываясь.
Большая часть земли Зайенс-Пасчерз представляла собой засушливую местность, напоминая виденные тобой на фотографиях греческие острова, только Эгейского моря вокруг не хватало. Но тебе хотелось показать Ребекке редкий для этих мест клочок буйной растительности на плодородной земле вдоль ручья Лавинг-Крик. Ты вел Ребекку по прорубленным с помощью мачете тропам, и твое волнение превращало тебя в своего рода экскурсовода:
– Мой прапрадед со своей семьей приехал из Уэльса, это рядом с Англией, и у них была безумная идея, что Техас особенно от Уэльса не отличается, только земли будет достаточно на всех… – Ты умолял свой язык умолкнуть, но тот отказался прерывать лекцию: – Вот это столетник. Считается, что цветет только раз в сто лет. Чтобы размножиться, – неловко добавил ты.
Ребекка шла молча, держась за твой локоть. Ты выбирал самые сложные тропинки, и не раз тебе приходилось приподнимать ветку, чтобы девушка нырнула в тоннель под твоей рукой. Наконец вы достигли цели – небольшой прибрежной пещерки, где ты нередко проводил вечера и выходные: учил уроки и писал свои рифмованные стихи за старым ломберным столом, который притащил сюда из сарая.
– Вот оно, – сказал ты. – Мое тайное пристанище.
– Тайное пристанище? Ты что, Супермен?
– У него была Крепость Одиночества.
– Значит, ты тут бываешь не в одиночестве? Часто ты сюда кого-нибудь приводишь? Тут очень круто.
– Ты первая. То есть первая из не-Лавингов.
– Какая честь.
– Именно. Это редкая удача.
Тихонько хмыкнув, Ребекка поглядела вверх, на жирные наросты мини-сталактитов под сводом пещеры. Было время, когда твое мальчишеское воображение могло наполнить тайной эту выемку в скалах, представить ее хранилищем утерянных мексиканских сокровищ, о которых любила рассказывать бабушка. Теперь же пещера была для тебя просто дырой – пустой и серой.
– О господи! – вскрикнула Ребекка, судорожно подпрыгнув. – Змея!
Ты засмеялся – громче, чем намеревался.
– Это просто змеиная шкурка. От какой-то гремучей змеи, видимо.
Вы оба опустились на колени и принялись разглядывать тончайшую пленку. Прозрачные чешуйки отливали радужным блеском.
– Класс, красиво как, – сказала Ребекка.
Ты ткнул в сиявшую радугой оболочку, и хрупкая материя рассыпалась под твоим пальцем. Ребекка прикрыла лицо рукой.
– Ты ее разрушил.
– Извини.
– Зачем ты это сделал?
– Ничего страшного, тут кругом полно змеиных шкурок. Видимо-невидимо. Правда! Если хочешь, сейчас еще найдем.
Ребекка слегка отстранилась и недовольно фыркнула. Ты не совсем понимал, что сделал не так, но ясно осознавал, что ваш первый разговор ты почти испортил.
– Послушай, – сказал ты. – Тебе вовсе не обязательно торчать здесь до вечера, если тебе не хочется. Па может отвезти тебя домой.
– «Па». Очень по-техасски.
Ты передернул плечами:
– Ма и Па. Мы всегда их так называли. Думаю, это бабушка постаралась. Она хотела, чтобы мы все делали, как в старину.
– Как бы там ни было, – сказала Ребекка, – спасибо за совет, но когда я захочу уехать, я сообщу тебе об этом первому.
– Просто это как-то странно, что ты здесь. И у тебя такой вид, как будто тебе тоже странно.
– Я выгляжу странно?
– Нет, я не то хотел сказать… Наверное, нет.
– На самом деле, глядя на все это, я начинаю немножко завидовать. Это место. Твоя семья. Ты так живешь каждый день.
Но кто по-настоящему завидовал, так это ты – завидовал парням, более достойным такой девушки, как Ребекка, с ее печальным отрешенным взглядом.
– Мой папа почти каждый вечер сидит один в сарае и пьет, – сказал ты, стараясь подстроиться под ее тон, грустный и приглушенный. – А мама смотрит на меня так, будто мне три года.
Подняв на тебя глаза, Ребекка печально улыбнулась:
– Что ж, значит, у нас есть кое-что общее.
А потом Ребекка протянула руку и потрепала тебя по голове, как ребенка. Да, возможно, как ребенка, но на обратном пути, когда от ног по земле протягивались длинные тени, ты все еще чувствовал тепло ее руки, покоившееся на твоей голове, словно невидимая корона.
– А вы знаете, как ученые определяют размеры вселенной? – спросил Па двумя часами позже. Вы лежали на холме, кругом были разбросаны остатки пикника. В честь гостьи Па ограничился вином, и теперь рядом валялась пустая бутылка мерло. – Они нашли способ измерить ее вес. Подумать только – взвесить вселенную! Невероятно!
– Невероятно, – отозвался ты, но мысли твои были заняты куда более интересными измерениями.
Кончики твоих пальцев наконец-то преодолели разделявшую вас великую пропасть и замерли в изнеможении на полиэстровом краешке покрывала Ребекки. Теперь вас разделяло не более шести дюймов; ты ощущал тепло, исходившее от ее кожи. Твои пальцы, прикинув расстояние, начали последний марш-бросок. И вдруг темно-фиолетовую пелену над вами прорезала сияющая полоса.
– Ой, смотрите, смотрите! – закричал Чарли.
– Что ж, Ребекка, расскажи нам что-нибудь о себе. – Мать говорила тоном, который обычно использовала с посторонними; сама она называла его скептическим, а твой брат – злобным. – Ты тут недавно поселилась, так ведь?
– Мы прожили тут чуть больше года. Папа работает в нефтяной компании. Занимается фрекингом. Мы никогда нигде не задерживаемся надолго.
– Бедная девочка, – сказала Ма. – Я знаю, каково это. Когда я была ребенком, мы очень часто переезжали. До того как мне исполнилось пятнадцать, я успела поучиться в восьми школах.
– Да, это тяжело, – ответила Ребекка.
– Должен признаться, – сказал Па, – я видел в газете небольшую заметку про твоего отца, что-то об их разработках возле Альпины. Будем надеяться, у них все получится, видит бог, нам здесь очень нужны новые предприятия.
Ребекка пожала плечами:
– Мне он почти ничего не рассказывает. Просто сообщает, если опять надо переезжать.
– А наша семья уже миллион лет здесь живет! – пропищал Чарли. – Мы никогда никуда не ездим! Должен сказать, у нас далеко не всегда такое веселье.
– Чарли!
– Извините, – хихикнул Чарли.
Даже если не принимать во внимание чудесное появление именно этой гостьи, было очень странно наблюдать, как твоя семья ведет себя с посторонним человеком. Ты не мог вспомнить, когда в Зайенс-Пасчерз в последний раз принимали гостей.
Несколькими годами ранее твоя мама, стремясь спасти от плесени напольные часы, на два дня выставила их во двор. «Солнце их вылечит», – объяснила она. И можно простить семнадцатилетнего нецелованного мальчика за то, что для него Ребекка уже превращалась в целительное солнце над одинокой, заплесневелой жизнью Зайенс-Пасчерз.
– И как тебе тут у нас? – спросил Па. – Со школой все в порядке в этом году?
– Все хорошо. Только по вашим урокам рисования скучаю.
Ты заметил, что Ребекка жестикулирует левой рукой, а правую оставляет лежать в темноте без движения.
– Знаете, – сказала Ребекка, – все эти разговоры о звездах напомнили мне ту песню: «Они зовут, зовут меня, из глубины вселенной…»
Все четверо тугоухих Лавингов в изумлении слушали, как Ребекка пропела кусочек битловской песни.
– Ну ничего себе! – воскликнул Чарли.
– Прекрасно! – Па присвистнул. – У тебя голос что надо.
– Ну, это уж я не знаю, – ответила Ребекка. – Просто люблю попеть иногда.
Помедлив немного, Па продолжил урок астрономии:
– Вам, конечно, известно, что выражение «падающие звезды» неточно. На самом деле то, что мы видим, – это лишь мелкие астероиды, которые сгорают в атмосфере. Но примечательно, что…
Но ты уже не слушал его. Твоя рука поняла, что времени остается мало. И вот, одним отчаянным и безрассудным рывком, призвав на помощь запястье и предплечье, она сжалась и прыгнула. И казалось, никогда не будет радости более острой, чем радость прикосновения к теплым и мягким, покрытым пушком пальцам Ребекки, которые не стали отстраняться. Целых несколько мгновений ваши руки оставались сомкнуты тыльными сторонами, нагреваясь до красноты и порождая новые атомы. Но твоя рука кое-что соображала. Она понимала, что змеиная шкурка была своего рода знаком: задержись чуть подольше – и нежная материя рассыплется в прах.
Спустя полчаса вы все уже брели назад по проселочной дороге, и слабый свет ваших дешевых фонариков окружал дрожащим ореолом то пыль на дороге, то кактусы по обочинам.
– Господи, уже полдесятого! – сказала Ма Ребекке. – Тебя, наверное, ждут родители?
– Ага, наверное, – ответила та.
– Что ж, тогда нам лучше отвезти тебя домой.
– Да, так будет лучше, – сказала Ребекка, и Ма, кивнув, прошла вперед и прибавила шагу.
Всего на секунду ты обернулся, чтоб взглянуть на Ребекку. Всходила луна, и ты видел, как ее тонкие губы изогнулись в улыбке. Ты улыбнулся ей в ответ. Однако у тебя давно появилась почти аллергическая реакция на долгий зрительный контакт, так что ты сразу отвел взгляд и неуклюже уставился на небо, приоткрыв рот, – большая ошибка с твоей стороны. Прежде чем ты успел понять, что произошло, твой нос заполонил резкий металлический запах крови. Твой ботинок зацепился за камень, и ты плашмя растянулся на земле.
– Ого! – заорал брат. – Опять его угораздило!
– Оливер! – вскрикнула мать. – Твой нос!
– Все в порядке.
– Не в порядке. У тебя кровь!
– Ничего страшного.
– Ничего страшного? Почему ты улыбаешься?
– Не знаю.
Сидя на земле, ты наблюдал, как брат прыгает с ноги на ногу, привычно потешаясь над твоей подростковой неуклюжестью с ее частыми падениями:
– Просто не верится! Ты превзошел сам себя! Просто чемпион! Снова показал класс!
– О Господи, – пробормотала Ребекка.
– Зажми нос! – скомандовала мать. – Вот, салфетку возьми! Тебе надо лечь. Оставайся здесь, а мы машину подгоним. Или нет, подожди… Джед, у тебя ведь есть диван в мастерской?
– В мастерской? – отозвался Па. И после паузы: – Хорошо, идем.
Тебе было очень стыдно, но этот стыд был ничто в сравнении с изумлением, которое тебе теперь пришлось подавлять. Вы направлялись в папину мастерскую? Мастерской назывался расположенный в полумиле от дома покосившийся сарай, вход в который был закрыт всем, кроме отца. Точно так же, как вот уже сколько месяцев закрытым казался и сам отец.
Он мог порой приволочь свое тело к накрытому для ужина столу, но мысленно всегда оставался там, за дверью сарая, запертой на щеколду, в парах виски и мутных облаках сигаретного дыма. В последний раз он отсутствовал дольше, чем когда-либо, однако еще в твоем детстве Па пропадал в мастерской почти каждые выходные. Бесчисленные часы, которые Па проводил за мольбертом, никогда не приводили к какому-либо ощутимому успеху – словно это был научный эксперимент, призванный опровергнуть давнее техасское убеждение, будто упорство и вознаграждение напрямую связаны. Отец с презрением отверг повсеместную в тех краях пейзажную живопись – все эти изломанные каньоны и воинственных команчей, бегущих за бизоном, что могло бы приносить ему деньги, – в пользу «истинного искусства», то есть ловкого подражания старым мастерам, которые любили густо накладывать яркие мазки. Ван-Гогу, Кандинскому, Мунку, Шагалу.
Только раз за всю его тупиковую саморазрушительную карьеру ты видел, как отец продал одно-единственное полотно. Это был твой первый год в старшей школе. Муниципалитет Блисса устроил на лужайке перед школой традиционную благотворительную ярмарку. Среди шатров, заваленных упакованными в фольгу кексами-брауни, пирогами в жестяных формочках и плотными старомодными вышивками, Па установил прилавок с работами своих учеников. Разумеется, почти все эти акварели с потеками и рисунки углем с отпечатками пальцев были куплены по исходной цене собственными родителями художников. Однако в середине дня одна работа все еще оставалась непроданной. Это была та самая картина маслом, которую Па продемонстрировал в минувший понедельник хороших вещей, – школьное здание, выполненное вихревыми мазками. На фоне ярко-желтого неясного массива располагалась толпа детей, школьные башенки и карнизы выгибались, принимая очертания веселых облаков. На синей табличке, которую Па прикрепил к картине, значилась исходная цена: двести пятьдесят долларов.
Уже и пироги исчезли с прилавков, и музыканты муниципального духового оркестра Блисса начали складывать свои инструменты, а картина Па все еще томилась, никем не востребованная. Брат дернул тебя и Ма за рукав и увлек вас за шатер. «Мы должны купить его картину, – сказал Чарли. – Должны!» Ма прикоснулась к его щеке. «Ты самый чудесный мальчик в мире», – произнесла она. Не желая отходить на второй план, ты ощупал карманы в поисках сэкономленных денег и предъявил маме двадцать четыре доллара. Чарли смог внести только шесть, а у Ма в сумочке нашлось еще восемьдесят пять. Стиснув в кулаке деньги, она намотала на палец кудрявую прядь.
«Ждите меня здесь», – бросила она, а когда вернулась пять минут спустя, то улыбалась так широко, что видны были даже задние пломбы.
«Смотрите внимательно». – Она указала на отца, к которому, протягивая руку вперед, приближался директор школы Дойл Диксон. Он показал Па смятую пачку купюр, и было видно, что тот с трудом сдержался, чтобы не броситься директору на шею. Вместо этого Па сунул деньги в карман, кивнул и передал директору свою картину.
«А теперь слушайте, – сказала Ма. – Дойл сам добавил остальное и пообещал мне, что о нашем с вами взносе он никогда и словом не обмолвится. Обещаете, что тоже будете молчать?»
«А ты…» – начал было Чарли, но в этот момент из толпы вынырнул отец, чуть ли не пританцовывая.
«Дойл купил эту чертову штуку, – сообщил Па. – Говорит, повесит ее в школе. Кажется, все оказалось не так плохо, как я опасался».
«А что я тебе говорила! – воскликнула Ма, подавляя ухмылку. – Она очень красивая».
Однако эта сделка не особенно придала отцу уверенности в себе.
«Родовые муки» – так Па называл долгие часы работы в мастерской, но каков был результат всех этих страданий? Большинство картин он сжигал вместе с мусором в костре.
«Слышали о художественных инсталляциях? – любил шутить Па. – Ну а я устраиваю художественные кремации». Новых его работ ты не видел уже давно.
И вот ты направлялся в мастерскую Па – вместе с Ребеккой Стерлинг!
В своих легких плетеных сандалиях отец зашагал вперед, в пустынную ночь, указывая путь скорбному, угрюмому шествию. Под твоими ногами простиралась жесткая каменистая земля, где-то в воздухе подавали сигналы невидимые летучие мыши. Ты позволял своим родным вести тебя, точно слепого; кровь у тебя в носу начинала сворачиваться.
В сарае ты устроился на усеянном пятнами диване, а Па зажег две лампы на камфорном масле. И хотя ты чувствовал в своих ноздрях струйки крови, тебе было невыносимо держать голову запрокинутой и не смотреть на это странное зрелище. Последние картины отца, расставленные посреди пепельниц, полных окурков, и бутылок из-под виски «Джордж Дикель», к твоему сожалению, разочаровывали. Тебе показалось, что это всего лишь продолжение все того же художественного воровства.
Ребекка, однако, двинулась прямиком к холстам и замерла, словно молчаливо приветствуя каждый из них. Прижав к губам кисть, Па с тревогой наблюдал за ней.
– Написано грубовато, конечно, – произнес он наконец. – Я знаю. С кистями беда, и я думаю…
– Нет, – сказала Ребекка плотному лазурному небу, расположенному в нескольких дюймах от ее лица. – Они прекрасны.
– Правда? – Па смотрел, как затылок девушки медленно опускается в кивке.
– Это что, мы? – спросил Чарли.
Брат заметил нечто, ускользнувшее от твоего внимания. На самой кромке каждого полотна – под взвихренными узорами вангоговского звездного неба, на краю пульсирующего поля резких цветовых пятен, посреди яростных абстрактных полос и мазков – безошибочно угадывались четыре фигуры: твои родители, твой брат и ты сам.
– Это серия картин, – пояснил отец. – По крайней мере, так я это задумал. Она основана как раз на том, о чем я вам сегодня рассказывал – про мультивселенные. Если и правда существуют другие вселенные, где-то должна быть целая вселенная, заключенная в картинах Винсента Ван Гога, правда ведь? Еще одна в Мунке. И в Кандинском. А потом я подумал: каково было бы жить в таких мирах?
