355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Станислав Золотцев » Непобедимый народ » Текст книги (страница 1)
Непобедимый народ
  • Текст добавлен: 25 сентября 2016, 22:58

Текст книги "Непобедимый народ"


Автор книги: Станислав Золотцев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Золотцев Станислав
Непобедимый народ

Станислав Золотцев

Непобедимый народ

писательский дневник

Что голод впрямь не тетка и в племянники к нему никто не хочет – в том можно легко убедиться, глядя на дачные окрестности нашего славного града на берегах Пскова и Великой. Нынче вкалывают на своих участках такие завзятые интеллектуалы, каких лет десять назад при самом богатом воображении с лопатой в руках представить было немыслимо... И вот на даче у одной местной художницы "толока": ей привезли навоз, да немало, доверху груженный кузов "Камаза". А замечу: сие органическое удобрение теперь достать не так уж просто, ибо поголовье буренок по области очень сократилось. И недобросовестные продавцы навоза норовят "разбавить" его торфом, отчего он сильно теряет в своих добрых качествах. Но этот, привезенный хозяйке дачи, – без всяких торфяных добавок, густой, потому и разносить, разбрасывать его – нелегкий труд даже для нескольких мужчин, собравшихся на "толоку". Тем более что сыплет "слепой" дождичек сквозь осеннее солнце, и органическая ценность становится еще тяжелее от влаги. Нам помогает шофер "Камаза", здоровый мужик с твердым местным выговором, особенно звука "ч" ("чорный, "чыстый")... Тут-то и сталкиваются два подхода к навозу: практический и эстетический. Художница, глядя на радужное многоцветье влаги, блещущее поверх удобрения, восторгается: "Ах, какой красивенький навозик!" Шофер с ней соглашается: "Да, навоз добер. Чыстое говно!"

Вот в чем пропасть меж "интеллектуалами" и "массами": что для первых "красивенькое", то для вторых – говно, пусть даже и "чыстое".

У моих земляков наособицуне только произношение, но и правописание: оно не с правилами орфографии сообразуется, а с жизненной логикой. Вот лишь один пример... Из Москвы приехала ко мне в гости дочь и, конечно же, немедля потащила меня бродить с нею вдоль рядов базарчика, что шумит теперь неподалеку от моего дома. Особенно дочку интересует озерно-речная рыба: в столице на рынках ее редко встретишь, а у нас теперь, слава Богу, вдосталь, хотя ценына нее для рыбного-то края высоковатые. Но оно и понятно, продают дары Псковско-Чудского озера в основном не сами рыбаки, а перекупщики. Для несведущих приезжих они прикрепляют к лоткам бумажки с названиями пород: "судак", "лещ", "щука", "окунь" и так далее... Вдруг дочка хватает меня за руку и начинает с сугубо столичным снобизмом громко возмущаться: увидела на одном лотке бумажку, где название леща было написано с мягким знаком. Нежданно продавщица (судя по виду, лишь недавно начавшая заниматься торговлей и еще не загрубевшая), услыхав возмущенно-громкие слова моей наследницы, вступила с ней в диспут: "Доченька, да ты глянь на рыбу-то: рыбехи некрупные, для ухи, а не для жарки, а и нежные да и прыткие, вон еще шевелятся, живучие: ясно дело – бабы, женщины, потому и "лещь", эти мои рыбки роду женского..." Ошеломленная таким пояснением, дочка некоторое время идет вдоль рыбного ряда молча, затем останавливается и, показывая мне на огромного (на лотке не умещался) леща, говорит: "Пап, та тетка права была!" На бумажке под этим ихтиозавром было начертано: "Лешш". Лешш!

"Вот и сад уже заленился", – говорит мой деревенский сосед, глядя на полуденные кроны. "Заленился" – скажешь ли точней?! Зелень сада и впрямь стала какой-то ленивой; далеко еще до осени, а лиственные одеяния яблонь, слив и груш утратили свою обжигающе-пронзительную свежесть, огрузли, тяжелой стала их пышная роскошь. Вот-вот – и начнет проблескивать в них медь, потом появятся пятнышки латуни и бронзы, а потом и золотинки – искры грядущего осеннего лиственного пожара. Но сейчас сад еще только "заленился"...

И вот уже ночи становятся холодными. Смотришь перед восходом на траву: кажется, что она в серебряной росе, а приглядишься – в инее. Утренники серебрят августовскую землю.

"Корова утром была обыневши", – слышу я от односельчанки. "Обыневши" покрывшись инеем.

Вот, кстати, чудеса: вроде бы на тех же травах пасется эта буренка, что и другие соседские, а молоко у нее самое знатное не только в нашей деревне, но и во всей округе – весь букет разнотравья осязаешь, когда пьешь. "Слово знает!" – со значением говорят о ее хозяйке бабы, а кое-кто из них, понизив голос, добавляет: "Нашептывает она, нашептывает!" То есть особым, "коровьим", или "молочным", заговором пользуется. Что ж, быть может, и в самом деле "нашептывает". Есть же еще живые слова в языке! И есть живые руки и живые души в народе! Вот оно, древнее двуединство: язык народ.

Вдали от мегаполиса многое воспринимается совершенно по-иному. Сама жизнь к тому подвигает множеством своих примет. Даже местными газетами. Вот читаю на первой полосе одной из них рассуждения министра обороны по поводу военной реформы. Вроде бы все дельно и даже убедительно, и начинаешь верить автору в том, что, например, материальное положение воинов ВДВ в результате первых шагов сей реформы уже улучшилось... Однако, прочитав эту перепечатку из центральной прессы, перехожу к "тутошним" материалам газеты, добираюсь до раздела объявлений – и читаю следующее: "Офицеры-десантники срочной службы возьмут под охрану любой объект. Готовы принять другие предложения, не выходящие за рамки законности".

Вот так... И телефон прилагается. И под этим объявлением – репродукция картины "Три богатыря"... Бедный Васнецов! знал бы он, какой издевательской иллюстрацией станет его прославленное творение к позору нынешнего русского воинства! Но еще более бедные (во всех смыслах) – они, парни из знаменитой десантной дивизии, уже полвека дислоцирующейся в нашем городе. Не было такой "горячей точки" за эти полвека, где б не побывали псковские десантники. И вот же – дослужились до того, что предлагают себя в качестве вооруженных сторожей. Могу их понять: недавно был в доме у одного из них, он мне показал совершенно пустой свой холодильник... Понимаю этих ребят и все же... не могу понять, как вооруженный воин позволяет так унижать себя. Не могу!..

Встречаю на улице бывшего одноклассника,с которым лет двадцать не виделись. Лысеющий и седой мужик ("себя как в зеркале я вижу" – без радости вспоминаю пушкинскую строку) – но уже через несколько минут сквозь морщины и седины как бы проступает прежний хулиганистый отрок. Однако разговор вдруг переходит из русла мемуаров о детстве в иное: ровесник, оказывается, идет в храм, на вечернюю службу. "И давно ты стал верующим?" – напрямую спрашиваю его. "Знаешь, – отвечает он, чуть помедлив, – я вот так сейчас чувствую: был, по-моему, всегда, только вот сам этого не сознавал..."

Не то ли происходит едва ли не с каждым из нас: ощущает человек, что внутренне всегда был кем-то иным (хоть немного), чем по "статусу" судьбы ему было положено, – но лишь теперь, во времена разломов и смуты, стал осознавать эту внутреннюю свою сущность. При всей мерзости дней идущих это – благо для души...

"Улица корчится безъязыкая!"

Эта строка непопулярного ныне поэта вспомнилась мне в дачном пригородном поезде, плетущемся два раза в день из районной глубинки в Псков и обратно. (Не раз писал в прежних своих "провинциальных стоп-кадрах" об этом "паровозике из Ромашкова": самые колоритные беседы меж моими земляками происходят в его обшарпанных вагонах.) Конец октября, дачная страда завершена, но вагоны забиты людьми по-прежнему "под завязку". Курю в тамбуре, чутко внимаю всплескам великого и могучего языка, на котором некто, невидимый мне, выражает в вагоне свой гнев. Сей гнев обращен на того, кто когда-то обещал "лечь на рельсы". "А на рельсах-то не он, а мы, битый час на холоду поезда ждали, скоро, говорят, раз в день будет ходить, так что – пешком по шпалам? А он на рельсы не ляжет, не! не ляжет!" возмущается обладатель простуженного баса. Но басовая нота встречает бурное сопротивление дамского фальцета. "Да прекратите вы пороть эту глупую... Владелица фальцета не может подыскать точное определение для суждений своего супротивника. – Да хватит вам болтать эту... эту антисоветчину!"

Да... Не вооружен еще простой народ современной политической терминологией. Улица корчится безъязыкая...

Вообще, в этом дачном поезде(да и почти повсюду среди моих земляков) надо с диктофоном ездить: такая "метафорика" звучит – нигде больше ничего подобного не услышишь... Сидят рядом на скамейке два парня, слегка за тридцать обоим. Один сообщает другому о скором увеличении своей семьи: жена уже на восьмом месяце. "А ты со своей не собираешься еще одного завести?" спрашивает он соседа. Тот мотает головой: "Не, хватит, я уже отсеялся..."

Впрочем, нередко можно услышать и кое-что "покруче", хотя, казалось бы, вовсе безобидное. Мужик в ватнике проглядывает старую промасленную газету, в которую было завернуто что-то съестное. Морщит лоб и спрашивает сидящего рядом: "Слушай, тут сказано: у него единственного есть харизма. Что за харизма такая, не знаешь?" Тот после кратких размышлений отвечает: "Наверно, харя, только очень здоровенная".

Еще одна "салонная беседа" среди мешков и корзин. Ветеран сочувственно спрашивает своего более молодого знакомца, недавно в расцвете сил уволившегося из доблестных офицерских рядов: "Да-а, на двух работенках сразу, намаешься, да еще и картошку сажай, – несладко после армии на "гражданке"-то тебе?" Мгновенно, не дав раскрыть рта бывшему воину, с лукавой язвительностью встревает его супруга (или подруга): "Это смотря на какой гражданке!"

Недавно мне довелось побывать в одном сельце неподалеку от пушкинских земель, от Святогорья. По преданию, по одной из исследовательских версий, именно в этом сельце с Пушкиным произошла забавная ночная история, позже использованная им в романе "Дубровский". Помните: главный герой, под личиной гувернера Дефоржа живущий у Троекурова, после пира идет почивать во флигель, а к нему в сотоварищи по ночлегу напрашивается трусливый канцелярист и пытается по-французски уговорить его не гасить свечу... Но об этом чуть ниже. дело в том, что в тот день, когда я в этом сельце оказался, на ТВ-экране возник Ельцин, объясняющий, почему он прервал летний отдых и возвратился в столицу: дескать, близится осень, она будет горячей, и надо к ней готовиться, "кое на кого давнуть".

Казалось бы, мы уже привыкли к перлам президентского "новояза" (в 1993-м летом он обещал осенний "артобстрел" – и слово сдержал), но "давнуть" – это что-то совсем новое... Тут-то и вспомнилась история, произошедшая в этом сельце с Александром Сергеевичем, гостившим у своих приятелей-помещиков. Все было почти так, как в "Дубровском": поэт после дружеского пиршества направился ночевать во флигелек, где ему была отведена комната на пару с неким чиновником. Последний, под влиянием винных паров пытавшийся говорить исключительно на французском, увидал, что поэт тушит свечу, закричал: "Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше! – спрягая с грехом пополам русский глагол "тушу" на французский лад. И добавил: – Я не могу дормир (спать) в потемках".

...Жизнь России, определяемая "новоязом" ее нынешних хозяев, поистине "дормир в потемках". Сплошной дормир в сплошных потемках...

Конец декабря, железно-кованый мороз... У мемориала-часовни, поставленной в память псковских десантников и других наших земляков, погибших в "мирное время" – в разных "горячих точках" страны и планеты, поминальная встреча: очередная годовщина ввода наших войск в Афганистан. После краткого митинга – по три рюмки (а кто и больше: мороз-то лютый), разговоры... Вот что я услышал там от одного из парней, побывавших в Чечне:

"Выбили мы их из села, загнали в ущелье, сами туда не лезем, сидим ждем, пока они высунутся, выкуриваем их. Вдруг смотрим: они уже наверху, на скалах, пролезли туда какой-то тропой. В горы уходят... А еще орут, суки, слышно-то хорошо: "Ведь это наши горы, они помогут нам, они помогут нам!" Тут мы аж затряслись! вот ведь наглецы: нашу песню, Высоцкого нашего под себя приспособили!.."

Да... "ведь это наши горы..." Думал ли таганский бард, слагая тридцать лет назад свои песни для альпинистского фильма "Вертикаль", кто и при каких обстоятельствах будет петь про "наши горы", – полагаю, и в страшном сне не могло ему привидеться то, о чем рассказывал псковский "чеченец". Как наше слово отзовется... И впрямь умом нас не понять. Вспоминается хрипящий голос того же паренька у мемориальной часовни: "...А все ж, думаю, хоть и бандиты они – но молодцы! Не дали себя в обиду... А мы? Там нас предавали и продавали все – сверху донизу, здесь нам в морду плюют, а мы все терпим, сопим в две дырки! И еще себя утешаем: мол, нас долбают, а мы крепнем..."

Эта мемориальная часовня заслуживает того, чтобы о ней сказать отдельно. Уже тем уникален сей памятник, что сооружался он почти исключительно на народные пожертвования. Что тут скажешь: нет денег у власти на памятные знаки защитникам страны. На то, чтоб начать и бездарно провести чеченскую бойню, несчетные миллиарды нашлись, на памятник же сгинувшим в ней (и прочих "малых" войнах) ратным людям – извините, ребята... Но – собрали по всей области, по крохам, по копейкам, поставили и именно в день поминовения Александра Невского, позапрошлой осенью. На торжество открытия прибыли тогда многие военные с большими звездами. Был и командующий ВДВ Подколзин, еще не знавший, судя по всему, что его через месяц "схарчат" облеченные высшей властью люди, которым очень не по нутру эти самые ВДВ... Помнится, генерал Иван Бабичев (в начале чеченской войны комдив псковских десантников, тот самый, кто первый крикнул на весь мир: "Не дам наматывать людские тела на гусеницы!" – и тем вошел в историю), стоя у мемориальной стены, со слезами на глазах гладил выбитые золотом на черном мраморе имена своих погибших подчиненных и тихо повторял: "Эх, ребятки, за что же, за что-о?!"

А вот чем этот мемориал по-настоящему уникален: это первый на моем веку памятник, в котором советская символика совмещена с символикой православной. Часовня открытая, то есть без стен, на четырех столпах-опорах. Купол-шелом – по замыслу двух местных авторов памятника это и шлем древнего ратника, и купол парашюта, а опоры – парашютные стропы. Внутри часовни – крест черного мрамора с надписью: "Несть выше чести, аще живот положити за други своя". мемориальная стена чуть поодаль, тоже из черного мрамора, с именами положивших голову "за други своя" воинов – и с советскими пятиконечными звездами...

Крест – и звезда. Не знаю, как там будет в других мемориальных сооружениях, но здесь обе символики, по-моему, органично уживаются. Да и как возможно иное: не разрывать же вновь на части нашу историю – тем паче над прахом тех, кто творил ее ценой жизни своей. Крест – и звезда!

И еще... Часовня эта поставлена рядом с церковью, носящей имя Александра Невского. Храм святого и благоверного князя изначально, на заре столетия, был построен именно как воинский, рядом с казармами, и сегодня он окружен военным городком, где дислоцируется псковская (Черниговская) прославленная дивизия ВДВ. И теперь, после отмены "марксистско-ленинского воспитания" в армии, священник храма сего протоиерей отец Олег с причтом окормляют десантников и других воинов нашего края...

Мне же храм Александра Невского дорог еще и "фамильно", кровно. Еще до Первой мировой войны в нем был крещен младенец Александр, через годы ставший воином Великой Отечественной войны, сельским псковским учителем – и моим отцом... Но в 20-е годы храм закрыли, превратили в армейский склад, обезглавили и разрушили звонницу. В 90-е же открыли вновь, и к 775-летию великого святого князя "народной стройкой" воссоздали это дивное, темно-красного кирпича здание во всей его прежней красе...

И прошлой зимой отец Олег в храме Александра Невского отпевал почившего навек Александра, учителя и воина, – отца моего. А минувшим летом я привез в Псков моего маленького московского внука, чтобы он знал, где находится его подлинная – духовная – родина. И тот же священнослужитель, пастырь воинский, крестил его под сводами ратной псковской церкви...

Это мой храм. Я его прихожанин.

Все ж иногда за голову хватаюсь: какую нечистую пену нагнали в наш град святой Ольги времена "рыночных реформ"! Вот иду по псковской улице. Меня обгоняют несколько юных существ, одни из коих сверкают бритыми головами, несмотря на холод, у других из-под "кепонов" свисают косицы и крашеные подобия конских грив – но по этим признакам не понять, кто парень, а кто девушка; и одинаково прокуренно-гнусаво звучат их голоса. "Кайф словили", "заторчали", "я с тебя тащусь", "шизеет, падла" – слышу я их обмен мнениями о вчерашней гульбе, и все это через слово пересыпано густейшим матом: всевозможные "идиомы" на "х", "п", "ж", "б", "е", и употребляемые юнцами и юницами не в буквальном смысле, а всего лишь как междометия... А вокруг и рядом – древние православные храмы, оплоты благочестия и духовности.

Иду дальше, мимо только что воздвигнутого могучего "замка", где расположен коммерческий банк; вижу несколько достаточно еще молодых людей, стоящих около своих "вольво" и "тойот", слышу отрывок их деловой беседы: "Ты в фирме по консалтингу?" – "Нет, я по маркетингу". И еще: "Дилеры нужны, а риэлторы у нас не в лом". И еще несколько "жгучих глаголов", прозвучавших в устах местных бизнесменов: "лизинг", "фьючерс", "офшорная зона"... но, между прочим, сии респектабельные господа в двубортных малиновых пиджаках уснащали свою беседу "ненормативной лексикой" не в меньшей мере, чем вышеупомянутые юнцы... В киоске покупаю местную – нашу, не какой-нибудь "Коммерсантъ" – газету, и всего лишь одна первая полоса обрушивает на меня и "саммит", и "холдинг", и "брифинг", и призывает руководителей вырабатывать приличный "имидж", и зазывает посетить некий зарубежный город, ибо там хороший "шопинг". И так далее...

И все это, с позволения сказать, "русскоязычие" звучит в центре края, где чистота духа и речи многие века была заповедной. Там, где в одном из православных монастырей под пером старца Филофея Московское государство впервые было возвеличено как "третий Рим". Где ссыльный Пушкин, вбирая в свою душу язык жителей Святогорья и "преданья старины глубокой", вызрел в национального русского поэта. в краю, где Мусоргский в детстве слышал народные напевы, ставшие основами его оперных шедевров... И на этой земле в жизнь – и в речь ее коренных жителей – вторглись и стали торжествовать "брокеры", "дистрибьюторы" и "листинги акций", не говоря уже о "киллерах"!

О наш язык! О наш народ!..

Есть, конечно, за что крепко не любить экс-президента СССР. Но ни в ком из "левых" и "правых" я не встречал такой лютой, просто запредельной ненависти к М. Горбачеву, какая живет в душе одной псковички, космически далекой от всех политпроблем. Некогда я знал ее, что называется, озорной девчонкой из пригородного села. Ныне она, как и в советские времена, занимается снабжением, во всех отношениях весомая личность в местном обществе. И главное, после многих перипетий личной жизни, поставив на ноги детей и обзаведясь внучатами, она, вполне еще привлекательная "гранд-дама", наконец-то обрела шанс устроить свою женскую судьбу (вспомним: "ягодка опять"). Ее избранник – человек солидный, тоже из местной административно-промышленной элиты и тоже еще "в соку" мужчина. И положителен донельзя, не курит, почти не пьет (ну, стаканчик-другой за ужином – это не считается). Но... моя стариннейшая знакомая-односельчанка поведала мне самое сокровенное – и самое страшное, что грозит ее личному счастью. Рыцарь сей и любит ее, и нежен с нею, однако... как бы это выразиться поцеломудреннее... словом, в миг начала самых конкретных интимных ласк он всегда произносит одно и то же:

"Ну, процесс пошел!"

И каждый раз, в каждой любовной встрече не может он обойтись (помимо воли своей) без этих слов, втемяшенных в него недавним партийным прошлым. Эта фраза, даже нежнейшими словами окруженная, напрочь убивает в моей землячке все радостно-чувственные эмоции. "Как скажет он свое "процесс пошел", я прям-таки вся деревенею. Вот ведь гад, Мишка этот меченый, все мозги до нутра прогрыз мужику моему!.."

Райцентр, поселковая библиотека,встреча с молодыми пишущими ребятами. И в ответ на один из их вопросов вот что мне пришлось им рассказать...

Один из последних дней осеннего противостояния в Москве 1993 года. Дом Советов, "Белый дом", – уже в осаде. У зоопарка только что произошло столкновение народа со "стражами демократии", назревает новое. Вопли, визги, рев, вой сирен, кровища, осатанение, мат невообразимый со всех сторон. В подземный переход, гремя щитами, вбегают спецназовцы, а через минуту туда же врывается людской поток с красными и имперскими флагами. И уже который день – холодина, снег с дождем, грязь, пронизывающий ветер. Безумие во всем!

А в углу подземного перехода у стены стоял мальчик – и на флейте выводил свиридовскую "Метель". Лицо его было светлым и нежным (по правде, я не уверен, что то был мальчик, а не девочка). в вязаной шапочке с помпоном, в вязаных же рейтузах, перебирая хрупкими пальцами по клапанам своей дудочки, юный музыкант извлекал из нее сказочно-дивные звуки. Посреди озверения, крови и грязи словно бы волшебный цветок вырастал: лилась мелодия русской красоты и любви, серебряно-чистая, певучая ворожба природной – пушкинской! – гармонии.

Но никого не остановил этот мальчик.

И все-таки он – играл...

Юные литераторы из псковской глубинки спросили меня: в чем сегодня смысл искусства? И есть ли он вообще? Вот я и рассказал им об этом мальчике...

Изгнанник, взявший себе сладкозвучно-сказочное имя – Сирин (а потом уже перешедший на англоязычную прозу и подписывавший ее фамилией Набоков), на чужбине начал некогда песнопение реке своего детства так:

Каждый помнит какую-то русскую реку...

Да, у каждого – своя Река. У меня – Великая!

Она вовсе не великая. Просто "великая" значит "большая" в славянской речи; она, Великая, и впрямь самая широкая из всех рек, речек и речушек моего края. В нижнем течении, от Пскова, слившийся с водами Псковы-Плесковы, прямой и светлый ее поток уходит к Озеру, смыкаясь с ним, как меч со щитом... Она и на восходе жизни была для меня величавой водной стихией, и в последний мой час вспомнится мне не просто речкой, а – Рекой, прообразом любых великих рек, на которых я побывал, – от Волги до Ганга.

Река моей Земли. Река-преданье, река-сказанье... Сейчас я живу на ее берегу в среднем течении, далеко от города. Здесь по ней не ходят ни пароходы, ни даже моторки, хотя и глубина, и ширь здесь у нее достаточны. Там, впереди, на излучине, у села, где когда-то родилась будущая княгиня Ольга, – пороги, небольшие гранитные утесы, закрывающие путь любым судам. Лишь малые лодки, чаще всего плоскодонки, скользят по чистой глади. И отражает она берега, и века, и людей – такая прозрачная, что глянешь в нее и замрешь, пораженный: твое лицо не на поверхности, а на самом дне, на глубине, и рыбешки шныряют сквозь тебя, и водоросли вьются в волосах...

А берега ее – лесные, луговые!.. Левый – пологий, низинный, пойменный; правый – крутой, боровой. Левый – в аире, в дягиле, в девясиле, в сонной осоке, в тугих огромных купырях. Правый – в дикой смороде, дикой малине и ежевике, в соснах и ветлах над самой водой...

Нет, ни словами, ни на холсте, ни нотами не выразить тысячецветье разнотравья, тысячезвучье птичьего звона, уханья, свиста и щебета. Как передать переливы оттенков дурмана и ароматов прибрежных полян, где малиновое пламя иван-чая перекликается с пряными вспышками лесной мальвы... Какое искусство способно поведать о сладости белых цветов нежгучей крапивы, осмешении запахов мяты, душицы и знойного духа гречихи в солнечный полдень, а вечером – свежесть скошенных лапчатых трав, от которой щекотно даже глазам.

Тысячезвучия, тысячецветия – тысячелетия... Река моя! Великая моя...

Всего несколько строк в районной газетке,крохотное сообщение в рубрике "Происшествия" – но оно заставило меня вначале расхохотаться до слез, потом – уйти в раздумья, тоже чуть не слезные, и наконец – просветлеть душой. Вот эта информация целиком:

"23.04. пьяный житель деревни Верхолино поджег свое жилище, сел недалеко от "костра" и начал играть на баяне. Рядом с музыкантом находились икона и бутылка водки. Дом и имущество пожарные спасли".

Ох, Верхолино!.. Тут особо и комментировать не надо. Такое только у нас на Руси произойти может, причем вовсе не обязательно лишь в наши дни в любом русском веке, может, и происходило... Нигде больше, ни в какой другой стране, пьяный мужик свой собственный дом не подожгет. А если такое и случается – не сядет рядом, любуясь пожаром и музицируя, подобно Нерону, что любовался делом рук своих – горящим Римом... Но если вдруг в любой иной стране кто и допьется до такого положения риз, до музицирования рядом с подпаленным своими же руками собственным жилищем, то вынесет из-под крова и поставит рядом с собой что угодно – только не емкость со спиртным и не домашнюю святыню веры своей. Такое – только у нас...

Знаю, кто-то скажет: это очередной "шукшинский чудик". А я скажу – это Пушкин: бунт бессмысленный и беспощадный. И это же – грядущее наше: "Дом и имущество пожарные спасли". Вечная формула нашей истории, по-своему повторяющаяся в каждой Смуте.

Эх, Верхолино...

По радио звучит бодрый голосюного новоиспеченного премьера, объясняющего нам, что одной из главных целей его правительства является "перераспределение доходов" меж различными социальными группами населения. А мне почему-то вспомнился эпизод из моей студенческой поры, прожитой в Ленинграде...

Тогда мне довелось какое-то время быть "вечерником" и работать на стройке. Что такое питерская погода, да особенно зимой, общеизвестно. Поэтому я очень был доволен своей "спецухой" – комбинезоном на толстой ватной подкладке, обтянутой слоем прорезиненной "чертовой кожи": и впрямь не только сырой мороз, но и сам черт был не страшен мне в таком скафандре... Но однажды утром, войдя в вагончик-бытовку и открыв свой шкафчик, я не увидел там родной "спецухи". Задыхаясь от обиды и гнева, ворвался в другой вагончик, служивший конторой, и обрушился на мастера нашего участка: "У меня спецовку украли!" Мастер же наш был человеком не робкого десятка, однако ряд лет, проведенных им после войны на северном лесоповале, куда он попал за примерно такую же собственную вспышку обиды и гнева, навсегда отбил у него охоту к "всплескам народных чувств". Он замахал на меня руками и сказал то, что мне запомнилось навсегда: "Ну что вы, что вы! У нас в стране никто не ворует. И вашу спецовку никто не украл, просто кто-то взял ее и носит. А воровства у нас нет..."

Вот так и с "перераспределением". Никто нас не ограбил. Просто кто-то (кто бы это?) взял наше достояние и держит у себя. Не волнуйтесь, ребята...

Осточертело! Как же все это осточертело!Как хочется душе быть самой собою – душой, вбирать и хранить в себе лишь то, что в ней, в душе, и может жить. Духовное – нет, это не то, или, по крайней мере, далеко не только то, что остается в нас от встречи с вершинами книжности и искусства, с храмом. Это нечто более глубинное, невыразимое, не нареченное единым словом. То, что и держит человека на земле, то, без чего он не живет, и чужим ему становится все, даже он сам, постылым и бессмысленным. Как хочется душе вернуться к себе, к самому родному, первородному и первозданному!

...Сначала причаливаешь, втыкаешь смоленый нос лодки в вязкую мякоть берега, потом сам ступаешь на землю, делаешь первые шаги по мхам, по пружинящей почве, по хрустящим под сапогами хвощам, идешь мимо гранитных позеленевших глыб, и за спиною остается Озеро, и в тебе оно остается, и чем дальше ты уходишь от Озера, тем больше его в тебе становится – пропахшего рыбой, планктоном, водорослями, холодным солнцем, такою чистотой, что, кажется, в мире нет ничего чище... Потом прошагать через пустошь, через торфяники, вдыхая их кисловатый запах, вдоль сосен, вцепившихся в песчаные бугры клешнями своих корней, и наконец почуять дымки жилья. Пройти мимо прокопченной дочерна баньки, сладко представить себе, что вскоре будешь истязать свое пропитанное сыростью и холодом тело в ее сухом, горячем и целебном пару... И вот ты рухнул на дубовую скамью и уронил отяжелевшие, словно свинцом налитые, руки на сосновую плоть стола, и нежной кажется поверхность досок в сравнении с заскорузлой кожей твоих ладоней.

Ты – в своем Доме. На своей Земле. Рядом со своим Озером. В окна глядит твой первый в жизни, еще дедом твоим посаженный Сад: каждую яблоню в нем ты знаешь и зовешь по имени. Все на свете единственно: Дом, Земля, Озеро, Мать, Отец, Сад... Любовь, Рождение, Смерть. Жизнь!..

Летняя дорога привела меня к "сябрам", на соседствующую с псковской землей Витебщину, в один милый белорусский городок, отмечавший в те дни свое 550-летие. По сему случаю на стадионе городка состоялось немалого масштаба торжество: как водится, выступления, речи, поздравления – и спектакль под открытым небом, повествующий об одном эпизоде из славного прошлого. Действо, надо сказать, было сыграно великолепно, отнюдь не на любительском уровне, артисты твердо держались не только на ногах, но и в седлах на лошадях. Последние требовались по сюжету: из Варшавы от короля Владислава к воеводе этого городка прибывают послы с грамотой, дарующей жителям торговые привилегии и другие блага и милости. (Новые веяния: случись торжество лет десять назад, послы прибыли бы от Петра I либо от Ивана Грозного...) Так вот, после того как воевода поклялся в верности польскому монарху – оркестр грянул... "Славься"! То есть гимн или музыкально-песенную оду, мягко говоря, не соответствующую инсценированному историческому моменту: апофеоз русской имперской власти, славящий вовсе не шляхетного круля, а даже совсем наоборот, как мы помним из "Ивана Сусанина", подразумевающий победу над ним. И – ничего!.. Стадион, вместивший едва ли не все население городка-юбиляра, рукоплескал и артистам, и оркестру, и Глинке, и Жуковскому...

Прочитав это, иной скажет: о святая простота народной глубинки! И это будет верно. Но вернее другое: людям уже нет дела до давней исторической трактовки, заложенной автором в его замысел. Они внимают искусству, его свету и радости... Автор же как таковой со всеми его "воззрениями" здесь не присутствует. В обоих смыслах он – во прахе...

Вообще же, говоря языком бывшего агитпропа, кричащие контрасты меж землями России и Белоруссии возникают сразу же, как только пересекаешь рубеж. Именно меж землями: меж донельзя запущенной, лишившейся хозяйского догляда псковской сельщиной – и обихоженными угодьями вокруг витебских деревень. У нас в глаза бросаются пустоши, брошенные, зарастающие кустарником поля и луга, останки комбайнов и тракторов на них. На Витебщине же сразу после границы – обилие сельхозтехники, но и множество лошадей, и на выпасах, и запряженных. ("Да уж, за водкой, как у вас, на комбайнах не ездим", – позже услышал от белорусов.) И стайки ребятни повсюду – и на речных берегах, и в селах (у нас же теперь почти во всей сельщине дети лишь "летние", привозные, из городов). И главное – за все "судьбоносные" годы ни единого гектара пахотных земель не потеряно, ни одно поле не стало пустошью...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю