Текст книги "Камышовый кот Иван Иванович"

Автор книги: Станислав Золотцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

…Нет, самый юный Брянцев не ревновал своего питомца к двойняшкам. Уж кто-то, а Федюшка-то, пристальней всех других наблюдавший развитие камышового кота с самых его ранних дней под людским кровом, знал: нельзя поведение этого во всём необычного животного мерить по обычным меркам. Но именно потому, что юный лирик и натуралист, как никто, знал и, главное, чувствовал мир своего любимца, ему почему-то теперь становилось тревожно за него.

Эта тревога казалась пареньку беспричинной, и он сам часто забывал о ней. Забывал о столь резкой перемене во «внутреннем уставе» жизни брянцевского найдёныша… Тем более, что у нашего травозная и книгочея на пятнадцатом году жизни появилось много новых забот и ещё больше замыслов. И ему временами бывало просто не до кота…

И всё же эта тревога порой всплескивалась в мальчишечьей душе. И Фёдор прижимал к себе камышового великана, как мать ребёнка, «муськал» его, словно малыша, потом отпускай и грозил ему пальцем: «Смотри у меня, Ван Ваныч, не теряй бдительности!»

Верушка же, привыкшая все анализировать, как-то высказала своё суждение о нежданном возникновении нежных чувств у их кота к чужим младенцам. «Это сублимация родительского комплекса», – заявила она. А, видя, что до окружающих не доходит её мудрёная терминология, пустилась в пояснения. По её мнению, Иван Иванович сильно затосковал по своим камышовым котам, которые непременно должны были появиться в тростниковых дебрях после его нескольких весенних походов на свою «малую родину». Вот и стал он вымещать неизрасходованный запас своей отцовской нежности на кругловских малявках. «Трансформирует свою тоску по детям в обожание этих двойняшек», – уверенно утверждала учёная девица.

Федя, обычно с недоверием относившийся к аналитическим и логическим построениям сестры, не принимавший их своей душой лирика, на сей раз готов был с ней согласиться… И однажды он предложил отцу: «Пап, а вот как бы сделать, чтоб Ван Ваныч из камышей притащил бы хоть одного из своих котят. Пусть тут и жил бы этот котёнок. Ясно, приручить его уж не получится, но всё равно – лучше будет. Спокойней для нашего. А то ведь мало ли что ещё учудит?»

Но Ваня лишь улыбнулся в недавно отпущенные им усы… Надо заметить, что это изменение внешности произошло и у него, и у Шатуна одновременно благодаря Ассие. Афганка, однажды зайдя во время вечерней прогулки с коляской к Тасе и разговорившись с ней, вспомнила, что когда-то оба молодых «шурави», то есть оба русских, служивших бок о бок с её отцом, носили пышные и красивые усы. У Вани они были золотисто-рыжеватыми, у его односельчанина – золотисто-пшеничными. «Такие красивые тогда были оба!» – вспоминала бывшая мусульманка, ставшая Анастасией. «А когда я в Талабске Веню встретила, так без усов едва узнала, вот, и теперь я его уговорила опять усы отрастить, и вы, Тася-ханум, пожалуйста, уговорите Ивана Фёдоровича, пусть они снова оба красивыми будут…» На что Тася со вздохом отвечала: «Ох, Асенька, молодыми они были, вот в чём дело-то, а не в усах. Где молодость, там и краса… А уж у нас-то, у баб, особенно: краса – что цвет яблонный, ветер дунет – и нет её. Ну, тебе-то рано ещё сокрушаться об том… А и то верно: Ваня-то мой с армии с бравыми такими усищами был пришедши, ох, помню, и щекотали они меня попервоначалу – он меня обнимает, а я хохочу, а он и не малтает, что от щекотки хохочу… Ладно, Асюшка, заставлю я его обусатеть, пусть покрасуется, хоть он и так ещё пригож да в соку…»

(…Ассия не зря и не из восточной учтивости в разговоре с женой Вани Брянцева добавляла к её имени слова «ханум» – госпожа, и «хола» – тётушка; так на Востоке и невестки обращаются к свекровям, и вообще так величают уважаемых женщин. Тася стала для молодой жены мужниного друга по-настоящему доброй старшей подругой. Частенько наставляла её всяческими советами и премудростями по части ведения домашнего хозяйства, – а оно, это хозяйство в русской деревне поражало афганку своим большим несходством не только с хозяйственными заботами женщин на её дальней жаркой родине, но даже и в российском городе, где ей пришлось жить последние годы… Зато и в семье Брянцевых все понемногу стали привыкать и даже полюбили разные восточные кушанья с их пряными и острыми привкусами: тут уже Ассия постаралась, обучая свою новую старшую подругу. А уж когда Федя или Верушка узнавали, что тётя Ася Круглова придёт к ним сегодня готовить плов или зовёт на плов к себе в дом – глаза у брянцевских детей закатывались в предвкушении грядущих «именин желудка»!

Но не на одной лишь общности хозяйственных женских забот и не только из-за давней дружбы мужней держалась и росла дружба этих двух жительниц деревни Старый Бор, столь не схожих меж собой. Бывало, что Тася, иногда навещая дом Кругловых, заставала молодую афганку в таком состоянии, что обхватывая её руками, прижимала к себе, а то и трясла, – «Ну что ты, Аська, глазы-то у тебя ровно каменные, чёрная вся! Ну, очнись! Вон, робёнки твои аж от плаку заходятся, а ты не слышишь!..»

…Выплакавшись на Тасиной груди, жена Вениамина приводила себя в порядок, сурьмила и делала «союзными» брови, – от этой восточной женской привычки она не хотела отказываться, – после чего горько вздыхала и говорила сдавленным голосом:

– Ах, Тася-хола, знали бы вы, до чего тяжело бывает… Всё хорошо: Веня хороший, дети есть, дом крепкий, вы добрые… И даже, что отец и мама умерли, не так уж горько об этом думать, хотя и ужасно, оба в чужой земле лежат. Да простит Христос, но о первом муже, погибшем, не так уж часто вспоминаю. Он милый и красивый был, но пошла я за него, закрыв глаза, от горя после смерти отца с ума сходила, одна оставшись…

А вот как вспомню, что пережили мы, когда в девяносто втором бежали из Кабула – жить не хочется! Когда ваши ушли, плохо стало, но ещё мы держались… Но страшно вспоминать, что было потом. Пока до вашей границы добежали, думала: не доживу, с ума сойду от ужаса. Ты подумай: один кишлак целиком за одну власть, другой – за другую, и вот один кишлак бежит к таджикам или туркменам, а по дороге люди из другого кишлака его людей всех вырезают!.. Но когда к вам добрались, тут нас, как врагов встретили. Знала б ты, сколько мы… как это у вас говорят, сколько блыкали, сколько бродили, пока хоть какой-то кров нашли. Ведь для нас Москва святым местом была, ну, почти словно Мекка! Мы думали, нам тут хоть приют дадут. А нас тут за людей не считали! Сколько мук, сколько унижений! За что это нам! За что нас предали?!

– Ну, Асенька, что ты всё убиваешься! Не надрывай ты сердечко-то своё, для мужа да для деток побереги его. Живёшь тут в спокое – и радуйся тому… Худо тебе, вижу, да оглядись: нам-то, русским, что, не хужее? Вон, под Талабском в беженских лагерях сколько народу мается, с голоду детишки пухнут, – а ведь не с югов ваших бешеных сбежали, не – с Эстонии, с Латвии, а ведь там себя властя циливи… сифили… ох, прости Господи, ну, культурными считают, а русских на улицу гонят, как собак чумных… Что Москва? Я, хоть и не вовсе тёмная, а в политику, в мужицкие интересы никогда не лезла, да только пойма и слепой видит – Москва-то не одних ваших предала, а и наших тоже. Это ты, Асюш, понимать должна, не гневаться почём зря. Мы-то ведь вас не предали… – так успокаивала Тася свою младшую подругу.

И та понемногу успокаивалась, и, всхлипывая, говорила, мешая в речи свои родные и русские слова: «Ладно, аллах акбар, спаси, Господи! Не сердитесь на меня, ханум. Я знаю, вы нас не предали. Потому что вы русские…»)

…Вот и улыбался Ваня Брянцев в свои новые усы. Они у него были «бравыми» и впрямь, как прежние – да только уже не золотистыми, а цвета выцветшей под ветром и дождями ржи, и морозное серебро уже слегка тронуло их… А улыбался он словам Федюшки, предложившего поискать способ, с помощью которого один из потомков Ивана Ивановича, обитающих в приозёрных камышовых дебрях, был бы доставлен в брянцевский дом, чтобы успокоить отцовское сердце кота. «Вы оба с твоим Ван Ванычем чудите один пуще другого», – отвечал Ваня сыну.

Тогда Федя стал сам напряжённо думать над поисками таких способов. Эти замыслы вовсе не казались ему фантастическими или неосуществимыми. Он уже не раз бывал с отцом и дядьями на охоте и рыбалке, уже умел управляться и с лодкой, и с камьями. И ему виделось в мечтах: вот он сажает Ивана Ивановича в камейки, вот выходят они по протоку в плавни, медленно обходят плавучие подсохшие острова, заросли камыша, куги и высоких мхов… И вот из этих дебрей раздаётся чьё-то мяуканье, а его питомец отзывается своим кличем, прыгает в заросли, пропадает в них, а потом появляется оттуда, либо держа за шкирку мелкого котёнка, либо ведя за собой юного кота-подростка, как две капли воды похожего на него. А то и двух подросших котят…

И вот они, мечтал Федя, возвращаются под брянцевский кров с пополнением камышово-кошачьего племени. А там, быть может, и одна из «марух» (Феде очень понравилось это словцо, услышанное им от Шатуна), какая-либо камышовая креотка из гарема Ивана Ивановича сама, по зову крови, ведомая материнским инстинктом, появится на пороге их дома… То-то будет дело! – первая полноценная семья камышовых котов под людским кровом!

…Хорошо бы так сделать, думалось младшему сыну Брянцевых. А то мало ли что ещё учудит Иван Иванович, томимый своим «родительским комплексом», и мало ли во что ещё могут «сублимироваться» разные тайны души и плоти этого дивного животного… Лучше, думал подросток, как пишут в газетах, вовремя принять меры пресечения опасности.

Но Фёдор не успел осуществить ни этот, ни другие замыслы духовной поддержки своего любимца. Федина тревога оказалась незряшной…

Добрым и солнечным осенним днём подрастающий лирик и знаток природы приехал из школы. С этого года он стал ездить в райцентр на мотоцикле своего старшего брата, служившего на далёкой южной границе. Он, конечно, предпочёл бы ездить в школу на коне, но кто ж даст ему коня… Именно в тот день у бывшего «мелкого» созрело твёрдое решение: пойти в атаку на отца, которого, несмотря на всё его отчаянное сопротивление, жители Старого Бора и ещё почти десятка окрестных деревень и сёл избрали главой агрофирмы. Ваня отбрыкивался, как мог, убеждая земляков вначале спокойно и твёрдо, а потом срываясь на крик, что у него нет ни «терпежу», ни дипломатических способностей, ни, главное, соответствующего образования для такого труда. Ничего не помогало. Тогда он решил на несколько дней просто исчезнуть из Старого Бора, уехать в Талабск или ещё подальше… «Хоть дух переведу, отдышусь от этого штурма. Главным специалистом-то еле-еле справлялся, меж техникой и бумажками прыгал, как наш Ван Ваныч, а уж на этом-то месте точно скопычусь. Или сяду!» – так объяснял он своё решение домашним. И – тут же осознал, что совершил большую ошибку, поделившись с ними этим замыслом.

– Ой, Вань, я прям не знаю, как тут хужей, как лучше! – разводила руками его жена. – Ты ж знаешь: мне как бабе-то спокойней, ежели ты и в трактористах, как раньше, оставался. Мы ль тут дома не видим, как ты мучишься… А всё равно: и так худо, и эдак плохо. Как-то не по-людски это, Ванюш, от своих бегать…

Быть может, старший Брянцев смог бы настоять на своём решении перед Тасей и уехать, но тут нежданно проявил себя его бывший «мелкий». Он выглянул из своей комнаты и сказал только одну фразу: «Поезжай, папа, поезжай, только уж, пожалуйста, больше мне сказок про деда Ивана не рассказывай, – мол, тот всем нам примером должен быть!»

Не ждавший от младшего сына столь болевого укола, Ваня налился гневом и, если б Федя сказал что-нибудь ещё резкое, обрушился бы на него, – дескать, что ты, сопляк, понимаешь, тебе отца не жалко… Но сын уже сидел за столом, вжав голову в плечи и тоскливо глядя в книгу. Какая-то по-особому острая жалость пробила старшего Брянцева. Он подошёл к Феде и, что давно не случалось в их далёких от сентиментальности и сюсюканья отношениях, обхватил его ручищами за плечи и прижал к себе: «Ну, поперешный!.. Уел отца, добил батьку! А всё ж деда не замай, тот не чета мне был, богатырь, а я просто… даже не двужильный, так, Бог силой не обидел. Так чтоб в таком кресле сидеть, ещё и голова нужна, да поумней моей… Ладно, хрен с вами, домочадцы, давайте ужинать. Но уж ты, Федюшка, теперь своих успокоительных взваров на год вперёд готовь, чтобы батьке твоему с горя не пришлось за бутылку хвататься. А то, боюсь, и Ван Ваныч меня не излечит…»

…Вот и решил в тот солнечный осенний день младший сын Брянцевых всерьёз поговорить с отцом как раз о том, о чём они не раз говаривали все последние годы. О том, что пора их преображённому в агрофирму колхозу, где ещё лет пятнадцать назад летом в пойме пасся многогривый табун лошадей, вновь обзавестись конефермой. И затем, чтоб экономить горючку и не разбивать тракторными гусеницами просёлки, если надо всего лишь за двумя-тремя брёвнами в лес съездить или ещё куда по такой же легкогрузной надобности. И затем, чтоб сельские подростки и парни – вот хотя б такие, как он, Фёдор Брянцев – знались бы с этими дивными скакунами, а не только с мотоциклами… Минувшим летом юный пиит неделю провёл «за границей», в соседней Белоруссии, в творческом лагере молодых дарований, и со смешанным чувством восторга и зависти видел он, как много телег гремит по сельским витебским дорогам, как много могучих жеребцов, гривастых кобылиц и тонконогих жеребят скачут под вечер в заливные луга на паствы, как лихо гарцуют даже на рабочих крутобоких лошадёнках его сверстники-«сябры»… Теперь в Старом Бору и окрестностях очень многое зависело от отца, и Фёдор, вернувшись из школы, положил себе не откладывать более этот разговор с ним.

Отца, однако, предстояло дожидаться до позднего вечера. Дома вообще не было никого, кроме Ивана Ивановича, мирно подрёмывавшего на залитом солнцем крыльце у дверей. «Дремлешь, Цербер? – обратился Федя к своему питомцу. – Больше-то сегодня, кроме тебя, дом стеречь некому…» То было правдой: и Малыша, и одряхлевшую Джульку приезжавшая на несколько часов днём раньше Вера увезла в город, ибо по губернии загуляла целая орда собачьих болезней, и заботливые хозяева «друзей человека» торопились делать им прививки… Подросток решил покормить кота, чему тот с его младенческих дней обычно бывал рад. Но тут Федин любимец почему-то замер над миской и отошёл от неё на край крыльца…

– Ты что, Ван Ваныч?! Что с тобой? – встревожился паренёк. Было от чего! – такого ещё не случалось, чтобы приёмыш отказывался есть из его рук. Из чьих угодно по каким-либо прихотливым причинам отказывался – бывало, но только не из Фединых…

И тут Федя увидел, что кот весь напрягся и поднял голову выше обычного, словно стремясь заглянуть куда-то в даль.

…Затем Иван Иванович втянул в себя воздух ноздрями («Аж со свистом!» – вспоминал потом Федя), его острые уши задвигались, шерсть на шее вздыбилась гривой, по его мускулисто гладкому телу пробежала дрожь…

И он отчаянно взвыл!

И через мгновение, в два гигантских прыжка достигнув ворот, с воем и воплями помчался по деревенской улице!..

…В общем-то, Федя сразу догадался, что его воспитанник помчался по своему обычному маршруту последнего месяца – к дому Кругловых. Но не сразу паренёк сорвался вслед за ним: какие-то мгновенья он стоял в остолбенении, соображая, что произошло. А потом и сам рванулся вдогонку коту.

И даже не догадался, что можно бы не бежать, а сесть на мотоцикл… И, как быстро ни бегал юный Брянцев, четвероногого своего питомца он не в силах был догнать…

Весь в мыле, мокрый от пота, Фёдор был примерно в сотне метров от дома Кругловых, когда увидел, как с веранды спрыгнул кот, держа в зубах какой-то свёрток. С этой ношей Иван Иванович на немыслимой даже для него скорости понёсся к Феде, который, уже задыхаясь, летел ему навстречу.

А затем из дому с громкими криками выскочила Ассия. Её волосы развевались чёрной гривой, она побежала вслед коту и навстречу Феде.

Ещё мгновение – и кот, со скоростью молнии приблизившийся к Феде, резко замедлил бег, разжал зубы и освободился от своей ноши. Свёрток лёг у ног Феди, и тут же из этого свёртка понёсся детский пронзительный плач. То был один из двойняшек Кругловых…

Ещё через миг подбежала к Феде кричащая Ассия, с лицом, искажённым от ужаса и непонимания того, что происходит. Она схватила запелёнутый пищащий комочек и прижала его к себе.

После этого оба они, Федя и Ассия, взглянули на дом и увидели, что Иван Иванович уже оказался рядом с ним. Он с разбега, издалека впрыгнул в раскрытое окно. И исчез в доме.

…Позже Ассия вспоминала, что камышовый богатырь даже не вбежал, а влетел к ним в дом и начал истошно выть, издавать душераздирающие вопли, глядя на коляску, в которой лежали малыши. Ася собиралась немного погулять с ними. Запеленав и уложив их в коляску, она поставила на самый медленный огонь газовой конфорки большущую кастрюлю с бараньими костями. Она решила сделать основу для супа-шурпы по своему рецепту, – Веня ещё с давних афганских пор любил шурпу…

Раздражённая дикими воплями и отчаянными завываниями Ивана Ивановича, Ассия, хоть ей и жалко было брянцевского питомца, хотела выставить его за дверь, чтобы потом неспешно повязать платок (она никогда не выходила на улицу с непокрытой головой) и спуститься с коляской по крыльцу. «Я испугалась: думаю – дети могут заболеть от таких страшных криков вашего кота. Даже руки к нему протянула, чтоб сначала погладить, а потом взять и вынести на крыльцо…» – вспоминала потом молодая афганка.

Но тут Иван Иванович внезапно смолк, а после секунды молчания впрыгнул в коляску! Схватил зубами уголок пелёночного «конверта», в котором лежал крохотный Саша, и вместе с ним выскочил из дому. Ассия метнулась в ужасе за ним.

Это и увидел бежавший к дому Кругловых Федя…

…Оба они, подросток и женщина с ребёнком, Федя и Ассия, прижимавшая младенца к груди, увидели, как брянцевский кот исчез в доме, вспрыгнув через окно. Оба они хотели рвануться к дому.

Но в этот миг их оглушило невероятной силы грохотом!

Последнее, что они увидели, падая наземь, был огромный клуб дыма и гигантский сноп огня, вырывавшиеся из дому и взметавшие над собою крышу.

Фёдора и Асю сбила с ног взрывная волна, а потом их, лежащих, осыпало сверху большими комьями земли, осколками кирпичей, обломками досок… Счастье, что Федя, подбегая к дому Кругловых, не добежал до него примерно сотни метров, там и остановился. Пробеги он ещё метров двадцать-тридцать – на него и на жену Вени падали бы уже не обломки брёвен, а более крупные их куски и даже целые брёвна, размётанные взрывом.

Счастье, что Ассия упала, прикрыв собой младенца – град осколков, обломков и комьев мог бы стать губительным для ребёнка.

…Для единственного оставшегося в живых ребёнка Кругловых. Для спасённого Иваном Ивановичем грудного сына Вени и Аси.

Когда подросток и женщина, прикрывавшая своим телом младенца, подняли головы и взглянули в сторону дома – этого дома уже не существовало.

Всё то, что не было взметено в воздух, было охвачено громадой огня, множеством языков пламени, гудящего, трещащего и стонущего пламени пожара.

В этом взрыве, в этом пламени навсегда исчез один из двух крохотных двойняшек-сыновей Вени и Аси Кругловых.

Там же навсегда исчез и камышовый кот Иван Иванович.

Никакая экспертиза не могла бы определить, отчего взорвался один из четырёх больших баллонов с газом, привезённых Веней Кругловым за день до беды…

Когда Вениамин очухался от лютого горя, от гибели своего младенца, когда немного пришёл в себя, – первое, что он вспомнил, был плохо, с зазором, как ему казалось, подключённый им самим к газовой плите баллон. Ему стало мерещиться, что он даже слышал, чуял слабое шипение при подключке, но почему-то не обратил на него внимания. Стало быть, думал он, проклиная сам себя, взрыв произошёл от этого баллона, стоявшего в кухне, а за ним взорвались уже и те три, что были поставлены в кладовке.

Но тут же вспомнилось и другое: подставка, на которую он установил те три баллона, чтобы они не царапали днищами гладкое покрытие цементного пола, – подставка та была не очень надёжной. Её следовало заменить, но он, в спешке ставя баллоны (такой уж выпал шебутной день), отложил это дело назавтра… Венька в отчаянии мычал и хватался за голову. Как мог он, всегда аккуратно обращавшийся с любой техникой, тем паче со взрывоопасной, поставить увесистые металлические цилиндры с газом всего лишь на попавшуюся под руку старую «стлань», на деревянную решётку, которая прежде лежала на днище его лодки! Видно, одна из толстых реек этой стлани подгнила и не выдержала тяжести баллона. Он стукнулся дном о твёрдый пол, с его головки слетел предохранитель, газ пошёл по дому и дошёл до кухни, где горела конфорка плиты… (Южанка же Ассия, к несчастью, была простужена и никаких запахов в тот день вообще не ощущала).

…Так думалось и много чего ещё думалось обезумевшему от горя Вене Круглову. Но Шатун в общем-то зря казнил себя. В те же дни всё приозерье облетели ещё несколько дурных вестей, связанных с газом. Такой же огромный баллон взорвался на одной из пригородных дач, там обошлось без жертв, но дом тоже сгорел. Дальше – больше: в Талабске на пункте продажи этих баллонов ночью задохнулся сторож. Тут уж стало ясно: протечка массовая, промышленный брак… Поднялся шум, назначили высокую комиссию, началось громкое разбирательство. Но, как почти всегда у нас бывает, оно сошло на нет. Наказали каких-то «стрелочников»…

Но даже если б наказали кого-то из начальства – что с того? Произошло то, что произошло:

«В деревне Старый Бор в недавно построенном доме взорвались четыре газовых баллона. От взрыва сгорел дом. В пожаре погибли младенец и кот».

Это – строки сообщения из хроники происшествий, появившегося в районной газете.

Но не сказано было в той заметке главное. А именно: камышовый кот, которого спас котёнком сельский механизатор Ваня Брянцев, камышовый кот, которого взрастившие его люди всю его жизнь уважительно звали Иваном Ивановичем – этот камышовый кот, предчувствуя своим поистине магическим чутьём грядущую беду, спас жизнь одному из двойняшек младенцев, затем кинулся спасать второго – но погиб вместе с ним…

Так следовало бы написать. Так и хотел написать бывший учитель зоологии Степан Софронович. Но каждый раз, когда он брался за перо, чтобы запечатлеть на бумаге подвиг феноменального кота и поведать читателям о случившейся трагедии, – руки его начинали дрожать, перо падало на стол, и старый натуралист трясся в беззвучных рыданиях.

Вот и всё, что можно сказать о гибели камышового кота Ивана Ивановича…

Остаётся добавить немногое. Веня Круглов построил ещё один новый дом. Но уже на другом месте. Старое пепелище засыпали землёй, и следующей весной Тася, Ассия и Федя разбили на том месте, на угоре, что-то вроде большой клумбы, расположенной под некоторым углом к поверхности земли, и засеяли её цветами.

Засеяли так, что когда цветы расцветают, то всем издалека видны полыхающие узоры ало-золотых ноготков. Эти узоры складываются в слова, будто бы впечатанные в зелень травы. Одно слово – АЛЁША – имя погибшего младенца Кругловых. Четыре других слова – КАМЫШОВЫЙ КОТ ИВАН ИВАНОВИЧ.

…В новом доме Вени и Аси, в детской комнате над кроваткой спасённого котом ребёнка, мальчика Саши, висят в рамках две фотографии. На одной – оба младенца, Алёша и Саша, в коляске. На другой увековечен Иван Иванович.

Фотограф – а им был Коля Брянцев – очень удачно «поймал» нашего героя объективом фотокамеры. Глаза у камышового члена семьи Брянцевых чуть скошены в сторону, а пасть слегка приоткрыта. И кажется, что он улыбается. Но улыбается с лёгкой иронией, словно говоря всем своим видом: да, вот я такой. Другим быть не хочу и не могу. Я такой, я – камышовый. Не нравлюсь? Ну, это ваша печаль…

…Ваня Брянцев, и прежде-то бывший невеликим весельчаком, после всего произошедшего долгие месяцы не улыбался… Жила в нём и тревога за своего старого кореша Веньку – как бы тот не «съехал с глузду», не случилось бы с Шатуном что-нибудь такое, что вернуло бы его к зековскому прошлому. Болела у него душа и за молодую афганку: на её прежние раны пала жгучая соль новых страданий – выдержит ли эту боль Ассия, ставшая Анастасией?..

Но всё понемногу обошлось. Через год после гибели младенца в детской комнате нового дома Кругловых появились ещё две кроватки. Ася опять родила двойню…

…Во дворе дома Брянцевых не стало тише. Ставшему очень солидным псом Малышу принесла потомство весьма породистая лайка, отысканная Фёдором в райцентре. Щенок, который достался Брянцевым, в память о его бабушке был назван Джульбарсом… Малыш доволен жизнью. Вот только иногда с ним происходит кое-что неладное.

В полнолуние он бегает на то место, где когда-то встретил свой последний миг его камышовый товарищ по двору. Малыш садится на угоре, рядом с багровеющими в лунных лучах ноготковыми буквами, изображающими имя его погибшего приятеля – и громко воет на круглый блин, сверкающий в вечернем небе… Но потом пёс бежит домой, и всё приходит в норму.

Ване же Брянцеву, сочувствуя его горю, односельчане иногда поначалу советовали: «Сбегай-ка на челне в камыши – там ведь и впрямь должно проживать твоего кота потомство. Невжель он зря там холостяжничал каждую весну?.. А то возьми там какого малого котёнка, опять взростишь – и, глядишь, замена будет твоему Ван Ванычу…»

Но Ваня в ответ на такие советы и утешения скрипел зубами и отрицательно качал головой. Иногда говорил с горько усмешкой:

– Не, ребята, не будет ему замены. Такому второму коту больше не уродиться! А ежели у него там племя осталось, так что ж… Ежели хоть что-то своё он дитятам передал, вложил в котят своих – кровь сама скажется. Тогда его сыны аль внуки сами сюда и заявятся. Если, говорю, кровь позовёт…

Здесь можно бы и точку поставить.

Однако судьба нашего героя и впрямь была настолько необычной, такой удивительной, оставила после себя столько загадок, что и после его гибели эта судьба тоже самым нежданным и, можно сказать без преувеличения, дивным, волшебным образом отзывается в мире. Отзывается причудливым эхом в судьбах тех людей, среди которых вырос и жил этот кот.

Услышав это эхо, вы поймёте, почему в моём повествовании нужна ещё одна, последняя глава…