Текст книги "Дюрер"

Автор книги: Станислав Зарницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Кобергер был мудр. Видел далеко вперед и тысячу раз был прав, говоря Дюреру: для Нюрнберга начинаются новые времена. Накапливая богатство, город и дня не терял даром. Росли его слава и могущество. Нюрнбергские купцы не знали покоя. Словно суетливые пчелы, собирали они золото со всей Европы. Факторы – представители торговых домов и одновременно дипломаты – сидели более чем в семидесяти городах. Они добрались до Гданьска, Ревеля, Братиславы, Кракова, Львова. Они обосновались в Венеции и Амстердаме. Они шли дальше, прокладывая новые пути для нюрнбергских товаров. Надменная Ганза уже недовольно хмурилась. Венеция кисло кривилась. Зорко следил Нюрнберг за всем новым, что появлялось в мире и могло пойти ему на пользу. Как только изобрели книгопечатание, город обзавелся типографиями. Родилось огнестрельное оружие – нюрнбергские оружейники превзошли всех в его изготовлении. Сам город почти не воевал, но оружием торговал – на этот счет его совет принял дельный закон: нюрнбергские оружейники имеют право сбывать свой товар на том условии, чтобы враждующие стороны получали его поровну.

Как бы ни расхваливал Дюрер золотых дел мастеров, но и сам без Кобергера видел – набирают силу другие ремесла. Деньгам была нужна богатая оправа. Город возводил соборы, башни которых неудержимо тянулись к небу. Старые церкви перестраивались и отделывались заново. Через Пегниц перебрасывались мосты на манер венецианских. Рушили добротные дома, а на их месте возводили другие, наподобие итальянских, изукрашенные искусными фресками. И выходили на первое место каменотесы, живописцы, скульпторы.

Было бы все это полбеды. Но надвигалось отовсюду на город что-то новое и непонятное. Шло оно с юга – оттуда, из-за Альп. Это патриции, повадившиеся ездить в Италию, чтобы набираться ума, тащили в Нюрнберг заразу. Вместе с фурами, груженными иноземными книгами, утварью, картинами и одеждами, скрытно, незаметно вползали за краснокирпичные стены другая мода, другие обычаи и новые веяния. Хранители старины пытались задержать их у дверей своих домов, изгнать, запретить. Но нет, ничего не получалось.

Через десятки лет, вспоминая о своем учении у Вольгемута, напишет Дюрер кратко, что у него он «очень страдал», и ни словом не обмолвится, чему же там научился.

Для Вольгемута его учитель Пляйденвурф был мерилом всех мерил, для Дюрера мастер Михаэль никогда не был авторитетом, именно это и помогло ему вступить на самостоятельный путь.

И все-таки годы, проведенные в вольгемутовской мастерской, не были потрачены напрасно. Даже копирование гравюр, которое иногда доводило Альбрехта до исступления, заставило его над многим задуматься. Работы Шонгауэра, которые, как потом оказалось, мастер Михаэль очень ценил, дали многое. Конечно, не манерность поз апостолов, не эти картинно выставленные из-под одежд ноги, не дубина, изящно придерживаемая святым Яковом двумя пальчиками, и не святой Михаил, столь бережно поражающий дракона-дьявола, словно имеет пело с сырым яйцом, – нет, не это поразило его воображение. Штриховка – вот на что он обратил внимание. Большой мастер из Кольмара очень близко подошел к возможности передачи светотени на гравюре. Альбрехт Дюрер – а его можно считать учеником Мартина Шонгауэра – решил задачу до конца. Начались те опыты, которые нередко вызывали у его друзей недоуменную улыбку: Дюрер стал рисовать скомканные простыни, смятые подушки, сжатые в комки листы бумаги. Он постигал тайну жизнеподобия в рисунке упорно, как умел лишь он один.

Стремился Вольгемут остановить то новое, что внушало ему опасения, на пороге своей мастерской, но вместе с очередным своим учеником – постоянно думающим, вечным тружеником Альбрехтом Дюрером – впустил это новое в свою дверь. Ибо желание твердо поставить на землю танцующих, порхающих, словно бестелесных, апостолов и святых и вернуть им живую плоть вскоре приведет Дюрера к итальянским мастерам, уже сумевшим сделать это.

«O tempora, o mores!» («О времена, о нравы»!) – говаривали еще древние римляне. «Раньше все было лучше», – не переставал твердить и мастер Михаэль. Да, времена менялись: исчезал мало-помалу дух корпоративности и взаимовыручки, свойственный цехам ремесленников. Каждый был за себя, за всех, как теперь частенько говорилось, был лишь бог. Сетовал мастер на коллег-художников, а сам был ничем не лучше их: беззастенчиво грабил своих собратьев, выискивал неудачников, которые безропотно работали на него, набирал заказы, которые и за несколько лет не смог бы исполнить, а потом за некоторую мзду уступал другим художникам. Дух накопительства, не знающего жалости и сострадания, все прочнее овладевал Нюрнбергом.

Особенно жалко было Альбрехту Дюреру живописца Ганса Траута, чужака, пришедшего в Нюрнберг с верховьев Рейна, а потому не имевшего в городе покровителей. Ганса терзала неизлечимая болезнь, и жить ему, видимо, оставалось немного. Добредя до мастерской Вольгемута, Ганс усаживался на скамью и долго не мог отдышаться. Молчал. Впрочем, для мастера Михаэля и без слов было ясно: пришел просить работы. Ганс никогда не брал денег взаймы, хотя его семья перебивалась с хлеба на воду. Будучи неудачником, на судьбу, однако, не жаловался. Все помыслы его были заняты сыном Вольфом, родившимся год назад. Будущее мальчика отец определил – он станет художником. Ведь должна же когда-то и для Траутов наступить пора везения. Верил Ганс почему-то: Вольф обязательно станет знаменитым мастером – иначе во имя чего все те страдания, которые выпали на долю его деда и отца? Сейчас, доживая, по всей вероятности, последние дни, хватался за любой заказ – лишь бы обеспечить малыша. Вместе с Вольгемутом работал над витражами для церкви святого Лоренца. Иногда Михаэль, считая ниже своего достоинства заниматься трудом, в котором его с успехом могли заменить ученики, посылал Альбрехта помогать Трауту. И в один прекрасный день рассказал Траут, что, собственно говоря, этот заказ был сделан ему и что он даже представил совету церкви свои эскизы, но пронюхал про это Вольгемут и перебил заказ. Что стоило Михаэлю уступить? Денег у него и без того хватает. А деться было некуда, и теперь приходится, словно подмастерью, выполнять чужой замысел. Подарил Траут Альбрехту рисунок с изображением святого Себастиана. На память. Готовил его для витражей, да только не исполнилась мечта. Отдавая подарок, просил об одном – пусть не забудет юный друг крошку Вольфа, поможет ему стать на ноги. В счастливую звезду Альбрехта Траут почему-то сразу уверовал.

В сентябре 1487 года не стало Ганса. Умер он с кистью в руке, торопясь закончить заказанный ему алтарь. Его завершили друзья. Через некоторое время совет церкви святого Лоренца отказался от Вольгемутовых эскизов. Витражи были сделаны по проекту Траута. Только покойнику теперь уже все было безразлично.

Пятиугольная башня бурга – императорской крепости, построенной, по преданиям, еще Генрихом II, возвышалась над городом. Нюрнберг был оплотом Священной Римской империи германской нации, по выражению поэта Ганса Розенплюта, ее «утренней звездой».

В 1356 году «Золотая булла» Карла IV установила для германских императоров регламент: избираться во Франкфурте, венчаться в Ахене, в Нюрнберге проводить первый рейхстаг. Преемники не дерзали нарушить традиции.

9 февраля 1424 года Сигизмунд передал Нюрнбергу на вечное хранение регалии императорской власти. Один раз в году регалии выставлялись на Главном рынке, чтобы каждый мог собственными глазами убедиться в их сохранности. А 13 апреля того же, 1424 года епископ Фридрих Бамбергский, следуя примеру Сигизмунда, передал на хранение городу церковные реликвии, также повелев ежегодно выставлять их на всеобщее обозрение, служить по этому поводу праздничную мессу и отпускать все грехи на те сорок дней, в течение которых длилась «священная ярмарка».

В 1487 году Нюрнберг наводил на себя праздничный лоск: готовился к очередной встрече с императором Фридрихом III. Приезд императора на этот раз не был обычным – предстояли торжества по случаю увенчания лавровым венком Конрада Цельтеса. Германия обретала первого в своей истории поэта-лауреата.

Не думал, не гадал Альбрехт, что с этими событиями начнутся и в его жизни большие перемены, что войдут в нее новые люди, которые потом, спустя несколько лет, круто изменят его судьбу. А пока что перемены начались в мастерской. В соответствии с традициями следовало украсить город триумфальными арками. Нахватал мастер Михаэль заказов и теперь не поспевал к сроку. Пришлось предоставить больше свободы ученикам и подмастерьям. Отвел наконец Альбрехт душу.

Для одного из портиков Вольгемуту потребовалось срисовать атрибуты императорской власти. В другое время он обошелся бы старыми заказами, но сейчас случай был особым, и живописец испросил разрешения совета сделать наброски с натуры. Альбрехт сопровождал учителя в церковь святого Духа. В церкви было пусто, и Дюрер впервые получил возможность как следует рассмотреть висевший над алтарем ковчег, где хранились сокровища. О нем не раз говорил ему отец. Ковчег считался достопримечательностью города. Его соорудили на средства, собранные нюрнбержцами. Прославленные ювелиры, живописцы, резчики по дереву, столяры, получив предварительно отпущение грехов, потрудились над ним. Безвозмездно, разумеется. И сотворили чудо.

Не раз делал Альбрехт для отца зарисовки ювелирных изделий. Набил руку. Вольгемут постоял, посмотрел, как ученик рисует императорские регалии – помощи не требовалось.

С работой Альбрехт справился споро и впервые услышал похвалу от мастера. После этого Михаэль доверил ему расписывать орнаментом портик. Когда же портик поставили на площади, бегал туда Альбрехт почти каждый день. Готов был каждому объяснить: есть здесь и доля его труда, и если бы не он, Альбрехт Дюрер, то никогда бык вот это чудо не поспело к сроку. Только некогда было горожанам выслушивать его похвальбы. Каждый был чем-нибудь да занят. В ратуше шли жаркие споры. Предстояли расходы, а члены совета скупились: нечего деньги на ветер бросать! До Нюрнберга дошли слухи – дни правления императора Фридриха сочтены, И постановил совет из городской казны гульдены выдать лишь на самое необходимое. А остальное пусть жертвуют горожане – патриции, купцы, ремесленники. Городские булочники на этот призыв откликнулись – решили одарить простой люд бесплатными пряниками. Пряничную доску резал Вольгемут, помогал ему Альбрехт – это был их вклад в общее дело.

К концу февраля приготовления закончились. Оставалось ждать. Наконец дождались! Император торжественно въехал в Нюрнберг в сопровождении пышной свиты. Чинно шествовали патриции города, жалась в боковых улочках голытьба. Захлебывались в восторге трубы, рокотали барабаны. На толпу сыпались монеты и пряники с изображением Фридриха. Кого-то придавили. Кому-то пьяный ландскнехт за грубое слово всадил кинжал в брюхо. Многим наставили синяков под глазами. Словом, праздник начинался так, как ему и было положено.

О работе в эти дни, конечно, никто и не думал. Торжества следовали одно за другим. Состоялось и возложение венка на главу Конрада Цельтеса в императорском бурге – за то, что писал он стихи, прославляющие Германию. Лицезрел Альбрехт поэта, когда после церемонии он проехал в лавровом венке, высоко задрав голову, никого и ничего не видя. Но никто не поставил ему это в вину. Здесь его уважали и любили. Знатоки ценили его латинские стихи, называли вторым Вергилием. По их мнению, поэт занимался благородным делом уж потому хотя бы, что писал историю Германии. А для ремесленного люда Цельтес был своим парнем. Сын франконского виноградаря сохранил простоту в обращении, не чурался соленого словца, простой пищи, а при возможности и кружки доброго пива. Впоследствии не раз встречался Альбрехт с Цельтесом, даже вел беседу с этим широко образованным поэтом-гуманистом.

Пребывание Фридриха в Нюрнберге затянулось почти на год, а вместе с ним, естественно, оставалась и вся свита. Превратился Нюрнберг в постоялый двор, сновали между ним и столицами немецких земель курьеры, приезжали и уезжали коронованные особы. Шло великое торжище. Молва не обманула: Фридрих действительно отказывался от императорской короны в пользу сына Максимилиана и всеми силами добивался осуществления своего плана, пока еще располагая властью. Но не так-то просто было уломать владетелей немецких земель, опасавшихся, что, став императором, навлечет Максимилиан на Германию одни лишь войны да бедствия. И все из-за этой Бургундии. Несчастлив был тот день, когда Максимилиан взял в жены дочь тамошнего герцога Карла Смелого и получил в приданое часть его владений. При жизни Марии все было более или менее сносно, но когда пять лет тому назад она умерла, начались распри с французским королем Людовиком XI. Вот и сейчас на положении пленника сидел Максимилиан во Фландрии, переметнувшейся на сторону властелина Франции, а отец в Нюрнберге ломал голову, как его вызволить. О Максимилиане только и шли разговоры в городе. Одни называли его «последним рыцарем», другие – «первым дураком». Но все сходились на том, что, может быть, и не так плох был бы Максимилиан, если бы не бросился от одного начинания к другому, если бы обладал волей все доводить до конца, если бы не лез в поэты, если бы вел счет деньгам… Этих «если бы» можно было насчитать до двух дюжин. Рачительных нюрнбержцев настораживало то, что сорил Максимилиан деньгами направо и налево, так что временами и гроша у него не оставалось. Передавали друг другу, что однажды претендент в императоры оставил трактирщику в залог свою супругу, так как не мог рассчитаться с ним.

Пока курфюрсты, епископы и князья судили да рядили, как быть дальше, приближенные императора больше занимались собственными делами. Цельтес, например, искал издателя для своих трудов, уже созданных и еще задуманных. Ему указали на Кобергера. Так зачастил поэт на улицу, где жили Дюреры. Родственную душу нашел в Шеделе. Почтил он посещением и вольгемутовскую мастерскую, чтобы договориться об иллюстрировании книги. Не обошел и дома золотых дел мастера Дюрера: потребовался ему серебряный столовый сервиз – став лауреатом, не хотел он краснеть перед именитыми людьми, от которых теперь отбою не было. Своей обходительностью поэт совершенно покорил Дюрера-старшего, особенно когда с похвалой отозвался о его изделиях. Выразил мастер сожаление, что не может показать гостю своих шедевров – остались у него лишь их зарисовки, исполненные им и сыном. Узнав, что сын учится у Вольгемута, сказал Цельтес, что у мастера. Михаэля он уже был – договаривался о том, чтобы тот проиллюстрировал «Всемирную хронику» Шеделя, которая, по его мнению, несомненно, заслуживает издания. Может быть, и Альбрехт внесет в это дело свою лепту? Тут как раз и появился Кобергер, обладавший удивительной способностью приходить всегда вовремя. Типограф сразу ухватил нить разговора и пошел разматывать. Хозяину оставалось только шепнуть Барбаре, чтобы она принесла из погреба вина побольше и получше. Слышал мастер: пьют поэты не хуже простых смертных, к тому же поклоняются в стихах нечестивому богу вина Бахусу.

Пока суетился Дюрер вокруг стола, Цельтес уже успел столковаться с Кобергером насчет печатания книг, которые, как понял мастер, еще и написаны-то не были. Но затем углубились они в такие ученые дебри, что он и нить потерял. Так и запорхали незнакомые имена – Платон, Сенека, Петрарка. Упоминался еще какой-то Тацит, написавший книгу о древних германцах. Послушать их, так выходило, что немцы – это богом избранный народ, призванный продолжить деяния римлян. Говорил Цельтес, отхлебывая маленькими глоточками вино из золотого кубка: итальянцы, мол, достигли значительных успехов. Но все-таки много в их достижениях языческого и для Германии чуждого. Их проповедь свободы человека следовать своим желаниям как в деяниях, так и в любви – это верный путь к греху и нравственной распущенности. Может быть, никто больше его не ценит великое древнее искусство, и сам он иногда не прочь побаловаться грешными сюжетами, но твердо верит: только незыблемая вера принесет Германии немеркнущую славу. В приверженности немцев ей и порядку – их спасение. Они еще скажут свое слово.

Цельтес до того увлекся беседой, что забыл цель своего прихода к Дюреру. Уехал, не сделав заказа. Мастер остался в недоумении: неужели высокому гостю не понравилась его работа? Выходит, порастратился зря… Но для Дюрера-младшего этот разговор имел немаловажные последствия.

После того как Цельтес в беседе с Кобергером лестно отозвался о «Хронике» Шеделя, мастер Антон бросился к книжнику договариваться. Теперь спешил он. Ведь могут перехватить заказ. Но Шедель не торопился расставаться с рукописью. Надо, мол, кое-что доделать, кое-что поправить. Кобергер рвал и метал: он не может ждать до второго пришествия! И с Вольгемутом, оказывается, никакой договоренности нет. Мастер Михаэль хитро щурил глазки: согласия он никому не давал, одну-две гравюрки, так и быть, исполнит. Много у него спешной работы, а гравюры – трудоемкое дело. Понимал Кобергер: все это отговорки, на деле просто Вольгемут не верит, что Шедель, ухлопавший состояние на книги и рукописи, сможет заплатить.

Коль речь шла о выгоде, мертвой хваткой цеплялся за нее типограф. Поведение Вольгемута настораживало его. Но и здесь Кобергер придумал, как помочь делу. Стал кому надо расхваливать «Хронику». Послушать его, так мир не видел ничего лучшего. Можно было подумать, что мастер Антон уже прочитал весь труд от первого листа до последнего. Некоторые поверили и удивились: шутка ли, у них под боком живет великий ученый, а они об этом и не догадывались. Первым на приманку попался Зебальд Шрайер, в прошлом член городского суда, а ныне глава совета при церкви святого Зебальда, обожавший роль покровителя наук. Вместе со свояком Каммермейстером предложили они кошелек Шеделю для издания его труда.

Антон и к Вольгемуту подходы нашел. Пригласил Вильгельма Пляйденвурфа в самый роскошный трактир. Говорил все больше намеками, без обещаний и обязательств. Однако на следующее утро весь город знал, что иллюстрировать «Хронику» будет Вильгельм. Через день заявился к Кобергеру Михаэль. В глубокой печали: они же в принципе договорились. Неужели Антон в самом деле передал заказ этому недоучке, который не знает, как карандаш правильно держать? Кобергер его за рукав – и к Шеделю, от Шеделя – к Пляйденвурфу, затем к Шрайеру, снова – к мастеру Вильгельму. Столковались – будут иллюстрировать книгу без мастера.

После этого зачастил Шедель в мастерскую. Длинный как жердь, высохший от занятий, походил он и впрямь на чернокнижника. Отвыкший за бумагами от общения с людьми, говорил медленно, глухо, словно с большой неохотой. Казалось, разговоры с непосвященными для него, ученого, оскорбительны. Вольгемута такая манера выводила из себя. После того как скрывался Шедель за дверью, давал мастер выход своему гневу: знай он раньше, что его сосед такой зануда, ни за какие деньги не связался бы с ним. Врал Вольгемут – ведь был для него Шедель золотое дно: шутка ли – восемнадцать сотен гравюр и плата поштучно! Тут простишь любую заносчивость.

Шедель дорабатывал книгу. Теперь он планировал уже не одно, а два издания – полное на латинском, сокращенное – на немецком. Через два месяца принес наконец Шедель первую часть своей рукописи. А всего их было семь – по числу дней творения. Можно было приступить к работе, и даже без спешки, так как Кобергер подрядился к тому времени издавать жития святых для немцев по образцу сборника легенд итальянца-монаха Якопо де Вораджине. Торопился поспеть к рождеству, но на беду мастер-гравер из Ульма не укладывался в сроки. Не поможет ли Вольгемут? Тот с ехидцей заметил: так всегда бывает, когда своим мастерам в доверии отказывают. Кобергер упрек принял, не возражая. Видя такое смирение, подобрел мастер Михаэль: можно, конечно, и помочь. Запряг Вольгемут всех своих учеников. Сам принялся за гравюру с изображением святого Михаила. Альбрехту достались святые рангом пониже. Управились – 5 декабря 1488 года вышла книга в свет. Для Альбрехта работа над ней была первой самостоятельной. К тому же и отец и крестный ее похвалили, совсем немного – станет Альбрехт мастером.

Вот теперь принялись за Шеделя. Кобергер, получив рукопись, внимательно ее прочитал и наметил сюжеты нужных гравюр. Ознакомившись с его списком, закручинился мастер Михаэль. Да, нелегкая предстояла им работа. Нагородил книжник: всемирный потоп, троянская война, подвиги цезарей Древнего Рима и тому подобное. Без совета знающих людей не обойтись. Пригласил Кобергер для этой цели нюрнбергского космографа Мартина Бегайма и ученого врача Иеронима Мюнцера из Фельдкирхена.

Волосы дыбом у мастеров вставали: какие-то Одиссеи, Ахиллы, Юпитеры, Минервы, Цезари и Октавии так и кишели на страницах ученого труда. Вольгемут плакался Антону: куда бы ни шло рисовать Адама и Еву в раю, всемирный потоп или, в конце концов, рождество Христово. А с язычниками что делать? Ведь он их портретов в глаза не видел. Кобергер обратился к Шрайеру. Пусть подберет итальянские гравюры с изображением древних богов и героев. Тот прислал имевшиеся у него картинки и любезно сообщил, что послал гонца в Венецию с просьбой к друзьям доставить ему новые.

Так случилось, что встретился Альбрехт с новым итальянским искусством в мастерской косного Вольгемута. Встретился и изумился: вот она, красота, которую так долго искал! Но мастер Михаэль его восторгов не разделял: распутство это, а не красота. Понарисовали бесстыжие итальянцы оголившихся мужиков и баб. Такие гравюры в добропорядочном доме и держать-то совестно. Да, сшибаются в Нюрнберге два потока искусства – северный и южный, все перетирают нюрнбергские жернова. Но такое они перетирать не будут, отбросят в сторону как никому не нужную дрянь. Немцы этого искусства не примут. Прав был по-своему старый живописец: даже Шедель, взглянув на Шрайеровы картинки, приказал греческих богов и богинь одеть.

Не успели с этим справиться, а Шедель новую задачу подкинул: подавай ему изображения городов, которые он описал в своей книге. Да не какие-нибудь, а вполне точные. С Нюрнбергом, конечно, просто: выйди на ближайшую горку и рисуй в свое удовольствие. А как быть с другими? Не будешь же их из-за какого-то там Шеделя объезжать. Пришлось спрашивать сведущих нюрнбержцев. В первую очередь бросились, конечно, опять к Мартину Бегайму. Он весь свет изъездил. Тот обещал помочь. Натворил Шедель дел со своей «Хроникой» – чуть ли не пол-Нюрнберга на него работает! А в Вольгемутовой мастерской что ни день – то споры. Во что, к примеру, одеть римских цезарей? Да и с городами пришлось не сладко. Путешественников в Нюрнберге действительно не счесть. Сколько, где и какой товар стоит – это они даже спросонья ответят. Но считать количество церквей и крепостных башен, запоминать облик городских стен им ни к чему. Если бы не Бегайм, вряд ли бы справились. У космографа память отличная.

Прошла зима, да и весна была готова уступить место лету, а Кобергеров заказ и наполовину еще не выполнен, хотя сидели над ним дни и ночи. Работа оказалась кропотливой, а для вольгемутовской мастерской усложнялась она вдобавок тем, что Кобергер, ожидавший от шеделевской «Хроники» преумножения своей славы как печатника, без обиняков заявил: второсортный товар ему не нужен, мастера должны сделать самое лучшее, на что только они способны. Поиски этого лучшего оборачивались для Вольгемута и Пляйденвурфа заимствованием из работ других мастеров всего, что отвечало их представлениям о красоте – образов, деталей и даже целых сюжетов. Подходил итальянец – брали у него, нравился нидерландец – перенимали у нидерландца, приглянулся немец – использовали его находку. Даже отдельные фигуры составлялись из частей, позаимствованных у разных художников. Этот метод, который теперь почти ежедневно демонстрировался Альбрехту, был не нов. Юноша уже неоднократно сталкивался с ним. И раньше он подводил ученика к мысли, что каждый художник способен постигнуть лишь какую-то часть красоты, и если появится вдруг человек, способный собрать все эти части в целое, то даст он миру законченный идеал. Альбрехт перепортил много бумаги, пытаясь воплотить сделанное им «открытие» в образе мадонны, но результаты этих усилий были безжалостно раскритикованы мастером Михаэлем.

Но все это было до того, как юноша увидел итальянские гравюры. Они поражали тем, что полностью отвечали его представлениям о красоте. Люди прочно стояли на земле. Они были частью этой земли, ее хозяевами, а не временными пришельцами. Они были материальны, как был материален мир, окружавший их. В них было все соразмерно. Детали сливались в гармоничное целое. Там, за Альпами, видимо, открыли истины, неведомые мастеру Михаэлю: законы гармонии, иллюзию реальности.

Разговор на эту тему с Вольгемутом лишь привел мастера в ярость. Дерзкий ученик оскорбил его самолюбие, похвалил то, что он, не стремясь постигнуть, отметал с порога. Было сказано немало крепких слов. И впервые, едва сдерживая слезы, Альбрехт бросился прочь из мастерской – туда, на берег родного Пегница. Здесь царила убаюкивающая тишина, прерываемая время от времени мерными ударами вальков прачек, их шумливым переругиванием, шуршанием прибрежного тростника и мычанием идущих на водопой коров. Вот тот мир, который он хотел бы изобразить, запечатлеть навечно в его изменчивости… Занятый своими мыслями и созерцанием трудолюбиво бегущей вдаль, за городские стены, к запрудам и мельницам реки, Альбрехт вздрогнул от неожиданности, когда рядом с ним на траву опустился космограф Бегайм.

Они были всего лишь знакомы. Тем не менее почему-то захотелось сейчас Альбрехту излить многоопытному страннику и ученому свои сумбурные, бестолковые мысли. Не знал, однако, даже и Бегайм, объездивший весь свет, что такое красота, которую ищет его молодой собеседник. Правда, если задуматься, то, наверное, красота – вот этот огромный и разнообразный мир. А бог – великий художник, сотворивший все видимое и сущее. Его созданием можно без устали любоваться, а значит – здесь и заключена истинная красота. Поведал Бегайм, что ждет не дождется, когда наконец разделается с заданием совета: нарисует план Нюрнберга. Тогда можно вновь отправиться путешествовать, ибо не вынести ему этого долгого нюрнбергского сидения – и так уже снятся каждую ночь теплые моря и дальние страны.

Чем больше узнавал Альбрехт людей, тем больше многие из них поражали его своей неугомонностью и жаждой новых знаний. В этом у него было много общего с тем же Бегаймом, который показывал ему в своей рабочей комнате, пропитанной таинственными резкими запахами, исходящими от тюков и ящиков, сложенных в углах, «земное яблоко» – первый в мире глобус, над которым работал. Не верилось Альбрехту, что вот так выглядит Земля, когда бог и ангелы смотрят на нее с небес. И чудаком считал некоего генуэзца, который, как рассказывал Бегайм, собирается достигнуть Индии, плывя на запад, а не на восток. Но спустя несколько лет узнал, что не таким уж чудаком был тот генуэзец и что «Индию» он действительно открыл. Из уст в уста ходило это имя – Христофор Колумб…

Время было на изломе. Рождался новый человек, стремящийся к знаниям, разгадке неведомого. Он переставал быть слепым червем, он стремился стать творцом. Начиналась эпоха гуманистов – новая эпоха в истории развития человечества. Время рождало великих – и гениев и преступников. Оно заставляло жить иначе. Уже ткались паруса, которым было суждено унести европейцев к берегам неведомых им миров. Уже создавались телескопы, прильнув к которым люди – пока лишь своею мыслью – устремлялись к звездам. Человек задумался над тем, откуда он пришел, и углубился в историю. Он стал приглядываться к себе и стал искать ответы на многие мучившие его вопросы. От веления времени нельзя было отгородиться каменными стенами, его уже невозможно было остановить на пороге.

Теперь и на «сумасбродного» Шеделя взглянул Альбрехт совсем другими глазами и понял, что тот тоже открывает неведомое. После того как работа над его «Хроникой» по настоянию Кобергера перешла с черепашьего шага на добрую рысь, Дюрер стал часто бывать у ученого. Кабинет Шеделя поражал юношу обилием книг и рукописей. Они были повсюду: лежали на столах и просто на полу, под их тяжестью прогибались массивные дубовые полки. Кроме хозяина, здесь усердно трудилось несколько писцов. Нередко Альбрехт заставал тут и Бегайма, занятого просмотром книг. Космограф обнаружил в Шеделевом собрании все, что ему было нужно для продолжения работы над «земным яблоком» – сочинения Птолемея, Плиния и даже Марко Поло.

Именно в доме Шеделя Альбрехт встретил однажды юношу, в котором с большим трудом узнал Вилибальда, сына патриция Иоганна Пиркгеймера, того самого, в чьем доме родился Дюрер и провел свои детские годы. Мало походил коренастый щеголь на мальчишку, с которым Альбрехт некогда играл, а нередко и дрался, получая каждый раз трепку от отца, чтобы не смел обижать патрицианского отпрыска. Сейчас Пиркгеймеры бывали в родном городе наездами. После скандала, разразившегося в связи с изменой жены Иоганна, они на время покинули Нюрнберг. Доходили слухи об успехах Иоганна Пиркгеймера на дипломатическом поприще. Многие немецкие князья приглашали нюрнбержца к себе на службу. Но так нигде и не осел Пиркгеймер. Что касается его сына Вилибальда, то он воспитывался крестным отцом – епископом Вильгельмом фон Райхенау и жил у него в Эйхштетте.

Каким ветром занесло сейчас Вилибальда в Нюрнберг, Альбрехт не узнал, так как не застал начала разговора. Он услышал лишь жалобы Вилибальда на отца, который заставляет его оставить ратную службу у епископа Эйхштеттского и отправиться в Италию учиться в университете в Падуе. Он же, Вилибальд, преуспел в солдатском ремесле, владеет искусно всеми видами оружия. Его ценят и командиры и подчиненные. Только отцу на это наплевать. В желаниях стариков вообще нет логики: собирается отец сделать его юристом. Как же он тогда сможет занять «пиркгеймерово место» в совете Нюрнберга? Ведь по законам города юрист не может быть избран в совет. А старый Иоганн хочет и этого. Одним словом, ничего хорошего.

Шедель сидел со скучающим видом, давая понять, что нет ему никакого дела до забот пиркгеймеровского рода – своих хватает. Вилибальд попетушился еще немного и ушел.

Альбрехт поспешил за ним. Все-таки в раннем детстве были друзьями. Но душевного разговора не получилось – то ли Вилибальд проявил патрицианскую заносчивость, то ли был чем-то расстроен. Только и спросил: не писцом ли он работает у этого трухлявого пня Шеделя? Учится живописи у мастера Вольгемута? Вот это новость! Какой же Михаэль живописец! Маляр он в лучшем случае. В Италию нужно ехать. Боттичелли, Леонардо да Винчи, Мантенья, братья Беллини – вот действительно учителя! Выпалил эти имена разом, кивнул головой на прощанье. Бросил уже на ходу: если будет у Альбрехта время, пусть зайдет в его дом на Главном рынке, поищет он в своем багаже итальянские гравюры.