Текст книги "Посланец. Переправа"

Автор книги: Станислав Вторушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А если пригласит? – сестра, кажется, уже успокоилась и ее мысли стали принимать деловое направление. – Вдруг он еще с духом не собрался или ему отмашки не дали? А при новой встрече выйдет со мной вечерком на балкончик, где чай пьют, вдохнет свежего воздуха от речки, посмотрит на звезды и…

– И?

– И давай приглашать! – уверенно закончила Алена. – Что мне тогда делать?

– Это уж тебе самой нужно решить. Самое простое – отказаться. Будто мало парней ты в своей жизни отшила. Если кто-то, помимо поклонника, от такой развязки огорчится, то это его трудности. К тебе какие претензии? Не приглянулся хлопец, вот и весь сказ: сердцу не прикажешь… Но, возможно, стоит согласиться.

– Это еще зачем?

– Разведка боем, дружок. Парочка свиданий позволит тебе без суеты прощупать почву: выяснить, что за вселенский заговор плетется против твоей девичьей чести и существует ли он вообще. А Сереженьке, напротив, за это время ничего стоящего нащупать не светит. Ему для этого полагается по меньшей мере третьего свидания дождаться. Если ты понимаешь, о чем я…

– А что, это мысль. С такой ерундой я, пожалуй, справлюсь, – Алена закурила. – Да, определенно стоит попробовать. Если у нас до этого дойдет, конечно… Ох, что-то мне уже самой на передовую захотелось! Обалденно может получиться. Вечер, столик у Артема… или у Андрея… или куда там он меня потащит… Вкусный ужин, музычка, разговорчики… А под занавес второго рандеву, я такая: «ты очень классный, мон шер, однако нам лучше остаться друзьями…» Или надежнее будет шампанским в морду плеснуть, как считаешь?

– Ужасная идея. И потом, шампанское… С каких пор ты стала пить шипучку, родная?

– Так я нарочно закажу. Не ради питья – ради кавалера.

– Тогда не заказывай брют: он уместен лишь в начале ужина. К десерту подойдет полусухое или полусладкое… А если серьезно, тебе вовсе не обязательно ставить точку на этом этапе. Такого образцового джентльмена, как Сергей, можно динамить месяцами, безо всякого ущерба для твоего целомудрия. Самое удачное место при твоей особе из тех, что можно ему выделить – тотальная френдзона, какой ее задумал Господь еще до грехопадения… Немного накладно для тебя, конечно: совместные посиделки, вечерние променады, лунный загар. Зато, пока один ухажер трется возле твоей юбки, другим сложнее будет претендовать на равнозначный статус.

– Можно и такое устроить, – сестренка что-то прикинула в уме, – только зачем? С другими я до сих пор разбиралась и без лишнего геморроя – они же не папенькины протеже. Мне бы персонально с этим засланцем как-нибудь аккуратненько разминуться, а с рядовыми бойцами-осеменителями у меня проблем не бывает.

– Считай, что уже разминулась: план у тебя имеется. У презренного врага нет никаких шансов – так или иначе ты на коне. Все! Обсуждать здесь больше нечего. Аллилуйя! Стоило из-за этого заводиться и шоколад пачками жрать?

– Шоколада для сестры пожалел? – Алена неловко усмехнулась.

– А знаешь, что и правда удивительно? С чего ты так перетрусила, подруга? Стоило первому же кандидату в женихи показаться на горизонте, и ты за малым в штаны не надула. С непривычки, что ли? Будь уверена, в твоем положении тебе их еще стадами спроваживать придется. Свежее поколение племенных бычков уже подоспело – жди, на твою долю достанутся самые отборные.

– Типун тебе на язык, солнышко! На стадо у меня никаких нервов не хватит. Тут бы с одним бычком расплеваться – так, чтобы не боднул ненароком…

– Ты слишком всерьез принимаешь эти игры, а вдобавок еще и превратно. Запомни, родная, хоть тебе такое и в диковинку: из вас двоих именно ты – девушка, а не он. Здесь все в твоей власти. И роли у вас очевидные: он – пешка, ты – королева.

– И что это за роли?

– Все просто. Он за тобой ухлестывает, ты им помыкаешь, он делает предложение, ты смешиваешь его с грязью – правила примерно такие. Шах и мат. Усвоила?

– Звучит замечательно, – сдержанно отозвалась сестра. – И все путем, пока в твои шахматы играют двое. Один на один я этого мальчика с закрытыми глазами обставлю, даже потеть не придется. А если третий игрок вмешается?

– Ты про отца?

– Нет, про Магнуса Карлсена! Ну, конечно, я про отца…

– Опять все заново? Насчет отца проходили уже, вспомни… Если под его почтенной плешью и блуждают какие-то марьяжные помыслы, то что он сделает против твоего хотения? Ну, не полюбился тебе молодой человек – и все тут: уши противные, ноги кривые, спереди байда какая-то телепается. Полный урод, короче. Несите следующего… А коль скоро жених невесту не устраивает, то родителю чем крыть? Ничего худого с тобой не случится. Насильно под венец не поведут.

– Насильно не поведут, пожалуй, – без особенной уверенности признала Алена. – Здесь я с тобой соглашусь… Димуль, ты уж извини, что я тебе мозг выношу своими фобиями. Сама уже все – кранты, не вытягиваю. Внушаю себе сутками напролет, что все это хня – бояться нечего… но боюсь… Тут вот еще какое соображение. Приневолить меня не могут, это правда, а взять и хорошенечко на волю надавить – сколько угодно. Сам знаешь…

– Бог с тобой! – сказал я…

В действительности, именно теперь сестре и следовало разрыдаться. Названная ею перспектива, в отличие от множества преувеличенных и попросту надуманных страхов, при известных условиях представляла собой не мнимую, а весьма осязаемую угрозу. Надавить могли. И справиться с этим давлением, если ему найдется весомая причина и если оно будет пущено в ход, у нее не оставалось ни малейшего шанса. Вопрос был только в том, имелся ли у отца настолько серьезный мотив, чтобы воля близкого человека превратилась для него либо в объект манипуляции, либо в преграду, которая должна быть сметена невзирая на лица и последствия. В такие моменты в его предельно рациональной вселенной начинали действовать силы, не связанные с рациональностью ничем общим, и он скорее поступился бы самой вселенной, со всем, что ее наполняет, чем теми принципами, согласно которым она, в его понимании, обязана была существовать и эволюционировать.

Предположение Алены, если, конечно, под ним имелись хоть какие-то основания, подводило сестру слишком близко к черте, за которой кончалась прежняя жизнь (не без труда и некоторых жертв подогнанная под внешнюю рамку, но все же привычная и усвоенная ею как единственно для нее возможная) и начиналось нечто, чего ей не доводилось еще испытать, – нечто, что еще только предстояло выбрать, и выбор этот, в границах игры, частью которой она себя считала, совершался за нее (и в этом смысле – вместо нее), а все, что ей самой доставалось, это еще больше труда – с тем, чтобы вытравить из себя то, чем она, по сути, была в прежней жизни, и еще больше жертв, тем менее болезненных, чем страшнее и немыслимее были предыдущие.

Был и другой выбор: тот, который Алена могла бы сделать самостоятельно, если бы могла его сделать… Для этого ей нужно было выйти из игры: перестать быть шахматной фигурой, всецело подчиненной кодексу неоспоримых правил, фигурой, которая не в праве заявить протест, касающийся отдельного хода или предписанного ей способа ходить, если она признает при этом – шестьдесят четыре квадрата и то, что партия продолжается… Однако, как я ни старался, мне не удавалось представить сестру в другой роли. Я боялся – безумно боялся того, что для нее перестать быть шахматной фигурой равносильно тому, чтобы просто перестать быть. Поскольку (уж в последний раз употреблю эту истертую метафору) Алена и не была ничем иным, как только шахматной фигурой. Отнимите у нее эту сущность, и что произойдет? За пределами мирка, ее породившего, вне которого она себя не мыслила, у сестры, возможно, получилось бы дышать, говорить, ездить в метро (сколько было восторгов, когда ей однажды это позволили), но с течением времени здесь, в чужеродном для нее мире, от нынешней Алены, вероятно, останется так же мало, как и в ее собственном, решившем вдруг предъявить права на то, что раньше ему не принадлежало, и обложить непосильной данью самую возможность пребывания в нем. Наверное, вы спросите: уж такая ли великая ценность эта нынешняя Алена, чтобы стремиться сохранить ее от перемен, которые, как знать, могут пойти ей на пользу? Не всякий ли человек проделывает данный путь, меняясь с каждым решительным шагом: или в потугах его совершить, или вследствие его совершения? Я не стану отвечать на это… Я мог бы задать свои вопросы, если бы меня занимало ваше мнение на сей счет: что есть «ценность»? что такое «польза»? В моей Алене заключалось то, чем дорожу лично я, и мне нет нужды оправдывать свое отношение к ней какими-то посторонними ценностями. Перемены, ожидавшие сестру по ту или иную сторону предстоящего выбора, не могли не коснуться самой основы ее характера, частью которого (иронический поворот) всегда была никудышная устойчивость к переменам. Для нее переход к существенно новому состоянию лежал через надрыв, через ломку, сходную с той, что испытывают героиновые наркоманы, и нельзя было исключить, что она просто не переживет такого перехода: не в физическом, возможно, смысле, а в плане ее настоящей личности, смутную тень которой я напрасно буду искать в этих синих глазах, что прямо сейчас взирают на меня доверчиво и немного озабоченно, однако вовсе не собираются оплакивать собственную участь, несмотря на мрачные прогнозы в их отношении, зародившиеся в моей голове…

– Бог с тобой! – сказал я. – Уж на что я не фанат отцовских методов, но в такой исход даже мне поверить сложно. Мы же не о карьере твоей говорим и не о светских повинностях, а о личной, мать ее, жизни и сердечных предпочтениях. Сюда, будем справедливы, отец своими коваными сапогами никогда еще не вторгался…

– Go on, – предложила сестра, когда я на мгновение запнулся, в знак того, что не оспаривает моих слов, но пока не до конца понимает, какую спасительную идею я хотел в них вложить.

– Я к тому, что не его это территория, – продолжил я свое рассуждение, пытаясь вселить в сестру уверенность, которой мне отчаянно недоставало самому. – Твое образование – уж какая чувствительная тема для отца, и, тем не менее здесь он уступил в свое время: выслушал, поартачился, но благословил тебя на твой никчемный исторический. Так с какой стати ему упираться рогом что есть мочи, когда речь идет всего-навсего о твоем спутнике жизни?

– Ты же сам себя слышишь, правда? – решила уточнить Алена.

– Слышу превосходно, – разозлился я на свое косноязычие. – Мысль здравая, просто выразился неудачно. Вношу поправку… Разумеется, отцу небезразлично, что за хрен с горы поведет тебя к алтарю, и, вернее всего, он попробует подрезать крылья вашему Амуру, если хрен окажется не того сорта. Однако одно дело – забраковать твоего избранника, и совсем другое – вынудить к браку со своим собственным… Так, стоп! Это я тоже услышал. Но ты меня поняла: я сейчас о Сергее. Или о любом другом золотом юнце, которого отец сочтет выгодной партией для своей дочурки. Будет ли он направлять и подталкивать тебя в твоем выборе? Вполне возможно. Но наседать, как он умеет, и, тем паче, приставлять нож к горлу – не думаю. Зачем ему? Не того калибра этот вопрос…

– Так все дело в калибре? – Алена подтянула к себе правую ногу, которую я без труда различал по блескучему браслету на щиколотке (прошлогодний подарок от любящего брата), и довольно бесцельно, на мой взгляд, принялась тереть тонкую кожицу между пальцев. – А если калибр окажется подходящим? Если для папеньки это почему-то принципиально? Если у него какая-то капитальная ставка на мое замужество, о которой мы не знаем?

– Слишком много «если», дружок.

– Вообще-то, одно…

– Да, верно… По сути, одно, но очень значительное. Так что правильнее будет выразиться: слишком большое «если». Именно от него все зависит в нашем ребусе и именно о нем нам ровно ничего не известно, как ты сама только что сказала. Поэтому обсуждать эту тему сегодня немножечко бессмысленно, не находишь?

– Ты так считаешь? – сестра уязвленно насупилась.

– Смею напомнить, что ни черта еще, в сущности, не произошло. Весь сыр-бор исключительно из-за того, что к вам почему-то зачастили ***ские, а их удалой малец еще даже за ручку тебя взять не попытался, не говоря уже о прочем… Знаешь, какими методами Кристине пришлось меня приручать, прежде чем я предложение сделал?

– Да уж догадываюсь, – неприязненно откликнулась Алена. – Ты прав. И о чем я только думала! Сунулась со своим девчоночьим порожняком к мудрому старшему брату. С фига ли, спрашивается? Может, все еще само рассосется, и ему незачем будет беспокоиться, как он, собственно, и привык. Ну, а если вдруг не рассосется, тогда и беспокоиться станет поздно – тоже неплохой вариант. Ни хрена ведь уже не поделаешь, коли так вышло: снова можно не напрягаться и не поднимать своей задницы с дивана… А сестре-то что посоветуешь в ее первую брачную ночь? Какие будут наставления? Расслабиться и получить удовольствие?

– Алена, ну зачем ты так… – я искал на столе сигареты, но никак не находил: их точно ветром сдуло.

– Дима, а как мне нужно? Научи! Если я сейчас не в бреду (еще одно большое «если») и у отца реальный пунктик по части моего замужества, то всему пиздец, понимаешь? Без разницы, что за этим кроется: то ли заскок какой-то, в натуре, то ли деловой интерес. Так и так мне хана. Мои планы, мои желания не в счет: он не остановится.

– Перед желаниями – возможно, но перед чувствами…

– А что ему до моих чувств? Какие вообще могут быть у меня чувства, кроме дочерней признательности? И со своей колокольни он прав: что мне за дело, кто будет меня трахать, когда речь идет о моем же благе? Даже не сомневаюсь, что мое благо там не на последнем месте – такое, каким он себе его представляет…

– Не пойму, ты шутишь или всерьез? И чьи же представления важнее? Благотворителя или его несчастной жертвы?

– Димочка, мне двадцать всего и я дегенератка – откуда мне знать? Папенька целую жизнь прожил и сумел в ней преуспеть, как многим и не снилось. Слышала, на заре молодости его кто только не трахал – и он им позволял, потому что так было нужно. Все это в переносном смысле, надеюсь, хотя какая на хрен разница? Теперь он сам всех трахает – кого ему вздумается и как вздумается. А главное, что его лично никто и пальцем тронуть не посмеет уже никогда в жизни… И от своей дочери он не потребует ничего такого, чему сам когда-то не узнал цену. А если я не захочу – нагнет за милую душу: такую клизму мне вставит, что я вперед себя побегу хоть к Сереже, хоть к черту лысому… Но все-таки я не хочу, не хочу…

– А ты не пересаливаешь, подруга? – я решил зайти с другой стороны. – Не с руки мне защищать отца, но, давай признаем: он все же не чудовище с улицы Вязов, не сказочный Кощей, а вполне земной человек с чудовищным характером. Как лучшие, так и худшие его черты нам более-менее знакомы, в том числе – в своих самых крайних проявлениях. И даже в крайностях он ведет себя скорее как властный и расчетливый засранец, но не как бесчувственный злодей.

– Злодей? – сестра опешила. – Нет, он не злодей. Я об этом всю дорогу твержу, почему ты меня не слышишь? Я твердо знаю, что никакого зла папочка мне не желает, – точно так же, как и тебе, коли на то пошло, – а желает одного только благополучия: всегда и во всем. А все потому, что он нас любит – попробуй сказать, что это не так…

– Не хочу я сейчас о любви, – мне стало тоскливо и все сильнее хотелось курить. – А что касается благополучия, которого ты от него ждешь: то-то, я смотрю, сестренка, тебя заранее в узел скрутило и губы трусятся – не иначе как в предвкушении.

– Благо есть благо, – Алена безотчетно потрогала свои губы. – И я его принимаю: от судьбы, из рук отца, со стороны любого, кто мне его предложит. Отказываться – тупо, я много раз уже тебе это говорила… А когда меня временами корчит от родительских милостей, так здесь, положим, все от того, что я сама такая долбанутая: он-то чем виноват?

– Может, тем, что не способен с этим считаться?

– А он обязан? Или это мы ему обязаны? Без папенькиных благодеяний, – а я кроме шуток называю так все, что он для нас делает, – наша жизнь была бы иной. Начать с того, что не сойдись он в нужный момент с нашими матерями, нас вообще бы на свете не было. Не задумывался об этом?

– Не приходило в голову, – я сцепил зубы.

– А ты задумайся, братец. Благом это было для тебя или, может, злом?

– Алена, это глупо…

– Это непристойно и чуточку сентиментально, но ни разу не глупо, – сестра глядела на меня во все глаза и даже вперед подалась в своем кресле, чтобы лучше видеть мое лицо, словно разговор и впрямь коснулся чего-то крайне важного. – Давай я по-другому спрошу: та прихоть, по которой этот мужчина и твой отец когда-то породил меня (смотри сюда, вот же я сижу!), она, по-твоему, благо? Ответь мне, Димочка: по твоей собственной мерке мое зачатие считается благом или нет? Только честно…

– Честно? – вопрос по-прежнему казался мне невероятно наивным и с ним явно было что-то не так, однако неизвестно почему, стоило ему сейчас прозвучать из уст Алены, как у меня комок подступил к горлу, и я поспешил ответить. – Можно долго умствовать на эту тему, но если слепо обратиться к чувствам, то чувствую я, конечно, одно: да, родная моя, это благо! Безусловное и исключительное – такое, что мне и сравнить его не с чем…

– Вот видишь, – Алена удовлетворенно откинулась назад, как будто доказала мне невесть какую замечательную вещь. – Про тебя я чувствую так же… То есть, в данный момент ты, конечно, натуральный козел и бесишь меня до жути, но это скоро пройдет, а то самое чувство никуда не денется – оно со мной навечно…

И вот здесь я не знаю, что произошло. Я услышал собственный всхлип, и комната передо мною поплыла, то затуманиваясь, то переливаясь всеми цветами радуги. Щекам стало мокро. Я осознал, что плачу, но не мог найти тому причины. Буквально секунду назад я точно не собирался этого делать. Я составлял в уме реплику, быть может, шутку, в ответ на бестолковый лепет своей сестры – отвлекся на мгновение, и вот вам, пожалуйста: словно кто-то посторонний, притаившийся внутри меня, воспользовался моим рассеянием и вырвался наружу, торопясь выплакать за мой счет какие-то лишь ему известные печали. Слезы хлынули из глаз, как вода из крана, перехватило дыхание, где-то под челюстью завязался тугой обжигающий узел, по странной причуде разума напомнивший мне о давно забытом ощущении. Это был галстук… Один из мириада галстуков, брошенных мной умирать в родительском гнезде заодно с прошлой жизнью. И вот теперь ему или его кошмарному призраку удалось дотянуться до меня, мстительно захлестнуть мою шею и начать душить, позволяя мне вдохнуть только сквозь мучительный взрыд…

Сказать по правде, я испугался, так как толком не понимал, что творится. Я не плакал уже много лет – как-то не было повода, а уж такой курьез, чтобы не знать, о чем плачешь, не случался со мной с детства… Вспомнив про Алену, я взглянул на нее и испугался еще больше: ее губы показались мне залитыми кровью, настолько бледным сделалось лицо. От привычной синевы глаз почти ничего не осталось – широченные зрачки чернели едва не во всю радужку. И она что-то говорила: какие-то слова, которые почему-то не долетали до моих ушей или, возможно, не проникали в сознание. А может быть, она только шевелила губами – мне было трудно это уразуметь. Я подал сестре знак, что-то вроде: не волнуйся – все в порядке. Не могу сказать наверняка, правильно ли она истолковала мой жест, поскольку в тот же миг я вскочил с дивана и двинулся к окну. Кажется, мне не хватало воздуха. Простого уличного воздуха, нагретого солнцем и смешанного с запахом недалекой реки, вместо того охлажденного эфира, которым была наполнена моя гостиная, вкупе с парящей вокруг синеватой табачной дымкой.

Уже через несколько шагов мне внезапно стало лучше, а когда я взялся за раму, совсем было отпустило, но тут на меня неистово налетели сзади, повисли на плечах и принялись горячо о чем-то упрашивать. Алена! Всего момент, и она уже стояла передо мной, цепко обвив руками шею, целовала мое лицо куда придется, чаще всего попадая в небритый подбородок, и продолжала бормотать какую-то чепуху, к которой, по-видимому, мне стоило прислушаться…

– Митенька, – говорила Алена. – Что с тобой, милый? Ну, ответь, пожалуйста: что случилось? Это я виновата? Это из-за меня? Дима, ты прости… Прости за все, ладно? Я что-то ужасное сказала? Обидела тебя, да? Димочка, ты не слушай меня, идиотку. Я сама не ведаю, что несу. Даже в голову не бери моих глупостей… Димочка, ты меня слышишь? Очнись, пожалуйста! Посмотри на меня… Я очень тебя люблю! Очень-очень! Только не плачь, только живи… Я все для тебя сделаю. Все, что потребуется. Все, что смогу. Чего ты хочешь? Ну, чего? Скажи мне, мой хороший… Пойдем сейчас со мной. Пойдем присядем… И ты мне расскажешь…

Приговаривая эти слова, сестра упиралась в меня грудью и теснила в глубину комнаты, не расцепляя рук, охомутавших мою шею, и не забывая осыпать беспорядочными поцелуями. Я снова взглянул в направлении окна и отчетливо понял, что надобность в уличном воздухе уже миновала: еще какое-то время, скажем, ближайшие полжизни, я вполне смогу обойтись без него. Ощутив порядочную неловкость из-за своего нелепого срыва, я тут же заключил Алену в объятия и сконфуженно зарылся лицом в ее мягкие волосы, нарочито спутанные по обыкновению последних лет. В ответ сестренка выжидательно застыла, шумно и горячо пыхтя мне в ключицу, а когда, насчитав с десяток прерывистых вдохов и выдохов, я заискивающе поцеловал ее в висок, вздрогнула и стремительно обмякла. Кажется, у нее слегка подкосились ноги, от чего она еще сильнее повисла на моей многострадальной шее.

– Все нормально, – с некоторым усилием прошептал я, чувствуя, как колотится ее сердце. – Извини, родная: какое-то затмение нашло.

– Господи, – сказала Алена. – Да что же это… Так же и кони двинуть можно. Я чуть племянника тебе не родила… Митя, ты как? В порядке? Оклемался?

– Нормально, – повторил я, испытывая некоторые трудности с красноречием.

– Непохоже что-то… Ты сидишь на чем-нибудь?

– На чем же я могу сидеть? – искренне озадачился я. – Разве что на диване…

– Вот только целкой не прикидывайся! Колеса? Кокс? Кисляк? Христом-богом молю: лишь бы не ширялово…

– Малыш, тебя совсем не в ту степь понесло! Все такое вкусное, конечно… но нет, спасибо – пока предпочитаю не связываться. Возможно, ближе к старости…

– Правда? А что с тобой тогда?

– Сказано же было: затмение. Что-то вроде того. Перемкнуло что-то в голове, а что – я и сам не очень понимаю. Как еще объяснить?

– Да нет, затмение я видела, благодарствуйте! Такое себе зрелище – оно мне еще по ночам сниться будет. Вопрос в том, из-за чего это все? Должна же быть какая-то причина…

– Ох уж эта причина, всем-то она кругом должна… Не имею представления, родная моя. Видимо, переутомился…

– Дурачина, – буркнула Алена, поглаживая меня по затылку. – Опять врешь. Ради чего? Думаешь, мне легче от того, что ты ничем со мной не делишься? Собственной сестры не знаешь? Все самое худшее я уже представила, любая правда для меня будет наподобие валерьянки.

– Не зарекайся, милая, – тихонько посоветовал я.

– Не выеживайся, сладкий, – последовал встречный совет. – Надоело. Чтоб все твои девицы так ломались! Давай просто сядем и поговорим.

– Кажется, мы еще с твоими заморочками не закончили…

– Забей! – Алена несильно боднула меня в плечо. – Уж я со своими заморочками никуда не денусь. А тебя надо брать тепленьким, пока слезы не просохли. Когда еще такая масть выпадет…

– А ты, я смотрю, карты под стол не прячешь, – шутливо заметил я.

– С такими махинаторами, как мой братец, нужно либо в открытую, либо никак. Пошли уже – у меня под твоим кондеем ноженьки обледенели…