Текст книги "Дьявольское биополе"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

23

Осень всегда была моим временем года: в голодное детство любил ее за поля картошки и капусты, теперь люблю за какую-то грустную мудрость. Если применимы к природе людские понятия о духе, то осень время философское. Хотя какая в городе осень? Да еще темным вечером? Ознобный ветришко, плоская лужица на асфальте да капли, размазанные по стеклам очков.

Мне казалось, что совместным побегом от Пикалева мы вступили в какой-то молчаливый сговор. Поэтому проводить ее до дому я счел своим долгом. Впрочем, разговор о чудесах в квартире тоже привлекал.

Две остановки мы пронеслись в метро, где согласно молчали. И, только вновь поднявшись на осень, я начал издалека:

– Вера, чем вы занимаетесь?

– Живу.

– Живете… как?

– Думаю, чувствую и дышу осенью.

– Ну да, – согласился я, потому что в данную минуту тоже о чем-то думал, что-то чувствовал и уж наверняка дышал осенью.

Мы шли медленно и плавно, каким-то лебединым ходом, касаясь друг друга плечами. Лида купила мне модную низкую шляпу с широкими полями, которые с боков загибались вверх, и она походила на пирогу с каюткой, а я на фермера. Голова спутницы была непокрытой. Поэтому поля моей шляпы касались ее пышных немокнувших волос, отчего возникал мягкий шорох, точно эта самая пирога расталкивала речную шугу.

– Отвечу, – вдруг сказала Вера своим грудным голосом, который на улице звучал еще ниже. – Я хочу быть женщиной.

– Что такое – быть женщиной?

– Женщина – это существо, которому в гостях не показывают фотографии трупов, а провожая, берут под руку.

Я послушно сунул ладонь в мякоть ее пальто. По-моему, этим воспользовалась моя шляпа, сев малость набекрень. Фермер, выгодно продавший пшеницу и по этому поводу заглянувший в бар. Впрочем, на мне были интеллигентные очки.

– Вера, кто вы по специальности?

– Женщина.

– Тогда опять: что такое женщина?

– Вы разве не мужчина, Сергей Георгиевич?

– Разумеется, но…

– А истинный мужчина никогда не спросит, что такое истинная женщина.

Есть признаки, которые мною, конечно, учитываются, но как-то между прочим: пол, национальность, внешность… То, что я ищу в человеке, лежит вне таких пустяков, как пол и национальность. Но моя новая знакомая почему-то считала себя женщиной и больше никем. Или это намек на то, чтобы я тоже стал мужчиной и больше никем? Этого еще не хватало!

– Оно… стучит постоянно! – перешел я к главному своему интересу.

– Только вечерами.

– Само?

– Нет, надо попросить.

– А кто должен просить?

– Разумеется, хозяйка.

Ну да, полтергейст. Я вспомнил историю, в которой, кажется, принимал участие Леденцов.

В одной квартире тоже постукивало. Сперва просто так, по свободному наитию, а потом стуки начали отзываться на громкие вопросы. Пошли комиссии, пресса, любознатальные. Даже вроде бы организовали комитет. Записывали на пленку, исследовали смежные квартиры, а также живущих над и под. Ответа нет. Короче, загадка века. Иностранцы приезжали… И вдруг наверху, через этаж, обнаружили немощную старушку, которая слабосильно стучала в стенку, моля о помощи. Звук по каким-то неведомым пустотам бежал вниз через квартиры.

– Я пришла, – Вера показала на парадное и спросила с естественной простотой: – Зайдете?

– Оно постучит?

– Попросим…

Сперва мне квартира показалась коммунальной. Но чистота, порядок и единый стиль напомнили, что истинная женщина не могла жить в квартире коммунальной – она жила в квартире большой. Раздевшись и неуверенно перетаптываясь, я последовал за хозяйкой. Как бы определить то, где я оказался? Не комнатка, не спальня и не будуар… Пожалуй, гнездышко, ибо тут не было ни одного угла и ни одной твердой плоскости. Кроме потолка. Ковры, диван, креслица, пуфики… Даже круглый низкий стол ворсисто лохматился, даже торшер был накрыт попонкой с кистями.

– Видите, что делает? – ворчливо сказала Вера.

– Кто?

– Моя домовушка. – Вера отодвинула от самого края вазочку с тюльпанами. – Обязательно что-нибудь да сдвинет. А то воды нальет на пол.

– Надо взять на химический анализ.

– Сергей Георгиевич, вы смеетесь, а я знаю человека, который усиливает и уменьшает свое сердцебиение, может не дышать, увеличить в крови количество лейкоцитов, расширять печень, повышать и понижать кровяное давление, повышать температуру тела и впадать в летаргический сон.

– Где же он работает?

– Ведет в Доме пионеров кружок юного парапсихолога.

– Зачем?

– Право, старомодный вопрос. Каждый школьник обязан знать азы парапсихологии.

– Совсем работать будет некому, – вздохнул я, и, кажется, вместе со мной вздохнул своей мякотью отзывчивый диван.

То, что я посчитал гигантским декоративным грибом, поросшим коричневатым мхом, под руками хозяйки раскрылось, точно громадная раковина. Внутри загорелся свет и заблестели, наверное, самоцветы. Вера нагребла их полные горсти и принесла к дивану, на столик. Самоцветы оказались двумя широкими хрустальными рюмками, крохотной вазочкой с лимоном и бутылкой коньяка.

– Действуйте, – приказала она. – Работать, защищать женщину и разливать коньяк должен мужчина.

Я развел плечи и, как бы спохватясь, усмехнулся. Поборник истины и разума, а услышал банальщину – и плечи развел. Плечи у меня тут же стыдливо опустились, но коньяк я разлил. Вера села рядом. Диван был словно рассчитан на двоих; так, что наши бедра соприкоснулись.

– А стуки? – почему-то испугался я.

Вера глянула на часики:

– Минут через двадцать, ровно в десять. Скажите под рюмку.

Говорить под рюмки я не умел: банальности не хотелось, серьезное вроде бы ни к месту. А бросить нечто легкое и остроумное моему изъеденному мыслями и анализом разуму было не в подъем. Впрочем, моему разуму мешала нарастающая тревога…

Сперва я подумал, что она от этой рюмки коньяка: у Пикалева, в сущности, не пил, а здесь почему-то держу ее, подчиняясь глупому ритуалу. Потом решил, что тревога от жутчайшего интима и от прикосновения чужого, не Лидиного бедра. Затем мысль переключилась на ожидаемый стук – от него тревога, ибо, как ни верти, все-таки нечистая…

Нет, тревога шла не от коньяка, не от чужой женщины и не от чертовщины; казалось, ее источала сама мебель. Я озирался, не в силах понять этого беспокойного воздуха… Но хозяйка ждала рюмочных слов. Тут вовремя вспомнилось, что джентльмен первый тост произносит за дам.

– Вера, за женщин и за вас.

– И за вашу силу, – добавила она.

– За какую мою силу?

– Есть только две силы – физическая и мужская.

Я не стал вдаваться в детали, сосредоточившись на рюмке. С этим коньяком всегда морока. Знаю, что пьют его глотками в несколько заходов. Смакуют. Мне же он кажется весьма противным, поэтому пью залпом, дабы отмучиться единожды. Отмучившись, я хватил пласт лимона и сморщился вторично.

– Сергей Георгиевич, признайтесь, что у Пикалевых вы шли ко мне?

– Признаюсь.

– А почему?

– Показались разумной женщиной.

– Сергей Георгиевич, у вас большая следственная практика… Не заметили, что сексуально равнодушные женщины тупее чувственных?

Я кивнул и поперхнулся. Нет, я сперва поперхнулся, а потом кивнул. Видимо, коньяк, спохватившись, что попал не в того человека, шарахнул в мою носоглотку. Смахнув алкогольную слезу, я глянул на Веру…

Кремовые волны волос застелили щеки. Тяжелые губы приоткрылись, чуть-чуть для томного вздоха. Большие темные глаза затянула такая перламутровая поволока, что они посветлели. Грудь, которую я как-то не замечал, вдруг мягко нацелилась на меня.

– Сергей Георгиевич, кроме разумной, какой я вам еще показалась? – спросила Вера голосом, походившим на журавлиный клекот.

– Недотрогой.

– А вы знаете, Сергей Георгиевич, о чем мечтают все недотроги?

– Представления не имею…

– Недотроги мечтают, чтобы до них дотронулись.

Возможно, я бы еще раз поперхнулся возвратным коньяком. Но мой взгляд окосело застыл на ее коленях. Я поправил очки…

Платье, уж не знаю каким образом, разъехалось в стороны, как театральный занавес. Передо мной желтым слепящим огнем горели полные бедра. Они были так высоко обнажены, что я увидел миллиметр трусиков. Ни ее откровенный призыв, ни жутковато-перламутровая поволока глаз, ни бедра и даже трусики меня так не поразили, как их цвет. Трусики были желтыми. Я впился взглядом в колготки – бледно-желтые, почти лимонные. Да и платье было совсем не коричневым, а кремово желтым.

Я вскинул голову, догадываясь о причине своей тревоги. Золотисто-желтые ковры, светло-кремовый диван, лимонный торшер… Оттенков множество, но непременно желтые. Даже тюльпаны.

– «Чайная роза»? – почти шепотом удивился я.

Глаза Вероники вдруг потеряли туманную поволоку и блеснули зло и мокро, точно эту самую поволоку смыла черная вода.

Я бросился в переднюю, схватил куртку со шляпой и, по-моему, вышиб плечом неподдавшийся замок.

24

Перед своей дверью я сухими руками потер щеки, лоб, подбородок и глаза – протер лицо, сгоняя с него тревогу и всякие знаки моих неприятностей. Подальше их от Лиды.

Но Лида ошарашила: повисла на моей шее с тихим радостным хихиканьем. Слегка раскосые глаза стали откровенно восточными. Волосы во все стороны. Халат нараспашку. И груди полуоткрыты, как теперь принято.

– Что? Иринка звонила? – попробовал я угадать се радость.

– Нет.

– Премию получила?

– Не-а.

– Машину выиграла? – уже спросил я в шутку.

– Ага, мотоцикл! По твоему лотерейному билету, который тогда нашла в пиджаке.

– Какой мотоцикл?

– «Урал» с коляской.

– Лида, на кой он нам?

– Глупец! Получим деньги, тысяча восемьсот семьдесят рублей.

В моей голове, занятой другими мыслями, не укладывались никакие мотоциклы. Это уж слишком: кровь животного, «чайная роза» и теперь вот мотоцикл.

– Лида, сколько раз мы в жизни выигрывали?

– Два: рубль и три рубля.

Упоенная выигрышем, она не заметила ни тяжких гримас моего лица, ни запаха коньяка; даже не спросила, где был. Накрывая ужин, Лида уже строила планы, какие-то немыслимые комбинации, где фигурировали костюмы и ботинки, зимнее пальто и туфли, книжные полки и хорошая люстра… Но потом все это отвергалось и Лида начинала пытать мое отношение к дачному участку; и это ей не подходило, потому что половину суммы следовало отдать Иринке, как слаборазвитой семье. Я говорил, поддакивал и спорил, делая это бесчувственно, точно выдавливал вежливую улыбку.

– Сережа, ты радуешься? – наконец-то заподозрила Лида.

– Очень.

– Что-то не видно…

– Лида, теперь модно скрывать чувства.

– Сережа, а не стало ли теперь модным не иметь чувств?

– Давай купим бриллиант, – предложил я, чтобы покончить разговор о выигрыше.

– Денег не хватит.

– Махонький. Только учти, бриллианты растворяются в соде.

Последние слова меня ощутимо толкнули в грудь.

Я ушел в свою комнату, предупредив Лиду, что ночью поработаю. Оставил ее одну, зная, что радоваться в одиночку труднее, чем горевать.

Поработать… Для предстоящей работы не требовалось ни бумаги, ни авторучки, ни стола – ничего. Поэтому я стал похаживать по своему десятиметровому домашнему кабинету…

Итак, два события: кровь животного и «чайная роза». Разумеется, их надо рассматривать изолированно, ибо они никак не связаны. Вероника вообще могла попасть к Пикалевым случайно…

Я выключил большой свет, оставив настольную лампу. Потом скинул тапочки и зашагал по ковру в носках – ничего резкого и яркого. Мысль должна рождаться исподволь…

Сперва труп Кожеваткина… Убили его не в квартире – это очевидно. Где? Допустим, за городом, в садоводстве. Но убийцам надо попасть в его квартиру. Зачем же вести мертвое тело, когда проще спрятать в лесу? Ну а если убили в городе, в квартире, где оставлять труп нельзя? Все равно проще бросить его в реку, в люк, завести в какую-нибудь трущобу; в конце-концов, за город…

Лида трижды заглядывала: сперва предложила выигранные деньги истратить на поездку в Японию, потом звала пить чай и затем пожелала спокойной ночи…

А если допустить, что они не знали адреса Кожеваткина, подвергли его пытке и он, уже избитый, привез их в свою квартиру? Нет. Рана была смертельна, и говорить он не мог. Ну а если сперва показал свою квартиру, а убили в другом месте? Опять тот же вопрос: зачем привезли труп? Я уже знал, что если отвечу на него, то найду и преступника…

На столе, почти погребенный под бумагами, стоял приемничек. Я ткнул клавишу. Настроенный на «Маяк», он запел еле слышно, потому что звук был рассчитан на меня близкого, сидящего…

Нужно идти от практики. Не редкость, когда жертву удаляют с места преступления. Цель всегда одна: скрыть это место. Почему? Значит, есть опасность, что оно может попасть в поле зрения следствия. Мы же все подобные места преступления проверили, и в наше поле зрения ничего не попало. Нужно идти от практики… Это уже сделал компьютер. Нет, все не так. Я хотел сразу угадать замысел преступников. Это самонадеянно. Нужно идти не от их замысла к их действиям, а от действий к замыслу…

Из-под бумаг сочилась музыка. Ночью она другая, совсем непохожая на дневную. Мне кажется, что ночью скрипка всегда плачет, пианино всегда играет вальс, барабан всегда бухает, а флейта непременно фальшивит…

Труп Кожеваткина привезли в квартиру не второпях и не потому, что не знали, куда его деть. Свиную кровь припасли загодя. Готовились. Но зачем было поливать этой кровью ковер? Чтобы все выглядело натурально. Зачем, черт возьми, эта фиктивная натуральность, когда голова раздроблена, натуральнее некуда…

«Маяк» пропищал два раза. Все нормальные люди спят. Те, у кого правильный распорядок дня. Но эти люди не знают тайн ночи…

Зачем прячут трупы? Бросают в воду, закапывают в землю, сжигают, растворяют в кислотах. Я знаю десятки этих способов. Вот мафия заливает тела цементом. Смысл очевиден: чем позже найдут труп, тем позже найдут преступника. Если вообще найдут. Может быть, убийцы считали, что в собственной квартире Кожсваткина дольше не хватятся? Вряд ли. Во-первых, запах, из-за которого, кстати, и вызвали милицию; во-вторых, жена могла приехать в любой момент…

Ночью жить интереснее, потому что обостряется зрение и слух. Видимо и мысль. Только ночью нельзя выпить чаю, ибо я чем-нибудь звякну и Лида прибежит…

Чтобы дойти до какого-то смысла, логическую цепь нужно строить с микронным припуском. Для кого они полили ковер свиной кровью? Для следователя. То есть для меня. Зачем? Чтобы я не сомневался в достоверности картины: Кожеваткин убит здесь. А зачем это преступнику? Чтобы не искали истинного места. Все так – логическая цепь выстроена. Но чем-то она меня не устраивала. Видимо, сложностью. Вернее, несоответствием усилий и результата: с риском везти труп в квартиру ради сокрытия места убийства, которое еще неизвестно, найдут ли?

И вот тогда, в три часа десять минут ночи, у меня взыграла фантазия – я придумал оригинальный способ сокрытия трупа. Придумал просто так, уж заодно, свое, коли не мог догадаться о чужом. Естественно, это придуманное я отбросил и забыл, как ночную дурь.

Знать бы мне тогда, что ничего я не придумал – я догадался, в чем смысл свиной крови и почему труп Кожеваткина привезли в собственную квартиру.

Выбросив из головы придуманную дурь – как можно ловко спрятать труп, – я перестал думать и о месте преступления. Освобожденная мысль переключилась на «чайную розу».

Пикалев говорил, что с этой Верой познакомилась его жена. Скорее всего Вера познакомилась с его женой. Зачем? Попробую зайти с другой стороны… «Чайная роза» у Пикалевых ни с кем не разговаривала и никого не замечала. Со мной же начала общаться с удовольствием, увела, заманила к себе и принялась обольщать грубо и неискусно. Почему? У Пикалевых были молодые ребята, спортсмены, болельщики. А она выбрала меня. Красавца нашла. Выходит, что и с женой Пикалева завела дружбу, и в гости пришла с единственной целью – выйти на меня. Зачем? Казалось бы, не за чем. Но она сестра Смиритского…

Приемник начал уже какую-то утреннюю передачу. Видимо, для Дальнего Востока. «Маяк» – вреднейшая радиостанция: то и дело напоминает, что прошло еще полчаса жизни.

На первых допросах Смиритский пожелал со мной встретиться. Просто так. Я отказался, но он пришел, снял мою боль в затылке и предложил услуги в розыске преступника. Он знает, где и кем работает Лида. Короче, держит меня в поле, точнее в биополе своего зрения. Да так держит, что подослал свою сестру. Но почему? Из-за прошлых грехов? И дело по зявлениям Мишанина – Лалаян, и дело по исчезновению бриллианта я прекратил – они в архиве. Допустим, Смиритский еще что-то сотворил. Но как он может предвидеть, что новое дело попадет именно ко мне? Сейчас же в моем производстве ничего серьезного нет. Кроме убийства Кожеваткина…

Черт возьми! А почему бы нет?

Я бежал в переднюю так, что пятки заныли. Видимо, сильные чувства порождают не только любовь, но и эгоизм. Мой эгоизм породила творческая страсть, которая заставила взяться за телефонную трубку в половине четвертого утра и разбудить человека.

– Боря, – зашипел я. – Кажется, нашел!

– Слушаю, – ответил он чистым и бодрым голосом.

– Почему ты не спишь?

– Милиция всегда на посту, Сергей Георгиевич.

– Боря, убийца себя выдал.

– Как?

– Подослал ко мне свою сестру.

– С какой целью?

– С целью… гм… соблазнить.

– И как, удалось? – заинтересовался капитан.

– Боря, я серьезно.

– Вы хотите сказать, что убийца – Смиритский?

– Интуиция и логика подсказывают.

– А доказательства?

– Должна быть какая-то ниточка меж Смиритским и Кожеваткиным.

Леденцов умолк. Я не торопил, поскольку разговор наш иссяк, да и тихая ночь на дворе.

– Сергей Георгиевич, а если я дам эту ниточку, в соавторы версии примете?

– Автором сделаю!

– Смиритский лечит не только биополем. Избранных лечит и лекарством.

– Ну и что?

– Каким лекарством, Сергей Георгиевич?

– А каким?

– Женьшенем.

25

Кожеваткина долго не открывала. Квартиры, естественно, я не узнал. Прибрано, вымыто и все расставлено по местам. Но тогда при кавардаке, ей-богу, тут было веселее. Сейчас же казалось, что осенний сумрак вполз сюда и застелил все углы своей безысходностью. Окна были затянуты не то скатертями, не то цыганскими шалями. Hе горели люстры и вроде бы не грели батареи. Мне показалось, что в квартире нет ни одного светлого предмета: темный паркет, черный громадный шкаф, бурый стол посреди большой комнаты… Мрачное трюмо, потому что отражало темный паркет, черный шкаф и бурый стол.

По близорукости мне почудилось, что высоко в углу сидит крупная пыльная птица и смотрит на нас с Леденцовым раскаленным глазом. Только поправив очки, разглядел икону и горевшую лампадку. Из-за этой же близорукости овчинную шубу на диване принял за спящего человека.

Мы сели к столу.

– Как поживаете, Клавдия Ивановна? – спросил я.

– Телевизор вот шалит.

– Испортился?

– Не испортился, а показывает всех людей в два раза ширше.

– Ну, а как здоровье?

– Подрываю.

– Чем?

– Пойду в магазин, а тут аптека по пути. Зайду. А коли зашла, то и таблеток куплю. Ну, дома и съем. Не пропадать же.

Леденцов нетерпеливо тряхнул рыжей шевелюрой. Не любил я при нем ни допрашивать, ни с людьми разговаривать. Работники уголовного розыска были истинными детьми нашего века – скорые, молчаливые и вечно куда-то устремленные. Я же расстелил перед собой бланк протокола допроса.

– Клавдия Ивановна, пропаж не обнаружили? – перешел я к делу.

– Слава богу, все цело.

– Никто вас не тревожил?

– Кому я, старая, нужна…

Она подсела к столу, повернув широкое обескровленное лицо в мою сторону. Теперь я знал, отчего оно так болезненно – от таблеток. Почему же Кожеваткин не вдохнул в эту дряблую мучнистую кожу силу своего чудодейственного корня, которого он сдал на шестьдесят тысяч?

– Клавдия Ивановна, вы людям продавали корень?

– Ага, по рублю за грамм.

– А кому?

– Почем мне знать? Матвей продавал.

– Но вы этих людей видели?

– Чего мне их видеть… Матвей водил их в свою сараюшку.

Леденцов заскучал так, что даже его рыжина вроде бы потускнела. Последние дни он работал как заведенный, что в конечном счете обернулось пакетом фотографий, лежавших в его сумке: люди, покупавшие корень у Кожеваткиных. Надо было сперва этих людей найти, потом опросить, а потом заиметь их фотографии. Лежали там карточки и Смиритского с «чайной розой». Мы полагали, что Клавдия Ивановна видела покупателей. Тогда бы ее допросили, призвали бы понятых и предъявили бы фотографии для опознания. Теперь все это не имело смысла. В сущности, леденцовская зацепка была тоньше ниточки – он нашел человека, которому Смиритский дал настой женьшеня.

Я вдруг понял, что вопросов к этой женщине у меня нет. Вот что значит нестись на допрос сломя голову, не подготовившись. Я уже хотел было все-таки сделать опознание: Кожеваткина могла видеть нескольких человек. Чем черт не шутит, вдруг среди них окажется Смиритский или «чайная роза».

Но хозяйка суетливо поднялась и ушла на кухню.

– Сергей Георгиевич, участие Смиритского никак не объясняет свиной крови и перемещение трупа.

– Верно. Но я не могу отмахнуться от двух бесспорных фактов: Смиритский подослал ко мне сестру и Смиритский лечит женьшенем.

– Корень он мог достать в аптеке.

– А сестра?

– Совпадение.

– Слишком продуманное.

Кожеваткина вернулась с горой посуды. Я отнес это к ее импульсивности, что вообще с женщинами бывает: вспомнят и бегут. Но Клавдия Ивановна начала хлопотать вокруг нас. Рядом с моим протоколом появилась тарелка. Вторая тарелка оказалась перед Леденцовым. Были шумно высыпаны ложки с вилками. Хлеб в корзиночке. Блюдо с нарезанными помидорами. Селедочница, по-моему, с копченой скумбрией… Все это Кожеваткина делала истово и молча: рукава засучены, фартук вздыблен, седые волосы дрожат раздерганно.

Мы с Леденцовым переглянулись. Она это заметила.

– Пора обедать.

– Спасибо, Клавдия Ивановна, мы не будем, – поспешно сказал я.

– А вам и не предлагаю, – отрезала Кожеваткина.

Я сгреб протокол, и мы торопливо выкатились из-за стола. И встали посреди комнаты, не зная, что делать: уйти ли, на диван ли сесть? Разговор не окончен, протокол не подписан. Какой тут разговор с протоколом, когда хозяйке пора обедать?

Леденцов, хмуря белесые брови, показывал взглядом на стол. Сперва я подумал, что он желает отведать копченой скумбрии… Капитан, убедившись в моей несообразительности, показал два пальца. Я опять воззрился на тарелки, наконец-то разглядев, что стол накрывается на две персоны.

– Клавдия Ивановна, ждете гостя? – спросил я.

– А и жду.

– Кого, коли не секрет?

– Следователь, должон знать.

– Не догадываюсь, – я глянул на капитана, который тоже «должон» знать.

– Потому что в бога не веруете.

– Возможно, – согласился я покладисто.

– Где летом-то отдыхала… Мать прокляла сына-пьянчугу. Тот вскорости и помер. Три года минуло. А над могилой-то пьянчуги торчит рука. Раскопали. Покойник поднялся до самой поверхности и сидит. Мать-сыра земля проклятого не принимает. Пригласили мать. Та дала ему прощение и перекрестила. Сынок рассыпался в прах, приняла его сыра земля.

Кожсваткина резала хлеб. Мы смотрели, по-дурацки переминаясь у дивана. Вернее, переминался я, Леденцов же злобно шевелил реденькими усиками. Будь эта женщина обвиняемой, я непременно послал бы ее на психиатрическую экспертизу. Свидетелю же обычно веришь, как союзнику. Впрочем, в Кожеваткиной я усомнился еще на первом допросе, но пока она была единственным источником информации.

– Мать, кого ждешь? – Леденцов перестал дергать усиками.

– Товарищ в очках знает.

– Что знаю? – удивился я.

– Говорила в твоей келье-то.

– О чем?

– Как ворон сел мне на плечо.

– Говорили. Ну и что?

– Ворон-то прилетел, – с хитрой радостью сообщила Кожеваткина.

Мы, то есть я, старший следователь, младший советник юстиции, и старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан милиции, синхронно вскинули головы к потолку в поисках прилетевшего ворона. Его не было. Видимо, прилетал и улетел.

– И что ворон сказал? – поинтересовался я на всякий случай.

– Придет Матвей, придет.

– Так вы ждете мужа?

– Его, убиенного.

Мы с Леденцовым переглянулись – уже который раз. Капитан помял шляпу и повернулся к двери. Мне захотелось порвать протокол допроса и пустить клочки по ветру глупости. Кожеваткина достала из буфета графинчик и поставила рядом с тарелкой.

– Матвей любит наливочку.

– Сегодня придет? – усмехнулся Леденцов.

– Может, и не сегодня, но ждать надо каждодневно.

– Клавдия Ивановна, – сказал я серьезно, не считая возможным смеяться над больным человеком, – вы же знаете, что муж умер и похоронен.

– Умер его организм. А дух над планетой.

– Как это – над планетой? – тихо спросил я.

– В соитии со всеми умершими.

Мои ноги подкашивались медленно. Я опустился на диван. Сладкая догадка, подкосившая ноги, ударила в виски пьяной силой. Леденцов смотрел на меня, ничего не понимая. Я набрал воздуху и смело выдохнул:

– Планетарный дух?…

– А как же, – подтвердила она.

– Смиритский, – выдохнул я еще раз уже для Леденцова.

Капитан запустил руку в свою сумку и, пока моя заторможенная открытием голова соображала, достал фотографию Смиритского. Я хотел было шарахнуть его портфелем по руке, но не успел – фотография уже была перед глазами Кожеваткиной, единственная, без фотографий двух других лиц и без понятых. Он сорвал мне процессуальное опознание. Но в следующую секунду я уже забыл про все опознания, впившись взглядом в светлые глаза женщины.

– Он, ворон, – радостно подтвердила Кожеваткина.

– Муж придет зачем? – спросил Леденцов.

– Как зачем? Повидаться.

– И вы верите? – укорил я.

– Что, Кожеваткина умом помешалась? – взорвалась она. – Придет Матвей, придет! Ворон-то посолиднее вас будет, вместе взятых.