Текст книги "Дьявольское биополе"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

17

Когда говорят, что судьба человека зависит от расположения звезд, я смиряюсь. Все-таки светила, массы, парсеки. Но когда судьба хотя бы твоего грядущего дня определяется настроением какой-нибудь Нинки Хиппесницы, о которой ты и не подозревал…

Нинка занималась старейшим уголовным промыслом: подманивала мужчин, а ее напарник их грабил. Поэтому жизнь Самохиной была пестрой. Наряды, гульбища и вольное времяпрепровождение сменялись пьяными стычками, задержаниями и частыми вызовами в милицию. Была и судимость. Но я опять-таки о звездах… Казалось бы, какое отношение имеет ко мне тот факт, что Нинка Хиппесница серьезно влюбилась? Но, влюбившись, она решила начать другую жизнь и отсечь все старое. Чтобы не было вызовов в уголовный розыск, чтобы не заглядывал к ней участковый и чтобы не стоять ни на каких учетах.

В тот момент, когда я пришел в прокуратуру, открыл сейф и с обычным вздохом обозрел план на день, Нинка Хиппесница, а вернее, уже Нина Самохина явилась в милицию, чтобы разобраться с ней раз и навсегда. Один из эпизодов ее жизни так заинтересовал капитана Леденцова, что он позвонил мне и выслал машину. Я вздохнул над планом и поехал не мешкая, ибо среди наших жиденьких версий была одна, допускавшая, что Кожеваткин клюнул на даму. Наевшись женьшеня. Какую женщину ожидал я увидеть? Влюбленную, а посему и необыкновенную. В конце концов, незаурядную. Иначе к чему любовь?

В кабинете Леденцова, в его казенном табачно-бумажном воздухе, сидела девица. От неудобной позы ее тело словно надломилось в талии; тонкие ноги скрещены, как две прямые линии, коленки острые, геометрические; темные чулки пронзены светлыми полосками-молниями; брови изогнулись тупыми уголками… Даже сигарета в ее пальцах, по-моему, искривилась.

– Нина Юрьевна, – уважительно попросил Леденцов, – повторите следователю прокуратуры про тот случай, о котором упоминали…

«Повторите» мне не годилось, ибо фигура я процессуальная. Сперва свободный стол, потом се паспорт, затем бланк протокола допроса, заполнение вопрошающих граф и, главное, предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. И уж потом…

– Это было летом, – начала она надломленным, вернее, надтреснутым голосом.

– Поточнее.

– Месяца два или два с половиной назад. Тогда я работала с Сашкой…

Она так и сказала – работала. Впрочем, и проститутки свой промысел зовут работой, а ворье считает кражи тоже делом.

– Что за Сашка?

– Сашка-душман.

– Он нам известен, – подал голос Леденцов.

– В сквере у ресторана «Домашний уют» хотела подцепить лоха…

– Почему именно там?

– Этот «Домашний уют» пожилые мужички любят. Ну, хожу, ищу…

– Как?

– Заговариваю, прохаживаюсь, прошу закурить…

– А этот… душман?

– Сашка-то? Сидит на скамейке и виду не подает.

Я смотрел на ее крашеные веки, синие – этот цвет на лицах женщин всегда меня отпугивал; может быть, потому, что слишком много довелось увидеть синюшных лиц трупов. Я смотрел на худые впалые щеки, на тонкие карманные губы, мявшие чадящую сигарету… И думал: господи, какие лохи и душманы, коли ты влюбилась – с тобой бы сейчас говорить о красоте, о счастье и твоей дальнейшей жизни…

– Ну, прилип ко мне старикан. За шестьдесят ему. Сперва хотела бортонуть, но вижу, одет в кожу, приглашает на красивый ужин… Для моей работы ресторан не подходит. Намекнула на уют. Старикан аж вспотел от радости и зовет домой, в отдельную квартиру. Ну, поломалась на пятачок и дала согласие. Старикан поймал такси. Уселись…

– А напарник?

– Сашка-то подскочил, якобы такси ищет. Спросил старикана, мол, по пути, и подсел. Ехали-ехали, прикатили к какому-то старому дому. Мы со стариком вышли, а Сашка якобы поехал дальше. Входим в парадную. Ну, тут как удастся. Я кашляю, чтобы отметить квартиру. А Сашка отстал. Тогда перед квартирой старика я нарочно просыпала мелочь. Кавалер подбирает. Потом открыл дверь. Слышу, Сашка влетел в парадную да с разгона прямо в квартиру вместо меня. Я дверь захлопнула и отрываться.

Самохина затянулась так сильно, что жар сигареты, видимо, дошел до излома и первая половинка сигареты задрожала, готовая отделиться. Мы с Леденцовым молчали, боясь спугнуть этот падающий пепел и, главное, спугнуть се рассказ. Но сигарета переломилась. Капитан чуть ли не на лету поймал летящий дымный комок и отряхнул руки над пепельницей.

– Все, – сказала Нинка и в ту же пепельницу бросила остаток сигареты.

– Как все? – удивился я. – А что произошло в квартире?

– Не знаю, убежала.

– Что рассказал этот Сашка?

– Больше не виделись. Крутой парень, давно хотела с ним завязать.

Ей приходилось верить, потому что рассказывала все по доброй воле. Да и на лице я лжи не видел.

– Нина, сколько раз с Сашкой ходили… на работу?

– Не считала. Дело прошлое.

– Почему порвала с ним именно после этого случая? Ведь даже своей доли не получила.

Самохина задумалась… Леденцов оказался тут как тут с услужливой пачкой сигарет; он бы сейчас и за мороженым сбегал. У меня во рту тоже пересохло, и язык стал каким-то пергаментным. Будто решалась наша судьба. Впрочем, решалась судьба уголовного дела.

– Морда у Сашки не нравилась.

– Чем?

– Зубы сжаты, глаза сизые… Я видела его таким, когда с курсантами дрался. Аж хрящи трещали.

Мы с Леденцовым переглянулись скоро и радостно. Вот работка: услышали про треск хрящей, и на губы лезет улыбка.

– Нина, опиши старика.

– Невысокий, лысоватый, на деревенского похож, но одет клево.

– Имя назвал?

– Зачем мне…

– Где он живет?

– Адреса не знаю.

– Хотя бы улицу.

– Какой-то переулок за каналом…

– А показать?

– Могу, у меня глаз памятливый.

– Нина, на каком этаже квартира?

– На первом.

Теперь мы с Леденцовым посмотрели друг на друга победным взглядом; смотрели долго, позабыв про свидетельницу. Вот работка: победная радость от того, что ухажер Нинки Хиппесницы тоже живет на первом этаже, как и убитый Кожеваткин.

– Товарищ капитан, – сказал я весело, – машину и понятых. Едем!

До сих пор райотдел ждал так, что я это чувствовал своими лопатками: в кабинетах тишина, по телефонам говорят приглушенно, в коридоре покуривают с тревогой… Как родственники в больнице, ждущие конца операции. И теперь – мои слова пронзили стены? – по райотделу прокатилась волна жизни. Все заговорило и зашумело, затопало и заходило. Я же не утверждаю, но, по-моему, Леденцов не только подал Нине Юрьевне Самохиной куртку, но и вел ее из кабинета, поддерживая за талию. Еще бы: раскрылось глухое убийство.

Ехали мы в двух машинах. В первой сидели я, Самохина и двое понятых. Во второй машине были Леденцов и еще один оперативник. Самохина показывала дорогу уверенно, что я тут же фиксировал в протоколе. Понятые, две женщины, пришедшие в милицию менять паспорта, с любопытством смотрели на странное действо: девушка показывает, мужчина записывает.

Кажется, я научился улавливать появление собственной мысли и распознавать все ее неожиданные изгибы. Но ходы собственного настроения мне неизвестны. Оно портилось тем сильнее, чем больше километров накручивал спидометр. Я хотел было потешить себя мыслью о своей тонкой интуиции… Однако безжалостный рассудок ткнул меня носом в причину иную – машина ехала в направлении, весьма далеком от дома Кожеваткина…

– Во двор, – велела Самохина.

Мы вышли. Недоуменный Леденцов отправился в указанную ею квартиру лишь для порядка, для завершения следственного эксперимента. Вернулся он довольно скоро:

– Нина, его звать Сунько Иосиф Кондратьевич.

– Зачем он мне? – фыркнула Самохина.

– Привет велел передать.

– Что же тогда было? – спросил я Леденцова.

– Пенсионер откупился двадцатью пятью рублями за причиненный Сашке-душману моральный вред.

– Какой вред? – удивилась Самохина.

– Тебя соблазнял.

Нинка фыркнула еще раз. Затем все подписали протокол. Потом мы развезли по домам понятых. Нинку доставили последней; Леденцов помог ей выйти из машины, пожелал счастливой жизни, но за талию уже не поддерживал. Впрочем, последним довезли до прокуратуры меня.

Мы вышли из машины – постоять, подышать. Осень взяла свое. Подмерзли лужи, и асфальт стал каким-то сухим и звонким. Мы только остановились, а за колесо уже зацепился пригнанный ветерком тополиный лист, грязноватый и растрепанный, как брошенный котенок.

– Не нравится мне этот труп, Боря.

– Почему?

– Не знаю.

– Все-таки?

– Голова раздроблена… Чем? Кувалдой, что ли?

– Стулом, топориком, чугунной латкой, трехлитровой банкой с компотом…

– Эти предметы оставили бы следы поменьше.

– Сергей Георгиевич, у меня был случай, когда изверги защемили голову жертвы дверью…

– Боря, и залитый кровью ковер меня настораживает.

– Чем?

– Сам не пойму.

– Сергей Георгиевич, а что ваша интуиция? – капитан легонько улыбнулся, отчего усики как-то расползлись и тоже легонько поредели.

– Я про интуицию говорю. Как раз она и настораживает.

– Толк?

– Боря, интуиция – это витамины мышления, без которых не проживешь.

– Сергей Георгиевич, но одними витаминами тоже не проживешь.

18

Следствие и розыск уперлись в тупик. И пришло самое противное состояние, когда надо что-то делать, а не знаешь, что. Я бегал от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке…

Мне показалось – нет уж, почудилось, – что в кабинет залетел черный цвет. Без формы и образа, одноцветная чернота вроде мини-сполоха. Так уже бывало. Причем в цвете. И красное мельтешило, и белое, и голубое… Сперва я даже очки снимал от недоумения. Не мерещится ли от двадцатилетней психованной работы? Да нет. Когда крутишься по кабинету – от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке, – то ни на что другое внимания не обращаешь. Например, на частенько приоткрываемую дверь. Но боковое зрение что-то схватывает и запоминает. Главным образом цвет одежды. Этот цвет остается в глазах – как бы полыхнуло.

Минут через пять дверь открылась уже нормально, черный цвет переместился в кабинет. Теперь он имел не только форму человека, но и фамилию.

– Здравствуйте, Сергей Георгиевич, – сказал Смиритский.

– Здравствуйте. Чем обязан? – спросил я без радушия.

Смиритский был мне неприятен. Этого чувства прибыло после совещания, когда прокурор города, приводя примеры плохой работы следователей, спросил у аудитории примерно следующее: можем ли мы справиться с преступностью, если не в силах найти виновника кражи шеститысячного бриллианта? Слава богу, не назвал мою фамилию.

– Визит вежливости, Сергей Георгиевич.

– Все лечите? – вежливо спросил я.

– Люди жаждут.

– И не жалуются?

– На что, Сергей Георгиевич? Врачи причиняют вред, а я не навредил ни одному человеку. Я делаю добро. Если вы имеете в виду, что у меня нет диплома, то для того, чтобы делать добро, диплом не нужен.

Не дождавшись моего приглашения, он сел. Черная кожаная куртка и серая рубашка с глухим воротом. Скромно, но слишком темно.

– Ну а как биомагнетизм и эти… фототени?

– Можете не верить, но вот я проявляю пленку… Если человек плохой и скоро умрет, то пленка темнеет, будто засвечена. Хочу я этого или нет.

– Вам бы в уголовный розыск.

– Иронизируете, а ко мне на той неделе приезжали за опытом экстрасенсы из разных городов, тринадцать человек.

– Именно тринадцать?

– Вы угадали, был и четырнадцатый. Главный врач одной больницы. Он решил меня разоблачить. Что-то в вашем духе: про материализм, про отсутствие диплома… Я проучил его.

– Напустили судороги или отожгли биополем кончик уха?

– Хуже. Я сказал ему: «Вы подорвете свое здоровье». Экстрасенсы слушают. А я мысль развил: «Нельзя при жене иметь двух любовниц». Главврач побледнел и спрашивает: «Каких любовниц?» Пришлось сказать: «Одна в вашей больнице, вторая в пригороде». Он моментально улетучился.

Смиритский глянул горделиво. А я поймал себя на том, что не прерываю разговора, не тороплюсь и не выпроваживаю нежданного гостя; более того, тайно желаю его продолжения до бесконечности, ну хотя бы до конца рабочего дня. Неужели так устал, что не хочу работать?

– Мирон Яковлевич, как поживает планетарный дух?

– Сергей Георгиевич, вы знаете, за что сожгли Джордано Филиппо Бруно из города Нолы?

– За истину.

– Нет, за унижение человеческого духа. Отцы церкви в центре мироздания ставили человека, вернее, его дух. Бога. А Джордано Бруно заявил, что миров много и наша Земля одна из них. Значит, не единственный дух правит всем.

– Не хотите ли и вы меня сжечь высоковольтным биополем за неприятие вашего планетарного духа?

– Время вас возьмет, Сергей Георгиевич.

– Да, мы не умираем – это время берет нас в свои загадочные пучины. Вернее, подбирает на своем пути.

– Подбирает лишь материальную оболочку, тело. Над духом время не властно.

– Ошибаетесь, Мирон Яковлевич. Наоборот, над телом время, в сущности, не властно. Оно разлагается и переходит в другую форму материи. Травы, землю, вещества… А человеческая личность, единственная и неповторимая, умирает навсегда.

– Нет, она приобщается к планетарному духу.

Смиритский считал, что я против этого планетарного духа… Против бессмертия? Я-то, полагавший, что только тот достоин жизни, кто осознал временность своего существования и помнит про смерть? Я-то, который задумывался о смерти у каждого трупа?

Но в моем кабинете сидел жгучеглазый человек, который обнадеживал: черт с ним, с бренным телом и смертью, коли можно навечно поселиться в планетарном духе.

– Сергей Георгиевич, у вас сегодня плохая аура, – заботливо сообщил Смиритский.

– Да, хреновая у меня аура.

И сразу заломило виски, застучало, боль передалась затылку, как-то растеклась по темечку. Видимо, голова побаливала и до этого, но вот упоминание ауры – свечение вокруг головы – восприятие обострило.

– Болит голова?

– Частенько… А что, видно по сиянию?

– В ауре слишком много темного цвета.

– Это худо, – согласился я, ибо кому охота иметь мутную ауру.

Смиритский неожиданно и резко поднялся. Я подумал, что он хочет бежать прочь от такой грязной ауры. Но Мирон Яковлевич очутился за моей спиной. Я хотел было обернуться и глянуть, что ему там надо… Но теплые иголочки пошли по затылку, потом к вискам, к темечку. Они, как вода по готовым руслам, бежали по следам боли, вытесняя ее. Голова делалась легкой и чуть-чуть пьяной. Я сидел, желая продлить это приятное состояние…

Наконец Смиритский опустил руки и вернулся на место. Мое сознание, прочищенное биотоками, догадалось сформулировать вежливый вопрос:

– Вы затем и пришли, чтобы меня полечить?

– Я предлагаю вам более существенную помощь…

– Какую же?

– Сергей Георгиевич, я вижу.

– Никто и не сомневается.

– Я могу увидеть то, что вы пожелаете. Невзирая ни на расстояние, ни на время.

– Слегка загадочно, Мирон Яковлевич.

– Испытайте.

– Где, допустим, сейчас лежит бриллиант гражданки Кутерниковой?

Смиритский не улыбнулся и не проявил никаких признаков смущения. Расширив и выкатив черные глаза, он смотрел поверх моей головы в холодное предзимнее небо. Не знаю, видел ли он бриллиант, но глаза алмазно блеснули.

– Разъеденный камешек лежит в какой-то канализационной трубе, под домом.

– Ага, осталось лишь проверить.

– Тогда спросите про знакомых или про родственников.

– Что сейчас делает моя жена? – кощунственно выдавил я.

Смиритский опять воззрился в небо, задышав тяжело и медленно, словно понес тяжесть.

– Она в учреждении… в белом халате… какой-то прибор… Правильно?

Я кивнул. Если он скажет, шлиф какой породы под микроскопом и какие конфеты во всегда начатой коробке лежат на ее столе, то я все равно не удивлюсь. Это и удивительно, что я не удивлюсь. Потому что не верю?

– Как же вы это делаете? – все-таки попробовал я удивиться.

– Не знаю. Идут в мозг картины…

– Ясновидение?

– Назовем «виденье на расстоянии».

– Ну а чем мне хотите помочь?

– В розыске преступников.

Вероятно, мое лицо выразило такое недоумение, что Смиритский поспешил добавить:

– В США следственные органы давно привлекают к работе экстрасенсов.

Я молчал, представляя себе райскую жизнь…

Посажу сейчас Смиритского в свое кресло; нет, свезу его в квартиру Кожеваткина, как овчарку на место преступления, и попрошу увидеть убийцу. И все, преступник арестован и дело раскрыто. Слухи поползут, что Рябинин использует на следствии не какой-то там видеомагнитофон и даже не «детектор лжи», а провидца и экстрасенса. И я бы плюнул на любые слухи, коли бы поверил этому ясновидцу. Нашла коса на камень: его ясновидение против моей интуиции.

– Мирон Яковлевич, спасибо за предложение. Как только возникнет нужда, я обращусь к вам.

Уходя, он глянул на меня так черно и пронзительно, что по затылку опять пробежали иголочки; только теперь ледяные и тревожные. И я подумал: может, зря отказался от услуг колдуна?

19

Наши чайные ритмы не совпадали: я пил за вечер чашек пять, а Лида одну. Или варила себе кофе в маленькой джезвочке. Но сколько бы я ни пил, Лида была рядом. А что еще человеку надо, кроме тепла? Оно обволакивало меня со всех четырех сторон: спереди касался груди душистый парок от чашки с чаем; сзади горел своими тремя лампочками торшер, ложась на шею гретым воздухом; справа обдавала жаром батарея; но самое нежное тепло лилось слева, от Лиды.

Казалось бы, что еще нужно?

Я давно борюсь с одним рабством: не хочу быть рабом своего настроения. Похоже, что побед пока не одержал, поскольку замахнулся не на свои недостатки, привычки или ошибки, а на собственную натуру. Поразительно, что в опустошенном состоянии я начинаю посматривать критически не только на свою натуру, но и на свой образ жизни.

Вот на кой черт размышляю о субстанциях, в сущности, настолько зыбких, что в них можно утопить любое дело и самому утонуть? Смысл жизни, нравственность, счастье, гуманизм, смерть… Мало того, что сам занудствую, но и людей вразумляю. На днях беседовал с парнем, продавшим материнскую шубу, чтобы купить видеомагнитофон. Говорил о тщетности пустяков и мелочности, о мещанстве и глупости: говорил о призвании человека и сути его существования, о добре и гуманизме… Парень ушел, со всем согласившись. И вот теперь, под нахлестом нужного настроения, я спохватился: на кой черт? Я же лишил человека радости, и может быть, его маленького счастья. Купил бы он видеомагнитофон, смотрел детективы и секс, наслаждался бы.

– Злишься? – весело спросила Лида.

– Дело не идет, – согласился я ворчливо.

– Тогда поглажу твой пиджак.

И я подумал – разумеется, ворчливо, – что у Лиды тончайшая интуиция и слабая логика. Впрочем, так и должно быть, поскольку они друг с другом не уживаются; что-нибудь одно.

Лида начала выгребать из карманов, разделываясь с моим пиджаком, как с непотрошенной курицей.

– Сережа, апельсиновые зернышки не обязательно класть в карман.

– Случайно.

Я отпил чаю и подумал, что если бы сделался писателем, то не сочинял бы жизненных перипетий и образов, не придумывал бы сюжетов и коллизий… Я бы смотрел, что и как делает человек, и писал бы, писал. Вышли бы тома. Том первый: Лида наливает мне чай. Том второй: она трясет мой пиджак.

– Сережа, три рубля нашла…

– Совсем бдительность потерял.

Я понимаю султанов: приятно, когда женщина работает, а ты пьешь чай. Или в гаремах пили кофе?

– Сережа, лотерейный билет.

– Мне буфетчица их насильно всучает.

– Потертый… Месяц, наверное, носишь. Уже и розыгрыш в июне был.

– Проверь, может быть, машина выпала.

Султан султаном, но почему Лида заботится обо мне несравнимо больше, чем я о ней? Допустим, у меня работа тяжкая… Или все дело в том, что мужчину воспитала мать? И не вижу ли я в Лиде до какой-то степени вторую мать и не требую ли материнской заботы?

– Сережа, бумажка…

– Что на ней?

– Твоей рукой… «Я думаю, что во многих случаях кровоизлияние в мозг – результат несоответствия между человеком и местом, которое он занимает…»

– Не выбрасывай, это из дневников Гонкуров.

– Сережа, хорошо, зернышки… Но зачем же класть в карман огрызок яблока?

– Это не огрызок, а одна треть.

– Доел бы и выбросил.

– Не успел доесть.

– Почему?

– Свидетель вошел.

Лида глянула на меня с тревожной недоверчивостью. Слова «свидетель вошел» у нее наверняка преломились в «убийца вошел». Правда, с годами я сумел объяснить, что следователь не работник уголовного розыска и покушаются на нас крайне редко. Теперь Лида боялась другого… Лет шесть назад умер от инфаркта сорокалетний следователь Комаров – в своем кабинете, на допросе убийцы, мгновенно, ткнувшись лицом в пишущую машинку. И Лида догадалась, что следователей убивают и не ножами, и не из пистолетов.

Я вспомнил про визит Смиритского и рассказал, как он, ясновидничая, видел се в кабинете за микроскопом. Лида подошла ко мне с широкими глазами и приоткрытым ртом – тепло слева стало ощутимее, чем от паровой батареи.

– Как же он увидел, Сережа?

– Разве трудно поинтересоваться, кем работает жена следователя?

– Откуда он знал, что спросишь именно про жену?

– А Смиритский дал мне наводящий вопрос…

От пиджака, на котором стоял электрический утюг, с шумом стаи полыхнул клуб дыма. Лида прыгнула туда с молодой легкостью. Но это был не дым, а пар; какой-то хитрый утюг с дырочками, куда заливалась вода.

– Сережа, я тебе докажу, что все люди верят в этот планетарный или загробный дух и стремятся к нему…

– Ты уже доказывала.

– Теперь иначе. Вот ты ведешь свое следствие, всегда спешишь, не успеваешь, и, наверное, хочешь его поскорей закончить…

– Разумеется.

– Едешь на работу, идешь домой, пишешь, работаешь, даже ешь… Все скорей. Стремишься к окончанию любого дела. Да?

– Естественно.

– И так все люди. Страдаем и думаем, как бы отстрадать; болеем и думаем, как бы отболеть; работаем и думаем, как бы отработать… Мы все чего-то ждем и куда-то спешим. Куда, Сережа?

– Гм… К горизонту.

– Именно. И спешим бессознательно, генетически, что ли… Значит, там, за горизонтом, что-то есть? Если мы хотим скорее прожить эту жизнь, то, выходит, есть другая? Там, куда мы спешим.

– И поэтому нашу, первую, мы живем по-дурацки, – буркнул я.

Кажется, интуиция и логика уживаться могут. Только логика эта мужскому уму не по силам; она для него, что парапсихология для психолога. Я бы век не догадался перекинуть мост от нашей спешки и бестолковщины к божественному духу. На этот дух Смиритский и Лида выходили вместе, но разными путями.

– Сережа, наверное, Смиритский человек умный.

– Если умный человек плохой, то он не умный – он рациональный.

– А что он к тебе привязался?