Текст книги "Это случилось у моря"

Автор книги: Станислав Мелешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

4

Умывшись у пруда, примачивая мокрым платком синяки, Алексей возвратился к товарищам и был удивлен тем, что никто не спал. Освещая бревна, стружки и земляные бугры, в камнях пламенел костер. На треноге висел котел, огонь лизал ему дно и бока желтыми язычками. Закипала вода. Плотники сидели на камнях, курили, ожидая, когда сварится уха свежего улова.

Уже было поздно: час ночи. Степь была залита мерным бледным светом луны. Она запуталась в тополях. От ветра с пруда ветви качались – и луна качалась, как подвешенная.

Алексей подошел, закрывая платком синяк под глазом, будто утирался. Зимин подвинулся, пригласил сесть, кашлянул:

– Что-то ты, Алексей, пропадать ночами стал. Утром не добудишься. Здоровье беречь надо.

Лаптев дремал, но, услышав, что у костра громко заговорили, встрепенулся и поглядел на Алексея.

– Думал, не придешь. Вот рыбы вскладчину купили… Э-э! Братцы! Кто-то Зыбину синяк подсадил! Отметина за любовь… Про-исше-стви-ие!

Хасан, полуголый до пояса, сидел на бревне и с наслаждением пил чай длинными смачными глотками. Уха не прельщала его. Поглядывая на всех с благодушным улыбающимся лицом, он убежденно проговорил, кивая в сторону Алексея:

– Влюбился адин рас – готоб чалобек сделился. Прощай на бсю жизна! Ц-це!..

Будылин, помешивая ложкой уху, строго и раздельно как на собрании, понимая, что перечить ему никто не станет, выговаривал:

– Что, схлестнулся из-за бабы? Беречься надо, право. Гнать их – они везде одинаковы. Липнут к нашему брату, а делу помеха. Смотри, женит она тебя на себе. Хитрый народ. Потеряешь голову… И себе жизнь испортишь и сестренке. И артели убыток! Ты не один – артель у нас. Так-то вот.

Плотники поддержали Будылина:

– Дело говорит.

– Точно. Работать приехали.

– Оно, конечно, и без бабы нельзя, а все-таки… товарищество подводить негоже.

Алексей смотрел в огонь, слушал, что говорят. Душила злость. Было непонятно, почему они все набросились на него. Какое их дело? Не ожидал он, что все, даже Лаптев, будут упрекать его.

– Ладно. Спать иду, – вздохнул он и отказался от ухи.

Прошла неделя. Любавы нигде не было: видно, куда-то уехала. Алексей затосковал. Ему все мерещилась она, нарядная, как в тот вечер после драки, и ее поцелуй, такой горячий и волнующий.

Артель уже возвела стены зернохранилища. Будылин ходил веселый – все работали споро. В субботу устали, рано улеглись. С поля приехали трактористы, и Алексею не спалось: должно быть, и Любава с ними. В субботу молодежь совхоза веселится допоздна: молодости попеть и поплясать не хватает дня.

Играл баян. У конторы собрался, казалось, весь совхоз: так шумно и весело отхлопывали ладоши собравшихся, вызывая танцоров в круг. Алексей лежал, рассматривая звезды на небе, равнодушный к голосам и смеху, доносившемуся оттуда. Кто-то закричал: «Любава! Любава! Покажи класс!» Баян заиграл старательнее и быстрее, усилился шум, и одобрительные возгласы, казалось Алексею, раздаются рядом, у самого уха.

Стало обидно. Думал: придет Любава, вызовет его, справится, как он тут, что – ведь неделю не виделись! Значит, забыла. А поцелуй? А все ее хорошие слова? Нет, видно, так это она – заигрывала!

Алексей все слышит и представляет, как отплясывает Любава, гордая и красивая, вызывая восхищение и зависть. Он только не поймет: то ли голоса не дают уснуть, то ли самому не спится. Видится ему: пыльный малолюдный полустанок; овраг и всадница на коне, взгляд и насмешки Любавы при первой встрече; лицо рябого парня, пускающего дым; первый поцелуй; ругающийся Будылин; плотники; стучащие топоры. Приподнялся, взглянул на спящего Будылина, на звезды, на контору. Там – Любава! Если встать и пойти туда, – не плясать, нет! А просто прийти, чтоб она увидела его. Как она отнесется к этому, что скажет? Выйдет из круга или не заметит – будто не узнает? А может, никуда не ходить? Уснуть. Не выдержал. Вскочил. Пошел.

Любава отплясалась. Алексей подошел к кругу, увидел ее, улыбающуюся, раскрасневшуюся, довольную. Обмахивается платочком – жарко.

– Любава! – позвал Алексей и чуть смутился: перед ним расступились. Замолчал баян. Стихли голоса. Переглянулся с кем-то рябой парень. Алексею стало неловко, он чувствовал вопросительные взгляды окружающих, и если бы Любава не узнала его и не сказала обрадованно: «Ты!» – он ушел бы.

Взял ее за руку, вывел из круга, бросив:

– Извините. Поговорить надо.

Отвел в сторону. Баян заиграл снова, и круг замкнулся. Оставшись наедине с Любавой, Алексей медлил оттого, что она смотрела на него насмешливо и не говорила ничего, не спрашивала. Стоит рядом и ждет. Веселье еще не сошло с ее лица. Грудь колышется, часто дыша.

– Знаешь… – устало посмотрел он, взял ее за руку, крепко сжал и неожиданно для себя самого отчаянно выговорил: – Люблю!

Любава удивленно подняла брови, не понимая, а когда поняла – не поверила и закрыла рот ладонью, чтоб не рассмеяться.

– Попался, милый! – Любава заложила руки за спину, наклонилась к его лицу: – Еще один! – и не сдержала смеха.

– Что? Ах, ты…

Алексей ударил ее по щеке, оттолкнул от себя и зашагал прочь с ощущением пустоты и облегчения. Сердце стучало: так-так-так…

Любава задышала гневно, оторопев; не ожидала такого. Ведь она пошутила! Как он так мог! Она долго смотрела ему вслед, а потом потрогала рукой щеку и обрадовалась: поняла – приезжий полюбил ее. Она хотела броситься ему вслед, догнать, извиниться за то, что огорчила, оскорбила его, но он уже скрылся, и она не знала, что ей теперь делать, – так радостно было на душе от открытия! Побежала на ферму. Вывела коня.

Закружилась степь вокруг нее. Впереди перед глазами – грива и голова лошади с вытянутой мордой. Кружатся степь и небо, пруд, звезды и ковыли. Только копыта стучат о твердую дорогу, высекая искры, и Любаве кажется, что конь на месте. Как хорошо вдруг стать счастливой и мчаться по ночной степи, и некуда выплеснуть эту огромную светлую радость, да и незачем. Для сердца она!

5

Земля лопалась от горячего звенящего зноя, высушивалась. Горели, сухо потрескивая, седые, не прочесанные ветром гривастые ковыли; а над ними опрокинулось темное, колыхающееся небо. Солнца не видать – расплылось! Не слышно в глухом душном воздухе жаворонков – видно, опалили крылья, спрятались. Где-то дремлют, посвистывая, томные суслики, и только одинокий осоловевший ястреб, распластав крылья, стремительно чертит над степью дуги – и ему жарко!

За элеватором на краю степного совхоза устало цокают топоры, сонно жужжат стальные пилы – это трудится плотничья артель, строит зернохранилище. К обеду все стихает, и наступает гудящая тишина, в которой горят ковыли.

Уходит с посудой на пруд толстая хозяйка-кормилица. Плотники дымят махоркой, спешат в густые прохладные тени – подремать.

Моргая, смыкаются добрые глаза медлительного Лаптева. Тускнеют веселые, узкие глаза старика Зимина. Хасан торопливо укладывается спать, будто на ночь, подстилая под себя фуфайку. Алексей Зыбин уже спит в зернохранилище в самой тени, и его не видно. Клонит ко сну и Будылина, строгой глыбой сидящего на бревне. Он, подергивая усами, колдует над чертежом, водя прокуренным пальцем по тетрадной странице в клеточку. Усы его дымятся: в углу жестких губ торчит цигарка, пепел сыплется на измазанный глиной фартук.

Остались последние дни. Артель торопится в соседний совхоз – ставить свиноводческую ферму. А здесь почти готово зернохранилище: ровны желтые стены, обшитые тесом; крепко вбиты столбы, просмоленные снизу, утрамбованные бурой землей. Только вместо крыши пока стропила чертят на квадраты небо, да зияют пустотой широкие двери и окна для ссыпки зерна.

Степь придвинулась вплотную к оврагу. Дымы ползут оттуда, качаясь над ковылем облаками, розовыми изнутри, – там гудит пламя, выбрасываясь к небу.

Будылин услышал из дыма женский бойкий смех и чиханье.

– Плотники, где вы тут?

Бригадир вздрогнул – к нему бежала, махая руками, Любава. Вот, запыхавшись, пошла шагом. Остановилась у козел, заглядывая под бревна, будто считая спящих.

Веселая, встала перед Будылиным.

– Михеич! А где… мой Алеша?

Он поднялся, хмуро взглянул на сияющую, теребящую платок в руках почтальоншу Любаву: «Принесла нелегкая ее». Лицо счастливое, губы раскрыла. Глаза с поволокой – чуть прищурены. Алые щеки, казалось, дышат. На загорелой шее от уха морщинки. Полные руки спокойны. В тяжелых черных косах, уложенных в узел, цветы. «Ишь… глазастая!» Взмахнул рукой – отрезал:

– Нету твово героя!.. Отослал я… за гвоздями!

Обманув, отвернулся и, для оправдания, подумал: «Смутит парня, а потом… выравнивай. Бабе все одно – прохожий ты или жених. Лишь бы мужиком был».

Любава помрачнела. Усмешка сделала ее лицо старше.

«Иль смутила уже?! Ишь мастера завлекает». Тронул за руку, отводя в сторону. Заметив, что плотники смотрят на нее, Любава смело взяла Будылина под руку, щекотнула в бок. Он выдернул руку. Глухо начал прокуренным басом:

– Ты вот что, девка-красавица… Что я тебе скажу! Не отбивай у нас парня… От дела не отбивай! Не морочь ему голову и камня на душу не клади. Побереги чары-то для другого какого… здешнего.

Любава рассмеялась громко.

– О-о! Что это ты, Будылин?! Ведь любовь у нас. Алексей… как муж мне уже!

– Ну это еще законом не установлено – любого мужем называть! – Усы под крупным носом Будылина поднялись кверху, в них застряли зернышки махорки. – А еще вот что… Не любит он тебя фактически!

Любава блеснула глазами, прищурилась, тихо смеясь.

– Уж я-то знаю, как он меня любит! Эх ты… старый! Завидно?

Бригадир, нахмурившись, поднял брови, усы угрожающе сдвинулись. Оттягивая лямку фартука на груди, Будылин загремел басом:

– Эх, как тебе не стыдно!

Любава сжалась, будто бас ударил ее по сердцу. Удивилась: как этот неприветливый человек смеет кричать на нее. Сдерживая смех, моргнула всем, притворно растягивая:

– Ох, мне и стыдно-о! Аж губы покраснели!

Плотники захохотали. Будылин крякнул:

– Иди – не мешай работать, красивая…

Любава повернулась вокруг себя, будто она в новом платье перед зеркалом.

– А что, правда ведь красивая, мужики?! А?

Хасан, рассматривая Любаву, почесал глубокомысленно подбородок и оценил:

– Нищава! Сириднэ!

Зимин, зажав бороденку в кулак, засмеялся надтреснутым старческим смехом:

– Красивая-то ты, молодица, красивая – это всему свету известно, а вот за старика не пойдешь, чать? А?

– Поцелуй, Любавушка, – дом поставлю! – отчаянно крикнул, подняв курчавую голову, небритый Лаптев.

Любава прохаживалась по щепкам, осторожно ступая.

– То-то! А вот Будылин гонит меня. Ой, боюсь – поцелует, усами защекочет!

Будылин побледнел, сплюнул.

– Теорема ты, фактически!

Любава обидчиво поджала губы.

– Плотники несчастные… Вам только топорами стучать да гвозди забивать, а не красоту понимать… До свиданьичка!

Пошла в дым, в степь. Повернулась, попросила:

– Лешеньке сообщите. Пусть придет.

Будылин крикнул вдогонку:

– Подумай, что говорил, Любава Ивановна!

Любава, не оборачиваясь, ответила:

– Мой Лешка, мой! – и скрылась в степи. Оттуда слышался ее смех, манил, будоражил всех.

Плотники одобрительно и восхищенно перебрасывались словами. Потом сразу стало скучно.

– Нейдет сон.

– Мать честная, жарища! Хоть в колодец головой!

– Опять в степи дымит…

– Айда смотреть?

– Разбуди Алексея!

Зыбин вышел из зернохранилища, выпрямился во весь рост, взмахнул длинными руками. Темные заспанные глаза его устало оглядели товарищей. Заметив, что они шепчутся о чем-то, посматривая на него, потер ладонями теплые щеки, взялся рукой за выбритый круглый подбородок, раздумывая.

– Проснулся, верста! – подмигнул всем Зимин и подошел к Алексею, маленький, тщедушный, сообщил, дергая бороденкой:

– Была почтальонша твоя, Любка-то. И ушла.

– Эх, ты! Куда?

– В степь ушла. Там, наверно, конь ее с почтой. Не ищи теперь.

– Что говорила?

Зимин указал на Будылина:

– Спроси у бригадира.

Алексей кинулся к Будылину. Тот, нагнувшись, невозмутимо тесал бревно. Исподлобья глядя на Алексея, предупредил:

– Приходила.

Алексей, равнодушно глянул на стесанные бока бревна, спросил:

– Ну и почему не разбудили?

– Сладко спал, – усмехнулся Будылин и положил руку на плечи парня. – Проспал свою жар-птицу.

– Ладно. Проспал так проспал, – обиделся Алексей и почувствовал неприязнь к бригадиру, сожалея, что случайно нанялся в эту артель.

Хотел уехать на целинные земли. Будылин отговорил: «Все одно, что там на целине, что мы в степи идем артелью. Совхозам плотники ой как нужны! «Специальный» приезжал из райисполкома! Почет! Дело верное. Да и заработок по совести – договор! Вынь да положь! И маршрут есть – не бродяги какие! Городские плотники, мастера! Артель почти готова – вот хорошего столяра не хватает…» Долго думал: где выгоднее и легче – с артелью или на целине? Решил, что с артелью: нет начальников, заработок солидный, да и дело-то всего – рамы да двери.

Заработает – поможет сестренке. Остро захотелось сейчас увидеть девочку, заботливую, строгую и умную, с косичками. Оба воспитывались в детдоме. Вырос – стал работать столяром. Забрал Леночку. Она научила бы его, посоветовала, как бывало, мать, что делать ему сейчас. Взяла его за душу Любава – красивая степная женщина. Будто радость нашел! Снилась во сне. Снилось, как он целует Любаву ночами в прохладном сене, а она шепчет: «Целуешь ты хорошо, а скушно. Ты меня на руки подыми, по всей степи пронеси – звезды посмотреть!»

Приходило решение: остаться здесь, в совхозе, с ней, забыть всех: жар-птицу поймал! Нигде больше такой не найдет! А на сердце и больно и радостно. Кто-то проговорил:

– Пожар айда смотреть?! – Кивнул, пошел.

За оврагами дымилась степь. Хасан и Лаптев, обнявшись, смотрели, как тают в огне травинки, как обугливаются толстые шишки татарника, и желтая трава становится красной, а дым смешивается с ковылем.

Алексей встал в стороне, где не так сильно пахло паленым и глазам не больно смотреть. Было грустно видеть эти горящие пустоши: на душу ложилась печаль, становилось жалко чего-то…

Глядел: темно-алое с синим отливом пламя раскидывало далеко свои красные руки и жадно ладонью сгребало высохшую траву, оставляя черный пепельный полосатый след, будто пашня. Пламя хлопало, трещало. Степь, казалось, убегала с огнем все дальше и дальше. Потом, после выхлопа, стихало все, клубился дым, рассеивался, пригибаясь к земле, и в воздухе дрожало горячее марево. И снова огонь выскакивал будто из-под земли, кружил – пламя плясало, как дикая вьюга, убегая к горизонту.

– Больно земле, мать честная! – слышал Алексей сдавленный голос добряги Лаптева, которому откликался Хасан, поглаживая лысину, напевая неизменное: «Прабылна, прабылна, нищава ни прабылна». Жарко подставлять щеки – они гладко лоснятся; так хочется холодной воды! Катятся дымные круги, обволакивают ковыльную грудь земли. Над выжженной степью, над голой черной растрескавшейся землей глухое небо тоже пышет зноем. Пустынная до боли, до грусти и тоски земля, пыльные столбовые дороги, озера, высохшие до дна, и ни одного степного пустоцвета, ни одной голубоглазой незабудки. Черно. Голо. Ни звука, ни зелени, ни жизни.

Он никогда не согласился бы остаться в степи, как все, кто работает здесь и проводит целую жизнь. У него есть свои планы и цели: жить так, чтобы быть хозяином самому себе; свою жизнь устроить получше.

…Жарко. Тяжелеет голова, и хочется полежать в тени. Представилась шуршащая, остроусая, наливная пшеница, золотые слитки колосьев, зарубцованные, собранные в колос зерна. Желтое море! Как хорошо войти в ниву, осторожно раздвигая стебли на две шумящих стены, упасть, вдыхая хлебный острый запах, уснуть или смотреть на небо, лежа на спине, и вспоминать чистые зеленые глаза Любавы.

Захотелось пойти в тальник, спрятаться в воду – родниковую, ледяную! Хасан и Лаптев ушли к зернохранилищу. Алексей направился к речке.

Речка плыла в овраге, журчала на мелководье по камням: в глубоких водоемах мокли жесткие тальники. Тяжелые старые тополя бросали густую ветвистую тень на воду. Подошел, раздвинул заросли. Услышал откуда-то из воды женский вскрик:

– Куда лезешь?! Ой!

Вздрогнув, узнал знакомый голос – Любава! Блестят в воде круглые белые плечи, глаза большие, строгие, с какой-то злой усмешкой, косы подняты и уложены вокруг головы.

– А-а! Это ты, Леша?

Смутилась.

– Не смотри! Не твоя еще пока! Отвернись!

Отвернулся, слушая обидно-веселые упреки:

– Ищи тебя! Случайно… пришел. Нет, догадаться… пораньше!

Плескалась вода. Меж тальников кружилась маленькая бабочка с разноцветными крыльями. Улетела.

– Кинь мыло! Не уходи!

Расхотелось купаться. От воды потянуло прохладой. Слышался плеск, мокли бурые тальники. Солнечные лучи прошивали тяжелую горячую листву тополей, и свет сонно качался на листьях. Берег зарос молочно-белой осокой, весь как кипень, в сиянии до неба, в мерцающих паутинах на кустах дремлющей смородины.

Тихо плещет водой Любава. Лег в траву на спину, закрыл от света глаза рукой. Вода заплескалась звучнее, и сквозь плеск воды слышался милый голос:

– Скоро уходит артель?

– Да.

– А ты как?

– Еще не решил.

– Останешься?

– Не знаю…

– Любишь меня?

– …Люблю!

– Ну и что ж маяться?! Оставайся. Будем жить… Все тебе отдам. Вся твоя буду.

Промолчал. Конечно, останется! Еще мало целованы губы Любавы, только руки ее знает он хорошо да плечо, когда укрывал пиджаком во время дождя. Можно вот так лежать в траве на берегу долго-долго и знать, что Любава ждет решения. В висках стучит: «Оставайся… полюблю!.. Будем жить. Вся твоя буду». Вот она одевается уже: прошелестела трава – шуршат чулки, щелкает по бедрам резинка, а он с закрытыми глазами, будто равнодушен, и чувствует, что нравится сам себе.

Подошла, наклонилась вплотную грудью, взяла за руку, подняла. Стоит перед ним свежая, умытая, глаза смелые, родные.

– Целуй! Чистая!

Испугался даже: это второй раз! Сама просит! Покраснел и, заметив грусть в ее глазах, припал к щеке.

– Ой, какой ты хороший… – поцеловала.

Губы ее влажные, жадные. Засмеялась по-детски звонко.

– Батюшки, родимые, как ты тихо целуешь! – Лицо ее было счастливо. Заалев, отвернулась, тяжело дыша.

– Давно я никого так не целовала, – сказала Любава уставшим и каким-то виноватым голосом и, повернув голову, краем глаза заметила, что Алексей вдруг помрачнел от этих ее слов, поняла: не уйдет он, останется – она сильней. От этого почему-то Любаве стало грустно. А он прошептал, обнимая:

– Не хочется уходить…

Догадалась.

– Быстрый какой! Вместе пойдем? – сняла его руку с плеча.

Он не обиделся. Ему льстило, что сейчас рядом с ним идет эта молодая, пышущая жаром, степная красавица.

Алексей знал: сватают ее часто, от женихов отбоя нет. Надоедают, объясняясь в любви. Отказывает.

– Зачем они мне? Я о них не мечтала… Каждый день их вижу! Кого сама полюблю, за того и выйду! Своей, верной семьи хочется.

Он с уважением подумал сейчас: «Это ее «большое» право», – и ему стало приятно, что вот опять сама его поцеловала. Представил себе надоедливых женихов, засмеялся, но решил скрыть радость.

Шли, ступая по глиняному твердому откосу. «Будто домой идем», – подумал Алексей и понял, что никуда не уйти ему от ее глаз, которые заботливо поглядывают на него. Понял и испугался: начинает забывать о городе, о сестренке, о музыке в зеленом парке, о красивых девичьих лицах в трамвае. Все заслонила Любава!

– Ну… я работать. Слышишь, топоры уже стучат.

– Иди, милый… Стучат.

Любава осталась у каменной ребристой ограды, возле которой, закрывая дорогу, разлеглось стадо гусей. Алексей пошел им наперерез. Гуси не шипели на него, не гоготали – пыльные, жирные степенно сторонились, поднимаясь, посматривая на него, словно люди, все понимая.

6

Степь потемнела. Расплывшееся солнце собралось в круг, заблестело ослепительно-холодно. Небо поголубело. Полдень кончался. Зыбин пришел, когда плотники поднялись на работу. Некоторые точили топоры и пилы на кругу, кантовали бревна, укладывали доски для распиловки. Будылин покрикивал:

– Поживей, ребята, поживей! Поторапливайтесь!

Алексей взял лучковую пилу для резки брусьев на рамы и двери, стамеску, долото, оглядел товарищей, направился к своему станку, где уже лежала гора опилок и колючих стружек. Он с какой-то гордостью отметил, что, когда рыли ямы, ставили столбы, обрабатывали бревна и выдалбливали пазы для крепления стен, – плотники работали нагнувшись, смотря в землю; а теперь, укладывая строительные фермы и собираясь крыть крышу тесом в два слоя, – зернохранилище почти готово, – все работают, посматривая на небо, гордо стоят на земле.

Только он, столяр, по-прежнему нагибается над рамами, откидывая рукавом стружки на землю, завидуя товарищам, у которых «земляные» и «небесные» работы.

Слышится: «Раз-два, взяли!», а ему: «Останешься! Любишь меня? Будем жить!» Любава будто здесь, среди них, и тоже работает там, где слышно: «Раз-два, взяли!»

Будылин не любил разговоров во время работы, но теперь, когда осталась крыша, отделка, и он уже не покрикивает: «Поживей, ребята!» – молчит.

– Последние дни робим, и опять путь-дорога…

– А куда торопиться – жара везде, будь она неладна!

– В соседнем совхозе, говорят, люди нежадные…

Будылин откликается:

– Это нашему брату сподручно.

– Семья моя из пяти человек. Каждого обуй, одень… Эва!

– А у кого их нет?! У Зыбина разве только.

– Ему легко: сбил рамы, двери – и айда по свету.

– А Любава?!

– А что ему Любава! Поцелует и дальше пойдет.

Будылин усмехается прищуриваясь. Семья его хорошо знакома Алексею. Были когда-то соседями: Будылин из рабочих. Рано женился. Детей – восемь человек. Будылин дома устраивает семейные советы после каждого заработка и распределяет деньги так: «Это на Семена, это на Нюру, это…».

– Алексей что-то веселый сегодня! – кивнул всем Зимин.

Опять начали трунить над Зыбиным, от веселого настроения или оттого, что он всех моложе в артели. Пусть, хоть и тяжело ему. Они не знают, что он любит! И хочется сказать им об этом, открыться, чтобы не насмехались над ним и Любавой.

– Братцы… – начал Алексей тихо, и ему сразу представились ее глаза, смотрящие сейчас в упор, с укором. Заволновался, заметив, как плотники подняли головы. – А ведь я, – проговорил он глухим голосом, – люблю! – И будто только сейчас при них почувствовал это «люблю» серьезно.

Наступила тишина: остановилась работа. Плотники молчаливо, как по уговору, подсели на бревна в круг, задымили махоркой. Только Лаптев, стоя на лесах, выжидательно свесился со стены, опершись грудью на обвязку: он во время отдыха не курил «отравы» и вздыхал по водке.

– Люблю… – повторил Алексей.

Зимин, поглаживая бороду, приблизился к нему и, ласково подмигивая всем, проворковал:

– А мы ведь, Алеша, знаем об этом.

Послышался смех. Будылин нахмурился, заложил руки за фартук.

– Люблю! М-м, эко счастье человеку привалило!

– С собой уведешь ее али как?

– Наверно… здесь останусь, – ответил Алексей, погрустнев, и шутливо выкрикнул: – Бейте меня, что хотите делайте, а только вот… не могу я!

Лаптев взмахнул рукой сверху:

– Хор-ррошо это, мать честная! Забавно! Ведь везде человеку, значит, можно жить, к примеру! В степи – пожалуйста, жена нашлась, дом поставил – живи! В тайге или у Ледовитого океана где… с моржами в чукче какой!..

– В чуме! – строго поправил Будылин.

– Вот я и говорю, в чу-ме! Только бы помочь сперва ему надо, по-товарищески, артельно, чтоб… миром. Так я говорю, эх ты, мать честная!

Хасан, слушая разговор, задумчиво хлопал в ладоши, как бы баюкая ребенка, пропел – ответил:

– Прабылна, прабылна… Нищава ни прабылна!

Будылин завозился, крякнул:

– Тише! Я скажу. – Помедлил. – Блажь все это! Дурь! Ветер!

Махорочный дым обволакивал лица. Плотники затягивались глубже. Будылин зря не скажет. Повернулись к Алексею, слушая бригадира, – казалось, это они сами говорят Зыбину.

– Ты человек молодой еще… Несерьезная она, а ты тем паче. Не получится у вас жизни… этой! – Будылин потряс ладонью, как бы взвешивая чего-то. – А еще вот что скажу. Артель подводишь! Ты останешься здесь, а мы как бы уже не артель… Одним мастером меньше. Столяр ты хороший. Рамы и двери – твоя забота. Кто их без тебя делать будет? Нет замены. А скоро в соседний совхоз идти… там и заработок выше. Любовь-то она любовь, а все же дело такое… артельно решать надо. Правильно я говорю, мужики, фактически?

Кто-то растянул со вздохом:

– Эт-то правильно… Так если!

– Да… – протянул сверху Лаптев, соглашаясь с речью Будылина. – Она ведь, Любава, не женщина, а прям, черт знает, что такое!

Алексей ковырнул ногой стружки. Зимин толкнул его в бок.

– Ну что молчишь. Алексей?

– А ну вас! – с горькой обидой выпалил Зыбин. – Душу раскрыл. Думал, легче станет! – Зашептал: – Заколдовала она меня… Горит душа, как степь.

Будылин понял тревогу парня:

– За версту ее к себе не подпускай! Тебе только дай губы – присосешься, не оторвешь. Об артели забудешь…

Зимин выбил пепел из своей трубочки.

– За версту… Это тоже несправедливо, Михей Васильевич. Надо же человеку когда-нибудь жизнь начинать. Надо! Случай есть! Баба по нраву – что скажешь?

– Я говорил уже – ветер это! Беда для него. Сгорит он в ее душе! Ишь закружилось в голове…

– Я артель не подведу, – вдруг устало произнес Алексей и отвернулся.

Будылин положил ему руку на плечо.

– Правильно мыслишь, сынок. Вместе собирались-нанимались. Маршрут есть, чертежи… Против общества нельзя бодаться. Иди скажи: мол, уезжаю. Побаловались и хватит. – Встал и, чтоб скрыть неловкость и грубость, проговорил: – Давай, ребята, поживей… время идет. Скоро Мостовой нагрянет с расчетом… ребятишкам на молочишко.

Алексей подумал о том, что коллектив – сила и что много в их словах было трезвой правды.