Текст книги "Вакантное место"

Автор книги: Станислав Токарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

10

Калныньша выписали из больницы. Он обстоятельно и деликатно попрощался за руку со своими соседями по палате, с врачами и сестрами, свернул бумажный кулек и сложил туда яблоки, которые накануне принесли ему ребята из его спортивной секции, и вышел на улицу.

На улице была неподвижная и плотная жара. У ворот стояли, прислонясь к забору, небритые мужчины в больничных пижамах с далеко выглядывающими из брюк бледными ногами. Они завистливо посмотрели на Калныньша, и один спросил, нет ли закурить. Калныньш не курил. Но чувство жалости и заботы по отношению к людям, которых он, здоровый и сильный, оставлял одних на том зеленом острове посреди города, где громко кричали только грачи, потребовало от него немедленно сделать для них что-нибудь важное и нужное.

– Курить не надо, – сказал он, – лучше это. Это витамины. – Он достал три яблока, крепко вытер их ладонью и протянул мужчинам.

Самый молодой сразу оглушительно захрустел, морщась и притопывая ногами от кислинки и удовольствия, а самый старший отдал этому молодому и свое яблоко и сказал Калныньшу:

– Веришь, земляк, душа горит без курева. Когда в другой раз придешь своих навещать, захватил бы «Беломорчику», а?

Они подумали, что он просто чей-то родственник. Вот какой был у него здоровый вид!

Потом он встретил собаку. Собака лежала под деревом, была она маленькая и рыжая, и когда он остановился возле нее, вежливо повозила в пыли хвостом.

– Ну, что ты здесь? – спросил Калныньш.

Собака молчала и жалобно улыбалась.

– А, – догадался Калныньш, – ты хочешь пить, не так ли? Ну, жди меня.

Киоск с газированной водой стоял чуть поодаль, на углу. Калныньш положил на прилавок рубль и попросил налить ему чистой, без сиропа. Продавщица шумно и презрительно прыснула в стакан пены и пузырьков и красными мокрыми пальцами отсчитала девяносто девять копеек медяками. Но когда долговязый гражданин, обидевший ее своей скупостью, вдобавок еще и понес куда-то казенный стакан, она решила, что он вообще жулик и стакан ему нужен известно для чего, а именно – для беленькой. Она заявила об этом на весьма высокой ноте, и Калныньш вынужден был отдать ей последнее яблоко. Он отдал, извинился, улыбнулся, и она улыбнулась ему в знак примирения и несколько приподняла скрещенными руками могучую вислую грудь, и шепнула, чтобы он мигом, так как милиционер за углом. При чем тут милиционер, Калныньш так и не понял. Собака отказалась пить из стакана, пришлось налить в ладонь, которую она щекотно вылизала, кося на Калныньша с тревогой и благодарностью.

Совершив все эти хорошие поступки, Калныньш отправился домой. Войдя в квартиру, он сразу понял, что приехала теща. Он это понял по тому торжественному, самодовлеющему порядку, который царил везде, начиная с прихожей. Как бы желая доказать дочери и зятю, что без нее они непременно зарастут грязью по уши, Прасковья Антоновна, едва появившись, вне зависимости от того, чья из жильцов была очередь убираться, закатывала грандиознейший тарарам с ведрами, тряпками и метлами, после чего полы застилались газетами, преимущественно свежими, нечитаными, и все обитатели квартиры виновато ходили по ним на цыпочках.

Во избежание скандала Калныньш разулся в прихожей и босиком зашлепал в комнату. Здесь купали сынишку. Корыто возвышалось на двух стульях, Клавдия поддерживала Дзинтарса за спинку и головку, а теща, огромная, распаренная, пошевеливая багровыми квадратными плечами (словно она, а не дочь была в свое время перворазрядницей по гребле), мяла и терла маленькое тело лопатоподобными ручищами, и вовсе было не понятно, как это у нее получалось, что Дзинтарс не захлебывался и не задыхался, а, наоборот, издавал тихое урчание, означавшее несказанное удовольствие.

– А, пришел, – сказала Клавдия.

– Тощий стал. Ты его, Клавка, медом корми, – сказала теща.

Айвар соскучился по сыну, однако к корыту его не допустили: в мужских услугах здесь не нуждались.

Потом женщины пили чай с привезенным Прасковьей Антоновной медом, пили долго, потели, вытирались махровыми полотенцами, а Айвар сидел у кроватки и смотрел, как ворочается, и дышит, и бежит, бежит, суча круглыми, нетоптаными пятками, бежит в свой пацаний сон его сын Дзинтарс. От чая Айвар отказался. «Не наш, не чаевник», – осуждающе пробасила теща и дунула в блюдце, произведя там существенный шторм.

– Ну чо, – спросила она, в шестой раз наливая кипяток в самую большую чашку хозяйства Калныньшей, – жилье вам дают ли?

Клавдия пожала плечами.

– Чо жмешься-то? Сколь мужик твой катать будет, катать, а все не выкатает? Вон дядь-Петин Женька на стройке-то года не проработал, а днями ордер обмывали. Ты жучи мужика-то, ты его медом не корми, а жучи, вон он у тебя какой бычина. А сколь вы тут без меня будете маяться?

Калныньш вздохнул. Он представил, какой беспокойной и громогласной станет жизнь в постоянном присутствии Прасковьи Антоновны, и слегка загрустил.

Клавдия сняла со стола и демонстративно грохнула об пол чайник. Сама она могла как угодно пилить мужа, но не терпела, чтобы это делал кто-либо другой.

– Нечего, – сказала она. – Что вы, мама, к нему привязались? На нем и так лица нет. Я сама пойду в жилуправление и перегрызу там всем что надо. А ему нечего. Ему покой нужен, а мне – мужчина в доме. Он старый уже, чтоб задницу об седло тереть. Пусть будет тренером, и хватит с него. А не дадут квартиру, и не надо, не пропадем.

Дальнейший спор поднялся на те эмоциональные и стилистические вершины, при которых Айвару было пора тихо идти на кухню. Здесь соседский сын Алеша, пользуясь отсутствием родителей, ел варенье из банки и пускал в окно голубей, свернутых из страниц тетради по арифметике. Айвар лизнул протянутую ему ложку и сделал такого голубя, что он, пламенея тройкой на хвосте, взвился в немыслимом пике и ринулся вниз, лихо крутя мертвые петли.

Голубь падал в зелень двора, где люди шли по делам, разгружали машину, вешали белье, трясли половики, играли в футбол и «классы», а Калныньш, следя глазами за уменьшающейся белой точкой и ероша рукой припавшую к нему Алешину голову, думал о том, как все-таки ему повезло в семейной жизни, какая у него душевная и все понимающая жена, и как он с его каменным здоровьем просто обязан сделать то, что он по всем статьям должен.

Ну и что же, что он упал и немного ушибся? Могучие предки дали ему такое тело, на котором все заживает буквально как на собаке. А этот мальчик с большими ушами, этот Ольшевский, он ни в чем не виноват, просто он мальчик и он играет в игрушки с жизнью, как, скажем, Алеша со своим бумажным голубем. Для него и спорт пока игрушка, развлечение в свободное от гуляний с девочками время. В действительности же спорт – это очень нелегкое, полное тягот и разочарований занятие. И оно важное и нужное, это занятие, потому что тысячам мужчин, смотрящим с трибун, скажем, на того же Айвара Калныньша, хочется быть сильными и мчаться, побеждая ветер, а тысячам женщин – целовать сильных и мчащихся.

Так думал Калныньш с каким-то даже умилением – о себе в третьем лице. Вот стоит рослый и сильный мужчина. Спортсмен. Настоящий спортсмен и настоящий мужчина, муж и отец, которому все дается вовсе не так легко, как некоторым. Русские говорят: «Терпение и труд перетирают все препятствия». И это правильно. Придет день – нет, Айвар сам заставит его прийти, – и Калныньш повернет ключ в замке новой квартиры. Свой ключ. Своей квартиры. И уверенно зашагает по полу. А пол будет сложен из миллионов километров, которые проехал по треку и шоссе Айвар Калныньш, а стены – это крепкие мышцы гонщика Калныньша, детский гомон во дворе за окном – это задиристые и звонкие голоса учеников тренера Калныньша, и даже пролитый им пот и дожди, омывшие его плечи, станут горячей и холодной водой в кранах ванны. Белый столбик душа протянется от потолка к полу, и Дзинтарс съежится и засмеется, когда струи хлестнут по его маленькому телу.

11

Ждать положено пятнадцать минут – ни больше, ни меньше. Кто это придумал – неизвестно. Известно, что через четверть часа надо гордо уйти, покинуть свой наблюдательный пост у ступеней станции метро. Пусть опоздавшая знает, что у вас непреклонный мужской характер. А вечер будет долгим и теплым, и городской закат, разрезанный на части трубами заводов и шпилями высотных зданий, истыканный телевизионными антеннами, едва дотлевает в Замоскворечье.

Ирина обещала быть точно в восемь. Она сказала по телефону, что у нее нет дурацкой привычки опаздывать. «Это только нынешние девчонки-соплюшки друг перед дружкой выхваляются, сколько кого ждали, а что хорошего? Подождет и уйдет, и ищи-свищи, правда?» Андрей и сам не очень понимает, зачем нужен был ему этот утренний звонок, и от ее поспешного «ой как хорошо, а у нас как раз обед, и я здесь одна, поболтаем, ладно?» – от этого откровенно обрадованного, откровенно ждущего голоса ему стало жаль Ирину, и он представил, как сидит она за своим столом, поджав ногу и просунув локти между пишущей машинкой и стопой бумаг и скоросшивателей, и отмахивается от подруги, занявшей ей очередь в буфете. Андрею и жалко ее немного и не по себе оттого, что очень уж ясно и понятно, как торопится Ирина заполнить пустоту своих вечеров после разрыва с Соколовым. Но легкость, с которой завязываются их отношения, торопливая эта легкость тем не менее заставляет его стоять и ждать на ступеньках метро.

«Уже смешно», – думает он через двадцать минут. И через двадцать пять: «Как минимум глупо».

А рядом стоит и тоже мается бледная, коротко стриженная чернявая девушка, и на круглом ее лице – не обида и не досада, а просто-напросто самое искреннее удивление. И она входит в будку телефона-автомата, и Андрею с его поста видно, как она заталкивает в щель давно зажатую в кулаке теплую, должно быть, монету и, неудобно согнувшись, прижав трубку щекой, листает записную книжку, а потом дергает рычаг и колотит ладонью по серому ящику телефона. Не сработал.

Андрей делает два шага к ней.

– Так можно и сломать…

– Да ну, я не знаю! Заколдованные какие-то телефоны.

– А может, они удачу вам наколдовали? Пойдемте гулять. Ваш все равно, наверное, не придет.

Девчонка смотрит на него исподлобья и задумчиво кусает большой палец.

– Если я уйду, это будет подло.

– А заставлять себя ждать не подло?

– Понимаете, я в глупом положении. Я обещала подруге. В общем, у нее есть мальчик, и они поссорились. И я обещала поговорить с этим Борисом. Потому что моей подруге очень, очень плохо. Они дружат целых два года.

«Вкручивает», – насмешливо соображает Андрей.

– Ну, а что касается меня, – говорит он, катая камешек носком ботинка, – то я и не скрываю. Ну, ждал тут одну. Не пришла. Подумаешь, какая трагедия! Пойдемте, а?

Девчонка хмурит темные, сросшиеся на переносице брови.

– Интересно вы рассуждаете. Нет, вы мне не нравитесь. Разве так можно? «Подумаешь, какая трагедия!» А если у вашей знакомой случилось несчастье? Вы не должны ее бросать в беде, езжайте сейчас же к ней. У вас есть ее адрес?

– Извините, пожалуйста, – Андрей становится снисходительно высокомерным, – сколько вам лет? Хотя этот вопрос женщинам, кажется не задают?

– Мне двадцать один. И я никогда не буду скрывать свой возраст. Вы хотите сказать, что я рассуждаю наивно. Так ведь?

– Приблизительно.

– А я ненавижу молодых старичков. Таких знающих-всезнающих, скептиков-прескептиков. Кстати, вы можете меня не провожать.

Они идут рядом, метрах в двух друг от друга, и эти два метра все время пересекают разные прохожие, и Андрей теряет девушку в толпе, проталкивается, догоняет, она не смотрит в его сторону и не сворачивает.

– Послушайте, – умоляюще говорит он, – я не хотел вас обидеть. А потом – вдруг мы встретим этого вашего Бориса? Я с ним сам потолкую. короткий мужской разговор, ладно?

– Ничего не получится. У него первый разряд по боксу. Не могу же я подвергать риску жизнь незнакомого мне человека.

Чернобровую девочку зовут Ксеня Нестерова. Она библиотекарша, она учится заочно в библиотечном техникуме, она занимается в самодеятельной балетной студии. Давно-давно, много лет назад – целых пять лет, – она заболела и ушла из балетного училища. А когда выздоровела, начинать сначала было поздно. Ее бывшие однокурсницы выступали уже в отчетных концертах – старательно взбрасывали худые коленки, маленькие лебеди и большие гусята, серединка-наполовинку. А Ксеня со своим чемоданчиком, в котором лежали розовые балетки с оттоптанными носами, стала кочевать из студии в студию. Она уходила, чуть только обнаруживалось, что кружок клуба завода огнетушителей или фабрики вязальных спиц не дает достаточной профессиональной подготовки, а Одетты-Одиллии предпочитают нудному «и-раз-два-три» неутомительный флирт с принцами и злыми гениями. Ксеня – человек серьезный и упорный, и походка «третья позиция, носки врозь» для нее единственно возможная походка. Может быть, она так и родилась – с развернутыми крохотными ступнями.

Все это выяснилось уже в аллее Центрального парка культуры. Здесь клубилась пылью и взволнованно дышала танцплощадка. Всхлипывали лодочные уключины в маленьких тенистых прудах, где толстые лебеди мешали грести и требовали подачек. «Чертово колесо», скрипя, возносило к звездам и луне уютные двухместные пеналы.

Когда кабина, в которой сидели Ксеня и Андрей, повисев наверху, пока на земле проверялись билеты у следующей партии желающих, медленно ухнула в пустоту, девушка прижалась к Андрею, и его плечу стало тепло от ее ладоней.

– Неужели тебе не было страшно?

– Ты трусиха.

– Я на спор прыгала в воду с трехметровой вышки. А с тобой я могу спокойно бояться, потому что ты не боишься.

Оба заметили нечаянное «ты», но сделали вид, что не заметили, и стали повторять, чтобы оно стало привычным.

– А ты какой-нибудь чемпион, да?

– Я тебе говорю – простой мастер, таких тысячи.

– Наверное, мечтаешь быть чемпионом? Чтобы музыка «тра-та-та-та!», а ты где-нибудь на высокой-высокой башне, и на шее у тебя золотой венок с лентами, а внизу – люди, а вверху – самолеты, а на крыльях у них твоя фамилия – во-от какими буквами.

– И космические ракеты? Ну, ты даешь…

– Не знаю… Только я бы на твоем месте обязательно вот так мечтала.

– А ты, значит, сама – чтобы быть как Надя Павлова?

– Ты знаешь, нет. Нет, вру. Где-то, конечно, в чутошной клеточке – да, а вообще-то я знаю, что скорее всего ничего не получится. Просто я без этого уже не могу. Когда я танцую – я плохо танцую, но это неважно, – я, понимаешь, как бы говорю. О себе, обо всем мире, – как я его вижу. Вот мы с тобой идем, и здесь цветы, и лодка плывет, а в ней один человек, и, может быть, он очень счастливый, а может, очень несчастный. Вот это я все говорю. Смешно?

– Нет, не смешно.

Провожал он ее домой поздно, уже за полночь. Сначала – он, потом – она. До автобуса. Автобус долго стоял, поджидая последних ночных пассажиров, и Ксеня стояла на остановке, смутно белея лицом и полосками опущенных рук. Андрей оторвал билет и крикнул в окно:

– Смотри, счастливый!

– Надо съесть, – отозвалась она, – иначе не будет счастья… Ты с ума сошел, я же пошутила!

Андрей добросовестно прожевал и проглотил клочок бумаги, язык и небо стали деревянными.

– Все! Мое счастье со мной!

Автобус тронулся, и тут же появился контролер. Собственно, он не появился, он просто тихо сидел на переднем сиденье, незаметный такой старичок с чисто вымытой бородкой, в очках, в соломенной шляпе, похожий на врача или учителя. Пенсионер. Общественник.

– Граждане, – сказал он, – будьте любезны, приготовьте, пожалуйста, ваши билеты.

Очередь дошла до Андрея.

– Нету, – сокрушенно развел он руками.

– Как же так? – удивился старичок. – Некрасиво. Платите тогда штраф.

– И денег нет. – Андрею стало смешно. Ничего себе счастье! Денег действительно не было.

Автобусная публика прислушалась и загомонила. Суровая старуха, из тех, которые непременно вмешиваются в подобные конфликты, отметила, что нынешняя молодежь всегда норовит нашармака. Парень с заднего сиденья, остриженный под ноль, как новобранец, пробасил, что Андрей брал билет – он сам видел.

– Ну хорошо, если вы брали, так где же он? – обрадовался контролер. – Вы поищите. Возьмите себя в руки, успокойтесь и поищите.

– А я его съел, – весело признался Андрей.

– Как, простите?

– Да так. Элементарно съел. Ам-ам.

– Эй, малый, давай я штраф заплачу, – крикнул стриженый.

– Все заодно. Притворяется психическим. Тащите его, товарищ главный, куда следует. Пусть ему пятнадцать суток влепят за хулиганство, – деловито предложила старуха

Из автобуса пришлось выйти. И пришлось все объяснить. Старик погладил бороду.

– Суеверие, – сказал он веско. – Больше читать надо, молодой человек. Работать над собой. На дорогу-то у вас есть?

Вынул кошель-подковку, потряс, отсчитал тугими старческими пальцами пять копеек и посоветовал в другой раз поедать билеты по окончании рейса.

Так закончился этот вечер. Лег Андрей около двух, а заснул, пожалуй, к трем, чем серьезно нарушил свой спортивный режим.

12

У Ирины действительно был легкий характер. Такой, при котором вчерашние неприятности выглядят сегодня вроде бы и не неприятностями, и даже неизвестно, были они или нет, а если и были, то, может, все и обойдется. Поэтому она и решила вместо свидания снова поехать на сбор к Соколову. А вдруг, размышляла она, тот последний разговор ничего не значит? Что особенного, если она мельком рассказала Павлу о варианте квартирного обмена – однокомнатная плюс комната в малонаселенной на прекрасную двухкомнатную – о таком вот роскошном варианте, предложенном подругой. Павел поковырял травинкой в ядреных мелких зубах и сказал задумчивым голосом: «Ты вот что. Ты ключик мой завези мне днями, ладно?» Она знала, что это значит – вернуть ключ от его квартиры, – и она сразу заплакала, высоко держа лицо и промокая углом платка подкрашенные веки. А Павел стоял и молчал, как каменный, только травинку грыз. Но ушла она с достоинством, успокоилась и ушла, и про ключ он больше не напомнил.

В кругу девчонок, подобных Ирине, девчонок, внешне предельно модернизированных, следящих за веяниями эпохи – по журналам «Вог» и «Бурда», – привозимым знакомыми из-за границы, крепко, однако, бытует вынесенная из родных таганских переулочков убежденность в том, что мужчины – сволочи. Матери, брошенные не раз и не два, бабки, люто битые дедами под пьяную лавочку, утверждали одно: «Мужик до сладкого падок, а потом – ихнее, мол, дело – не рожать, раз, два и бежать». Ирина про себя и в задушевных беседах с подругами ругательски ругала Павла за то, что он такой черствый, такой неласковый и все, что она для него делает, это как будто так и надо, но разве он ее Толику хоть когда-нибудь в жизни шоколадку принес? Паршивую шоколадку, за сорок копеек? Черта с два! И не потому, что он жадный, он вовсе не жадный, просто ему наплевать. Но в глубине души Ирина считала все это вполне естественным, и ей нравилась мужская суровость Соколова, и она знала, что его надо «захомутать», а если она не «захомутает», значит, сама дура, а он здесь ни при чем.

К Павлу она поехала не одна. Умолил взять его с собой – извинялся, клялся и все-таки умолил – тот самый Коля-Костя, который подсел позавчера за их столик в кафе. Ирина знала его давно, собственно говоря, он ее когда-то и познакомил с Соколовым. Она его знала и опасалась, потому что Борька Быбанов (а не Коля и не Костя) был не только фарцовщиком, но и кое-кем похуже – водилась раньше с ними, маленькая была и глупая, а теперь хватит.

По дороге Ирина пыталась разведать, что понадобилось Борьке от Павла. Но Быбан только попрыгивал на заднем сиденье да помаргивал дурашливо своими кругляшами: «Ты соскучилась, и я соскучился. Компрене ву?»

Павел вышел к ним за калитку в своем голубом тренировочном костюме, который так любила на нем Ирина, с разноцветной итальянской шапочкой в кулаке. Он шел натруженной походкой, шлепая сандалиями, лицо было хмурым, а складки у рта – мокрыми от пота. Тренировка на выносливость по уныло ровному и душно пахнущему горячим гудроном шоссе любого может укатать, и вовсе не до гостей было Павлу, особенно не до таких.

– Приветик, – сказал он со вздохом. – Охота вам было в жару переться?

Ирина тут же, изловчившись, обтерла платком его лицо, и то, что он не отстранился, а бытовато подставил коричневый влажный лоб с жесткой челкой, было добрым знаком.

– Старче, имею разговор. – Быбан закинул голову, вроде даже любуясь на соколовскую стать, и было в этом нечто издевательское, еще больше насторожившее Ирину.

– Ладно, пойдем. А ты погоди, – кивнул ей Павел.

Отошли в сторонку, к глухим зарослям крапивы и репейника возле забора. Быбан двумя пальчиками достал из нагрудного кармана мятую пачку «Мальборо», из пачки – сигарету «Столичная», затянулся, проводил глазами дым.

– Пашка, вот какое дело. Ты мне не можешь кинуть три куска? Разумеется, заимообразно.

Соколов удивленно и презрительно хмыкнул. Ишь, чего захотел мокрогубый Быбан! Ну, верно, бывал когда-то Павел в его комнатухе на Солянке, ну, таскались туда кое-какие веселые девочки – на выбор. Но, во-первых, было это незнамо когда, а во-вторых, за все Быбану плачено-переплачено: и заграничным шмотьем, и сигаретами, да и просто походами в рестораны, где пьешь сухое, а денежки выкладываешь за чужой коньяк. Нет, дудки, пусть катится отсюда слюнявый Быбан со своими очередными несбыточными аферами.

– Я тебе, Пашка, честно скажу. Я горю. Мне надо рвать когти. В Питер, а может, в Ригу. Мало меня милиция таскала. Теперь эти приклепались – комсомольцы-добровольцы. Знаешь, есть такая штука – «общественный суд»? Поболтают, проголосуют, и кати по указу за сто верст от родимой. А то и дальше. Мне, Пашка, срочно надо когти рвать. Я думаю, ты мне поможешь, ты мне друг все-таки. А то, знаешь, станут меня таскать, я расколюсь и тебя нечаянно впутаю… Ну зачем тебе неприятности? Ты все-таки известный человек…

Быбан говорил горячо и убедительно и даже нежно, и от горячности в уголках его маленького треугольного рта вскипали пузырьки слюны, и он обтирал их веснушчатыми слабыми руками. А Павел прикидывал: не увидит ли кто-нибудь из окна их корпуса, как сейчас полетит головой во крапиву этот «деловой человек», как он сам себя величает.

Но он не ударил. Он сунул потяжелевшие пальцы за резинку брюк – жаль, карманов не было – и пошел вперед. По колени в крапиве, и Быбан пугливо попятился, обзеленяя серенькие брючки.

– Ладно, ладно, – затараторил он, прижатый к забору. – Ну ладно, нет так нет. А я думал, у тебя есть башли, ну а нет, так нет, я к кому-нибудь еще съезжу, у меня много друзей, кто-нибудь да выручит.

– Чтоб за версту здесь тобой не пахло. – Соколов брезгливо сморщился и отстранился, открывая Быбану дорогу к автобусу.

Тот пошел, пошел, потом обернулся и замер, готовый рвануть стометровку:

– А ты смелый, Паша. Спортсмен. Надо мне тоже спортом заняться. Как, чемпионов милиция не трогает? Или все-таки трогает? Ну, оревуар.

И резвенько заковылял к автобусу, расшибая носки мокасин на местных камнях. И исчез. Будто его и не было. Только пыльный хвост, завитый автобусными колесами, висел и таял над дорогой, только летели стрекозы, судорожно сцепленные одна с другой, чесался крапивный ожог на ноге, и неспокойно было на душе у Соколова.

– Ну что, ну? Зачем он приезжал? – клушей кинулась к нему Ирина.

– А, пустяки. Все гады, все сволочи, одна ты у меня, Ирка, человек. Устал я, знаешь.

Она притихла под его рукой и медленно, стараясь попадать в такт его шагам, пошла с ним по дороге за шлагбаум, за овсяное поле, за ручей, туда, где синел сумеречной полоской дальний лес. В тот вечер Соколов вновь не вспомнил о ключе от своей квартиры.