Текст книги "Горько-своевременные мысли. Что будет с Россией?"
Автор книги: Станислав Смагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Глава 2
Красная звезда и её смерть
Спустя семьдесят лет распался и СССР.
Среди неисчислимого количества мнений, почему это произошло, есть два противоположных, на которых хотелось бы остановиться подробнее. Антисоветчики говорят, что всем лучшим в своей жизни и развитии СССР был обязан русским, родившимся до революции, и как только они все умерли или, состарившись, вышли на пенсию, распад страны оказался скор и неизбежен. Мнение это страдает серьезнейшим упрощением. В конце концов, когда Российскую империю настигла Февральская революция, число родившихся до революции в ней было 100 %.
Не меньше упрощения и во мнении, что все лучшее в СССР исключительно советское и есть (Октябрьскую революцию, вероятно, делали полугодовалые младенцы, родившиеся после Февральской), и когда оно по каким-то причинам угасло, да еще и уважаемые западные партнеры расстарались – тогда все плохое и случилось.
Один человек левых взглядов в интернете сказал: «Невозможно отделить коммунистов, которые подняли красный флаг над Рейхстагом, от тех, кто поднял его над Зимним. Не выйдет отделить комиссаров, руководивших коллективизацией, от комиссаров, которые личным примером поднимали бойцов врукопашную. Брестскую крепость, в числе прочих, обороняли подразделения 132-го отдельного батальона конвойных войск НКВД. Того самого батальона, который конвоировал польских военнопленных, за которых Путин не смог лично извиниться перед Качинским. И который был исключён из списков действующей армии как “целиком погибший в боях”. Знаменитая надпись “Я умираю, но не сдаюсь! Прощай Родина!” была найдена в развалинах именно их казармы. Невозможность провести линию между “красными палачами” и героями, сражавшимися насмерть, это требует либо пересмотра тезиса о “преступности большевизма”, либо оправдания фашизма».
Формально сказанное во многом верно. Фактически столь же во многом здесь нарушен принцип «после не значит вследствие». Вряд ли комиссары шли в рукопашную именно потому, что руководили коллективизацией. Вряд ли бойцы НКВД, действительно сражавшиеся очень мужественно и храбро, делали это, потому что кого-то чуть раньше куда-то конвоировали.
То же и с не упомянутыми в цитате комсомольцами-героями и пионерами-героями. Для них красный галстук и комсомольский значок были более значимы и святы, чем иконы или дореволюционные знамена, которые они плохо себе представляли. Они верили в светлое будущее мира, окрашенное в красные цвета, и воевали за него, но в первую очередь они воевали за настоящее своей страны, терзаемой сильным и безжалостным врагом, ее физическое настоящее. Они не были поверхностными русскими, как большинство современных россиян. Они были русскими глубинными – не путать с озвученным В. Сурковым «глубинным народом», который как раз про современных россиян.
Да и внешнее оформление национального духа и традиции перед войной начало постепенно возвращаться. Недаром в декабре 1939-го московская школьница Нина Костерина, посетив Третьяковскую галерею, записала в своем ставшем затем известным дневнике: «Вчера, когда я после осмотра выставки шла домой через центр, по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, – я вдруг почувствовала какую-то глубокую внутреннюю связь с теми картинами, которые были на выставке. Я – русская. Вначале испугалась – не шовинистические ли струны загудели во мне? Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я – русская. Я смотрела на изумительные скульптуры Петра и Грозного Антокольского, и чувство гордости овладело мной – это люди русские. А Репина – “Запорожцы”?! А “Русские в Альпах” Коцебу?! А Айвазовский – “Чесменский бой”, Суриков – “Боярыня Морозова”, “Утро стрелецкой казни” – это русская история, история моих предков».
Нина погибла в 1941-м под Москвой. Но ее выжившие ровесники, сочетавшие национальный дух и великую социальную идею, могли, выиграв вместе с другими поколениями Великую Отечественную, выиграть и следующую войну – «холодную». Несколько раз мы подходили к этому очень близко, особенно на рубеже 1960–1970-х, когда Запад сотрясали страшные кризисы: США корчились во вьетнамской и послевьетнамской ломке, на ФРГ наводила ужас террористическая группировка РАФ слева и не до конца изжитая угроза реванша справа, в Италии так и вовсе шла фактически гражданская война. «Разрядка» и Хельсинские соглашения 1975-го казались перемирием с позиций советской силы, учитывая, что инициатором международного противостояния был Запад.
Интересно, как выглядел бы сейчас Запад в мире победившего СССР, что писали бы о нем и причинах его поражения и нашей победы у нас и у них. Как выглядим мы и они в мире реальной фактической истории, где проиграли мы, а победили они, – известно. Однако надо отметить: немалое количество здравомыслящих господ и товарищей «оттуда» все чаще признают, что победа оказалась пирровой. Когда Запад торжествующе разрывал ленточку на финише, из его организма стремительно уходили дух, идеи и традиции, все, что многими десятилетиями и веками составляло его жизненные силы. И начался, точнее стал стремительным и необратимым этот уход примерно тогда же, когда и у нас.
* * *
В моих запасниках имеется одна историко-философская концепция, ни в коем случае, конечно, не претендующая на роль «теории всего», но на роль одной из точек обзора и обдумывания новой истории Европы и мира, наверное, претендовать могущая. Суть ее вот в чем.
В протестантизме, названном великим немецким мыслителем и социологом Максом Вебером фундаментом капитализма, есть идея предопределения, абсолютизированная в итоге Жаном Кальвином. Согласно этой идее, душа человека с самого момента его рождения приговорена Господом к той или иной участи. Изменить участь нельзя, можно лишь проверить, положителен (спасение) или отрицателен (геенна огненная) твой приговор. А единственный способ проверки – тяжелый, неустанный труд.
Если дела в труде идут, если благосостояние крепнет, значит, ты угоден Богу. Если же дела не ладятся – значит, ты человек обреченный. Важное обстоятельство – неустанному труду должна сопутствовать строгая аскеза, ведь ты зарабатываешь деньги не ради роскоши и достатка, но токмо для осознания Воли Божьей. Деньги – не эквивалент мирских благ, а символ Божьего Благоволения, они священно-самодостаточны. В этом плане идеальный протестант – герой известного американского мультсериала миллионер Скрудж Макдак с его любовью к купанию в золоте.
Достаточно долгое время протестантам было не до формирования своего глобального проекта. То есть понятно, весь мир насилья (католического) мы разрушим до основанья, а затем…
А что затем?
Да какой «затем», выжить бы для начала! Но после более-менее успешного окончания первого этапа протестантской борьбы за выживание (хронологической вехой тут можно обозначить Вестфальский мир 1648 года) возникла и необходимость в собственной эсхатологической доктрине. Да, протестантизм делает упор на личном успехе и спасении, но его последователи не могут не иметь никаких общих целей, тем паче уже занимая немалую часть Европы и США. Золото зарабатывается не для себя, а для Бога и ради Бога, в золоте можно купаться, но что будет, когда оно густым слоем покроет всю планету?
Думается, тогда, на уровне, может быть, даже не слов, а мыслей зародился проект «золотого миллиарда». Он предельно прост. Мы сейчас спасаем душу, накапливаем богатство и элиминируем тех, кто не с нами, а затем, когда-нибудь через столетия, когда мы победим окончательно и бесповоротно, наши потомки поживут так, как еще никогда никто еще не живал. Но это будет очень нескоро, практически за горизонтом времён, а пока надо бороться и копить, юлить и не сдаваться. Этот простой посыл, брошенный на почву еще допротестантской привычки европейцев думать не только о своей жизни, а мыслить категориями поколений (пусть я стал немногим более успешным, чем мой отец, зато заложил фундамент, чтобы мой сын был успешнее, чем я), оказался чрезвычайно эффективным.
Любопытно, что, если принять эту мою версию, получается следующее: протестанты видели в аскезе и труде гарантию посмертного блаженства, а далеких потомков, соответственно, обрекали на праздную растрату их накоплений и последующие тысячелетние муки вне Царства Божия (по протестантской же теологии). Было ли у самих протестантов тех времён понимание откровенного человеко-, хуже того – потомконенавистничества их идеи? Возможно, они считали момент своей полной победы совсем уж далеким, относящимся практически к другой реальности, вероятно, считали, что именно так и надо для очистительного конца света.
Конечно, время вносило коррективы в долгосрочный план. Чтобы держать в приличном состоянии собственные кадровые ресурсы и заодно обеспечить более плавную интеграцию в свой проект католиков, капиталисты приоткрывали золотые закрома, припасённые для эпохи «завершения истории». Европейские пролетарии в XIX – начале XX века стали жить лучше и обрели больше социально-политических прав, а нувориши-буржуа пытались превратиться в новую аристократию, породнясь для этого с аристократией старой.
Октябрьская революция и красный проект построения Царства Божьего на Земле и без Бога стали для Запада мобилизующим вызовом. Классовые битвы приходилось перемежать новыми классовыми уступками, чтобы низшие слои не пошли по советскому пути. Одновременно в СССР парадоксальным образом происходило обратное: поняв, что всемирной революции с наскока не получилось, да и коммунизма в одной отдельно взятой стране за одно поколение не построить, руководители и идеологи предложили ударно поработать и претерпеть лишения ради счастья будущих поколений.
В 1960-х два проекта сошлись в одной точке исторического развития. Это не была конвергенция в модном тогда ее понимании, не «розовение» капитализма и либерализация советского социализма, хотя и это тоже. Скорее – именно взаимный и внутренний баланс.
На Западе, сохранявшем еще консервативные национальные устои и образ жизни, построили развитое социальное государство благосостояния. У нас наступил гуманный брежневский потребительский социализм как высшая точка преодоления, примирения и развития предыдущих отрезков. Часто противопоставляют друг другу эпохи Сталина, Хрущева и Брежнева. При Сталине, мол, была жесткость и лишения, но были великие свершения и большой политический стиль, при Хрущеве сохранилась, а в чем-то и увеличилась риторика построения и всемирной победы коммунизма, вместе с большим стилем, великими стройками этого самого коммунизма и на фоне снижения жесткости (хотя не забудем про новочеркасский расстрел). При Брежневе же наступила благополучная пора, одна из лучших в русской истории, практически временный конец этой самой истории. Но уже без порывов и большого стиля, пусть и с отдельными его штрихами, такими как БАМ. Каждому нравится что-то свое или не нравится все сразу, но на самом деле это звенья одной цепи, кровь, пот, слезы и лишения 1920–1940-х, в том числе военные, закладывали фундамент брежневского почти двадцатилетия.
Что-то сломалось, видимо, и, по мнению многих исследователей, в 1968-м. Запад в тот год погрузился в пучину массовых студенческих и вообще молодежных протестов, волнений, демонстративных выходок радикальных молодежных движений. Молодежь под смелыми, но расплывчатыми лозунгами вроде «запрещается запрещать» показывала, что не хотят жить, как отцы. Знаковым тот год выглядит и для нас. Дело не только в интервенции в Чехословакию, геополитически вынужденной, но показавшей недостаточную маневренность Кремля в сфере «мягкой силы», задевшей западную левую интеллигенцию и смутившей собственную, советскую. Операция «Дунай» – лишь верхушка айсберга, начавшего постепенно и неумолимо таять.
Несмотря на все это, 1970-е и мы, и Запад, пусть и корчившийся в кризисах, прошли более чем достойно. Вообще, 1960–1970-е – возможно, пик и лебединая песня христианской цивилизации во всем ее разнообразии. Благотворная конкуренция систем и их сотрудничество дали миру технологические, гуманитарные и культурные достижения, до сих пор не превзойденные, разве что развиваемые и засовываемые на потеху публики в новые броские обложки.
Период правления Брежнева был одним из самых европейских в нашей истории, по крайней мере если сравнивать с Европой тех же лет.
Взять хотя бы терминологию. Слово «застой», изначально наполненное негативной семантикой, не равнозначно, но близко по значению пресловутому «концу истории». А именно «конец истории» французский мыслитель русского происхождения Александр Кожев, один из отцов послевоенной европейской интеграции, называл идеалом и целью объединенной Европы. Фактически «застой» Брежнева и «конец истории» Кожева во многом совпали и по смыслу, и по времени.
Были мы близки к Европе (здесь и далее под ней в первую очередь имеется в виду Европа Западная, вне Организации Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи) и потребительскими ориентирами, свидетельство чему – известная формула «квартира – дача – машина». Да, в целом потребление по разным причинам было у нас скромнее, но это компенсировалось большей социально-экономической стабильностью и меньшим социальным расслоением. То есть в дуэте социальности и потребления у нас было побольше социальности, а у европейцев – в среднем по палате – потребления.
И ведь что интересно, потребительские запросы пришли к нам с Запада, а на Западе, в свою очередь, социальное государство во многом появилось именно благодаря необходимости выдерживать идейную конкуренцию с советским проектом.
Что касается политики, то обратная связь и возможность влияния СМИ и общества на процессе в стране были, как ни странно, более сильны, чем сейчас. На фундамент идеологии и самую верхушку покушаться не разрешалось (хотя после очередной «смены вех» ругали и прежнее высшее руководство). Но для чиновников, партийных функционеров, руководителей предприятий, представителей художественной богемы – журнал «Крокодил» и газетная рубрика «Письмо позвало в дорогу» были пострашнее расследований Навального, и угроза была постоянной и реальной, а не симулятивной и по большим праздникам. Доставалось целым отраслям и центральным министерствам – так, ставший позже ярым либералом журналист Юрий Черниченко в резонансной статье «Комбайн косит и молотит» (журнал «Новый мир», 1983 год – первый послебрежневский) поставил суровые диагнозы не только флагману отечественного сельхозмашиностроения заводу «Ростсельмаш», но фактически всей сельхозмашиностроительной индустрии в целом. Видные писатели и публицисты вступались за русскую деревню, экологию, сохранение памятников культуры и порой добивались не только локальных, но и масштабных побед, таких как в кампании против поворота сибирских рек. Порой фактор обратной связи приходилось учитывать и во внешней политике: например, в декабре 1973-го глава советского МИДа легендарный Андрей Громыко в беседе с израильским коллегой А. Эбаном заявил, что одномоментно советско-израильские дипломатические отношения восстановить не получится ввиду непонимания подобного шага советским обществом.
В плане религиозных свобод мы с Европой и Западом, несмотря на послехрущевское ослабление вожжей и возросшую терпимость, сравниться не могли. Но при этом на Западе имел место нисходящий тренд нараставшей секуляризации и обмирщения, в СССР же, напротив, нарастало религиозное пробуждение. У интеллигенции оно было связано с духовными поисками, где-то, если говорить об интеллигенции либеральной, и с определенной модой, у остальных – с модой в первую очередь.
Недаром сатира и юмор едко высмеивали страсть повесить икону в углу рядом с новеньким шкафом, а в комедии «Блондинка за углом» один из самых ярких фрагментов – пасхальная Всенощная, она же самая модная городская тусовка. Но, если говорить об антирелигиозной и антиклерикальной сатире, она была значительно мягче в сравнении с Европой если не тогдашней, то уж точно нынешней. Карикатуры из «Крокодила», вроде той, где Бог собирается смотреть хоккей и просит секретаршу сообщать посетителям, что его нет, намного приличнее похабщины от «Шарли Эбдо».
Советские философы, такие как Эвальд Ильенков и Юрий Давыдов, разговаривали с европейскими коллегами во всех смыслах на одном языке, пусть по большей части и заочно. Равными среди равных чувствовали себя в европейском писательском цеху ведущие советские писатели – достаточно упомянуть выдвижение Генрихом Беллем на Нобелевскую премию по литературе Юрия Трифонова.
Если говорить об искусстве и культуре, то именно в брежневский период были реализованы совместные с Европой, США и вестернизированной прозападной Японией масштабные и звездные по актерскому составу кинопроекты, повторение которых сейчас представить себе сложно. Да и по содержанию наши и европейско-американские фильмы, при серьезной разнице в бытовой повседневности и нюансах, были схожи.
Скажем, «Служебный роман» наполнен массой сугубо советских деталей, вроде активной Шурочки, выдвинутой на общественную работу и не дающей себя задвинуть обратно, но в целом это достаточно понятная зарубежному зрителю история о зародившемся при нелепо-комичных обстоятельствах романе начальницы и подчиненного. Такие на Западе снимались и до сих пор снимаются, например «Предложение» с Сандрой Буллок в главной роли (2009 год).
«Москва слезам не верит» – вообще типично американский сюжет о self-made woman, женщине, сделавшей себя собственными усилиями, и завоеванный «Оскар» тут совсем неслучаен. Даже такой фильм, как «Любовь и голуби», с его ироничной деревенскостью, и тот схож с франко-итальянскими картинами о чудаках из глубинки.
Надо отметить, что достижение своего пика западной культурой, к которой примыкала и советская, особо ярко показывало всю двойственность этого пика. Ведь достигнут он был во всем, включая самые противоречивые и пикантные сферы, где достижения были одновременно приметой упадка. Сложно снять более жуткие и леденящие душу мистические фильмы, чем «Омэн», «Экзорцист» и «Ребенок Розмари», фильм более пикантный и скандальный, чем «Распутное детство» с двенадцатилетней Евой Ионеско. Все нынешние фильмы ужасов в жанре «найденной пленки» с разной степенью успеха отталкиваются от «Ада каннибалов» Руджеро Деодато, где живущие вне истории амазонские дикари-каннибалы столкнулся с еще более страшными дикарями современного Запада, возомнившими себя «сверхлюдьми».
«Ад каннибалов» – это, наверное, формально уже восьмидесятые, ибо 1980-й. А двумя годами ранее, в еще несомненные семидесятые, вышел замечательный советский фильм «Расписание на послезавтра». Он о совсем других сверхлюдях, одаренных учениках физико-математической школы (конечно же, пионерах и комсомольцах), которые рано или поздно приведут общество в тот самый коммунизм, обещанный Хрущевым как раз к году выхода «Ада каннибалов». В «Расписании» много интересных линий и моментов, но больше всего врезается в память вот какой эпизод. Одна из учениц решает выгнать из дома надоевшего старого пса, чего не допускает ее одноклассник – он берет собаку себе. Встретив мальчика с новым четвероногим другом, отец девочки и бывший хозяин собаки (его играет Владимир Басов) с теплой тоской говорит: «Я вам верю. Вы добрый. Вы заметили, это сейчас не в моде. Говорят: интеллигентный, деловой, даже предприимчивый. Но никогда добрый». До распада СССР оставалось тринадцать лет.
В 1983-м на наши экраны вышло «Чучело». Его юные герои – это уже даже не черствая девочка из «Расписания». Они стоят где-то на полпути между ней и героями «Ада каннибалов», закономерно развиваясь в сторону «Ада». От пионеров из произведений Аркадия Гайдара их отделяет полвека, они – внуки тех пионеров. А проектировщик и воплотитель в жизнь людоедской «шоковой терапии», призванной «очистить страну от скверны совчины и лишних людей», – внук Гайдара и носитель его фамилии-псевдонима.
Можно обратиться и детско-юношеской литературе тех лет, хотя бы к журналам «Костер» и «Пионер». Конечно, и до этого в рассказах, повестях и романах для подрастающего поколения совсем не все было в сусальном золоте и киселе, проблемам, трудностям и недостаткам посвящалось не меньше места. Но в 1980-х как-то особо усиливается надлом, ощущение тупика и болота, при сегодняшнем прочтении это видно с особой, мучительной ясностью. Нарастает разлад между парадными ценностями и повседневностью, втолковываемыми идеалами и бытом, вроде бы одобряемым альтруизмом и фактической низменной погоней за всем модным и заграничным, вплоть до жвачки. В замечательном романе Владислава Крапивина «Журавленок и молнии» главному герою от деда достается ценная старинная книга о путешествиях и путешественниках. Для мальчика она почти что Библия, но его отец однажды тайком сдает фолиант в букинистический магазин, чтобы расплатиться с грузчиками за доставку зеркала.
– Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!
– Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!
Мощный и печальный символ и аналог обмена первородства на чечевичную похлебку.
Рост потребительских аппетитов, сам по себе вполне естественный и вытекающий из человеческой природы, будучи привязанным к просачивавшимся сквозь «железный занавес» западным стандартам потребления, способствовал постепенному морально-нравственному регрессу общества. Аналогичный регресс происходил и на самом Западе, но наш упадок, имея реактивный и догоняющий (насколько к упадку вообще применимо подобное определение) характер, отличался дополнительным негативным своеобразием.
Играющая роль демпфера смягчителя и гасителя колебаний – официальная идеология заметно потеряла в эффективности, приобретя в невнятности и двусмысленности. Тот же взлет Трифонова до номинации на литературного Нобеля, как я писал и выше, и прежде, видится событием противоречивым: с одной стороны, признавались заслуги советской литературы, с другой – кандидатура певца квартирных обменов (пусть, как подсказывают мне критики, произведения Юрия Валентиновича и обладали значительным морально-этическим подтекстом) многое говорила о состоянии этой литературы, равно как и общества.
Да и та часть – весьма значительная по объему – религиозного ренессанса, что была вызвана к жизни веяниями моды, вряд ли могла быть с особым восторгом воспринята как последовательным убежденным атеистом, так и последовательным убежденным верующим.
Советское руководство к середине 70-х впало в излишнюю мягкотелость и благодушие от дипломатических успехов и иллюзии если не «конца истории», то ее торможения. «Разрядка» и ее плоды стали чересчур абсолютизироваться. Достаточно почитать роман «Победа» Александра Чаковского, где автор не жалеет восторженных красок для описания Хельсинских соглашений 1975 года, приравненных им к Победе в Великой Отечественной.
А открыв один из сборников серии «Опасным курсом», чьей целью была всесторонняя критика политики Китая, можно прочитать, что зарвавшиеся пекинские милитаристы всеми силами добиваются провокационного сближения с Западом, но мы, советские люди, надеемся, что у здравомыслящих западных политиков хватит мудрости и такта отвергнуть наглые поползновения.
То есть – дяденька капиталист, уйми хулиганов китайских. Это уже дальний предок дискурса «уважаемые западные партнеры» и разговора с данными уважаемыми партнерами в позиции взгляда снизу вверх. Дальний, но все же предок.
Параллельно советские лидеры, обожженные войной, боявшиеся войны и постоянно твердившие мантру «только б не было войны», постепенно перевели агитацию, пропаганду и культуру в режим проповеди пацифизма и абстрактного гуманизма. В результате дошло до трагического абсурда, когда Кремль ввязался в афганские события, но страшился и стыдился нормально объяснить это собственному населению, хотя объяснить вполне можно было.
И вот нерешенность дилеммы «надо воевать – но как рассказать» стала одной из причин известного исхода афганской кампании. А в это время госсекретарь США Александр Хейг произнес: «Есть вещи важнее, чем мир» – и через десять лет его страна праздновала победу в «холодной войне».
«Перестройка» окончательно выпустила из-под спуда эти противоречия и тенденции, впрочем, и без того рвавшиеся наружу. Поначалу, кстати, казалось, что, выпуская, она способна их разрешить. Когда после Брежнева и двух с половиной лет, отведенных Историей двум его преемникам, Горбачев начинал реализацию своих намерений, из двух находящихся в сложных диалектических отношениях идей, «жить как на Западе» и «быть альтернативой Западу», приоритетной выглядела последняя. Горбачев казался авторитарным модернизатором, под стать ранее продвигавшему его Юрию Андропову, и поначалу в воздухе носились такие цели реформ: оздоровить государство, общество, идеологию и культуру, сформулировать новые масштабные стратегические ориентиры, способные зажечь сердца людей, повысить конкурентоспособность страны в гонке систем, подойти к новому этапу отношений с Западом, имея козыри, позволяющие разговаривать уверенно и если не с позиций преимущества, то на равных.
Недаром в мае 1985-го во время празднования 40-летия Победы Горбачев впервые за долгое время нашел добрые слова о генералиссимусе той Победы, послав гражданам определенный сигнал. Небесспорно, но все же в самых ранних ростках «перестройки» было больше внешних признаков левой национальной модернизации, чем какой-либо еще.
Однако достаточно скоро все планы и порывы были отодвинуты, и тон стала задавать идея ускоренной конвергенции и повышения вестернизации. Взялись строить «общеевропейский дом» на умеренно левом фундаменте, с социал-демократическим креном и дуэтом Горбачева и французского президента Миттерана в роли лидеров. И под откос полетели все достижения социализма, а в итоге – даже сам СССР. На дымящихся обломках, оставшихся после величайшей геополитической катастрофы ХХ века, начали строить либерализм – и под откос полетели базовые вроде бы основы либерализма: свобода личности, её неприкосновенность, право на счастье, равенство условий.
А ведь не таким выглядело будущее, когда в 1991 году наша страна, как официально или полуофициально заявлялось, приступила к строительству буржуазно-демократического либерального капитализма. Несмотря на то что, думается, этот строй России не слишком подходит органически и исторически, при должных искренних усилиях что-то путное получиться могло. В конце концов, с отдельно взятыми его элементами, развивавшимися довольно успешно, отечественная история знакома. Русскому человеку не чужда деловая хватка – это могут подтвердить многочисленные купцы, артельщики, да хотя бы коробейники, с которыми мы сталкиваемся на страницах художественных произведений и научных исследований.
Русскому человеку не чужды демократические гражданские институты. В допетровской России, как мы помним, были и развитое местное самоуправление, и высокий уровень судебной состязательности, и гибкая правовая система, предусматривавшая, в частности, выборность старост, земских судей и дьяков и позволявшая оградить чиновничий произвол. И наконец, Земские соборы, в ходе которых представители всех слоев населения, кроме крепостных крестьян, обсуждали ключевые вопросы государственной жизни. Вернуться к этой системе, не покушаясь на верховную власть монарха и сакральные основания этой власти, предлагали затем славянофилы. Они критиковали бюрократическое иго, душную и тягостную регламентацию всех сторон национальной жизни, насильственное навязывание чужих мироустройственных стандартов, порочные практики импортного абсолютизма и отстаивали такие ценности, как свобода слова, собраний, печати, быта, считающиеся сейчас классическими либерально-демократическими.
Наконец, у нас богатейший опыт отстаивания своих социальных, экономических и гражданских прав от излишне рьяного покушения на них властного аппарата в целом или отдельных его представителей. Верно и обратное – мы умели требовать внимания государства к тем сферам нашей жизни, где оно необходимо, но почему-то отсутствует или недостаточно. От бунташного XVII века нить тянется в советский период, когда при вроде бы более жестком режиме, чем сейчас, был и Новочеркасск-1962, и беспорядки в Краснодаре годом ранее, и освистывание Хрущева в Куйбышеве местными жителями, и многие другие примечательные случаи и инциденты.
Казалось, что «перестройка», а затем пространственно суженные до границ РСФСР реформы уже Ельцина будут здоровой прививкой вышеуказанных факторов ко всему, что было хорош в СССР. С одной стороны, даже в обращении ГКЧП признавалась необратимость рыночных реформ: «Мы выступаем за истинно демократические процессы, за последовательную политику реформ, ведущую к обновлению нашей Родины, к её экономическому и социальному процветанию, которое позволит ей занять достойное место в мировом сообществе наций… Развивая многоукладный характер народного хозяйства, мы будем поддерживать и частное предпринимательство, предоставляя ему необходимые возможности для развития производства и сферы услуг».
С другой стороны, и команда Ельцина понимала – во всяком случае, на уровне деклараций, – что построение капитализма в России невозможно без мощнейшего социального фундамента. На первых порах ельцинской фронды фигура мятежного функционера вообще воспринималась многими как надежда на реформированный демократический социализм; тогда, например, к группе поддержки если не Ельцина лично, то олицетворяемых им процессов примкнул известный левый мыслитель Борис Кагарлицкий.
Но и в 1991 г., когда надежда основательно поугасла, один из ближайших ельцинских соратников Анатолий Собчак в своей книге «Хождение во власть» пропел настоящий гимн чему-то вроде «шведского социализма». Приведем некоторые цитаты: «Западные страны во многом благодаря нашему негативному опыту шли по пути социализации. В постиндустриальном обществе, наступление которого не смогли предсказать ни Маркс, ни Ленин, частная собственность в ее классическом виде все более утрачивает свое значение. Она заменена различными видами акционерной и иной коллективной собственности. А правовые и имущественные гарантии демократических институтов – надежная узда, при помощи которой общество управляет своими же управленцами и не даст воли и всевластия бюрократам.
