Текст книги "Горько-своевременные мысли. Что будет с Россией?"
Автор книги: Станислав Смагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Глава 1
Россия и Революция
Та особенность русского национального менталитета, с анализа которой я хотел бы начать свою книгу, можно охарактеризовать при помощи великого множества цитат, от высказывания великого нашего мыслителя Льва Тихомирова «русский человек – монархист или анархист, а третьего не дано» до описания философом Георгием Федотовым солнца нашей поэзии А.C. Пушкина как «певца Империи и Свободы» и фразы самого Пушкина «все Романовы – революционеры». Если говорить о современности, то чрезвычайно симптоматичной выглядит фраза протоиерея Николая Артемова, секретаря Германской епархии Русской зарубежной церкви и ключаря кафедрального собора в честь святых новомучеников и исповедников российских в Мюнхене. Рассуждая о судьбах западного христианства и его проблемах, в том числе догматических, священник сказал: «Традиция – это хорошо. Это лучше, чем беспочвенность. Но я, как русский, все же немного и революционер».
Действительно, в русском человеке, как в широком, так и в прямом значении конкретной человеческой личности, сочетаются два противоположных начала. Одно включает в себя консерватизм, традиционность, верность многовековым институтам и укладу жизни предков, уважение к принципу иерархии и почитание руководства страны – «монарха», вне зависимости от того, как данный титул звучит на очередном историческом отрезке. Суть второго – бунтарство, радикализм, нигилизм, неповиновение, стремление быстро и кардинально изменить окружающий мир. Эти начала редко и с трудом находят между собой компромисс умеренного срединного типа, «берем лучшее – отбрасываем худшее». Они то вступают в скоротечный симбиоз, сохраняя все свои грани и ничего не отбрасывая, то находятся в диалектических отношениях дружбы-борьбы, то одерживают победы друг над другом.
В связи с этим любопытным представляется взгляд классиков русской национально-консервативной мысли на проблему революции. Считая (и это естественным образом вытекает уже из самого консервативного имени) революционную смуту делом крайне предосудительным и не богоугодным, они тем не менее готовы были в самых крайних случаях признавать революцию полезной, если она хотя бы национальна. Так, выдающийся русский мыслитель, публицист и экономист С.Ф. Шарапов, сравнивая первую русскую революцию 1905–1907 годов и французскую революцию 1789 года, писал: «Французская революция была не только национальна, но, можно сказать, крайне преувеличенно национальна. Никакие инородцы в ней не участвовали, а вся остальная Европа шла на ее усмирение. Патриотизм самих французов был так горяч, что за одно подозрение в его недостатке господа революционеры без церемонии рубили головы… На свою национальную революцию французские патриоты несли патриотически свое, иногда последнее, достояние». Сложно не заметить некоторую идеализацию Сергеем Федоровичем галльской смуты, однако в целом мнение весьма примечательно. Уже упомянутый Лев Тихомиров поначалу приветствовал Февральскую революцию, полагая – как вскоре выяснилось, совершенно напрасно – ее актом национального оздоровления и модернизации; сверх того, он даже одно время симпатизировал Керенскому, близоруко видя в нем личность сильную, волевую и харизматичную. Нельзя не вспомнить и активное участие в Февральской революции одного из лидеров отечественного правого консерватизма – Владимира Пуришкевича.
Каким образом наш национальный дух приобрел сей дуэт монументального консервативного державничества и лихого безудержного бунтарства, то обильно орошающий в бескомпромиссной внутренней схватке русскую землю русской же кровью, то показывающий впечатляющие созидательные результаты на поприще вольного либо невольного соработничества? И главное, за счет чего в 1917 году триумф праздновал именно русский бунт, пушкинские слова о коем слишком хорошо известны, чтобы лишний раз их повторять?
История любого государства и любого народа, тем паче если речь о народе великом, славном и играющем заметную роль на мировой арене, представляет собой вереницу крупных и не очень крупных потрясений и коллизий, оставляющих свою зарубку в национальном сознании. Когда эти зарубки, накладывающиеся друг на друга и резонирующие меж собой, достигают объема критической массы, происходит взрыв. Даже погашенный, преодоленный и сыгравший в целом благотворную роль, этот взрыв сам становится зарубкой в числе тех, что приведут (могут привести) затем к новому взрыву.
Россия и русский народ не являются здесь каким-либо исключением. Возьмем хотя бы Англию, на первый взгляд кажущуюся эталоном размерного и рассудочного консерватизма. Более пристальное рассмотрение ее истории позволяет ухватить череду культурно-исторических травм. Здесь раскол, связанный с Реформацией и переменой национальной религии с католицизма на англиканство, накладывался на другой глубокий этносоциальный раскол между верхами и низами, вызванный норманнским вторжением и окончательно ко времени Реформации еще не преодоленный, а если брать глубинные пласты – в чем-то сохранившийся и до современности; любителям порассуждать через губу о пагубном влиянии татаро-монгольского ига на русскую ментальность уместно обратить внимание на одну из цитаделей «цивилизованного мира», где иноземное иго, по сути дела, осталось навсегда, пусть и взаимослившись постепенно с автохтонным пейзажем.
Сюда примешивались и другие примеры внешнего влияния на судьбы Англии: «Славная революция» 1688 года, появление на престоле Ганноверской династии, монархи из которой и через сто лет говорили по-английски лучше, чем Ричард Львиное Сердце (тот не говорил вовсе), но с немецким акцентом, наконец, приобретение туманным Альбионом черт космополитического торгово-финансового центра, чуждого интересам английского народа. Определенная корреляция этих расколов подтверждалась, например, последовавшим за «Славной революцией» ужесточением гонений на католиков.
Если вспомнить еще и революцию середины XVII века, не разрешившую накопившиеся к тому времени противоречия, а лишь ставшую новой увесистой монетой в их копилке, становятся понятны мотивы великого английского мыслителя и литератора Гилберта Кийта Честертона, написавшего в 1908 году стихотворение «Молчаливый народ» (в оригинале – The Secret People, “Потаенный народ”) – яркую картину диссонанса между величественным фасадом Британской империи и скрывающейся за ним бурлящей народной лавой.
В бичевании многоуровневой и многоликой раздробленности своей страны он доходит до пораженческих ноток при описании войн с Наполеоном.
Англичанам в силу ряда причин удалось в ХХ веке избежать катаклизмов того же размаха, что у нас. Тут, кстати, есть определенная взаимосвязь: Англия не взорвалась потому, что поспособствовала взрыву в России. Однако ограничивать причины русской смуты лаконичным сочетанием «англичанка гадит» наивно и ошибочно.
Как мы пришли к 1917 году?
Первое из великих потрясений русской истории случилось в 988 году. Уточню – в данном конкретном случае мы употребляем слово «потрясение» безо всякого негатива. Крещение Руси было величайшим событием в ее жизни, определившим ее путь, духовную миссию, место в мире, образ мыслей и систему морально-этических и нравственных координат русского народа. Бесконечно далек я и от мысли о христианизации как ломке через колено. При всех сложностях и эксцессах, сопровождавших процесс крещения нашей Отчизны, православная вера не отменила временной отрезок до своего прихода, скорее, она легла на хорошо подготовленную почву и вошла с накопленным ранее багажом в плодотворный синтез. Об этом, в частности, писал наш современный мыслитель Виктор Аксючиц в цикле статей «Становление русского мировоззрения» («Историки открывают все более фактов близости ранней русской религиозности христианству, но сам факт невиданно гармоничного принятия христианства на Руси уже свидетельствует, что русское язычество – это своего рода русский Старый Завет: путь народа к истинному Богу» – интересная мысль оттуда). Либерально или просто скептически настроенные граждане на данном основании называют русское христианство, особенно повседневно-бытовое, а не высокое церковное, слегка задрапированным язычеством. И это, разумеется, тоже заблуждение, ведь любая из авраамических религий на конкретной национальной почве впитывает местный колорит и особенности. Африканское, карибское или филиппинское (там, как известно, в Страстную пятницу самые рьяные верующие распинают себя на крестах) христианство покажется любому европейцу значительно более диковинным, чем русское.
Собственно, и вся Европа практически без исключения переживала в те века процесс христианизации с последующим преодолением либо растворением старых верований в новой вере. Само по себе это событие и применительно к Европе в целом, и к России в частности травмой быть названо не может. Идея относительно высокой социально-экономической развитости и нравственной чистоты дохристианской Руси, погубленной решением князя Владимира, и представление христианизации едва ли не геноцидом актуализировались в позднесоветское время благодаря двум течениям, низовому (некоторые члены находившегося на полулегальном положении интеллектуально-патриотического сообщества, разочаровавшиеся в православии) и официозному (агитационно-пропагандистский аппарат в преддверии 1000-летия крещения Руси, опасаясь оживления православной жизни, отошедший от прежнего тезиса о прогрессивности христианизации и начавший недвусмысленно возвеличивать язычество). В постсоветское время эта идея окрепла и получила определенную людскую поддержку, но, с исторической точки зрения, повторимся, она неконструктивна и не обоснована. Тем не менее некоторые последствия, пассивно лежащие в глубине народного сознания и сами по себе ни на что не влияющие, но способные проявиться при соприкосновении с другими факторами, христианизация имела. В годы Гражданской войны это вылилось в наглядную демонстрацию того самого народного двоеверия, прежде по большей части латентного и пассивного, ужасающей языческой жестокости и озлобленного низового антиклерикализма.
Следующим потрясением, причем здесь уже уместно употребление данного термина в однозначно негативном ключе, как синонима катастрофы, стало татаро-монгольское нашествие и последующее иго. Это масштабное, на десятилетия и даже столетия растянутое во времени событие, безусловно, оставило глубокий след в русской исторической памяти, но так как оно было следствием внешнего нашествия, а не более интересующих нас внутренних катаклизмов, позволю себе не останавливаться подробно на этой очень обсуждаемой (причем часто с откровенно спекулятивными целями) теме. Отмечу лишь один важный, на мой взгляд, момент. Уже после освобождения от ига русские правители, точнее московские государи, создавая мощное централизованное государство и осуществляя расширение своей территории, руководствовались не только объективными национально-геополитическими интересами и необходимостью взять то, что в случае бездействия возьмут конкуренты, но и травматическими воспоминаниями о Батые и его наследниках. Можно сказать, что еще поздние Рюриковичи предвосхитили фразы Сталина «задержать темпы – значит отстать, а отстающих бьют» и «[если мы не осуществим ускоренную модернизацию] нас сомнут». Однако сопротивление многих простых людей вовлечению их в служило-тягловое государство квазимобилизационного типа не столько мешало, сколько способствовало расширению русских земель. Многие территории России были отвоеваны и освоены для нее людскими массами, уходившими от контроля и преследования власти.
При всем при этом Русь тогда не знала не только культурного, но по большому счету и социального расслоения. Об этом с большой убедительностью пишет выдающийся российский историк Игорь Яковлевич Фроянов, доказывающий, что государство на Руси возникло до разделения общества на классы, а население было свободным и путем участия в вечевых собраниях влияло на государственные дела. И в дальнейшем исторические катаклизмы даже такого грандиозного масштаба, как татаро-монгольское иго, существенно на ситуацию не влияли, общество становилось гетерогенным в социально-экономическом, но не культурно-мировоззренческом плане. Более того, к середине XVI века Россия являла собой пример развитого национального и правового государства, с развитым институтом местного выборного самоуправления, отлаженной законодательно-правовой системой, высшим проявлением которой был Судебник 1550 года, и таким феноменом, как Земские соборы, в ходе которых представители всех слоев населения, кроме крепостных крестьян, обсуждали ключевые вопросы государственной жизни. Созывались Земские соборы и для избрания и утверждения нового царя, иногда, как в 1613 году, даже новой династии. Не будет большим преувеличением сказать о существовании в России той эпохи своего рода гражданского общества.
Первым в новую эпоху серьезным испытанием для национального единства стали церковные реформы патриарха Никона и последовавшие за ними жестокие гонения на старообрядцев, когда весьма значительная часть населения не только оказалась пораженной в правах, но и, что самое худшее, выпала из общего культурно-бытового поля. На сложные диалектические отношения между православием и дохристианскими народными верованиями наложился еще один разлом.
Наиболее же значительные перемены произошли в начале XVIII века при Петре I, когда юноши из состоятельных и приближенных к царскому двору семей в немалом количестве отправились в страны Западной Европы с целью получения тамошнего передового образования и дальнейшего его применения в ходе вестернизационных реформ (подобные образовательные поездки имели место и до этого, в частности при отце Петра Алексее Михайловиче, но носили более локальный и спорадический характер). Несмотря на то что перед молодыми людьми ставилась задача овладеть в первую очередь научно-техническими знаниями, они поневоле приобщались к европейскому быту, морали, философии – и сравнение всего этого с отечественными аналогами зачастую казалось не в пользу последних.
В Россию студенты возвращались с твёрдым желанием изменить на европейский лад не только государственное управление и вооружённые силы, но и весь уклад бытия, и намерения эти вполне совпадали с намерением самого Петра. Главный же узел проблемы стал завязываться чуть позже, в царствование Анны Иоанновны, относившейся к верному ей милостью Божией народу бестрепетно и старавшейся окружать себя иноземцами и той частью элиты, которая из открытого дядей императрицы окна в Европу подхватила исключительно бездумное подражание тамошнему укладу жизни и поверхностный космополитизм; этих людей всё меньше интересовали проблемы обустройства страны, их вполне устраивал европейский вид окрестностей при взгляде из окна дворца. Таким образом, во второй раз за столетие, прошедшее после никонианских реформ, страна была подвергнута глобальному цивилизационному расколу, причём по большому счёту оба лагеря взаимно не расценивали друг друга как соотечественников. Тем не менее к концу века и к представителям разных слоёв правящей элиты всё больше приходит понимание того, что ради как блага России, так и банального благоденствия собственного класса требуются капитальные преобразования на всех этажах государства. Большие надежды возникли в ходе Отечественной войны 1812 года – казалось, общественный договор верхов и низов, ставший залогом победы над захватчиками, сподвигнет императора на его дальнейшее закрепление путём давно назревших реформ, имеющих целью достижения стабильной социальной гармонии.
Насколько эти надежды сбылись, можно судить по манифесту Александра I от 30 августа 1814 года «Об утверждении крестов для духовенства, а для воинства, дворянства и купечеству, медалей и о разных льготах и милостях», приуроченному к окончанию зарубежного похода русской армии. Вопреки распространённому заблуждению, о судьбе крестьянства там говорила не одна лишь фраза «Крестьяне, верный наш народ, да получат они мзду от бога» – ряд послаблений, льгот и привилегий всё же был предусмотрен. Однако даже при внимательном рассмотрении документа очевидно, что все обещанные преференции носили единовременный характер и коренным образом судьбу простолюдинов не меняли. Именно тогда у части дворянства, в ходе войны и зарубежного антинаполеоновского похода воочию увидевшего зарубежное мироустройство и пришедшего к выводу о его преимуществах относительно отечественных порядков, появилось мнение, что мирный эволюционный путь реформ невозможен. Это мнение в итоге привело к заговору декабристов и событиям 14 декабря 1825 года на Сенатской площади.
Подавление декабрьского мятежа не привело к искоренению либерально-бунтарских настроений, а лишь на время загнало их в подполье. Например, в 1830–1831 годах во время польского восстания ещё более или менее действовал хрупкий компромисс имени внутреннего единства перед внешней угрозой, который привёл к ссоре Адама Мицкевича с Пушкиным из-за стихотворения последнего «Клеветникам России». Но уже в ходе подавления Паскевичем венгерского восстания 1849 года и особенно Крымской войны и польского восстания 1863 года всё громче звучали голоса, призывавшие к поражению собственного правительства и сочувствующие европейским народам, якобы запуганным петербургским жандармом; главным глашатаем этих информационных кампаний с середины 1850-х годов был А.И. Герцен, а главной трибуной – выпускаемый им и Огарёвым в Лондоне альманах «Полярная звезда», а затем журнал «Колокол».
Впрочем, в годы Крымской войны несколько парадоксальным образом (насколько это понятие вообще применимо к политике) Герцен, при всём его скепсисе и нелюбви к российской государственной власти, при всём субъективном освещении им хода боевых действий в прессе, в частной переписке всё же признавал: «Война для нас нежелательна – ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир – вот что поможет нашему делу в России». А в это же время многие умеренные либералы-консерваторы и даже некоторые славянофилы-консерваторы поднимали вопрос о желательности более явного поражения, дабы все язвы тяжело хворавшей державы оказались видны без прикрас.
Вот как об этом повествует наш великий историк Евгений Тарле в своем фундаментальном труде «Крымская война»:
«Славянофил А.И. Кошелев пишет в своих изданных за границей воспоминаниях: “Высадка союзников в Крыму в 1854 году, последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение, хотя отчасти бессознательное, было в том же роде”.
Вера Сергеевна Аксакова была настроена глубоко пессимистично к концу войны: “Положение наше – совершенно отчаянное, – писала она и признавала николаевщину более страшным врагом России, чем внешнего неприятеля. – Не внешние враги страшны нам, но внутренние, наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духовные”. И по поводу смерти Николая эта умнейшая из всех детей Сергея Аксакова находит строки, почти совпадающие с герценовскими. Герцен радовался, что это “бельмо снято с глаз человечества”, а Вера Сергеевна пишет: “Все невольно чувствуют; что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легко стало дышать… ”
“Либерализм” славянофилов был, впрочем, таким легоньким и слабо державшимся, что его уже через полгода после смерти Николая начало сдувать, и Хомяков, таким грозным Иеремией выступавший в начале войны, уже начал беспокоиться и писал другому “либеральному” славянофилу, Константину Аксакову, что “дела принимают новый оборот, но оборот также небезопасный”, так как западники (“запад”) могут “встрепенуться” и “что же тогда?”.
Иван Киреевский скорбел искреннее и глубже, чем всегда несколько актерствовавший Хомяков, и прямо заявлял Погодину, что если бы не крымское поражение, то Россия “загнила бы и задохлась”. Да и сам Погодин, поклонник самодержавия, перестал мечтать о Константинополе и заговорил в своих “Записках” и речах в тоне либерального негодования на николаевщину, потерпевшую поражение.
К концу войны славянофильская “оппозиция”, однако, уже решительно переставала удовлетворять даже самых умеренных, самых аполитичных людей, бывших до той поры довольно близкими к ней. “Давно уже добирался я до этого вонючего, стоячего болота славянофильского. Чем скорее напечатаете мою критику, тем лучше; чтоб не дать много времени существовать такой дряни безнаказанно, надо скорее стереть ее с лица земли”, – в таком тоне писал о книге К.С. Аксакова известный ученый, филолог Буслаев 10 июня 1855 г. издателю “Отечественных записок” А.А. Краевскому. А спустя некоторое время он, разгромив также Хомякова, пишет: “Нынешнее лето… мне посчастливилось поохотиться за славянофильской дичью. Думаю, что мои две критики, одна за другой, несколько всколышат это вонючее болото, которое считали глубоким только потому, что в стоячей тине не видать дна”».
Все эти вполне искренние и, бесспорно, лично честные русские люди тем самым невольно солидаризировались с Марксом и Энгельсом, мечтавшими о том, что «нападению должны подвергнуться один за другим, если не одновременно, наиболее выдвинутые вперёд укреплённые пункты империи – на Аландских островах и в Севастополе на Чёрном море…», а «турецко-европейский флот сможет разрушить Севастополь и уничтожить русский Черноморский флот; союзники в состоянии захватить и удержать Крым, оккупировать Одессу, блокировать Азовское море и развязать руки кавказским горцам».
Тогда же Петр Чаадаев написал: «Европа не впадает в варварство, а Россия овладела пока лишь крупицами цивилизации, Европа – наследник, благодетель, хранитель всех предшествующих цивилизаций. Россия во многом обязана европейской цивилизации, просвещению Запада». Впрочем, мысль о вине России в собственной отсталости перед европейской цивилизацией и необходимости эту отсталость преодолевать пусть даже путём коренных преобразований, не уступающих петровским и затрагивающих не только государственную, но и повседневную частную жизнь, философ культивировал ещё за два десятилетия до Крымской войны в своих “Философских письмах”.
Реформы нового императора Александра II удовлетворили чаяния либеральной части общества в некоторой, но отнюдь не полной мере. В этой своей неудовлетворенности прогрессистское дворянство смыкалось с новым классом, как раз в 1850–1860-х годах окончательно оформившемся в качестве значимой исторической силы. Речь идет о так называемых разночинцах – детях мелких чиновников, священников, торговцев, низших воинских чинов; в расширительном смысле сюда входили и мелкие дворяне с обедневшими помещиками. Эта пестрая и обширная социальная группа в силу недовольства условиями существования и окружающей обстановкой стала носительницей наиболее революционных и нигилистических настроений, значительно опережая в этом плане либеральную аристократию, но одновременно и притягивая молодое поколение данного сословия. Дружба Евгения Базарова и Аркадия Кирсанова в романе Тургенева «Отцы и дети» представляет собой яркий пример этого синтеза, на почве которого произросло революционное движение последней трети XIX века. К началу следующего, ХХ столетия это была уже полноценная, в терминологии Л.Н. Гумилева, антисистема, представители которой планировали по западным рецептам переустроить Россию на либерально-демократический либо социалистический манер. Отношение к духовным устоям России, а также существующей форме государственности варьировалось у левых и либералов от средней степени неприятия до тотального отрицания. Соответственно, и борьба с устоями и государственностью предполагала не слишком большую щепетильность в выборе методов – от поздравительной телеграммы петербургских студентов японскому императору по случаю Цусимы до позиции наиболее радикальных оппозиционеров – большевиков – во время Первой мировой войны («поражение собственного правительства»). В начале века эмансипация имперских окраин (Кавказ, царство Польское, «черта оседлости») привела к активной миграции их населения, особенно молодого, во внутреннюю Россию. Эти людские потоки служили серьезной ресурсной базой для революционного движения.
Упомянув реформы Александра II, нельзя отдельно не отметить ключевую и самую громкую, пожалуй, из них, а именно – отмену крепостного права. Поставленную весьма благородную цель, заключавшуюся в решении земельно-крестьянского вопроса, она не решила, скорее, усложнив ситуацию. Вторичная попытка добиться успеха на этом направлении, предпринятая решившим устранить с исторической арены сельскую общину и создать класс крепких крестьян-собственников Столыпиным, ситуацию усугубила еще больше.
Крайне неоднозначным был и бурно протекавший процесс становления российского капитализма. До сих пор как историки, так и обыватели ведут о России, условно говоря, образца 1913 года споры, аналогичные спорам о современном Китае. Сторонникам мнения о том, что в тот период наша страна переживала невиданный расцвет и экономический рост, семимильными шагами идя к званию едва ли не самой успешной на планете державы, оппонируют те, кто считает предреволюционную Россию полуколонией Запада, всецело зависимой от внешних заимствований и инвестиций и страдающей от жутких социальных проблем.
В известной степени правы, опять же, и те, и другие. Россия была бурно развивавшейся страной, крепко привязанной финансово и экономически к европейскому и североамериканскому капитализму. Казалось бы, противоречия тут нет – к примеру, нынешние США являются самым экономически развитым государством и одновременно самым крупным должником.
Но нет, противоречие на самом деле присутствует, и крайне серьезное, но благодаря невиданной политической и военной мощи Вашингтона оно не приводит (пока) к печальным для него последствиям. Руководство Российской империи не хуже нашего понимало, что от развивающейся страны с прямой зависимостью темпов развития от иностранного капитала до сверхдержавы, способной не обращать внимания на эту зависимость, управляя по собственному разумению её последствиями, – «дистанция огромного размера», как писал классик.
Приобретению искомого статуса должна была способствовать победа в Первой мировой войне, чего несказанно страшились наши «уважаемые западные партнеры» по Антанте, сделавшие все для отмены русского триумфа.
Вернемся, однако, к причинам внутреннего характера. К религиозно-вероисповедным травмам предыдущих веков еще при Петре I добавилась отмена патриаршества и подчинение церковной жизни Священному синоду, называемое еще некоторыми «закрепощением Церкви». К началу XX века количество точек напряженности, порожденных этим решением, достигло критической массы и стало прорываться наружу, проявившись, например, в открытом письме 32 священников, весной 1905 года продекларировавших насущную необходимость кардинальных церковных реформ. Письмо стало предвестником и одновременно программой развернувшегося вскоре церковно-реформатского движения, достаточно широкого и громкого. Его требования были услышаны властью, согласившейся с необходимостью перемен и даже создавшей Предсоборное присутствие для подготовки оместного собора. Но к 1917 году Собор по разным причинам так и не состоялся. Как следствие – в феврале 1917 года как высшее, так и рядовое духовенство в массе своей поддержало свержение монархии.
Кризис духовно-религиозного начала сказался и на умах отечественной интеллигенции. О национально-государственном нигилизме левых и либералов мы уже говорили, творческая же интеллигенция, политизированная в меньшей степени, впала в нигилизм духовный. На смену прежней религиозной индифферентности и вялому агностицизму пришел титанизм, переходящий в сатанизм. Искусство и культура Серебряного века во многом представляют собой именно плохо замаскированное или не замаскированное вовсе богоборчество, любование демонами и восхищение темными силами. Попытка диалога с православием, выразившаяся в знаменитых религиозно-философских собраниях, ситуацию не сильно улучшила, если не усугубила, что не особо удивительно с учетом брожений в самой Церкви.
Наконец, глубокий морально-нравственный кризис охватил и дворянство с высшим светом, включая правящую династию. Красный бант на груди великого князя Кирилла Владимировича после Февральского переворота стал закономерным итогом изощренных гнусных интриг, которые многие великие князья и княгини плели против государя и государыни, не погнушавшись участия в убийстве Г. Распутина.
Таким образом, к весне 1917 года Россия подошла с тяжелым грузом негативных тенденций и явлений. Некоторые из них (вроде нездоровой атмосферы в правящей династии) были относительно локальны в части времени, исторического генезиса и количества задействованных лиц. Но значительно больше наличествовало тех пагубных факторов, что представляли собой последствия различных мини-революций русской истории, большинство из которых, в свою очередь, были порождением революций предыдущего этапа. При всем при этом, несмотря на серьезнейшие системные проблемы, Россия была великой державой, готовой победить в мировой войне и стать если не мировым гегемоном, то одной из двух-трех сверхдержав, что невероятно страшило наших врагов и наших формальных союзников, сделавших все для недопущения русского триумфа. Февральскую катастрофу породила парадоксальная сумма тяжелых наших неудач и великих побед.
Дальше был Октябрь, победа «красных» в страшной и кровавой Гражданской, создание СССР и великого Советского проекта.
