Текст книги "Заговор поэтов: 1921"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Придерживая полусложившуюся ширму перед собою, Гривнич продвинулся к одежному шкафу, огородился там, порылся в остатках прежней роскоши и с горем пополам облачился.

– Присаживайтесь, – широким жестом указал Чёрнокостюмный на гостевое кресло, сам по-прежнему восседая за столом в рабочем кресле хозяина. – Очень советую вам достать спиртовку. Это позволило бы кипятить воду для кофе, не высовывая лишний раз нос на кухню.

– А где вы теперь видите кофе? – удивился Гривнич.

– Ну, в порту и сейчас почти всё можно раздобыть. А того лучше завести деловое знакомство в посольстве Литвы или Латвии. Я долго жил во Франции и теперь чувствую себя весь день не в своей тарелке, если не позавтракаю чашкой кофе и круассаном. Давайте рассказывайте всё и, как сможете, подробно.

Гривнич рассказал – и почувствовал, что ему полегчало на душе. Однако мнимый гробовщик на сей раз преследовал цель отнюдь не терапевтическую. Тяжко вздохнув, он заметил:

– Худо дело. Чекисты очень часто прячутся за псевдонимами, их руководители вообще (кроме, конечно, зубров вроде Дзержинского или Лациса) укрыты за кулисами, но нынешний председатель ПетроЧК Семёнов, с которым вам довелось облобызаться, человек там случайный. Однако в совдеповских кругах Питера хорошо известен. Старый большевик из рабочих, но на вторых ролях, тюремный сиделец, беглец, нелегал. Штурмовал Зимний дворец, а после от Питера дальше Гатчины в 1919 году не отлучался. Отличился тогда при наступлении Юденича. До последнего назначения был, говорят, большой шишкой в Петроградском райкоме большевиков. Его предшественник уволен с должности в конце марта, потому, надо полагать, что проморгал Кронштадтское восстание. Судя по вашему рассказу, Семёнов в делах сыска профан.

– Что поделаешь? Время дилетантов: матрос становится министром финансов, а революционер-каторжанин организует охранку, вахмистр командует армией, поручик – фронтом…

– Вы затронули, Валерий Осипович, сложный вопрос. Ваш благодетель Семёнов – особый случай. Если в контрразведке он мышей не ловит, то это ещё не значит, что дурак. С вами он поступил как политик, поэтому скажите мне спасибо, что забрал у вас канотье и заставил снять стоячий воротничок с галстуком: в обычном виде вы могли бы вызвать у него ассоциацию не с трудовым интеллигентом, а с буржуазным бездельником – и загреметь снова в камеру. О прочем умалчиваю.

– И без всего такого прочего напугали…

– А следователь, этот ваш товарищ Карев, он вам как раз и не поверил. Вернётся из госпиталя крестник нашего приятеля, Карев его допросит основательно – и снова примется за вас. Есть тут и ещё одно обстоятельство… Не наше, правда, это дело, да и пугать вас заранее не хочется…

– Опять… Благодарю, благодарю, сто раз благодарю вас. Довольны, наконец?

– Фу, как раскипятились. Впрочем, вас можно понять, Валерий Осипович.

– Извините, ради Бога… Я правильно понял – надо уезжать?

– Да, к сожалению. Надёжнее будет исчезнуть, пока ваша нелепая история не забудется. Ладно, скажу. Пока вы спали, звонил молодой человек из «Всемирной литературы», он всех сотрудников обзванивал, меня за вас принял, да не в том дело… Сегодня умер Александр Блок.

Гривнич вскочил с кресла, потоптался бестолково, и принялся мерить комнату шагами: от книжного шкафа к стене с продолговатыми пятнами свежих золотистых обоев на месте проданных в прошлом году турецких сабель и пары кремневых пистолетов, от стены к шкафу, набитому чужими книгами, того же Блока. «Умер великий Пан», – стучало у него в голове; пытался вспомнить, как оно на греческом, но не смог, и одновременно казнился, что так бедно, так бесчувственно воспринимает великую трагедию русской культуры. Остановился, выговорил трудно:

– Это же конец целой эпохи…

– Возможно. Однако эпоха как-нибудь сама о себе позаботится. Вы же к этому явно неспособны. Большевики, кто ж сомневается, будут обвинены в том, что не сберегли большого поэта, ставшего к тому же на их сторону. Вы и сами прекрасно представляете, какой крик поднимут эмигранты в Париже и Берлине! Так почему бы Чека не попробовать свалить вину на врагов, покаравших-де Блока за его просоветскую позицию? Вспомните, кто из наших добрых знакомых последним посетил Блока, а? К тому же в отсутствие его супруги: ведь она будет клясться, что не впускала вас в квартиру. А теперь сами сделайте вывод.

– Час от часу не легче…

– Вам дадут отпуск во «Всемирной литературе»?

– Да зачем там отпуск? Я же не в штате. Так, перевожу по договорам. И получил покамест с Гулькин нос, три с половиной тысячи. Господи, как не хочется бросать квартиру…

– Хорошо… То есть хорошего мало. Бросать комнату не потребуется. Достаточно заявление оставить у ответственного квартиросъемщика (в сопровождении небольшого презента, разумеется), что уезжаете на месяц для лечения. Скажем, в Крым. Да, без уточнений: в Крым.

– Боже мой…

– На самом деле мы с вами, Валерий Осипович, останемся в Питере, пока не устроим здесь наши дела. Попользовался я вашим гостеприимством, воспользуйтесь и вы моим. Мне моя интуиция подсказывает, что у вас под кроватью стоит хорошей кожи, вместительный саквояж. Соберитесь не спеша, портфель, вам памятный, тоже захватите. Встретимся в приёмной комнате паровой прачечной на Каменноостровском проспекте ровно в восемь. Знаете, где это?

– Да. Я не из любителей путешествий… Подумать только: Блока нет.

– Вот, кстати, ваши часы. Пружина лопнула, пришлось её укоротить, так что заводить теперь требуется два раза в день, утром и вечером. А в общем и целом идут.

– Спасибо. Я бы мог и мастеру отдать, не стоило вам лично возиться.

– Я в вашей квартире… мне здесь сейчас не вполне комфортно. Словно чекисты могут вас навестить в любую минуту. Механическая же работа прекрасно успокаивает нервы. Для чекистов, впрочем, рановато; операцию с козлом отпущения (простите чистосердечно!) они могут начать только после санкции своего высшего руководства. Я ухожу, собирайтесь и вы поскорее. Уж лучше побродите по Невскому до условленного времени.

– Так и сделаю, – кивнул Гривнич. Следовало бы, наверное, и ещё разок поблагодарить, однако вместо этого захотелось спустить гостя с лестницы. Впрочем, Гривнич раньше такого никогда не проделывал, так что вряд ли у него получилось бы.

– Закройте за мною, пожалуйста.

Мрачный коридор, освещённый только жёлтым прямоугольником из оставленной отворенною комнаты, тёмный зев чёрного хода. Чёрнокостюмный гость растворился в темноте, что ж, авось, не поскользнется на грязной ступеньке. Гривнич запер дверь и, не теряя времени, направился в ванную – посмотреть, не осталось ли тёплой воды на бритье.

Собрался он, по своим меркам, мгновенно. Не застегивал только саквояжа, готовый бросить в него обтертую и в то же полотенце завернутую бритву. Пятки будто поджаривало. Скобление щёк, хоть и механическое занятие, не очень-то отвлекло. «Разве человек может чувствовать себя, будто на вулкане? – спрашивал себя озлобленно. – Ведь на вулкане человек уже ничего не сможет почувствовать. Вор, забравшийся в чужую квартиру, вот это сравнение получше».

Стук в дверь чёрного хода. Рука Гривнича дёрнулась, он поспешно стер бедную пену полотенцем. Метнулся к столу, схватил ножницы, отрезал полоску от поля старой газеты, прилепил на ранку. Стукнули уже трижды, шансов, что не к нему, почти не осталось… Четвертый удар.

– Гражданин Гривнич, я вам ответственный квартиросъемщик, а не швейцар! – втиснулась в дверь белая, будто мучная, физиономия соседа слева. – Извольте сами открывать!

Пятый стук. Шестой. Гривнич метнулся по коридору, готовый на своё «Кто там?» услышать классический ответ «Телеграмма».

– Эта я, Надя.

Такое невозможно. Трясущимися пальцами отстегнул он цепочку и распахнул дверь. Там действительно стояла Надя, дула на обожжённые спичкой пальцы. В облаке запаха серных спичек, позабытого в Питере, и аромата своего собственного, Надиного – от него-то и начали у Гривнича раздуваться ноздри. Он не поверил, обошёл её, поглядел. Нет, чекисты не прячутся на лестнице.

– Заходи. Закрой за собой, пожалуйста, дверь. И накинь цепочку.

Вглубь коридора удалялась, источая неодобрение и постепенно темнея, белая спина соседа, крест-накрест пересеченная подтяжками.

– Вениамин Яковлевич, не запирайтесь, пожалуйста. У меня заявление!

Толкнул дверь, достал из кармана сложенное фунтиком, с тремя тысячами внутри, заявление. Положил на лопатой подставленную руку:

– Там и для вас сувенир. Лично вам, из симпатии, по-соседски…

И в самом деле, Надя. Стоит посреди коридора, справа и слева обставленная чемоданами. И без того огромные близорукие глаза широко распахнуты. Вот-вот колдовски засветятся, как у кошки в темноте.

– Что тут происходит, Валерий? С каких это пор ты стал кататься на велосипеде? Почему мне не открыла Марфушка? Ты, значит, всё-таки рассчитал Марфушку…

– Заходи в комнату. Вот сюда.

– Зачем ты заставил мебелью мой будуар? И стол Иосифа Абрамовича здесь… Тебе придётся всё это убрать, Валерий. Я у себя этих твоих бумажек не потерплю.

До Гривнича наконец-то дошло, что его бывшая жена вернулась. Чувствуя, что ноги предательски подкашиваются, добрался он до стола, упал в рабочее кресло (мгновенно в голове мелькнуло, что внешне он в той же позиции относительно неё, как давешний чекист в безликом своём кабинете) и только тогда осмелился снова посмотреть на Надю. Господи, сколько раз воображал он себе это мгновение, сколько душещипательных речей, обращённых к ней, сочинил, сколько придумал развязок – сентиментальных, циничных и даже с участием турецкой сабли со стены! Не одну подушку промочил слезами, извёл на жалостные виршики целую стопу замечательной писчей бумаги – ох, как бы она в прошлом году пригодилась… И вот оно, осуществление мечты: стоит в его последней цитадели, посреди милой семейной мебели. Хорошенькая, знающая себе цену самочка. А лучше сказать – потасканная сучка, всё ещё привлекательная для кобелей. И для него, конечно, что скрывать… Оно располнело немного, это легкое тело, сейчас безошибочно угадывающееся под тонким летним платьем, а некогда до последнего миллиметра (это только казалось тебе, дурак!) принадлежавшее ему одному, вызывавшее столько безумств, обещающее их даже и сейчас – уж в чём в чём, а в этом он не может ошибиться…

Она облизала губы и, глядя исподлобья, улыбнулась – медленно, мучительно и бесстыдно.

– Отчего молчишь, Валерий? Ты же счастлив, что я вернулась к тебе. Я ведь вижу…

– Квартира давно уже реквизирована. Эта комната – единственное, что у меня осталось. Марфа сама потребовала расчета и уехала в деревню в девятнадцатом. Папа умер через три месяца после того, как ты… Как ты убежала с ротмистром Рождественским.

– С кем убежала? Ах, этот… Ты до сих пор ревнуешь, Валерий?

– Знаешь, Надя, давай прекратим это выяснение отношений. У меня очень мало времени.

– Если тебе не терпится немедленно осуществить свои супружеские права, Валерий, я вынуждена тебя огорчить. Мне нужно прежде показаться хорошему венерологу. Видишь, я с тобою по-честному… Мне нелегко пришлось, когда я выбиралась из Крыма – ну, когда в Ялту ворвались большевики…

– Избавь меня от гнусных подробностей! И успокойся насчет супружеских обязанностей: мы уже полгода, как разведены. Если тебе нужна справка, возьми в 3-м городском Загсе.

– Это подло с твоей стороны, Валерий! Ты ведь клялся, что будешь любить меня до гроба.

– Прекрати юродствовать! Ты не прописана здесь, и у тебя нет прав на эту комнату.

– Очень хорошо! Так ты, значит, хладнокровно выгоняешь меня на улицу? Ну, это мы ещё посмотрим.

У Гривнича опять начали пятки поджариваться, но он преодолел панику и присмотрелся к Наде внимательнее. Прежде в такой патетический момент она уже визжала бы на всю улицу, а сейчас сохраняет деловой тон и внешне остаётся спокойной, тем самым подтверждая, что и вправду успела пройти через огонь, воду и медные трубы. И ещё в том он убедился, что определились и зачерствели её некогда очаровательно зыбкие, смазанные, как на любительской пастели, черты. Господи, как же прав был мудрый папа, сумевший ещё тогда разглядеть за обликом шаловливого ребенка оскал опасной хищницы! Однако, если так обстоят дела, едва ли бывший муж, потерявший всё, кроме этой комнаты, интересен сейчас для Нади. И он правильно начал с нею разговаривать: по-деловому, с понятной ей чёткостью питерского сквалыжника.

– Ты стал больше похож на своего отца. Нет, не в смысле, что поплохел от возраста…

– Надя, ей-богу, нет времени. Ты можешь потом сходить к правозащитнику, в райкомунхоз, вот к Вениамину Яковлевичу (ты его видела в коридоре), это наш ответственный квартиросъемщик… Да только потом, сейчас тут оставаться опасно. Меня только утром выпустили из Чрезвычайки на Гороховой и вот-вот придут арестовывать снова. Ты видишь, что я собрался, что полностью готов в дорогу?

– Темнишь, Валерий?

– Господи Боже! Да у меня костюм весь провонял тюрьмой…

Подбежал к ней, уже опять гонимый тревогой. Надя притянула его к себе и воткнула носик в лацкан. Пухлая грудь её через пару одежек соприкоснулась с его кожей, и нельзя сказать, чтобы это совсем оставило равнодушным…

– И ведь не врёшь… Послушай, а телефон у нас сняли?

– Решением общего собрания жильцов квартиры перенесён в коридор. Можешь позвонить. Справа, на тумбочке у самой кухни.

Вслед за нею, подло суетясь, вытащил бездушный скупердяй Гривнич женины чемоданы в коридор (свой саквояж чуть ли не в зубах), запер за собою дверь и укрыл ключи в глубине внутреннего кармана. Сам себя презирая, прислушался к Надиному задорному почему-то голоску.

– …Да нет же, Жоржик, пустышка вышла. Мой благоверный только что из кичмана, а вещички давно спустил. На хате пахнет палёным. Еду к тебе… Как это – несогласная? Врежь ей – и станет вполне согласная…

На рандеву с загадочным гробовщиком Гривнич опоздал. Уже стемнело, проспект освещён был только жёлтыми квадратами окон. Приёмная комната паровой прачечной заперта, за стеклами витрины темно, однако глубже в здании глухо бухтел локомотив, и взметалось порой звонкое щебетание прачек. Чёрнокостюмный же нигде не обнаруживался. Гривнич принялся прохаживаться вдоль прачечной, мыча, хватаясь время от времени за голову и тем пугая редких прохожих.

Вдруг чёрная тень на противоположной стороне проспекта шевельнулась, и в ней постепенно проявился мнимый опоздавший. Оказалось, что на самом деле его смутила задержка сотрудника, поэтому решил проверить, не привёл ли хвост.

Чёрный человек бросился щупать Гривничу пульс («Частит!»), заявил, что на нем лица нет, спрашивал, не пришлось ли убегать от чекистов. Обманутый муж чистосердечно рассказал Благодетелю о происшедшем, смутно надеясь, что его не только утешат, но и пообещают решительно отвадить хищную Надю.

К глубокому разочарованию Валерия, заботливый Всеволод Вольфович поскучнел. Сказал грустно:

– Нехорошо, господин Гривнич. Мы ведь так не договаривались, что за вами бывшая супруга увяжется, да к тому же, как оказалось, с уголовными наклонностями и с подозрительным дружком Жоржем.

– А вы вспомните, как именно мы договаривались, – не пожалел яду Валерий. – Можно подумать, что вы дали мне тогда слово вставить. Однако меня сейчас иное беспокоит. Я, пока сюда добирался, вот до чего додумался… Вы давеча заявили… Да, сначала заявили, что не скажете мне о неприятности, потому что она меня, мол, не касается, а потом объявили о смерти Блока. Но ведь меня эта новость как раз и касалась – разве нет? Я прошу вас объясниться.

Начало тирады Человека в чёрном заглушил прогрохотавший Каменноостровским проспектом трамвай.

– …замыслил одну операцию, и о ней чем меньше мы с вами будем знать, тем лучше. Нехорошо и то, что наш британский приятель самочинно уже запутал нас обоих в свои грязные делишки. Ладно, пошли. Отсюда недалеко. Неровен час, господин Мандельштам теперь уже не только пьет одну кипяченую воду, но для здоровья и спать ложится с курами.

Глава 5. Сидней Рейли

– Проваливай! – рявкнул мистер Рейли.

Старичок в кепке, с тросточкой, только что пытавшийся выспросить у незнакомца, кого это он уже полдня поджидает на площадке, не товарища ли Игнатовского из восьмой квартиры, подпрыгнул, развернулся и засеменил вниз по лестнице. В принципе, жильцы подъезда должны были бы привыкнуть, что в одиннадцатую квартиру шастают люди решительные, способные и подзатыльник отвесить. Ибо квартира № 11 в этом доме на Лермонтовском проспекте, по глубочайшему убеждению Рейли, есть не что иное, как одна из явок Петроградской губЧК.

Англичанин прислушался, чтобы определить, куда направится привязчивый старичок. Пошаркал на уровне второго этажа, потом опять…

– Если вы к товарищу Игнатовскому, то он до половины десятого у себя в присутствии.

– Я что же – совета спрашивал?!

Что старичок донесёт, он не боялся. Телефонные провода проверил ещё засветло, на второй этаж не выходит ни один. А что пойдет старинушка по ночи искать дворника или милиционера, так это скорее из области шотландских народных легенд. Однако в его непрошеном совете есть рациональное зерно.

Рейли слонялся у этого дома вчера с утра до обеда и потом вечером до полуночи. В квартире № 11 за занавесками днём не наблюдалось никакого движения, вечером окна оставались тёмными. Он убеждал себя, что не ошибся: квартира конспиративная. Какая же ещё? Если отдельная, если пустует в пору жесточайшего жилищного кризиса, если поставлен хороший английский замок, если подведён телефонный провод… Сегодня он дежурил на площадке в обеденный перерыв и вот сейчас, после завершения присутствия у петроградских советских бюрократов, опять мается. Вчера никто не появился здесь в рабочее время, глядишь, повезёт в нерабочее.

Хлопнула входная дверь. Шаги, молодой уверенный голос внизу:

– Киньте ваши девичьи штучки, Лиза. Чего вам бояться? Питерские девушки привыкшие к тёмным подъездам. И это вы настояли остаться в театре ещё и на обсуждение, когда добрые люди разошлись… Да и ваш подъезд тоже без лампочки, промежду прочим.

– Мерси за комплимент. А про наш подъезд вы запомнили, товарищ Буревой, когда приходили брата забирать?

– Тихо! Про служебные мои дела – молчок! Имён не раскрывать!

– Да нет тут никого, товарищ…

– Промежду прочим, сами напросились, Лиза, выпить у меня последний стакан чаю… Держитесь за перила и следуйте за мной.

– Потому что вы обещали…

– Ну, обещал… Сказано же: делаю, что могу.

На лестнице заминка. Англичанин пользуется ею, чтобы на цыпочках подойти к двери квартиры № 15, самой дальней от лестницы на площадке. Почти уткнулся носом в рваную обивку. Только бы не оказалось с другой стороны, в коридоре, собацюры. В голодные зимы собаки в Питере почти исчезли, да мало ли чудес…

Шаги на площадке. Рейли завозился, кашлянул.

– Кто здесь? – и фитилёк зажигалки вспыхнул.

Рейли, не торопясь, поворачивается: плотный парень в отблескивающей кожанке и барышня, её не разглядеть. От кавалера держится (вот ведь чёрт!) на почтительном расстоянии.

– Да вот, товарищ, никак не могу шестнадцатую квартиру найти. Какая-то хулиганская сволочь посрывала номера…

– Это выше этажом, товарищ.

– Вот спасибо, – и спокойно, спокойно к лестнице.

Мужик подзывает барышню, суёт ей зажигалку и щелкает ключом в двери одиннадцатой квартиры. Второй щелчок, открывается чёрная щель. Мужик пропихивает спутницу вперед (и где только набрался галантных манер?), а Рейли, как гоночный мотор, срывается с места. Всей массою своею вталкивает парочку внутрь, мощно лягает дверь и слышит, как замок защелкивается. Отлично! Мужику кастетом по голове, в следующее мгновение – барышне локтём в живот. Оба на полу в отключке. Рейли переводит дыхание; морщась, сдирает с ободранных пальцев кастет. Пахнуло горелым, он опускает глаза и видит, что тлеет соломенный коврик. Затаптывает огонь, закрывает колпачок нагревшейся зажигалки, нашаривает на стене выключатель, поворачивает тумблер горизонтально.

Когда глаза привыкают к свету, Рейли позволяет себе осмотреться. Очень мило: сидят голубки на полу, друг против друга, к стенам прислонившись; с него даже фуражка не слетела, она икает и пытается вдохнуть. Ишь ты, вытянула ноги в рваных сандалиях, подрагивают. Рейли стаскивает с головы у барышни красный пролетарский платок и заталкивает в слабо сопротивляющийся рот. Ничего, авось не задохнётся. Теперь можно и парнем заняться.

Лицо молодое, это из-за полноты показался постарше. ЧК – организация энергично функционирующих молодых людей. Но этот не боец: замечтался, не успел и кобуру расстегнуть. Что у нас там? Ага, немецкий «люгер». Не фонтан, как говаривал папа-одессит, но тоже не помешает. Теперь документы. Старорежимный, прямо тебе роскошный бумажник. Два удостоверения. «…Буревому Ивану Васильевичу в том, что является сотрудником Секретного отдела Петроградской губЧК… Действительно по 31 декабря 1921 года»; «Среблястому Афанасию Петровичу, ассистенту кафедры вычислительной математики 1-го МГУ… в бессрочном отпуске по личным обстоятельствам… 20 ноября 1920 года» – и тоже подпись, печать. Партбилет на имя Среблястого, ещё несколько бумажек… Всё… Неужто шифровальщик?

Рейли осмотрелся внимательнее, изумленно взглянул на теплый клетчатый шарф, повисший на крючке вешалки. Замотал им барышне глаза, получилось вроде чалмы. Пошлёпал чекиста по полным щекам:

– Эй! Расскажешь, что мне нужно – отпущу. Твои и не узнают никогда. Ты ведь из Москвы? Мне нужна схема расположения кабинетов в ВЧК, на Лубянке. Эй, не молчать мне!

– Пойди…, контрик, в ватерклозет… пописай… – и вдруг мутные глаза чекиста расширились. – Да ведь ты…

Мощным апперкотом отправляет чекиста-математика назад в беспамятство. Удалось бы переправить парня через финскую границу, в Лондоне начальство до пенсии пылинки сдувало бы с капитана Рейли… Бери выше – с майора! Полковника! Да где там…

Вздохнул и принялся расстегивать на чекисте ремень с кобурой. Придётся переодеться, как в маскараде. И напялить эти щегольские сапоги, хотя и на размер меньше. Ничего, на несколько дней только…

– Вы ведь не собираетесь меня убивать – ведь правда? Если глаза завязали, значит, не собираетесь меня убивать?

Выплюнула платок – сильна! И достаточно разумна, чтобы не менять позы и не ссовывать с глаз шарфа. Рейли натянул правый сапог, притопнул, крякнул и заметил скучно:

– Если вздумаете сейчас орать, тогда уж точно убью. Вы кто – его сексотка?

– Простите?

– Осведомительница?

– Ещё чего… Я студентка. То есть учусь во 2-ой студии Петроградского филиала ВХУТЕМАСа.

– Думаете, среди студентов нет сексотов? Тогда – любовница?

– У меня брата арестовала ЧК. Он ни в чём не виноват, я так думаю… Ну, разве что болтал лишнее. Володе удалось передать записку, что грозит расстрел. А товарищ Буревой пообещал передать моё заявление в руки председателю товарищу Семёнову и самому дополнительно, лично похлопотать. А взамен… Вам ведь понятно, чего эта свинья потребовала взамен.

– Ну да. А как вы с ним познакомились?

– Он подошёл ко мне, когда стояла в очереди на передачу.

– Вы написали заявление позавчера, а фамилия ваша Силантьева?

– А откуда вы узнали?

– Просматривал бумаги товарища Буревого. Он никому ваше заявление не отдавал.

– И я же догадывалась, догадывалась! – взвизгнула барышня, так что Рейли пришлось угомонить её («Тише! Тише!»), оторвавшись от неприятного процесса поиска ключей в чужой, сдавившей ему плечи кожанке. Ключи обнаружились в правом кармане, но запомнившегося тогда, на Офицерской, среди них нет. Квартиру надлежит как ни в чём не бывало запереть, это замедлит расследование. Что она там несёт? Достоевщина какая-то…

– И всё-таки надеялась, что он поможет Володе. Как противно! Если хоть какая-то надежда оставалась, хоть тень надежды… Я должна была сделать для Володи всё, что могла. Меня не физическая сторона пугала: я, технически говоря, уже не девушка – перетерпела бы как-нибудь… Но с нравственной стороны ситуация отвратительна.

– Скажите лучше, вы не сидите на ключе?

– Что? – и почему-то обиженным тоном. – Если вы о ключе от его квартиры, то где-то с этой стороны двери. Зазвенел, когда вы так зверски меня толкнули.

Кряхтя, присел он на корточки и в мусоре, накопившемся у порога, нашёл-таки ключ. Выпрямившись, решил просветить бедную Лизу:

– Это не квартира товарища Буревого, мадемуазель Силантьева. Он живёт в другом месте. Женат, кстати, и получает паёк на семью. А это конспиративная квартира Чрезвычайки. Упаси вас бог признаться, что тут были. Вас могут ликвидировать только за то, что узнали эту тайну.

– Какую я тайну узнала? Да я не смогла бы снова найти это место!

– Моё дело – посоветовать, – пожал плечами капитан Сидней Рейли, покровитель обманутых девиц, и склонился над коварным соблазнителем. Тот вторично за вечер приходил в себя. Рейли повторил свой вопрос – и с тем же конечным результатом.

– Как вы смеете избивать беспомощного человека?

Рейли не удержался, глухо захихикал-закудахтал и впервые внимательно посмотрел на Елизавету Силантьеву, студийку, если не врёт, какой-то скороспелой студии, из тех, что, как грибы, расползлись по Петрограду. Кто её за язык тянул признаваться, что особа уже опытная? Не намекала ли, что ему дозволяется утешить её на той самой казённой койке, где намеревался использовать товарищ Буревой? Девица тем временем почуяла заминку, а то и опасность (интуиция у баб ещё та!), забеспокоилась, слепо пошарила тонкой кистью в воздухе, ощупью ухватила его за сапог и подняла к нему замотанную шарфом голову.

– Вы ведь боретесь за святое дело, сражаетесь на последнем, тайном фронте белого движения. Я вас прошу: возьмите меня с собою. Мне ведь некуда деться теперь…

– Глупости говорите. Это потому вы приняли такое решение, что вас видели с этим типом на каком-то спектакле и потом – на обсуждении, кажется?

– Да, на «Фуэнте Овехуне» во 2-ом артколлективе ТЕО. Буревому дали билеты на службе. Смотрел на меня, как на собственность – противно до невозможности…

– Он что, выступал на обсуждении?

– Куда ему! Мы остались, чтобы послушать знаменитостей – Кузмина, Гржебина. Ждали Мандельштама, но не пришел.

– Не так всё страшно. Вас могут и не найти. А найдут, скажете, что проводил вас до дома и ушёл. Впрочем, подождите, я попробую позвонить одному человеку: он, наверное, сможет вам помочь.

Ворча, отправился Рейли вглубь квартиры. И как только прихлопнул за собою дверь, девушка стащила с головы тюрбан и, опасливо обойдя распростертого на полу, в небрежной случайной одежде вовсе уже и не представительного чекиста, приложила розовое ушко к полотну двери:

– Барышня, мне 610–05…. Алло! Позовите Всеволода Вольфовича…

Еле успев вернуться на место, нахлобучила она на глаза опостылевший пыльный шарф. Чихнула. И услышала усталый голос:

– Нет приятеля на месте. Обойдётся и так. Мы пару часиков подождём, пока улицы совсем опустеют, а тогда в обнимку с товарищем Буревым спустимся по лестнице, фактически вынесем, как вдребезги пьяного. Пройдём по набережной до первого спуска к Пряжке, там вам придётся посидеть на ступеньке с завязанными глазами, и чтобы я мог достать рукой. Впрочем, лучше вам будет и уши заткнуть, пока я не побеседую с вашим другом по душам и не спущу его в реку. Вот тогда-то я вас освобожу и дам на извозчика. Надеюсь, вы хоть на этом берегу Невы живёте?