Текст книги "Хрустальный шар (сборник)"
Автор книги: Станислав Лем
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Встреча в Колобжеге
Ранней весной сорок пятого года буря железа и огня прошла по обдуваемым первым теплым ветром приморским землям. Днем и ночью передвигались по перемалываемым в бездонные болота дорогам перемешанные потоки отступающих немецких войск. СС-дивизии «Латвия», Десятый корпус СС, французская дивизия СС «Шарлемань», подразделения, сформированные из неоднократно разбитых частей, таких как «Шнейдемюль» и «Мэркиш Фридланд», батальоны «Мэркиш Фольксштурм», жандармерии, полиции, учебные и резервные полки – вся эта масса, разноязычная, зачастую кое-как обмундированная, дерущаяся за место на гусеничных машинах и танках (только они могли преодолевать жидкое и постоянно увеличивающееся месиво дорог), загромождала перекрестки, в конвульсивных судорогах пересекала некоторые еще не разрушенные мосты, продвигаясь по ним как по слишком узкому горлу, и стремилась на запад. Ее целью были Одер и море. Только б допрыгнуть и перепрыгнуть, ибо там было возможно какое-то спасение, какой-то берег, а может… может, в последний момент разразится огнем тайное оружие?..
Среди этих десятков тысяч человек, движущихся в направлении реки и моря на автомобилях, телегах, орудийных лафетах, пешком и на лошадях, шли также толпы беженцев: стариков, женщин и детей, движущихся со слепым исступлением, хаотично и без цели, унося на себе символические остатки былого благополучия, – толпы, которым происходящее на фронтах казалось концом света, рушившим установленные веками справедливые законы и превращавшим в прах и пожарища созданную многолетним трудом жизнь. Среди всеобщего отчаяния и беспрестанной тревоги, которая вынуждала остающихся позади, слабейших или переутомленных, постоянно оборачиваться, шли представители всех народов Европы. Многие же, гонимые общим потоком, загнанные отрядами патрулей и жандармерии, вопреки своей воле тащились через месиво дорог к затянутому весенними тучами Кольбергу [133] 133
Немецкое название ныне польского города Колобжег.
[Закрыть], также часто в пути останавливались, оглядываясь назад. Но они смотрели по-другому – с пылающей во взгляде надеждой они посматривали на неспокойный горизонт, над которым под высоким солнцем жужжали одиночные металлические насекомые – самолеты-разведчики. Железные клыки Гвардейской бронетанковой армии издалека шли через болотистую мякоть бездорожья к морю, отделяя подвижной стеной целую территорию Восточной Пруссии, а снизу, твердым прессом, напирала польская Первая армия, подвижным огнем перенося узкую полосу нейтральной земли все дальше на север.
Каким образом попал Олек в этот движущийся гигантский хаос, в это скопище войск, разбитых на отдельные человеческие элементы, отгороженные друг от друга и взаимно сталкивающиеся? Позже он сам не мог точно вспомнить, где и когда подхватил его все увеличивающийся и каждую минуту вязнущий в болоте поток транспорта, в котором постоянно раздавались пронзительные голоса, а обезумевшие офицеры с черными нашивками приставляли друг другу дула револьверов к груди, требуя дать дорогу.
Время, которое он, вывезенный в 1941 году, провел на работах в Рейхе, время, исполненное опасностей, неприязни и тяжелого подневольного труда, вдруг в один день закончилось в глухом грохоте тяжелой артиллерии. Словно усиленная в сто раз молния ударила в городок – улицы заполонили людские толпы, заскрипели детские коляски, нагруженные чемоданами. Обезумевшие люди, охваченные паникой и страхом, двинулись на запад, и одновременно по главным улицам грохотали немецкие танки, но отнюдь не усыпанные цветами, как это бывало раньше, во время триумфальных парадов.
Олек шел в Кольберг охотно: там была Зося. Последнее ее письмо с новым адресом было у него во внутреннем кармане куртки, на груди, и этот серый листок грел его сильнее, чем полинявшая и просвечивающаяся ткань. Но городок слишком поздно был поднят по тревоге, а подводы и автомобили в первую очередь захватили местные начальники: тяжелый клин бронированных гвардейских танков, приданных как раз перед этим пехотной дивизии Первой польской армии, врезался в предместья Кольберга до отхода последней группы беженцев. Короткий обмен выстрелами с отступающим тыловым охранением немцев Олек переждал во рву, полном грязи, после чего встал – и встать уже мог во весь рост.
Когда головная группа, забрызганная комьями грязи, размахивая шапками и что-то крича, подъезжала к темнеющему городу, из которого все отчетливее доносился грохот работающей артиллерии, Олек стоял с группой людей – бывших военнопленных, заключенных, сбежавших из лагерей, работников, – а согнутые фигуры неожиданно стихших немцев растворились в темноте за приоткрытыми дверями разбитых домов. Никто из стоявших не отвечал на приветствия, какое-то небольшое смешное знамя на кривой палке, которой размахивал плечистый француз, сливалось вместе с ними с темнотой ночи. Машины, облепленные пехотой (еще были видны конфедератки вперемежку со шлемами на фоне неба) проезжали рядом, рычали моторы артиллерийских тягачей, а они все стояли. Стояли так долго с пересохшими горлами, как бы желая поглотить эту темноту с пролетающими моторами до дна, упиться этим шумом, не несущим уже никакой опасности. Потом Олек в одиночку пошел в город. Вскоре он наткнулся на солдат, они передавали его друг другу, он слышал все известные и неизвестные говоры, мягкие акценты львовян и строгую певучесть вильнян, с кем-то даже целовался, но из-за темноты не смог узнать земляка, впрочем, не все ли было равно? Какой-то сержант уже сразу хотел его обмундировать. При этом он похлопывал его так сильно, что чуть душу из него не вытряс, однако Олек, несколько смущенный таким приемом, стал искать начальство.
Офицер – о чудо! – выслушал его. Это был маленький веснушчатый поручик, словно брат-близнец того, который мучил Олека на службе в 1938 году, но теперь то «мучительство» было похоже на чудесное розовое воспоминание детства, и Олек чуть ли не на «ты» обратился к строгому блондину.
– Значит, хочешь в город? – спрашивал тот, в задумчивости покусывая мундштук папиросы.
В это время батареи в порту и какие-то корабли в море стали накрывать секторы огнем все более планомерно, ночь наполнилась грибами взрывов, все вокруг выло и трещало, а в воздухе висела кирпичная пыль.
– В город хочешь, на прогулку? Так, – сказал он, когда Олек показал письмо и фотографию. – Так.
Он уже не шутил, когда посмотрел снимок, только белые брови высоко поднялись на казавшемся маленьким под шлемом лице.
– Ну да, но это абсурд – или наши прикончат, или немцы, – в конце концов сказал он.
Олек посмотрел ему в глаза. Тот как бы устыдился – к счастью, опять прибежали курьеры. Поручик записал в блокнот приказы, потом выскочил из временного убежища, и через минуту стал слышен шум приближавшейся немецкой пехоты. За окном послышался топот сапог – пробежал какой-то солдат, – и наступила тишина. Поручик вернулся через минуту, испачканный грязью, посмотрел на Олека: «Ага, ты еще здесь», – и пожал плечами.
Однако столько странного всего происходило, что когда Олек, бормоча какие-то слова благодарности, оказался на улице между двумя солдатами, то вовсе не удивился. У себя в руках он обнаружил две коробки с пулеметными лентами, а некий Франек дал ему толстую самокрутку – нужно было воевать.
Стены начали крошиться от попадания одиночных пуль. Они провели эту ночь в поспешно вырытом окопе за грудами мусора среди отдельных домиков, планомерно разбиваемых немецким заградительным огнем. Тучи расступились: начинался рассвет, грязный, желтоватый и вымученный, словно после бессонницы, будто он целую ночь ждал этого момента. Пули били из ниоткуда, было видно только каменную грудь мостовой, вымершие улицы, согнутый фонарный столб, пустой бункер, похожий на выпуклую стену, с амбразурой – и ничего больше. Олек сжимал в ладонях тяжелые коробки с лентами, распластавшись за бетонной канализационной трубой, а сзади подбегали солдаты с автоматами. Потом раздался крик, перекрестный огонь с обеих сторон образовал над их головами густую сетку, и Олек вскочил со всеми и побежал.
Пустые улицы незнакомого города. За углом раздался треск автомата, рядом захрустело стекло под подошвами, а чуть подальше медленно поднимались клубы дыма. Вдали пылали портовые склады. Бой, наблюдаемый вблизи, представлялся чередой четких, мгновенных картинок. Когда они прошли по какой-то длинной, слабо защищаемой улице, неожиданно – сбоку – до них донесся звук приближающегося железного потока. Все упали. Тут же бессильно отозвался яростный грохот автоматов. Две тени выскочили сбоку, неся как бревно длинное и тонкое ружье – противотанковое. И тут же из-за угла выползла высокая и массивная «пантера». В панцире из серого ободранного асбеста она выглядела как обросший мамонт. Гротескно тонкое и длинное дуло пушки танка покачивалось, когда стальной гад переползал через тротуар и приближался. За ним был слышен лязг гусениц второго.
– Пся крев! – У стрелка противотанкового ружья было только два заряда.
Товарищи Олека, залегшие под стенами, упали за камни, когда первые очереди пулеметного огня полились из башни танка. Улица стихла на минуту, и этот момент крайнего напряжения навсегда остался в памяти Олека: тут же впереди над домами появились дымные хвосты ракет. Потом одна красная загорелась вверху. В воздухе послышалось звонкое зудение: летит тройка самолетов. Далеко и высоко. Олек присмотрелся: высокий звук переходит в пение, в грохот, вытье, рев. Самолет, волоча за собой легкую тень, на огромной скорости проносится над морем каменных домов. Рев двигателя даже вызывает боль в ушах. И вдруг все затряслось от мощных и частых взрывов – раз, и второй, и пятый, и вот уже далекое, поднебесное пение, а также напряженный шум удаляются.
Уже приближается второй самолет, когда за первым, как бы удерживаемый невидимым ремнем карусели, закрывается сияющий люк. Падает, как черная молния, и опять раздаются сильные, частые выстрелы. Мозг начинает работать: «Ага, это он из бортового орудия стреляет. Наверное, в “пантеру”».
И в этот момент раздается крик. Страшный человеческий крик. Олек, который до этой минуты лежал как мертвый за кучей какой-то рухляди, остатков незаконченной баррикады, теперь поднимает голову.
На углу улицы стоит «пантера» и горит. Из передней ее части клубами валит черный тяжелый дым. И кто-то кричит, кто-то открыл малый люк, откуда валит этот черный дым, без огня, только дым и дым. Черный как смола, он низко стелется. Олек забывает, что там немцы. Сукин сын, почему он не откроет главный люк? Ему кажется, что он сам сидит в закрытом стальном ящике, а огонь горит, печет, пламенем обвивает тело, разъедает лицо, мясо сочится кровью, кипит пеной и отделяется от костей… Ах…
Пролетает последний самолет. Пилот наверняка видит высокий столб дыма и поэтому не стреляет. «Пантера» ползет медленно-медленно. Освобожденная от власти человека, она лезет и лезет вперед. Стукнулась плоско срезанным, тупым передом о стену каменного откоса и остановилась. Стена немного раскрошилась, гусеницы вращаются еще минуту – и останавливаются.
Второй танк куда-то исчез. Но сзади, за спиной, раздается железный лязг, и появляется танк, перед которым пехота торопливо расступается, прыгая под стены. Это гигант, какого Олек еще не видел. Ужасно длинный, с дулом орудия в несколько метров, спокойно перебирает полосами широких гусениц, давит брусчатку мостовой, подвигается к баррикаде и переползает через нее, громыхая многочисленными катками. На танковой броне из литой стали краснеет немного облупившаяся, затертая, но еще читаемая надпись: «МСТИТЕЛЬ».
Он заревел, взорвался клубами выхлопных газов из двух параллельных труб и обогнул «пантеру». Тотчас появилось еще больше солдат. Один из них даже сел у ворот и стал перематывать портянки…
– Ты, что с тобой? – отозвался тогда кто-то (Франек?).
– А что?
Он показал на лицо Олека. Тот коснулся лба: мокрый. В первую минуту подумал: «Ага, меня в голову ранили». Он почувствовал зияющую пустоту в области солнечного сплетения и холод. Вместе с тем отдельные капли, стекающие по лбу, загустели. Он поднялся с колен, прижал платок. Чуть выше лба он нащупал длинную рану с неровными острыми краями.
– Счастливчик, – произнес коренастый низкий солдат, который приводил в порядок противотанковое орудие.
Теперь Олеку не нужно было носить коробки с боеприпасами, ему нужно было искать санитара, который, впрочем, быстро нашелся. Когда он стоял на коленях на холодной мостовой, а санитар торопливо обматывал ему голову белым бинтом, откуда-то сбоку донесся победный крик.
Под жесткими пальцами солдата он повернул голову: на площадь въезжал дивизион реактивных минометов.
Санитар также был взбудоражен. «“Катюши”»! – закричал он и приблизился к расчету, который спрыгивал на землю. Сзади ехала полевая радиостанция.
К «катюше» невозможно было приблизиться. Странные контуры длинных установок, закутанные в брезент, торчали наискось в небо. Олек подошел к радиостанции.
Здесь, в хозяйстве Миши-телеграфиста, можно было узнать последние новости. Его ловкие пальцы начали вращать верньер, заставляя свистеть и петь динамик под аккомпанемент работающего генератора и грохот близких разрывов, до которых уже никому не было дела, потому что с обеих сторон войска дошли уже до моря, вся Вторая немецкая армия в котле, и потому что прибудет подкрепление, а когда точно, сказать невозможно.
– Ха, теперь все пойдет к чертовой матери! – сказал Миша, добродушно морща лицо в улыбке.
Олек с удивлением прислушивался к четырехэтажному проклятию, которым телеграфист награждал немцев, отдельно выделяя СС, и подумал: «Наши ругательства слишком слабые. Надо одолжить у русских». В это время из фортов стреляли сплошным огнем. Удивительно, что человек к этому так приспособился: ничего не было слышно. Олек вылез из пахнущей бензином клетушки радиостанции и пошел к командованию дивизиона. Тут сидел поручик и четверо артиллеристов. Олек вместе со всеми получил черный кофе в алюминиевой кружке, обжигающей руки и губы. Когда, напившись и вспотев, он вышел на улицу, то улочка изменила свой вид. Несколько танков грозно ощетинились жерлами пушек, возникло большое движение, забегали танкисты в комбинезонах и кожаных шлемах – было очевидно, что что-то готовится.
Олек, без шапки, с головой в белом тюрбане из бинтов, смотрел издалека, как экипаж миномета стягивает с направляющих большие полотняные чехлы, как на стальные полозья ложатся округлые тяжелые цилиндры…
Какой-то старший лейтенант, очень высокий и громкоголосый (его слышно было даже на площади), отогнал его к воротам. Затем раздались шипение и гром, словно обрушилась стена, и всеми регистрами зазвучал воздушный орган. В короткую минуту тишины прозвучал второй удар грома. «Катюши» заговорили.
В шесть часов было еще светло, хотя город, а особенно конец улиц и закоулки, уже покрыла вуаль голубой тени, только небо светлело, словно пьяное от избытка света.
На этой прекраснейшей и глубочайшей, ибо уже не освещенной солнцем лазури расцвели длинными брызгами огненных роз красные сигнальные ракеты. Десятки их в букетах опускались на крыши.
И разверзся ад. Танки загрохотали; большие зелено-бурые чудовища выползали на улицу, разворачивались в строй – и по газам!
Немцы бежали от окраин города. Еще только форты гремели с моря, длинными параболами снарядов опоясывая город. Командирский танк подъехал к дому, изрыгая горячие гильзы. Эти большие медные оболочки, обжигающие ладонь при касании, и запускали огромные, метровой длины, сигары противотанковых снарядов. Олек не успевал следить за ходом событий. То тут, то там расцветали красные ракеты, разбрызгиваясь по небу яркими каплями и требуя поддержки минометов и артиллерии. Темнота сгущалась.
Следующий позади санитарный пункт подъехал совсем близко, чтобы быстрей оказывать помощь, и замелькали тени, фигуры с носилками и люди, спотыкающиеся, иногда смешно бредущие неторопливым, пьяным шагом, как при замедленной съемке, а впереди тяжело бежали другие, и где-то заряжались диски для ППШ, и кто-то нес боеприпасы, а кто-то минометы, противотанковые ружья, гранаты. В конце концов беготня так усилилась, грохот выстрелов достиг такого напряжения, что у Олека внутри даже что-то екнуло, у него перехватило дыхание, и ему захотелось с громким криком и голыми руками бежать куда-то, лететь, и он уже собрался было покинуть свой наблюдательный пункт, разгоряченный, безудержный, когда широкая ладонь в кожаной перчатке опустилась ему на плечо.
– Ну, что с тобой, парень?
Это был поручик из блиндажа. Его некрасивое широкое лицо, сильно разрисованное уже не исчезающими морщинами, подобными тем, которые образуются при прищуривании глаз (если хочется что-то увидеть далеко через дым, ветер или снег), его глубоко и далеко посаженные на этом темном лице глаза, голубые и детские, улыбались Олеку. И в этой улыбке растворилось все.
Потом Олек сидел в блиндаже; глухая дрожь стен и земли передавалась телу, словно волны, сотрясавшие землю, проходили над головой, – это в общем наступлении, рыча железными голосами, пролетали танки, поворачивали перед пунктом командования, и только далекие пулеметы стучали, секли и мололи воздух.
Из этого хаоса машин, людей и голосов снова появился один, вбежал в середину, раскидал фигуры в мундирах, ворвался в желтую мигающую пыль света керосиновой лампы: фигура, как из хорошо срежиссированного фильма – танкист в кожаном комбинезоне, туго перепоясанный, с перекошенным на голове шлемом, возле которого болтался внешний контакт ларингофона, опаленный и покрытый пылью. И прежде чем он передал донесение, в победном грохоте сапог, раскатах артиллерийских взрывов, в тарахтении телефонов прозвучало:
– Порт взят!
Потом… Да, что же было потом? Потом был большой подвал, полный людей, вроде присевших на минуту, но уже как бы вросших в эти свои места, готовых ко всему. Кроме пения. Танкист в широко расстегнутой на груди рубашке придерживал сползающую гармонь и играл. Огонь лампы колыхался от сквозняка, качались тени, и ясный, сильный голос гармониста поднимался все выше.
Потом Олек сидел перед домом. Целую ночь он просидел так в ожидании обещанного пропуска. Время от времени он засовывал правую руку за пазуху и касался письма от Зоси, и твердый его уголок, согретый теплом собственного тела, облегчал ему ожидание. Вокруг была кромешная темнота, полная шума моторов, уже мирного, и только изредка, как крик отчаяния, падал в нее одиночный выстрел. Где-то раздавался топот множества ног, на минуту показывалась колонна военнопленных, уводимых в тыл, иногда быстрые, легкие автомобили увозили небольшие группы офицеров. Дуновения ветра, оставляющие на губах соленый вкус моря, приятно освежали голову. Она опускалась все ниже и ниже, и на краю одной из этих уплотненных темнотой, подвижных и невыразительных картин ночи Олек заснул.
Когда он проснулся, черная глазурь неба, сбрызнутая тут и там серебряными дырочками звезд, начала светлеть. Темная синь неба светлела, серела, белела. Ветер, из-за которого до сих пор невыносимо грохотал отставший лист железа на какой-то крыше, утих. Последний, утренний холод студил руки и лицо.
Вместе с рассветом на улицу вышли солдаты, а поручик, который обещал пропуск, долгое время раздумывал (он тоже рассматривал фотографию) и сказал: «Я еду в ту сторону. Могу подвезти».
Открытый «виллис» тронулся с места. Только теперь Олек почувствовал дрожь беспокойства. Он ехал улицами разбитого города, где на каждом шагу надо было объезжать трупы, кучи хлама, обугленные остатки домов, с которых еще осыпался пепел. Олек с трудом разбирал на разбитых табличках названия улиц, пытаясь рассмотреть, есть ли еще какие-нибудь люди на этих развалинах, которые были городом. Их почти не было. Наконец показалась та улица: Гнейзенау. Номер 6, 8, 10… «Это здесь». Шофер остановил машину.
Поручик слегка приподнялся, некоторое время оставаясь в этом положении, а затем опустился на сиденье. Он ничего не сказал.
Там, где был дом, зияла черная воронка с остатками свернутой рулоном жести. Обломки стен, столбы железобетона, спирали железных балок, щепки расколотого дерева – все это было присыпано мукой штукатурки, песком, красным щебнем; испепеленные огнем развалины.
Мотор заурчал, и пока Олек оглядывался, чтобы увидеть кого-нибудь и расспросить о жителях дома, они двинулись очень медленно, как за похоронной процессией, вдоль улицы. Автомобиль дрожал, ворча шестернями на малой скорости.
И тут он увидел сияние волос – сияние светлых волос, может, даже крикнул, и девушка в голубом платье обернулась. Ведро упало со звоном, а поручик, который только теперь вынырнул из глубин созерцательности, сочувственно посматривал то на улицу, то на Зосю, то на Олека. Лицо Олека было спокойно. Но когда он выскакивал из машины, а его ноги при этом подгибались в коленях, на впалой щеке что-то подозрительно блеснуло и светящейся каплей скатилось вниз.
Перевод Язневича В.И.
