Текст книги "Аллея всех храбрецов"

Автор книги: Станислав Хабаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Пятно шестое

У нас началось новое цирковое представление – японский проект, полёт японского журналиста-комментатора. И шеф выделывал такие трюки и кульбиты, что всех и японцев и окружающих – удивил. Он изрекал и все теперь внимали ему: «Гарантия? Какая может быть гарантия? Гарантии бывают трёх сортов…» Японцы долго терпели эти разглагольствования и, наконец, когда всё закончилось, скорее от радости этому, вручили шефу отличную видеокамеру, которая несмотря на режимные порядки, досталась именно ему, и он выступал теперь и в роли видеооператора.

К японской программе я близко не подходил. Совпало так: мне нужна была пауза, да и не подпускали меня, я в опале был. Да, я и сам ускользал от всего, пытаясь разобраться. Однако нельзя подолгу находиться вне общих дел. Я начал отставать. Так или иначе обойдутся без тебя и дальше пойдут. Так оно на деле и вышло.

Трудно понимать чужую полезность. Вот есть, к примеру, полезные черви, что пропуская почву через себя, обогащают её. Для земледелия польза – бесспорна, но лучше не думать об этом, иначе со временем весь наш огромный мир станет результатом испражнений и не захочется в этом мире жить.

Рядом в комнате щебечут экономистки. Кажется тоже ненужное излишество. Разве излишество? Ведь существуют украшения. Смотришь на них: они не уродливы, скромны и составляют фон неприметной серости, на котором отдыхает глаз. И неприметные черты могут стать заметными, как подтверждает история обычной французской девушки Жанны Д’Арк. Да, так бывает, хотя и случается не часто, а в общем случае убери их и ничего не изменится. Как и с так называемыми архитектурными излишествами: добавленные или убранные они не влияли ни на что.

Пока шеф, сидя в тесной узкой комнате с узким окном, создавал широкие национальные программы, он смотрелся провинциальным клоуном. Время его делилось на занимательные беседы с друзьями-смежниками и на создание липовых программ. В голове его что-то готовилось, в преддверии, а Таисия тем временем участвовала во внешнем представительстве стендовиком-переводчицей в Канаде. Они делали встречные шаги, но знакомы были шапочно.

Когда я, оправдывая выездную жизнь, занимался приёмкой аппаратуры, Таисия с Грымовым обсуждали общие вопросы, потому что делать им в этих поездках совсем было нечего. Они общались при этом с французским руководством проекта, потому что после отката Главкосмоса этим от нас не занимались.

В свете юпитеров порой тебе кажется, что ты иной – исключительный, неподвластный времени. И не нужны тебе общие законы, они статистические, а ты движешься собственным курсом, выполняешь галсы, позволяющие плыть течению наперекор и ветрам, навстречу дующим. И движение это в силу искусности маневра естественно для тебя. Ты плывёшь, и все вокруг удивляются. Но наступает момент, и парус хлопает и гонка закончилась для тебя и приходится наблюдать других со стороны. Понимаешь, что мир устроен не так, как хотелось бы. Он существует без тебя и ты помехой всему. К тебе приходит раскаяние, жалеешь о том, что потерял, вновь бросаешься вслед, но время потеряно. И если совсем не везёт, ты остаёшься в мертвой пустыне, усеянной трупами возможностей.

Вояжи шефа с Таисией затягиваются и получается сплошной зарубежный цикл. И в этот раз, когда мы прикатили в Париж на поведение итогов, шеф с Таисией жили в местной гостинице, приехав из Германии. После подведения итогов они оставались обсудить будущее. Шеф и Таисия. Таисия Первая, премьер-министр, кухарка, взявшаяся управлять нашим государством, к тому же и «верная Личарда».

Мы долетели до Парижа и в вестибюле гостиницы столкнулись с Таисией. Она неслась сломя голову с курткой шефа в руках, купленной накануне. Пожаловалась нам:

– Бегу менять. Не тот размер…

Редкий случай доверия.

Был чудный день. Светило солнце. Стены домов напротив контрастировали с алыми пятнами цветов балконов и окон. Внизу под вывеской «Гамбринуса» были расставлены столики и развлекался народ. Мы поднялись по узкой лестнице в полутёмный номер, где шевеля пальцами босых ног, сидел на кровати шеф. По номеру были разбросаны вещи, и он сидел теперь в центре Парижа, как прежде на собственной кухне, хозяином. Мы вышли на улицу и, подхватив под руки раскормленную медпатронессу Аду Ровгатовну Котовскую, прошлись взад-вперёд перед шефовой камерой. Мы, конечно, надеялись увидеть эту картину позже и вспомнить этот эпизод – «Приезд в гостиницу „Дюк де Эльзас“» с вывеской «Гамбринуса» и параджановской белой стеной с алыми пятнами. Но никогда ничего мы больше не увидели, потому что угодили во второй эшелон.

В тот вечер шеф с Таисией отправились на приём к начальнице международного отдела КНЕСа, вдвоём вопреки нашей прежней коллективной практике, а нам только и оставалось погрузиться в волны самодеятельности. Вечером, гуляя по нашей узкой улочке, мы встретили Териона и Лабарта, которые тоже спешили на приём, где не было места для нас, и этим отмечалась очередная примета времени, напоминая, что наше время ушло и фокус праздника сместился от нас в сторону.

Ну, что, казалось, в этом плохого? Мы были одни, без присмотра на желанных парижских улицах. Вокруг кипела толпа, а мы потерянно бродили в ней, хотя прежде были так счастливы и горды в подобных обстоятельствах. Центр Парижа в этот вечер оказался оцепленным. Начиналось грандиозное действо праздника.

Мы были одни, как хотелось, мы любовались «Фонтаном Невинных», очаровательным в своей простоте. Вокруг шумела толпа, всасываясь в пространство боковых улиц, соседнюю Сен-Дени и окружающие вывернутый наизнанку Центр Помпиду с подземным городом троглодитов. Всё было чудесно, но мы бродили теперь, чувствуя себя брошенными собачонками, хотя до этого были счастливы и горды.

В центр Парижа в тот вечер пропускали только приглашенных. Мосты были подсвечены, прогулочные теплоходы одеты в декорации. На площади Конкорд соорудили гигантскую трибуну. В центре её стоял огромный макет старомодного приёмника, у подобных в войну слушали обращение генерала Де Голля к нации. Поздно вечером состоялся фейерверк и расцвеченные кораблики возили по Сене опять-таки избранных. Среди них были и наш шеф с Таисией и японской видеокамерой. А мы вернулись в отель и смотрели праздник по телевизору.

От поездки этой остались в памяти пятна герани, столики под огромной фигурой «Гамбринуса», воды «Фонтана Невинных», мимо которого мы ходили в КНЕС.

Местом нашего «заключения» была темноватая комната, в которой писались протоколы. В ней стояли сдвинутые столы, по которым «возил нас мордами» шеф. Он кричал, и мы не могли понять суть его недовольства?

– Это что вы здесь понаписали? – тряс он бумагами протокола.

Мы терялись в догадках, что он имел ввиду и спрашивали Таисию. Это был наш обычный технический протокол, каким заканчивались встречи: обязательный, скучный и точный. Потом внизу в большом представительском зале КНЕСа состоялась «коронация». Нас награждали. И странное дело, чествовали не участников проекта, а руководителей. Мы составляли как бы второй эшелон, необходимый, но не определяющий. Затем банкет и уставленный яствами стол с обслуживанием, и я, сам не пойму отчего, взял себе роль дополнительного официанта.

– Для шефа, – говорил я, заказывая питье, которое молниеносно поглощалось, и я подносил разные закуски и напитки, и всё разом опрокидывалось и проглатывалось, не прекращая разговора, не вызывая видимых изменений и потому казалось бессмысленным. Я заявил между делом французам, что, видимо, сменю амплуа. Пиар – сфера моя в будущем. Меня невнимательно слушали, видимо, считали – поживём-увидим. Зала опустела, и я отправился в гостиницу. Журчал каскадный «Фонтан Невинных», теснились пары вокруг, а я себе шествовал в гостиницу, в гостиничную пустоту, что с параджановским экраном напротив.

Прождав в одиночестве полчаса, я вернулся в КНЕС. В зале его было пусто, а у раздаточного стола наш шеф беседовал со следующим французским космонавтом Тонини.

И был ещё неприятный вечер, застрявший занозой в памяти. Хитросплетениями близлежащих улиц нас повели в маленький ресторанчик, и по дороге было неловко от того, что шеф, являясь центром внимания, говорил с нами избирательно. Дошли, уселись за длинный стол в узкой комнате, и начались привычные речи.

Сначала выступил Лабарт. Он приятно говорил о предстоящем продолжении, о том, что в следующие разы непременно приезжайте в Париж с жёнами… И я не выдержал и прошептал сидящему рядом Славке, что если шеф приедет со всеми женами, то ого-го-го, накладно выйдет устроителям. И странное дело, шеф или услышал или догадался, хотя не рядом сидел, а напротив, наискосок.

Затем выступил Вассо и, когда я попросил слова, он меня даже другом назвал. Я начал речь, «растекаясь мыслью по древу», об информации о полётах, о книге, что следовало написать. На Лабарт сказал о газетах: «Газета есть то, во что заворачивает селёдку жена, идя с базара». А я ему горячо возражал. Ещё представили нам закулисье проекта, и среди них рослую стажёрку, что оказывается была общей проектной помощницей.

На обратном пути поступила неожиданная шефова вводная – продолжить вечер в гостинице, в наших номерах. Об этом мне, с моим спотыкающимся французским пришлось договариваться отчего-то со стажёркой. Вперёд, в гостиницу отправили наших волонтёров – соорудить нечто из привезенного с собой. Затея эта была не из лучших. И вдруг разом всё расстроилось. Французы как бы наше предложение игнорировали. Расселись вмиг по машинам и укатили, и этим как бы нас кинули, как бы плюнули на меня. Такое случилось впервые.

Отъезд тоже получился необычным и запомнился. В аэропорту верная Таисия остановила поток к билетной стойке. Шефа не было в компьютере. И в результате рейс был задержан на час. Друзья наши медики, из Института Медико-биологических Проблем повели себя определённым образом. Без слов, оттесняя остальных, они прошли контроль, а мы, стоя за Таисией, как за плотиной, только наблюдали ситуацию со стороны. По делу им вдвоём следовало остаться и решать вопрос, но она пошла ва-банк и задержала рейс, заработав верные очки для себя. В конце концов всё благополучно закончилось, и улетели все.

Пятно седьмое

Перестроечный период стал инкубатором олигархов. Наш шеф стал олигархом масштаба предприятия, и то, что выбрался он из общей загородки, говорило о многом. Я и сам к этому руку приложил. Перешёл к нам тогда из соседнего отдела толстый, отёчный еврей. Он то ли с кем-то не сработался у себя, то ли причина в другом, не знаю, не стану врать, но так или иначе он оказался среди нас. Была у него нереализованной какая-то «великая» идея и ряд эффектных практических дел. Но шеф от него отмахивался: возможно, время его ещё не пришло. И тут я выступил в роли толкача.

Дождавшись удобного случая (а я заработал право на шефово внимание), я убедил его. «Пришло время, – говорил я шефу, – и дело стоящее и место для офиса есть». А дальше пошло-поехало.

В Мытищах, в филиале Инженерно-строительного института работал евреев сын и были иные возможности: пустующий этаж учебного корпуса и люди незанятые. Сделали ремонт. Шефов авантюризм вдруг стал востребованным и понеслось. Пошли в ход наработанные нестандартные приёмы и договорённости и дружеские отношения. Ненасытность шефовой неустроенности и невостребованности слились разом, породив чудовищную активность. Что до этого ограничивалось, разом двинулось в рост. Я был близок шефу ещё тогда, но соблюдал дистанцию, ведь только стоит шефа впустить и вскоре он и на твоей кухне начнёт босыми пальцами шевелить. Наша фирма – заслуженная, космическая, создавшая невесть что, то, что до этого было только в воображении. Но вся эта техника была лишь только реквизитом для шефа. Он просто действовал в отрыве от всего и временами со стороны напоминал постановщика театра абсурда, волшебника изумрудного города, принимавшего разные облики: то воскресшего Распутина, то авантюриста Лысенко и сулил благо всем из космоса.

Производство, космическая продукция с необыкновенными свойствами. А вокруг крутился-вертелся вспомогательный персонал, люди разные – энтузиасты, что верили, и просто обманщики и ещё больше из породы «подай-поднеси». Но на тех, кто лоялен был и его восхвалял, шеф смотрел снисходительно.

Перестройка встряхнула старый тюфяк, и кому совсем в жизни не светило, вдруг оказались наверху. Внезапно это коснулось и нас. Гардеробщица бывшая по способностям и умением входная билетёрша-Таисия училась управлять государством.

Заработал вновь созданный НИЦ – Научно-исследовательский центр, по своей сути маленький Диснейленд, что гротеском своим поражал даже бывалых руководителей. Плакаты-графики с перспективой на десятки лет, с цифрами конкретного дохода. Польза эта тешила. А шеф работал легко и просто и со стороны не разобрать: работает или развлекается? Наступил его звёздный час, и лишь мелкие детали говорили о том, что активный и неконтролируемый он обращался порой из Гудвина в Урфина Джюса Ужасного.

В устоявшемся мире всё сбалансировано, всему есть противовесы. Но достаточно встряски и картина меняется. Не раз в истории возникали эпидемии, крысы наводняли города, неудачный художник Шикльгрубер превращался в Гитлера, а невидный профессор Хасбулатов в политика, вертевшего гигантской страной. Впрочем, всем им присущи задатки героического. Но вокруг простирались пласты сдержанности и скромности, на фоне которых только наглость позволяла рвануться вперёд. Смелость тоже ведь выглядит вызывающей на фоне порядка и тишины.

Огромный, безвкусно оформленный кабинет шефа напоминал теперь временами то гимнастический зал со встроенной, скрытой в стенном шкафу шведской стенкой, то импровизированную харчевню, куда он и его новая команда забегали между дел наскоро перекусить, не переставая обсуждать сделанное. Вскоре, впрочем, была устроена и специальная закусочная («для иностранных делегаций») с окном раздачи, длинным деревянным столом и лавками «a la russe», с самоваром в углу, деревянными ложками и остальной дребеденью, выражающей по мнению оформителей русский стиль. И каждодневное кормление верхушки в этом заведении «сугубо для иностранцев» стало ритуально обязательным.

Перед огромным кабинетом шефа была и большая приёмная. В ней, подчиняясь веянию времени, всегда был включён большой телевизор и толпились ожидающие. Здесь кипела своя, новая жизнь, а для меня как бы ритм замедлился. С одной стороны – просто замечательно, когда появляется время пофилософствовать, порассуждать, но в целом замедление темпа – ужасно. Конечно, это ещё не вселенская катастрофа, когда ударивший метеорит поднимает рыхлый грунт. Такое случалось в истории Земли. От пыли темно, и свет словно выключен, и повсеместно полярная ночь. Когда же опять рассвело и можно что-нибудь рассмотреть, то на сцене жизни идёт новое действие. Прежние главные действующие лица – рептилии уступили место мелким юрким грызунам – млекопитающим.

Моё рабочее место по-прежнему на третьей территории, а шеф и новая команда в Мытищах, в отремонтированных корпусах, у автодрома и рядом с озером, недалеко от стрельбища «Динамо». Сидел я рядом теперь со второстепенными личностями из «гардеробщиков», которых прежде просто не замечал.

Экономистки также пили рядом чай и вели бесхитростные разговоры. «Аналитическим центром» их обсуждался каждый чих, поступающий из Мытищ, и казалось, они не вне, а в потоке нового. Мне они мешали, но я делал вид, что всё идёт своим путём. И не стоит попусту волноваться, суетиться, быть святее папы, презирать скудоумие и изощрённый ум одних за лесть, а других за простоту. С таким подходом нельзя быть человеком команды, а можно лишь скользить по поверхности общей жизни, самостоятельно. Не разделяешь ты общий труд, трудишься индивидуально и не общипываешь общий коллективный пирог. Но я воспитан не так и этим мучился, и мне теперь явно не хватало Парижа и ощущения красоты.

В обычной жизни я – выдумщик по натуре и создаю образы-иллюзии. Перед приходом отряд второй советской космонавтки я просто выдумал её образ. Я видел в газете фото чудесной девушки на взлётном поле, среди ромашек, после парашютного прыжка. Её лицо о многом говорило. «Вот она какая», думал я, представляя такой спортсменку, рекордсменку, словом, идеал. А появилась у нас какая-то каракатица в топорных штанах, хотя она тогда была лучше той, появившейся позже на экранах в роли политика.

Так было и с Таисией, когда я её не знал. Слыхал мимоходом, что есть такая у нас, болтается по заграницам, недавно вернулась из Канады. Увидел как-то незнакомую толстушку, подумал: видимо, она. Толстушка легко болтала, не помню с кем и я подумал, что именно так она и должна себя вести, легко делиться со всеми и всё-таки оставаться в стороне. Но оказалось, совсем не так. Настоящая появилась неброско, с незаметной внешностью резидента разведки в чужой стране, даже с долей услужливости, которая подкупала, и ездила с нами рядом, хотя от неё тогда ничего не требовалось.

Позор нашей беззубой интеллигентности с принципом – «не замути источника», не помешай и не повреди, в то время как нужно неустанно выпалывать сорняки, не ждать, когда они тебя вытеснят. И шеф говорил:

– А что? Ведь она работает…

Она действовала незаметно, но действенно. Её дело – раздуть масштаб, как мыльный пузырь, одним сотрясением воздуха, а затем оказаться в выгодных сферах реального Эльдорадо.

Пятно восьмое

Где-то рядом со мною и всё-таки в стороне стучал теперь поезд международного сотрудничества. Громыхая на стыках, он двигался вперёд, и были в нём свои новые кондукторы, машинисты и пассажиры, а я сидел себе в комнате с видом на берёзовый лес и переживал, потому что нет для здорового мужчины горше проблемы, чем бездействие. Я привык уже к сцене международной арены, и её не сравнить с комнатушками бухгалтерии, а выступления перед интернациональной публикой со счётной чепухой. Силой воли я убеждал себя, что теперь важнее всего создать проект особой автономной платформы, бесшумной в смысле микрогравитации, способной действенно заменить «кузнечный цех» существующей космической станции. До этого времени на неё катастрофически не хватало, и я поступал, как демонический альтист Данилов, который, как двери в электричке, раздвигал обычное время, втискивая в него демоническое.

Теперь была некая пауза с возможностью оглядеться, взглянуть вокруг и даже, может быть, внутрь себя. Вокруг беспечно чирикали экономистки. Они здесь были – не от мира сего, залетевшими случайно. Их волновали разные разности, но щебетание их мне совсем не мешало, Я углубился в проблему по горло уже, а, может, и с головой.

В ходе проекта разные проблемы, выраставшие словно грибы после дождя, приходилось, не останавливаясь, с ходу рубить. Ничто не должно было тормозить движения. Теперь выходило наоборот – я как бы сам проблему выращивал. Меня занимала самостоятельность платформы. Но прежде чем убеждать окружающих, мне предстояло убедить себя самого.

А что по сути своей есть космическая станция? Станция, станция… носятся с ней, как дурень с писанной торбой. Нет, она прекрасна сама по себе, и в ней научились жить в космосе. А дальше что? Имеет её драгоценное существование практический смысл? И если мы собираемся уникальные материалы в невесомости создавать, то важен полётный уровень невесомости. А станция нынче точно кузнечный цех – масса механизмов, вентиляторов и у каждого свой эксцентриситет. Чего, например, стоят в этом отношении бортовые холодильники, каждый – ну, прямо твой зубодробильный агрегат.

Для дела нужна автономная парящая платформа без движущихся частей, гравитационно стабилизирующаяся, с системой терморегулирования тепловыми трубами, и обязательно без движущихся частей. Возможно такое? Возможно, однако не просто.

Платформа плавает себе возле станции и телеуправляется, как летающая игрушка, и только по делу «загрузить-разгрузить» стыкуется со станцией. Однако всё это на словах – мечты, а если практически – расчёты нужны, чтобы поначалу убедиться самому, а затем убедить других.

Но оказалось убеждал я только себя самого. Потуги мои были лишними, и шеф, мой отчёт подписывая, заметил, что теперь иные платформы нужны, как «Гамма» – астрономическая, что вот-вот должна уйти в полёт, и ей подобные. Словом, расчёты мои угодили в пустоту, легли на долгую полку. Время, видите ли, пришло иное – важнее клиентов катать. Не мудри, вози себе их на станцию и за прокат деньги бери. Кто теперь мы такие? Космические извозчики. И не создатели ныне определяют космические программы, а пользователи.

Последнее время снились мне неразрешимые сны, чудные задачи, которые, как не старайся, не можешь не только решить, а и сути их не понимаешь. Ночами я мучился их неразрешимостью, вставал разбитый, невыспавшийся и отправлялся на работу мучиться неразрешимостью наяву. Экономистки по-прежнему чирикали за спиной, но я их не слушал, увлечённый заботой, как бы завершить очередной, разбитый тревогой день и уходил раньше со службы, понимая чем это может вскоре для меня закончиться.

Куда я денусь, если службы лишусь? Деться мне некуда. Я как животное, пойманное и прирученное. Утеряны навыки, много времени прошло, забыты инстинкты, и мышцы, и не нервы – уже не те. И окажись я в лесу, без промедления буду съеден дикими зверьми, или ужаленный, укушенный под ближайшим кустом стану отдавать богу душу, ненужный, брошенный, на потеху всему.

Что может меня спасти? Может, красота? «Красота спасёт мир», повторяют теперь на каждом углу. А как практически? Клер далеко и превратилась в полузабытый миф. А красота скорее способна погубить: увлечь, завлечь, заморочить, бросив в людской пустыне без воды. Зачем выдумывать неразрешимые задания? Вот я искал формулу красоты во Франции, а она, может, здесь, под носом, только не на виду.

Опять-таки превращение гусеницы в бабочку. Из многоножки мерзкой, ползучей фантасмагория превращения в порхающее очарование. В мире дефицит очарования. Как подсказывает история, Новый Свет завоёвывался в поиске очарованных островов, островов женщин, а Бразил – значит в переводе – не что иное, как влекущая земля. И если в жизни твоей пока такой нет, её необходимо выдумать.

С некоторых пор я зову её Машкой. Так Юра сказал: «В гараже такие „машки“ бегают», и жизнь меня убедила, пока я мимоходом любовался ею. Их было несколько, выпускниц университета, молодых и симпатичных. У них всё было на месте и не было изюминки, которая сразу бросается в глаза. Тут действовал другой принцип, древний, когда что-то въедаясь в кровь, меняет её состав, делает желанным образ молодости.

Они были местными. Кое-кто из них вырос в тесноте, под гнётом узких домашних условий, другие в среде получше, но тоже в рамках маленького города, и вырвавшись на свободу они почувствовали, что наступило время их раскованности. Они должны были перебеситься и не с бойфрендом, как на западе, с целой сворой окружающих сверстников. Одни словно с цепи срывались и были готовы без устали утолять свою любовную жажду, другие замыкались в себе и берегли себя для будущего.

Увы, это была не Маша. В большой пустоватой комнате на подступах к машиному столу всегда сидело к ней несколько человек. Жаждущих. Со стороны выглядело, словно решив со всеми переспать, она устанавливала очередь. На дальних подступах к её столу сидели крайние, а близкие пили с ней чай с конфетами и вели разговор. Об остальном приходилось только догадываться. Казалось с виду нескончаемой светской беседой. Чай с конфетами и приглушенный разговор, блеск глаз. Но со временем она поняла неуместность подобной демонстрации, и была сама доброжелательность, предлагала посчитать (чтобы не забыть, что им вдалбливали), и я ей поручал нудные расчёты.

Хорошо бы жить дважды. Сначала начерно, и снова в той же жизни, не повторяя былых ошибок – набело. Сколько ловушек я бы обошёл. Ура, я начинаю новую жизнь. Заново. В жизни полезны отстранения. Они по сути своей – взгляд в зеркало, и время лечит. Отступало, что мучило и волновало, становилось отсохшей кожурой. Так сходит шкурка с линяющей стрекозы, а, может, со змеи. Она на время остаётся доступной. Моя блестящая международная деятельность разом закончилась, и я, ещё не взлетев, оглядывался по сторонам.

Многие стремились к ней, но я временами был в растерянности. Впечатления, блага, возможности – разом накрылись с головой. Моих сомнений многие бы не поняли, истолковали бы по-своему, решили – не выдержал и должен отстать. Им трудно было понять, что вслед удивлению и впечатлениям возникла неловкость, словно тебя поощрили огромной премией, обобрав других, и ты перед выбором, то ли не брать этой премии, то ли взяв разделить её.

Я всё старался сделать сам, и этим оправдать ситуацию. Но были и скрытые издержки. Взгрузив на себя непосильный труд, я стал незаметно презирать тех, кто подключился к проекту незаслуженно. Такое случалось в силу разных причин – знакомств, иных заслуг, родственных. Со временем, оглядываясь, я пожалел, что не предложил тогда объявившиеся блага в общий котёл, а стал биться, как рыба об лёд, оправдываясь. Я тянул в одиночку тяжёлый воз и дал старт гордыне, заносчивости, заразной страсти судить всех, кто незаслуженно подходил к сладкому пирогу зарубежных возможностей.

Теперь, при избытке времени я мог рассуждать о чём угодно и о понятии красоты. Я вспоминал рынок в Тулузе и кофейный магазин напротив, где в грубых мешках лежали удивительно крупные кофейные зёрна и стоял крепкий кофейный аромат. У входа в этот магазин поразила меня необычностью красивая машина, отличавшаяся ото всех, а разглядевши её, я узнал в ней отечественную «Самару». «Нет, пророка в своём отечестве», – повторяли мы, и удалившись начинали ценить своё.

Впочем, ладно… Маша вела себя естественно, замыкая налаженный к ней конвейер. С кем-то надкусывала конфету, другой тем временем в углу читал, третий был на подходе. Казалось, силы её – немеряны, и может объясняло всё отчётливо проступающее на её запястье так называемое тройное «ведьмино кольцо».

Нет, красота не исключительность. Вовсе нет. Она – норма, обыденность, простота. «Простота хуже воровства», скажете вы и будете неправы, как и я в мыслях о политике «дал-взял». Красота, когда всё пропорционально и в меру вещей, и когда ты не выдрючиваешься, а поступаешь, как все. В противном случае ты – экстремист и поступаешь как террорист, а потому должен быть безжалостно истреблён, как ядовитый паук, забравшийся в жилище. Женщины инстинктивно постигли основы красоты и научились имитировать её с помощью косметики, мужчины наивно продолжают поиски, а Франция заведует красотой.

Недели, отведенные для создания образа автономной платформы, подходили к концу, и ничего не менялось кругом. Шелестели бумажками экономистки, действовал их консалтинг. Так бабушки у подъездов жилых домов образуют свой собственный аналитический орган, от внимания которого не ускользает ничто и всему даётся оценка. Рядовые исполнители множили листы деловой переписки, ходили на сеансы связи в ЦУП и по цехам, а я бился над платформой, считал-писал в попытке неявного противления, утешая себя словами Булгакова: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и всё дадут». Но Булгакову ведь не дали, и у него всё вышло наоборот.

Создавая автономную платформу, я чувствовал себя творцом. О, как важно это ощущение! И приходила уверенность, что всё устроится. Нужен простой приём, создающий новое видение, как близорукие обретают мир в подаренных очках. В моей куцей биографии был такой случай, когда в подвале проблемной лаборатории, в соседстве с бронеямой я рассуждал об устойчивости струи. Я начал снимать водную струю в темноте со вспышкой и увидел особенное. Невооруженный глаз видел при вспышке необыкновенную картину. Летящая струя смотрелась не обычным сверкающим каскадом, а отдельным кадром, проявляя особенности формы. Их можно было понять и математически описать. Она смотрелась совсем не так, как обычно, когда картинки наслаивались, и было красиво и не понятно. Сверкала, искрилась струя, распадаясь на капли. «Явление откровения» принесло мне тогда практическую пользу. Так же, как когда-то распахнулся старинный комод, и старое кожаное, а ныне вновь модное пальто, было вынуто из нафталина.

– Ты можешь составить макеты рекламных буклетов по всем изделиям? – спросил меня появившийся шеф, как будто между нами ничего до этого не было и было полное понимание и взаимодействие, и мы расстались на работе вчера.

– Конечно, я всё могу.

Иногда чувствуешь позволительность любого словоблудия, и оно лучше, чем ответы в лоб.

– На это месяц тебе.

– Мне достаточно десяти дней.

«Десять дней потрясли мир». Это у меня. Но и у шефа мелкое выдрючивание.

– Я специально вызвал две машины, понимая, что мы задержимся.

В этот раз я был доставлен к дому, в Москву, индивидуально, а не попутной машиной, и шофёр был молчалив, сдержан, как их учили себя вести с большим начальством.

Закрутился я, завертелся, в предложенное душу вложил. Нашелся выход моей застоявшейся невостребованности, с желанием совпало, и играла во мне торжествующая музыка. Довольно заниматься техникой, взовьемся над ней, что близко всем и невозможно без самовыражения красоты. В эти дни чувствовал я себя кистепёрой рыбой, опершейся на плавники и свершающей первый шаг по суше.

Работа с эскизами была своевременно закончена и создана вспомогательная бригада из трёх человек, в которую я преднамеренно Марию включил, как оказалось, своего персонального Иуду Искариота. Но как и в библейской истории показавшуюся преданным учеником.

Мир наш – еврейское изобретение, и для испытаний нас впускают в него. Мы ныряем в него и мучаемся воображением. Я представлял тогда себе мир колодцем для ужения, где я выуживал золотую рыбку себе и всем. Но человечеству было начхать на мои попытки и на меня. Предоставленный самому себе, я мнил себя создателем понятия красоты.

Но человек – лишь то, что угодило в него. Мы переигрываем роли кино, и наша жизнь – всего лишь верификация кем-то выдуманного. Рядом действовали лиса Алиса и кот Базилио, а я был Буратино, попавшим в Страну Дураков. И, конечно, рядом была и своя Церцея, превращающая мужчин в свиней. Я лишился тогда чувства опасности, что хуже, чем потерять иммунитет.

Мир, казалось, распался на кубики и предлагалось кубики сложить, и я не мог осознать вовремя, что это последний деловой мир, складываемый мной, а к остальным придётся мне только подлаживаться.