Текст книги "Тихий омут (СИ)"
Автор книги: Сс Базов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Ближайшее будущее, за ориентацию отправляют на принудительное лечение в загородный санаторий.
Базов Сс
Базов Сс
Тихий омут
Он помнил маму совсем молодой, в летнем сарафане, с распущенными длинными волосами, в соломенной шляпе. У нее были веснушки, и ему, совсем ребенку тогда, она казалась феей.
Помнил, как упал с дерева, был открытый перелом руки. И мама, бледная от ужаса, прижимала его к себе и качала, пока не приехала «скорая». Помнил, как она вешала на холодильник его рисунки, как желала спокойной ночи, как возилась с его младшим братом, ворковала над ним.
Женщина из последнего воспоминания не могла быть его матерью. Не могла его мама, которую он так любил, вышвыривать из шкафа мимо чемодана его вещи, не могла кричать на такой противной, истеричной ноте, и лицо, искаженное гневом, было вроде как и не ее. Сказав себе, что это была не его мать, Андрей, наконец, успокоился. Он мог продолжать любить ее.
В семнадцать лет влюбился впервые и, осознав, липким потом покрылся от ужаса. Избранником оказался учитель физики Павел Семенович – молодой, серьезный, почти никогда не улыбавшийся, хранящий какой-то оттенок печали на своем лице. И, конечно, Андрей тут же придумал себе красивую историю, в которой учителя мучают его гомосексуальные наклонности, и в которой хорошие оценки ему ставят не за отлично изученный материал и усердие, а по личным симпатиям.
Наверное, любовь правда что-то делает с мозгом человека, заставляет терять всякую осторожность, мечтать о несбыточном. Вряд ли животные умеют любить, у них только размножение, а людей наплодилось слишком много и, чтобы заглушить в них этот инстинкт, природа наградила их способностью любить. И Андрей даже не сказал учителю. Он зашел издалека, он спросил, согласен ли тот с этими дикими законами об искоренении гомосексуализма в стране.
А к вечеру за Андреем приехали двое в синей полицейской форме, с розовым треугольником на борту автозака. Тогда его мама и превратилась в это незнакомое и омерзительное существо. Андрей не сопротивлялся, хотя и догадывался, что его отвезут не в самое приятное место. Полицейские спокойным изваянием стояли у него за спиной, посматривая на часы, не реагируя на истерику женщины.
– У тебя же младший брат! А что, если бы это не узнали? Дальше что? Ты же не трогал его? Андрей, если трогал, то можешь вообще сюда не возвращаться, понял?! Господи, да за что же мне это? Что я сделала не так?
Андрей молчал. Наверное, стоило плакать, успокаивать ее, говоря, что он ничего не делал, просить прощения за то, что подвел ее. И клясться, что его вылечат. Позже Андрей понял, что это одно из главных его отличий – ему не было стыдно. Он ничего плохого не делал, он просто был такой, и жизнь матери испортила не его ориентация, а общественная идеология, которая диктовала, что быть матерью такого выродка – позор.
Но он стоял такой же безразличный, как полиция за его спиной, и ему казалось, что он присутствует на собственных похоронах.
Брат, до этого запертый в комнате, выбежал вниз, к подъезду, чтобы посмотреть на него. В белую газель с решетками Андрей заходил сам, и полицейские напряглись, когда он остановился. Что-то надо было сказать восьмилетнему брату, который смотрел на это с отчаяньем и пока не понимал – за что? В чем виноват брат? В чем виноват Андрей, казавшийся ему самым хорошим человеком в мире?
– Меня не убьют, только полечат, – пообещал Андрей, и брата как прорвало:
– Врешь! Врешь! Иначе почему мама рыдает?! Иначе, зачем они тебя в клетку?!
Младший брат так и остался последним любимым человеком, который его не предал. Иногда что-то желчное и темное внутри Андрея говорило: «А что, если он вырастет, и с экранов телевизоров ему тоже объяснят, что это такое и насколько омерзительно?» И не хотел сам себе верить.
Больница напоминала бы санаторий, если бы не решетки на окнах, колючая проволока и дюжие охранники. Что-то среднее между психбольницей, тюрьмой и турбазой. Тут был огромный сад, ухоженный, но пустынный, хотя стоял самый разгар дня. Чистый коридор с хорошим ремонтом, запах еды, похожий на запах из школьной столовой (и не сказать, чтобы мерзкий, но не родной), на окнах цветы и светлые занавески. И попадались ему у входа только медсестры, спокойные и бледные, как куклы, и санитары, высокие и сильные. Андрею начало казаться, что все не так плохо. Его посадят в палату, будут давать таблетки, друзьям медперсонал будет рассказывать о них, как о психопатах, шизофрениках, только еще более мерзких. Но его оставят в покое.
Андрей тогда еще оставался слишком наивен. Но в тот день его правда больше не трогали – отвели в одиночную палату, где лежали книги, играло радио, но в целом кроме кровати и тумбочки не было никой мебели. Зарешеченное окно выходило в сад. А стены были обиты чем-то мягким, плотным, но не для того, чтобы пациент не поранился. Это было нужно для звукоизоляции. В этой палате он оставался только на одну ночь.
В этот ад Андрей погружался постепенно, по спирали, и ему по-прежнему казалось, что все не так плохо.
Утром после завтрака всех согнали в зал лектория, похожий на концертный. Образ дополнял тучный лектор, похожий на лысеющего конферансье. Зычным голосом он вещал:
– Я вижу перед собой много красивых, сильных, хороших парней. Любая девушка была бы счастлива с таким парнем. А какими прекрасными будут ваши дети. О, какие это будут дети! Педерасты – это тупик. Я знаю, вы только запутались, вам хотелось чего-то нового. Но подумайте сами – как же мерзко это, трахаться с жирным волосатым мужиком.
«С ним, что ли?» – брезгливо подумал Андрей. Санитар отобрал карты у игравших на задних рядах, разбудил одного из заснувших, с его стороны раздалось ворчливое: «Да что такое-то?.. Каждый раз одно и то же, осточертело за два года».
«Два года, – прикинул Андрей. – Мне будет девятнадцать через два года. Чего я хотел от жизни? Говорят, со справкой из этого места сложно устроиться на работу. Никакой профессии, связанной с детьми. Никаких силовых работ, вроде полиции и пожарных. Никаких руководящих постов. Я мечтал увезти маму летом на море после того, как найду хорошую работу».
Отец ушел от них вскоре после рождения младшего брата, и Андрей был достаточно взрослым не только для того, чтобы это принять, но и для того, чтобы разъяснить маме с братом. Последние несколько месяцев перед уходом отца Андрея не покидало ощущение, что и он, и мама, вся их семья для папы – балласт. Где-то там для отца было что-то более интересное, новая жизнь, и даже дети там были ему интереснее и любимее родных. И лучше было его отпустить, чем терпеть это ощущение собственной ненужности. Интересно, что сказал бы отец, если бы еще был дома? Избил бы, наверное. Да и черт с ним, мать ему никогда не призналась бы, ведь она будет думать, что это ее вина.
Младший брат, Сергей. Конечно, к нему не было никакого извращенного влечения, да это и казалось диким. Но было приятно, что кто-то еще способен любить его как человека, кто-то еще помнил его не по ориентации, а по поступкам.
Всего три четверки выходило в аттестате. А ведь все так хорошо начиналось...
Андрею почему-то казалось, что будет намного хуже. Что вместо еды – тушеная капуста, всюду охрана с дубинками. Словом, Андрею представлялась тюрьма. Но еда была сносной, похожей на ту, что давали в любой столовой. Санитары хоть и сопровождали больных с каменными лицами, но мускулистые руки держали за спиной, брезговали – не дай Бог кого коснуться.
Палата на четверых, куда его перевели, пустовала. Хотя на остальных трех кроватях оставались чужие вещи, сохранялось ощущение обжитости. Андрей расслабился настолько, что решил было, что их вывели на прогулку. Но двор и сад были пусты, они оставались двухмерной картинкой за окном, такими же нереальными и недостижимыми. И Андрей пока не хотел проверять, получится ли в них погулять, если попроситься. На определенные мысли наталкивала и трава на газонах – аккуратная, нетронутая. Для кого-то другого. Как и это солнце тоже светило для кого-то, не для него.
И вдруг Андрею впервые стало так одиноко, грустно и в то же время невероятно спокойно. Наверное, так чувствовал бы себя мертвый, если бы мог чувствовать. Мама ненавидела его, и он больше не должен был ей поездку на море. Отец забыл его. Человек, которого он полюбил, предал его. Он больше ничего не обязан был добиваться в жизни. И именно тут его похоронили живьем.
Андрей уже лет пять не смотрел телевизор. Уходил в другую комнату, когда его включала мама. Тошнило от лиц на экране, словно все они год за годом танцевали вокруг Андрея хоровод, раздирали что-то внутри своими голосами. Тошнило от приторной лжи, что лилась с экрана. «Мы самые сильные. Экономика вот уже десять лет поднимается со дна». Но каждый год как та лошадь в анекдоте: «Не смогла».
Фильмы тоже было просто так не достать. Когда Андрей был младше, еще существовал интернет. Он помнил, как мама на компьютере включала ему мультики, потом – как сам скачивал фильмы. Телевидение казалось чем-то, приспособленным для стариков, оно не было интересно. А вот в интернете да. И Андрея тогда раздувало от собственной значимости, когда некоторые онлайн-ролики были озаглавлены как: «Этого не покажут по телевизору», «Это правда, которую вам не расскажут на центральных каналах». Но, когда Андрей пытался рассказать об этой «правде» маме, она смеялись, объясняла, почему все не так. Почему те люди не правы, а прав телевизор. Спорить с ней Андрей не умел, его тошнило, когда к нему, четырнадцатилетнему, обращались как к ребенку. Ему казалось, что он понимает больше, чем мама.
Но интернет как вода. Ключи от нее все равно у государства, и если оно устало от того, что кто-то другой говорит свою правду, то и фильмы онлайн ты больше не увидишь. Как-то так хитро получилось у них убедить большинство, что интернет не нужен, от него все зло. И война интернета и телевизора закончилась с разгромной победой последнего. Тогда Андрей впервые взял в руки книгу.
Книги были бесплатны, их мало кто покупал, они валялись на остановках, в шкафах, что стояли прямо в парках, в подъезде около мусорки, затрепанные и пожелтевшие. Андрей читал без разбора, все. Это было его протестом телевизору. Больше он не мог ничего, и теперь мало что изменилось.
В больнице была библиотека. Она пахла какой-то особой, бумажной пылью. Казалось, что у этого места свой дух. Здесь заведовал один из пациентов. Андрея он встретил с улыбкой, словно герой РПГ, торговец оружием.
– Эй, парень, – доверительно позвал он. – Новенький тут? Можешь даже не искать, книги проходят жесткую цензуру, ничего стоящего тут нет.
– Вот эта подойдет, – Андрей выложил на стол потрепанный томик Марка Твена. Библиотекарь, похоже, выбор не оценил. Казалось, он привык к этому месту так, словно был наркоторговцем на зоне, знающим толк в чистом товаре.
– Есть книги интереснее, – подмигнул он.
– Твен подойдет, – заверил Андрей. Чтение было скорее привычкой, он читал вывески и планы эвакуации, инструкции к товарам и программы передач, которые никогда не смотрел. Да и Твен был прекрасным автором.
Только в палате задумался о том, как к нему, новичку, был открыт библиотекарь. Проверка? Или правда внешняя строгость при полной свободе нравов? Делай вид, что слушаешь лекции, пей таблетки, какие они там выпишут, ходи на процедуры и фильмы, и можешь думать что хочешь. Только тут не было страха открыться, попасться – падать уже некуда. Да и когда самое больное прошло, все оказалось не таким страшным, как казалось. Андрей представлял это место как что-то из фильма ужасов, где людей привязывают к каталкам, бьют током и вскрывают черепушки, чтобы в мозгу, в крови найти и вычленить этот гейский ген. Удалить его навсегда из человеческой расы.
И Андрей смог выдохнуть с облегчением – все не так плохо. Еще поживем. Еще может выберемся, в конце концов, откуда такой фатализм, только второй день.
***
После завтрака снова тот же мужик с лекцией, слова на этот раз другие. Он говорил эмоционально. Был похож на политика, который правда за всех них, собравшихся в лекционном зале, переживал. Он не был бесстрастен, и, хотя и брезговал так же, как все, но казалось, что люди в этом зале – его оступившиеся друзья. И теперь он с жаром пытался вернуть их к нормальной жизни, волновался за них. И Андрей слушал даже не слова, а сам тон. После обвинений матери он казался теплым, дружеским.
Как было бы хорошо, если бы мама спрятала его. Просила бы не забирать. Не отреклась.
А после лекции Андрей привычно направился к палате, и тогда его встретили двое спокойных, как скалы, санитаров. В тот момент Андрей почувствовал отчаянье океана, чьи волны разбиваются о несокрушимый берег. Снова ощущение страха ожило, колыхнулось в душе.
– За нами, – негромко пригласил санитар. Андрей обернулся, ожидая увидеть испуганные взгляды, в каждом из которых читалось бы: «Зато не меня», – но на него никто не обратил внимания. Кто-то свободно уходил в палаты, людской поток растекался по корпусам, кого-то так же незаметно вылавливали санитары. Это было в порядке вещей.
Его привели в небольшую темную комнату с большим телевизором и мягким креслом напротив него. Похоже было на зрительный зал на одного. Андрей стоял, рассматривал кресло и колебался, боялся сесть в него. Вернулась настороженность – все было в новинку, и что-то подсказывало, что в этой комнате добра ему никто не желает.
– Присаживайся, Андрюша, – позвал доктор в маленьких аккуратных очках, с проплешиной на лбу. – Ничего не бойся.
– Для чего телевизор? – чувствуя, как пересохло в горле, спросил Андрей. Доктор переключал провода, возился с чем-то похожим на видеоплеер.
– Будем смотреть то, что тут смотреть запрещено, – повернулся к нему доктор. Он улыбался по-домашнему, по-доброму. Наверное, эта улыбка призвана была успокоить Андрея, но он наоборот почувствовал, как стекает между лопаток прохладная капелька пота. – Стоя, что ли, смотреть будешь?
– Я не люблю такие кресла, спина устает, – не слишком уверенно соврал Андрей. – Можно, я лучше на стул рядом?..
Доктор, кажется, даже расстроился, вздохнул:
– Тебе уже рассказали, да?.. Ну ладно, сажайте его.
И снова непреодолимая сила с человеческими лицами двух санитаров. Его не просто посадили – ремнями зафиксировали руки, застегнули еще один на талии, пристегнули голову.
– Итак, Андрюша, – по-доброму продолжал доктор, подняв со стола пульт, – будем смотреть твое любимое. Гейское порно. С небольшим массажем.
Первый разряд тока ударил в поясницу, прошелся по всему телу. Включился темный экран, словно чей-то огромный глаз распахнулся посмотреть на эти мучения.
***
Не так страшна была боль, как унижение от случившегося. Андрей чувствовал, что произошедшее отвратительно сказалось на настроении, и испорчено оно надолго, и не хотелось ни есть, ни читать, ни в сад, только спать. Он подумывал о том, что наверняка так же чувствуют себя жертвы насилия, но ему это преподносилось как лечение, и жаловаться он не мог. Он ведь догадывался, что что-то такое они и попробуют сделать.
Календарь висел только на регистрации, за спиной медсестры. Для остальных дни сливались в одну жвачку, и Андрей пытался прикидывать – экзамены уже начались? Или закончились? Где-то там, за стенами больницы, существовал другой мир, и иногда Андрей начинал паниковать – как же институт, как же вступительные экзамены? Ведь не проведет же он в этом месте всю жизнь?
На «процедуры» водили через день. Не помогало сбегать или прятаться. Не помогало скандалить – получал разряд электрошока на месте, потом перед сеансом еще и кололи успокоительным. И некому было даже соврать, что вылечился.
Соседи по палате, молчаливые и державшиеся особнячком, между собой говорящие только шепотом и короткими диалогами, постепенно из безликих призраков становились реальными.
Самым странным был Эдуард, утверждавший, что он Эльвира. Андрею казалось, что вряд ли все ограничивалось электрошоком в лечении Эдуарда. Иногда его привозили в палату среди ночи на каталке, перекладывали в кровать. Он был в сознании, шумно дышал, иногда болезненно стонал, но на видимых участках тела утром не было никаких ссадин. Из чего Андрей решил, что Эдуарда не били. Еще был метод пряника, когда в палату к нему приходил его доктор, садился напротив и вполголоса, хотя слышали все, выговаривал: «Эдик, ну ты чего уперся? Тебе лечение совсем впрок не идет, я же вижу. Потому что ты сопротивляешься. Ты чего добиваешься? Чтобы тебя в настоящую психушку отправили? Я ведь могу. У тебя и диагноз будет шизофрения. Там есть Наполеоны, Сталины, а ты будешь Эльвирой. Но ты ж понимаешь, что ты мужик. Чего ты уперся, а? Тебе это место курортом покажется по сравнению с тем».
Стригли Эдуарда исключительно налысо. Вел он себя жеманно, по-женски. Как-то украл у медсестры помаду, чтобы накраситься. В тот день его в палату не вернули даже на ночь. Андрей даже боялся сначала, что этот человек с ним заговорит. А потом поймал в себе это чувство брезгливости, которое испытывал к ним медперсонал, и устыдился. Но заговорить с ним так и не решился.
У окна располагалась койка Александра. Александр, подтянутый спортивный мужчина лет сорока, не был геем. Андрей помнил его еще по тому времени, когда в доме был интернет. В тех роликах Саша выступал с трибун, говорил сурово и жестоко. Рассказывал о произволе полиции, о пострадавших товарищах, призывал что-то подписывать, не давал покоя чиновникам. Саша был вымирающим видом оппозиционера, и первым, кто заговорил с Андреем после его появления. Просто спросил имя и возраст. Подумал о чем-то, приложив пальцы ко рту, словно сигаретой затягивался, и отстал. Их общение сводилось на бытовой уровень, даже соседи по общаге наверняка больше разговаривают, чем они. Саша и с Эдуардом ходил курить. И хотя Александр оказался тут беспричинно, даже он к Эдуарду, которым часто брезговали свои, относился как к равному. И все же Саша отличался. И рядом с ним Андрей впервые ощутил какую-то свою неполноценность.
Четвертую кровать занимал подросток на два года младше Андрея, Егор. Андрей часто видел его, когда Егор в коридоре ходил за своим молодым доктором, всегда выглядевшим таким занятым, и уговаривал:
– Ну дядь Костя, ну я же здоров уже, вы же врач. Вы же понимаете. Ну не могу я больше среди пидоров этих, ну выпишите меня домой уже.
– Ну да, а через год снова к нам, знаем мы таких «здоровых», – возражал «дядя Костя».
– Да вы же сами говорили, подростковый гомосексуализм. Да возраст такой... Я ж и не дрочил на это, мне просто интересно посмотреть стало, а тут и ваши приехали. Ну дядь Костя, меня же и не лечат уже больше. Ну как я тут могу, а? Ой, изнасилуют они меня, и вы же будете виноваты, что не выписали вовремя.
Говорил Егор только с Александром, и то глухо, с пренебрежением, глядя исподлобья. Словно бы Саша радоваться должен был, что с ним вообще говорят.
Андрей старался абстрагироваться от происходящего. Брал в библиотеке книгу за книгой, но дальше сотой страницы не уходил, они одна за другой начинали напоминать ему что-то неприятное, мерзкое. Словно эти книги бесчувственно с тумбочки смотрели, как его пытали, а сами что-то могли сделать, чтобы помочь.
Как-то ночью проснулся от чего-то странного – словно собака скулила. Приподнялся, осмотрелся – может, плачет кто. Свет в комнате не выключался, только становился более тусклым ночью. Всех соседей по палате было видно, и все они спали. Полежал еще, но скулеж не давал покоя. Вдруг кому-то плохо, может быть, даже животному. Так реагируешь на свистящий на кухне чайник – невыносимо, и заснуть не получалось – бухало в груди сердце, разыгрались нервы.
В коридоре был полумрак, но звук шел откуда-то дальше, к нему же прибавились и приглушенные голоса – неприятные, отпугивающие. «Во что я ввязываюсь? – подумал Андрей, направившись в сторону звука. – Чего только человек не сделает, чтобы ему спать не мешали». И все же надеялся на то, что ничего страшного не происходит. Скулит кто-то во сне. Или трахается с кем-то, выбравшись в подсобку.
И неизвестно, что могло бы произойти, если бы среди приглушенных голосов не разобрал глухое: «И чего сопротивляться? Тебе же должно нравиться, когда в тебя пихают что-то, да побольше».
Долгим движением скользнул обратно, к своей палате. Не прятаться, нет. Там явно был не один человек. Скорее всего санитары, и ничего хорошего они не собирались делать. Вернувшись в палату, трясти начал всех, громким шепотом звал, отчаянно, словно себе на помощь:
– Просыпайтесь! Просыпайтесь! Санитарный беспредел! Его спасать надо, давайте!
Егор накрыл голову подушкой и одеялом. Эдуард проснулся, моргал сонно, сел на кровати, но никуда не шел. Пока Андрей пытался его поднять, с места сорвался Саша. Бежал так, словно Андрей принес весть, что там его сын в опасности. И тишина в коридоре взорвалась громкими голосами, нагловатыми и хамскими, громким звуком падения. Плюнув на Эдуарда, Андрей побежал туда же.
Один из санитаров держал Александра, заломив руки за спину, другой размахивался старой посеревшей шваброй, чтобы ударить. Ни о чем больше не думая, Андрей схватился за швабру и, когда не смог вырвать, переломал, ударил противника обломком в лицо. Вырвался Саша, оглушив санитара затылком в переносицу. С пола поднимался парень, ровесник Андрея: растерянный, дрожащий. Он держался к стене ближе и еще сам не знал, бежать ему, пока можно, или помогать драться.
И тут в коридоре включился общий свет. Когда Андрей успокоился и решил было, что все позади, они подняли шум, и теперь их пришли спасти, его противник вернул ему удар: прямым в челюсть сбил на пол, потом досадливо ударил ногой в ребра и, подумав, прибавил еще два таких же удара, но слабее.
***
В больнице были одиночные палаты, вот они больше напоминали карцеры. Туалет был тут же, за дверью, но комната провоняла канализацией. Окна – закрашены белой краской на треть, как обычно делали в раздевалках. Выйти было нельзя, комната запиралась снаружи, завтрак принесли сюда, в столовую не выпустили. Но и терапии сегодня не было.
Есть Андрей побоялся – казалось, что вся санчасть наплевала ему в кашу.
Вскоре появился доктор – средних лет женщина. Красивая и ухоженная, всем своим видом призванная вернуть пациентам любовь к женскому полу. Она говорила с другими пациентами, иногда дружелюбно спрашивала о настроении и у Андрея. Хотя ему казалось, что всякий раз она не узнавала его, останавливала наобум.
– Андрей, я изучила вашу карту. Вы тут недавно, еще не успели во все правила вникнуть. Понимаете, Андрей... Нельзя нападать на медперсонал. Это ужасно. Вы же не звери.
– Я защищался.
– Он не пытался вас ударить.
– Но он пытался ударить не меня.
Она опустила на колени руки с ухоженными пальцами. Андрей сидел на кровати под окном, он нервничал так, словно оказался в полиции по обвинению в нападении на одного из сотрудников.
– Андрей, они санитары, – мягко возразила она. Словно с ребенком разговаривала – вот-вот за ремень возьмется, если не помогут слова. – Они тут для порядка. Они сорвались, это нехорошо. Но вы, Андрей, должны были бежать на пост, предупредить медсестру, дежурившую по вашему этажу. А так получается, что вы не справедливости хотели, а кого-нибудь ударить. И мне придется запереть вас тут.
– Как насчет тех санитаров? Разве наше существование не... не неприятно вам?
Она не понимала. Смотрела удивленно, чуть наклонив голову, ожидая, пока он объяснит.
– Они собирались изнасиловать его, – выпалил Андрей раздраженно, но на лице собеседницы появилось понимание.
– Вы об этом... Насколько я знаю, для этого хотели использовать швабру. Так что я не могу приписывать им гомосексуальные наклонности. Агрессию и отсталость в развитии, да. Отпуск на пару месяцев и перевод в другую часть – тоже. Но я не...
– То есть они напали, и им отпуск? – возмутился Андрей.
– Послушайте. – Снова на губах появилась искусственная улыбка, но такая идеальная, что ее линейкой можно было замерять в учебники для эталона. – Вы поступили очень хорошо и благородно. Неправильно немного. Ваш поступок можно было бы назвать героическим, если бы вы обратились к сестре, а не полезли с кулаками. Но я учла ваш возраст и то, что вы тут недолго и еще не поняли так называемые негласные правила. Но по этим правилам я должна продержать вас тут какое-то время. Андрей! – она повысила голос, когда он отвернулся, заставила снова смотреть на себя. – Вы хороший парень, Андрей. Мне очень жаль, что вы оказались здесь. Я надеюсь, что вы поскорее вылечитесь и сможете вернуться к семье. Когда-нибудь на темной улице так же спасете красивую девушку и создадите с ней чудесную семью. Давайте вместе постараемся, чтобы такое счастливое будущее у вас и было.
***
Всю жизнь словно в океане жил, а тут в маленькое озеро попал. С затхлой водой, своими правилами. Сначала радовался, что больше никаких процедур с током, потом оказалось, что карцер – тоже своеобразная пытка. Попросил книгу, и ему принесли в растрепанной обложке один из женских романов, тошнотворных настолько, что лучше было прочитать новостную газету с ее приторным лицемерием. Но два дня не приносили больше никаких книг, хотя Андрей просил, врал, что прочитал. На неправде его не подлавливали, улыбались и все равно ничего нового не приносили. На третий день, готовый от скуки лезть на стену, прочитал и этот роман, к концу с досады швырнул о стену. И на следующий день ему вручили еще один такой же, даже обложки были похожи.
Всего лишь неделя карцера растянулась для него так, словно месяц там отсидел.
Кровать Александра пустовала. Егор отвернулся, стоило в палату войти, Эдуард заспешил курить. Кровать Саши не казалась пустой и освобожденной для нового пациента – тут оставались кружка, тетради, пачка сигарет полуоткрытая и нетронутая. Но заправлена была бережно, словно на ней давно никто не спал. Пришло осознание того, что натворил – Александру здесь не место. Люди вроде него сидели в тюрьме, а его запихнули сюда. После того «нападения» его дело вполне могли пересмотреть и перенаправить в настоящую тюрьму. И при мысли об этом неприятный холодок пробежал по позвоночнику. Андрею показалось, что все не так плохо с ними в больнице, все-таки вокруг люди, не звери. Он слышал о том, что происходило в тюрьмах. Оказаться там ему все равно что быть выброшенным в ад.
Вернулись и процедуры. На первом же сеансе после карцера ему не привязали руки, вышли за дверь санитары, чего раньше не случалось, как-то счастливее выглядел доктор. И на экране, на котором до этого показывали порно, появилась мама. Ком тошноты подкатил к горлу, рефлекторно дернулся, но разряда не было. Только видео с мамой, спокойной и грустной.
– Здравствуй, Андрей. Ты, наверное, себе всякой ерунды тогда напридумывал. Но мне объяснили, я была не права. Все равно, что выгонять тебя из дома, если бы у тебя вдруг туберкулез обнаружили... Или СПИД. Я правда надеюсь, что ты и их не подхватил. Они сказали, что это лечится. Шансы пятьдесят на пятьдесят, но надо, чтобы и ты тоже захотел вылечиться. Показали этот ваш санаторий... Не так все страшно, вы там гуляете. Столько пидоров в одном доме, чем только думают?.. Ты вот что, ты знай, я Сереже сказала, что ты заболел. Что нам к тебе нельзя, чтобы не заразиться. Сережа думал, что тебя посадили... Насчет себя не определилась, но Сережа тебя ждет. Да и я, куда я денусь... Ты давай только... Выздоравливай.
Андрей плакал, спрятав голову, опустив ее к коленям. Доктор гладил по спине так, словно понимал что-то.
– Ну-ну, – успокаивал он. – Видишь, как тебе повезло. Я тут давно работаю. Редко кого обратно ждут, часто просят наоборот никогда не выпускать.
«Повезло». Андрей никогда бы не подумал, что это слово может быть таким жестоким. Когда он уже успел успокоиться, втянуться в ритм больницы, привыкнуть к этому месту как к новому дому, его откопали из этой могилы. Отряхнули от земли, поправили волосы и бросили к матери. А гнить-то он от этого не перестал. Мама ждет не его, мама ждет того, кто выйдет отсюда «здоровым», и кем Андрею никогда не стать.
Утром в палату заглянул доктор, один из многочисленных, что сновали по больнице. Объявил, как детям:
– Сегодня будет прогулка в саду.
Радости не выразил никто – закряхтел Эдуард, словно его куда-то на каторжные работы отправляли. Отвернулся Егор.
– А почему раньше никто в саду не гулял? – просто так, в пустоту спросил Андрей, словно рыбацкую леску забрасывал. Эдуард, искавший тапки под кроватью, ответил:
– Потому что не каждый день журналисты зарубежные приезжают. Андрей, ты от камер только подальше держись, если зубы не лишние. У них там есть нужные люди, которые и расскажут, как хорошо мы тут живем и идем на поправку.
Андрею и жаловаться было не на что особо. То есть было, но объяснить этого, тем более на камеру, он не смог бы. Рассказать историю с санитарами? Жаловаться на электрошок? Все это казалось тут, даже не в этой больнице, в стране, в порядке вещей. Общее приличие, скрывающее огромную темную яму, в которую сам Андрей с радостью бы не заглядывал. И вроде бы нормально все, и улыбаются все, и все тут для твоей пользы, но ощущение, что попал в фильм ужасов, и в каждом шкафе по монстру-маньяку понатыкано. Он боялся и в то же время ждал возвращения Саши. Боялся потому, что тот мог ненавидеть его за то, что Андрей втянул его в эту историю. И все равно верил, что нет, не будет.
Саша был памятью о тех временах, когда еще что-то можно было исправить. Успешно забытой за ненадобностью. Тогда показалось, что лучше и забыть, в конце концов ни Андрея, ни его семьи борьба всех этих людей так и не коснулась. Все осталось как есть, и если бы не ориентация – поступал бы сейчас в институт, строил бы планы. И наверняка пытался бы понять, почему друг с другого факультета привлекает больше, чем первая красавица института.
Выход во внешний ухоженный двор был похож на выход в космос. Заходилось сердце от невозможности этого. От того, что можно устроиться с книгой под деревом, подальше от шума, и никому не мозолить глаза. Но на прогулку выпустили всю больницу, ее пациенты бродили по периметру, как овцы, и не знали, что им со всем этим богатством делать. Доктора предлагали шахматы, шашки, ракетки. Расставляли их, словно они были фоном для фильма. Выбранное Андреем место забраковали, мягко попросили пойти читать на лавочку.
«Озеро», в котором жил Андрей, вдруг превратилось в речку, появились новые лица, и у них с собой были камеры. И тогда Андрей почувствовал себя запертым в клетке хомяком, на которого пялятся через зрачок камеры миллионы зрителей. А ему даже сказать им нечего. Что могло бы прорасти из него, если бы его не похоронили тут, оставив единственную надежду – вывернуться наизнанку. Перестать быть собой, но остаться клейменым, заподозренным и навсегда непригодным. Андрей уже боялся мира за этими стенами. Здесь ему не хотели зла, снаружи люди не были так осторожны к парням с его клеймом.
