Текст книги "Тихий омут (СИ)"
Автор книги: Сс Базов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
И внутренне напрягся, когда включили камеры. Что-то заставило застыть, попытаться отсесть в заросли подальше и не попадать в объектив. Репортеры говорили на немецком, врач отвечал на ломанном английском. И улыбался, всерьез, как обычно улыбался им, пациентам. Словно с той стороны на него смотрели такие же «больные» люди.
А потом что-то случилось. Перелом. Сначала стало тихо, слышно было только речь на фоне, и Андрей воспринял эту тишину как то, что остальные тоже смутились от пристального внимания, тоже ощутили себя животными в зоопарке. Но нет, многие словно играли в «Морская фигура замри» – перестали переставлять шахматы, оборвали оживленный разговор, побросали книги, газеты. Отвлеклись на них остальные, смотрели удивленно, как и Андрей. И только доктора и репортеры, поглощенные собой, воспринимающие этих людей только как фон, продолжали заниматься делом.
Первым встал Эдуард. Прошел по доске с шахматами, раздавив ее, разбросав фигуры и, набирая скорость, бежал, как в атаку, к железному забору клиники. Санитары заметили, наконец, бросились наперерез, Эдуарда сбили с ног. Поймали еще одного. Но санитаров не хватало на всех. Андрей смотрел, завороженный, и не понимал. Если они вздумали бежать, то почему к забору, а не к широко открытым воротам клиники. Опомнился доктор, словно оборотнем перекинулся, заорал прокуренным голосом:
– Вырубай! Вырубай сейчас же!
И Андрей подумал, что это про камеру.
А потом первый из пациентов добрался и схватился руками за прутья забора. Разряд был как от удара молнией, первый рухнул на спину. Спотыкаясь, спеша к чему-то, забора коснулся так же отчаянно второй больной, с тем же результатом. Пятерых зажарило, прежде чем охранник, мямливший: «Так ведь убегут», выключил напряжение. Спокойный сад в момент превратился в поле боя.
– Камеру свою поганую убери, а то разобью нахер! – на русском орал доктор, пытаясь отнять у оператора его аппаратуру. Но еще громче орал Эдуард – рыдал, зубами вгрызался в траву, в землю, но никак не мог остановиться. Даже тех, кто вел себя спокойно, заталкивали обратно, в больницу. Крутили руки «бегунам». Андрей по дороге к больнице оборачивался и видел – бежавшие до этого останавливались. Будто спешили на поезд, который только что перед их носом ушел.
Ночью больница выла, хотя в палатах все было спокойно. Как настоящая психбольница, у которой вдруг случилось полнолуние, обострение. Бегали санитары, орали что-то врачи и срывались на них. Из комнаты лучше было лишний раз не высовываться. Андрея при попытке проверить, что происходит, затолкали в палату, захлопнули дверь. Тут оставался только Егор, и тот ворчал нарочито громко, чтобы и Андрей слышал: «Оставили бы ток. Пусть бы подыхали... Раньше надо было подыхать, тут никто не даст...»
Через час от начала переполоха дверь открылась, и в палату вошел заросший бородой Александр, пожал руку Андрею. Видя это, Егор ему руку жать отказался, надел наушники и закрылся с головой одеялом.
– Как это было? – спросил Саша, закуривая. Андрей, все еще завороженный, пожал плечом неуверенно, потом понял:
– Ярко.
– Жаль, я не видел...
– Люди умирали, – обиделся Андрей. Он не знал точно, умерли ли те люди, но это был самый жуткий вариант, и сознание подсовывало только его.
– А что, Андрюша... А тут они небось живут? – подмигнул Саша, изобразив голос умудренного опытом старца. – Могли ли думать все эти великие физики, что их электричество будут через людей пропускать. Пытать, убивать. Или тоже, – он кивнул на Егора, – скажешь, что это лечение у вас такое, а не пытка?
– Я ничего не скажу, – Андрей сел на свое место, запустил пальцы в отросшие волосы. Очень хотелось холодной водой умыться и непременно что-то делать. Не спать. Зудело внутри. – У меня ощущение какое-то приторности. Лицемерия, они же все...
– Ваше поколение, наверное, последнее, которое еще знает, что они люди. Здоровые нормальные люди, которых выставляют как больных. Все, Андрюх. Дальше туше, следующие будут сами в больницы сдаваться... – Саша отвернулся и как-то погрустнел. Стряхнул пепел в стеклянную банку на подоконнике. В палатах курить запрещалось, но сейчас всем было не до этого. – Мы, знаешь... вас тоже как-то... не уважали, что ли.
– Брезговали, – поправил безжалостно Андрей. Сел напротив, как собеседник, готовый слушать все, что ему скажут. Саша вздохнул и кивнул:
– Ну да. Но это как когда в тюрьму попадаешь. Там алкоголики, наркоманы и грабители. А ты сидишь с ними, говоришь и видишь – нет. Это прежде всего люди. Есть и среди них дрянь, есть и среди вас... Но все люди. Все люди...
Докурил сигарету, затушил в банке, думал о чем-то своем. Андрея вдруг рассердил такой тон, эдакий свысока, словно Александр – культурный европеец приехавший просвещать аборигена.
– А поняли, потому что на своей шкуре ощутили?
Саша, как человек более взрослый и опытный, проигнорировал это. У него были светлые ресницы, тонкие пальцы, и плечи прямые, расправленные. Где бы он ни был, его и там не сломали.
– Вы, Андрей, виноваты только в том, что тут родились. А тут давно уже геи во всем виноваты были. Сначала это дурное «У нас плохо, зато мы геев не поддерживаем и не даем им нашу страну в Содом превращать», а потом...
– А потом ввели принудительное лечение и стали сажать туда несогласных, – припомнил Андрей. Саша кивнул, хотя на него не смотрел.
– В стране блажных всегда любили. Не помогало уже сказать: «Да он шизофреник». Их в правительстве шизоидов было больше, и вели они себя агрессивнее. Вот и придумали. С Европой сработало, почему бы всех противников не заклеймить пидорасами. А это все... Не отмоешься, в общем, Андрей.
Андрей это лучше других знал. Именно теперь, в этом разговоре, он понимал, наконец, почему те люди бросались на прутья. И постепенно ему открывалась еще более жуткая картина – а сколько в мире было тех, кто умирал, испугавшись разоблачения и возможности оказаться пожизненно запертым в такой больнице. Андрей представил себе год тут, два, три и десять. Стало тоскливо и тошно.
– Бедные вы дети, – глядя уже на Егора, продолжил Саша. – И бога для вас нет, потому что вам твердят, что ненавидит он вас... И зацепиться вам не за что.
– А вас что, бог любит? – снова попытался уколоть Андрей, имея в виду, что они в одинаковых условиях.
– А он вообще эту страну не жалует. Думает, жили десятилетия без него, и еще поживем.
У Александра скоро схлынуло это воодушевление, хотя он и мурлыкал что-то себе под нос, глядя в окно, на собирающиеся там тучи. Теперь стало заметно, что он похудел, ввалились глаза, столько времени в карцере не прошли для него бесследно.
К вечеру зашли двое из медперсонала, аккуратно собрали пожитки Эдуарда в картонную раскисшую коробку.
– Куда его? – удивился Андрей. Между пациентами и персоналом была огромная пропасть, но что-то, являющееся заменой этикету, заставляло их здороваться, и отвечать на прямые вопросы.
– В дурку, – ответила немолодая, полная медсестра. – Все, добегался.
Андрей ничем не мог помочь, и это тяготило. Даже попрощаться не мог, и постепенно опустошавшееся место наводило еще большую тоску. Выбрался из кровати Егор, словно ему тут мешали, ушел куда-то в коридор. Его не вернули, да и больница успокоилась, выдержала свою войну. Ничего не сказали по поводу окурков в банке Саши. Персонал и между собой больше не разговаривал.
***
Здесь разрешали смотреть порно, были даже комнатки для уединения. Можно было выбрать наиболее интересные пациенту категории. Доктора считали, что просмотр порно с «традиционными» отношениями – залог выздоровления.
А еще здесь были девушки, которых язык не поворачивался назвать шлюхами. Тоже вроде как для терапии. Но Андрей мог сравнить их разве что с военнопленными девушками, которых сгоняли в бараки и принуждали спать с солдатами. И от того было еще мерзее.
Девушки относились к ним, как к мебели, а у Андрея тошнота к горлу подступала, когда его приводили в эту комнату. Ему никогда не говорили, куда ведут, но никогда ничем хорошим появление санитаров после лекции не заканчивалось.
– Просто посидим, – как всегда попросил он. Девушка безразлично кивнула, достала тетрадки из-под кровати, Андрею протянула книгу. Та была скучной, что-то из классики девятнадцатого века, и в другой ситуации Андрей бы ни за что не взялся ее читать, но в этой комнате она успокаивала, убаюкивала.
Ему казалось, что он видел эту девушку в то время, когда интернет был разрешен. Она тоже была тогда еще подростком, цеплялась за отца, которого уводили в автобус с решетками на окнах. А она плакала, словно его забирали навсегда. Ее отец отсидел тогда всего пару недель, после чего его благополучно выпустили – Андрей следил за его судьбой, и все обещал себе однажды пробраться на одно из собраний и посмотреть на него вживую.
Ее отца убили позже, где-то через год, и это было даже в новостях. И ведущие делали вид, что не знали, кому он мог мешать. Тот выпуск Андрей видел по ускользающим крохам интернета.
– Вы знали Деновича? Василия Андреевича, – спросил Андрей уже у Александра, вернувшись в палату. Егор проворчал что-то, демонстративно надел наушники. Саша положил книгу на грудь, подумал, глядя в потолок.
– Да, мы общались. Он звал в одни из своих «эфиров» рассказать, что происходило со мной в полиции. Думал, что это как-то поможет. Говорил: «Хоть одну задницу подожжем, а уже хорошо», – Саша вернулся к книге, Андрей сел на кровати лицом к нему, собираясь с мыслями.
– Мне никогда не было стыдно за то, кто я такой, – признался шепотом, чтобы больше не услышал никто, даже Егор. – Именно потому, что они вас клеймили геями. И я тогда подумал, что... Я подозревал это в себе... И я думал, что раз такие достойные люди... со мной наоборот все. Ну, вы же понимаете?..
Александр молчал, словно увлекся книгой настолько, что не хотел отвлекаться.
– Я смотрел вас по интернету. Мне было всего ничего... Но я понимал, что тут не так что-то. В этом мире, в этой стране... И я болел за вас...
– Может, мы проиграли именно потому, что за нас болели сидя дома и глядя на нас в интернете?.. – спросил Саша, все еще глядя в книгу. – Это не было борьбой. Это все равно, что меня били бы на площади, и я бы говорил: «Смотрите-смотрите, он бьет меня». И все такие: «Да, и правда. Вот негодяй». Я ничего не делал, чтобы защититься, они – чтобы защитить. Нас упаковали в мягкий картон и заперли тут. И вот ты знаешь, что я не должен быть здесь, доктора все знают, а все же... Все же я тут. Это как теперь... какая-то тонкая грань, когда вы даже жаловаться не можете на то, что вас тут заперли. Вас кормят, есть библиотека и свой кинотеатр, есть культурные мероприятия и застолья на праздники. Даже посещения разрешены, больше, чем в тюрьме. Но вы же понимаете, что это уже не свобода. Но единственный раз, когда выразили недовольство, это когда они на прутья бросались, – Саша повернул голову, посмотрел в глаза: – Сказать, почему я вообще с тобой так разоткровенничался?
– Потому что я того парня в коридоре не бросил, – пожал плечами Андрей.
– И это тоже. Потому что ты тоже за свою ошибку отсидел. И снова не можешь жаловаться – ты проявил агрессию. А в карцере была мягкая кровать и еда ничем не отличалась от столовой. Ты знал, что в цивилизованных странах карцер запрещен даже в тюрьмах?
Андрей не знал. Некому было об этом даже рассказать.
Саша словно выдохся, повернулся спиной к нему, уткнулся в книгу. И Андрею показалось, что в это время и в палате стало темнее.
***
Сначала глазам своим не поверил, думал, обознался.
– Я знал одного из ваших, он трижды сбежать пытался отсюда. Потом присмирел. За год вылечился, еще полгода его тут продержали удостовериться. Не так давно я встретил его – дочь на будущий год пойдет в школу, жена красавица. И вы тоже сможете снова стать обычными людьми, не ставьте на себе крест, – лектор отпил воды из стеклянного стакана, перевел дыхание. Сегодня он был размерен и спокоен, как сытый кот.
Во втором ряду сидел, опершись локтями в колени, учитель Андрея. Тот самый, которому он почти признался. Тот единственный, кто мог его выдать.
Внутрь словно углей забросили – и стало одновременно тошно, противно и в то же время жарко. Андрей взглядом прожигал его спину, все думал, что нет, показалось, не он это. Не может быть он. Нельзя так над человеком издеваться, чтобы это – и он. Но тот обернулся, заметил взгляд и кивнул, поприветствовав. Угли стали пеплом, Андрей почувствовал, что захлебывается им, поспешил к выходу. Санитарам у дверей, попытавшимся остановить, бросил только: «В туалет», – и был, видимо, так бледен и страшен, что его пропустили.
Долго стоял согнувшись над унитазом, все ждал, когда начнет тошнить, но ничего не выходило. Тошнота, как буря, оставалась внутри, давила на сердце, кружила голову.
У туалета уже ждали санитары – как только нашли? Мелькнула мысль, что, может, глядя на его бледный вид, тоже отпустят, плюнут на это дело, но нет, снова черная комната с широким экраном и фильмы, предназначенные для одного зрителя. Но последние пару недель электрошок чередовали с рвотным, и это как раз был день рвотного. А лучше не становилось. Напротив, словно желудочный сок, полупереваренный завтрак, был тем, что обволакивало боль. А теперь она осталась внутри Андрея одна и должна была того и гляди прожечь ему желудок, живот, и вывалиться тлеть на пол урановым прутом.
Учителя знал исключительно как Павла Семеновича – человека глубоко за тридцать, ближе к сорока. Прямого, строгого, и даже шутил Павел Семенович с каменным выражением лица. В школе его уважали и дети, и учителя. Он как-то умудрялся поддерживать порядок, не повышая голоса. Что могло быть пошлее, чем влюбиться в учителя. Только вот теперь этого чувства любви не было, наоборот, была обида. Андрей мог винить этого человека в том, что оказался здесь.
Когда наступил вечер, комната окрасилась полумраком – еще не включили ночной свет, но уже почти погас дневной. Андрей не мог читать, ничего не мог. Но он всегда с процедур возвращался немного шальным, поэтому никто ничего не заметил. По-прежнему пустовала кровать Эдуарда. Больница гудела на сотни разных голосов – чуть приглушенно, чтобы не мешать друг другу, но никто не кричал, не спорил, как это часто бывало. Наверное, сумерки успокаивали всех.
И именно в это время затишья и глади Павел Семенович показался в дверях палаты и спросил:
– Андрей Саповский тут?
Андрей, словно ребенок, успел завернуться в одеяло, как в кокон, с головой. И в то же время понимал, что бывший учитель не мог не видеть этого.
После паузы послышался голос Саши:
– Неа. Не тут.
И по тону было ясно – Павел Семенович знает, что он врет.
– Скажите, что я хотел поговорить. Если готов, то я в столовой буду.
Андрей не был готов. Никто ни о чем не спрашивал, бывший учитель сразу после этого ушел. А Андрей не выбирался из-под одеяла до самого отбоя. Иногда, как еж, высовывал нос, смотрел на ночное освещение, и снова закрывался.
Тактичности Саши хватило меньше чем на полдня – утром, после подъема, он спросил негромко, настороженно:
– Он сделал тебе что-то? Или пытался?
– Был моим учителем физики, – пожал плечами Андрей. Саша, заправлявший кровать, помедлил, подумал. Решил, что не верит, и уточнил:
– Ты же говорил, что тебе не стыдно.
– Перед собой не стыдно, – быстро нашелся Андрей. Саша был человеком принципиальным. Даже если что-то его и не касалось и безопаснее было бы обойти стороной, он все равно лез туда разобраться. С него сталось бы и морду бывшему учителю набить.
Границы оставались открытыми. Андрей мог бы накопить денег и сбежать в любую страну. Когда он задумывался о случившемся, ему было стыдно перед учителем, словно он, Андрей, своим вопросом предложил ему что-то аморальное. Но не теперь. То, что Павел Семенович сам оказался в клинике, очень сильно меняло восприятие ситуации. Теперь Павел Семенович был не испугавшимся законопослушным гражданином, а человеком, который утопил Андрея, чтобы спасти свою жопу, чтобы не поддаться искушению.
Андрей стал последним приходить в лекторий, выбирать место подальше от знакомого еще по той, прежней жизни. Старался в столовой подсаживаться к Саше с его компанией и следить, чтобы за столом не оставалось пустого места, которое было бы кому занять. А вечера перед отбоем проводил в читальном зале, столовую в это время обходил так, словно там его по-прежнему мог ждать бывший учитель.
***
После процедур Андрей чувствовал себя еще более больным, чем обычно. День после них всегда считался потерянным – больше ничего не хотелось делать, ни к чему не лежала душа.
– Сегодня посиди в библиотеке. Или в кинотеатре, – не отрываясь от книги, посоветовал Саша. Андрей кивнул, потом осознал, что тут не все гладко, переспросил:
– Зачем?
Егор играл в портативную приставку и делал вид, что их тут нет.
– Петр Петрович приедет. Варяжский.
– Кто это? Доктор?
– Политик. Я слышал, как санитары шептались. Он тут раз в год-полтора появляется. Выбирает себе мальчика по вкусу и предлагает поехать с ним.
Смысл доходил не сразу. Андрей, глядя в потолок, переспросил:
– Куда поехать?
– К нему. На ПМЖ, – Саша отложил книгу. – Любит как раз мальчиков младше двадцати. Те, кто с ним уезжает, сюда уже не возвращаются. Я, правда, не интересовался, закапывает он их на заднем дворе, отправляет за границу или к семье.
– А если отказаться? – морщась, как от боли, спросил Андрей. Саша пожал плечами:
– Думаю, все нормально будет. Здесь целая больница тех, кто оказался тут в юном возрасте. С осознанием, что еще вся жизнь впереди. Ты не согласишься – они согласятся. Не слышал, чтобы он тратил время на уговоры или кого-то увозил насильно. Зачем, если тут желающих толпа?.. А ты что же, поехал бы?
– Нет, – устало отозвался Андрей. – Но и в библиотеку не пойду... Тут хотя бы лежать можно.
В тот период пребывания в клинике ему начинало казаться, что всей этой приторной, лживой добротой перед ними как бы извиняются за то, что они призваны быть козлами отпущения. Кто его знает, как там было на воле. Боролся ли кто-то за их права, да и зачем, если они сами себя похоронили? Боролся ли за них кто-то за границей? Быть может, у того видео будут последствия.
А потом понял, что снова ведет себя как «диванный революционер» – ждет, что кто-то придет его спасти, кто-то заступится и что-то сделает за него.
Видимо, задремал. Разбудил его Саша, окликнул шепотом, и Андрей обернулся на кровать Егора – того в палате не было, четвертая так и пустовала. Для чего Саша шептал, от кого скрывался?
Он жестом подозвал к окну, сам встал не напротив, а ближе к стене, чтобы с улицы его сложнее было рассмотреть. Поддавшись этой игре в шпионов, Андрей тоже выглянул осторожно, от подоконника. Во дворе у крыльца стояла дорогая черная машина. К ней катился мужчина, похожий на колобка, в строгом костюме и причесанный гладко, как для репортеров. Он обернулся, подождал кого-то. Водитель открыл дверцу, и колобок вкатился на заднее сидение, тут же отстранился вглубь салона, чтобы уступить место рядом с собой. На это место сел такой же ершистый, раздраженный и совсем не выглядевший довольным Егор. Андрей моргнул, перестал прятаться. Выпрямился и даже помахал вслед, пока Александр глухо смеялся, словно по-прежнему притаился от кого-то.
– Вся жизнь впереди, – кивнул Андрей, глядя, как отъезжает машина.
– Долгая и счастливая, – поддакнул Саша, совсем как мальчишка, хотя в темных волосах уже прогладывалась преждевременная седина.
***
– Чувствовать себя несвободным не то чтобы нормально, но вы ведь и являетесь свободным, Андрей, – психолог выглядела как женщина из порно с доктором, и даже халат так облегал фигуру, что, казалось, шился на заказ. – Свобода и нормальная жизнь – как награда за то, что вы сможете побороть себя. Ну, право, как вас такого к людям выпускать? У вас же брат младший. Не боитесь за него?
– Нет, не боюсь, – Андрей покачал головой, хотя на доктора и не смотрел. Сидел, сцепив руки в замок, опустив плечи. – Вы все к нам относитесь как к потенциальным маньякам или животным, которых надо выдрессировать... Но я не болен. Мы все тут не больны, и во всем мире это было признано уже давно, а мы отчего-то решили вернуться к прошлому. Скоро совсем в каменный век скатимся... Или в монархию.
Рискнул поднять голову – доктор улыбалась идеально накрашенными губами. Казалось, им пластическую операцию делают за счет больницы, потому что отличный внешний вид тоже залог «выздоровления».
– Сумасшедшие тоже не всегда себя таковыми признают, но здоров ли человек, решает доктор. Андрей, вы тут уже четыре месяца, а мы никак не можем начать ваше лечение, потому что вы отказываетесь признавать, что вам нужна помощь.
– Если электрошок, рвотное, необходимость спать с кем-то против своей и ее воли – только начало лечения, то я останусь на этом этапе.
– Жаль, – она сделала пометку в блокноте. – Но вы сами лишаете себя своей же свободы, Андрей.
***
Готовили под новых пациентов пустые койки. Когда Андрей вернулся в палату, ему сначала показалось, что Саша переберется на одну из них – ближе к углу комнаты или к двери, на койку Эдуарда. И спустя несколько секунд понял – Саша собирал вещи.
Саша не должен был находиться здесь, его всегда могли перевести в тюрьму за какие-то провинности, просто придумать дело, по которому готовы были посадить. Поэтому при виде мрачного соседа по палате, при виде коробок Андрей едва не запаниковал от страха за него.
– Куда? – спросил он, словно Саша из его квартиры уезжать собирался. Тот примял вещи, чтобы в коробку поместилось больше, ответил мрачно:
– В другое отделение. Под Таганрогом.
Страх немного отпустил – такая же больница. Это – тоже ад, но не самый центральный его круг.
– Разве у нас мест не хватает? – Андрей перевел взгляд на пустующие койки. Так было не только тут, но в других палатах оставалось трое пациентов минимум. Двоих в палате запрещено оставлять надолго.
– Хватает, – Саша пожал плечами. – Они решили, что мы слишком подружились. Не по правилам. Никогда не задумывался, почему полная больница геев, но никто не ходит тут за ручку?
– Потому что за это и в карцер можно, – пожал плечами Андрей. – Погодите-ка... но они ведь знают, что ты тут не поэтому. И я... я же просто как к другу.
– Все знают, – кивнул Саша, остановился. Осмотрелся, все ли забрал. – Но машина работает. Даже если шестеренки понимают, что происходит, раз дружба запрещена, то... уж извини, под Таганрог. – Вздохнул и продолжил уже бодрее: – Никогда там не был. Я ведь третий год тут. Хоть какая-то смена обстановки, хотя, конечно, шило на мыло.
– Но ведь не тюрьма, – попытался подбодрить Андрей.
– Ага. И ведь не девяностые, – передразнил Саша, рывком поднял нетяжелую коробку, понес к двери. У нее остановился, развернулся сказать напоследок: – Ты хороший человек. Но ты и провел тут всего несколько месяцев. Постарайся, чтобы хоть это в тебе они не сломали. А с мужиками ты или с бабами любиться будешь – это уже вторично.
***
Остаться одному в комнате, в которой кто-то был всегда, оказалось страшно. Словно Андрею снова было пять, и он снова оставался один дома. Всегда включенный свет, стеклянное окошко в двери, из которого было видно все уголки в палате, не давали остаться в полном одиночестве, чтобы позволить себе хотя бы просто пар выпустить, а идти в уединенные комнаты, объявляя медсестре, что надо подрочить, ох как не хотелось.
И все же он оставался в палате. Он запоминал ее такой, пустой. Вспоминал всё, что знал о своих соседях, товарищах по несчастью, и представлял, как они теперь живут, как чувствуют себя. Где-то за границей по-прежнему был цивилизованный мир, казавшийся Андрею сейчас раем.
Когда скрипнула открывшаяся дверь в палату, Андрей воспринял это так, словно это была железная дверь в его квартиру. И будто была она раньше крепко заперта. Павел Семенович остановился, пригвожденный его взглядом, остался мяться в дверях и все никак не мог подобрать слова.
– Слышал, что твой последний сосед съезжает... Говорят, вас заподозрили в...
– Чего надо? – перешел сразу в атаку Андрей. После любви проще всего ненависть. Не надо никого забывать, ничего внутри остужать, просто огонь становится черным, так же жжется, даже еще сильнее.
– Ты ведь знаешь? – У Павла Семеновича опустились плечи, весь он сжался, осунулся, будто удара ждал.
– А я больше никому и не говорил, – подтвердил Андрей.
– Я виноват перед тобой.
– Эй, что тут происходит? – откуда-то из коридора послышался голос санитара, и бывший учитель распахнул дверь, показал, как далеко они друг от друга, залепетал:
– Просто разговариваем.
Андрей вскочил, словно в нем пружина распрямилась. Он собирался прокричать, что этот человек совращает его, склоняет к сексу, заберите его. Отомстить, сдать бывшего учителя, потому что за попытку гомосексуальной связи внутри больницы могли и в карцере запереть. И уж конечно после отбытия наказания бывшего физика отправили бы тоже куда-нибудь в другую лечебницу. В глушь.
Павел Семенович заметил этот порыв, обернулся со страхом в глазах, но останавливать не стал. Так и замер между двух огней. Пружина с волной черного пламени как взвились в Андрее, так и погасли. Перед ним был не тот человек, в которого ему не посчастливилось влюбиться. Этот не смог бы утихомирить целый класс младшеклассников одним только взглядом. Этот был сломленный, и только теперь до Андрея дошло, что сломало физика не пребывание здесь – слишком мало времени прошло. Сломало собственное предательство. Словно он пытался гранату в Андрея бросить, но взрывом ученика только задело, а Павла Семеновича разорвало. Это была не прежняя любовь, на смену чувству через ненависть пришла жалость. И Андрей, спокойный, сел обратно. Он за всю свою жизнь не переживал такой бури эмоций, как за эти несколько секунд. Словно в его озере с тухлой водой вдруг поднялось цунами. А теперь снова была спокойная водная гладь.
– Мне ужасно стыдно перед тобой. Мне многого стоит просто заговорить с тобой, но спустить все на тормозах будет еще хуже, – признался Павел Семенович шепотом, убедившись, что санитар ушел.
– Мне ничего не нужно.
– Нужен. Якорь. Все свои ты растерял, когда попал сюда, а нового не нашел.
Казалось, Павлу Семеновичу правда становится лучше просто от того, что они разговаривают. Но этот учительский тон раздражал.
– Возможно, – согласился Андрей. – Но не от тебя.
***
Один в комнате да при ночном освещении Андрей ощущал себя как на подводной лодке, что шла ко дну. Люди в больнице сменялись, не только персонал. Иногда привозили кого-то нового, иногда куда-то пропадали другие пациенты. Наверное, их выписывали, потому что Андрей знал, что такое точно бывало. Видел, как люди радостно поздравляли докторов, обещали заглядывать и уходили с коробкой своих вещей сами. Эти люди для него, Андрея, были как выздоровевшие от смертельной болезни, от которой он сам безнадежно постепенно умирал.
Он знал, что девушек тоже лечили, в других клиниках, и боялся представить, как лечение проходит там. Но в любом случае, к ним почему-то не было такого пристального внимания и тревоги у общества.
Где-то снаружи по-прежнему кипела жизнь, жили люди. Андрей впервые заметил снаружи, под фонарями, первые желтые листочки. Сколько доктор сосчитала? Четыре месяца?
«Еще одно лето потрачено», – сам себе сказал Андрей. Это должно было стать шуткой. Что-то о том, что все три месяца лета провалялся на диване, вместо того чтобы путешествовать, купаться, не спать ночи напролет. Быть свободным.
Но еще одно лето было уже неважным.
Потому что больше Андрей никуда не спешил.
