Текст книги "Поэтические миниатюры 2010-2016 гг (СИ)"
Автор книги: Соня Никольская
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Чтоб помянуть...
– ...кончено, лето...
И так болит моя душа, что вовремя с тобою не простилась.
Не проводила до утра. Не попрощалась. Не постилась.
Ах, лето, лето. Чуть жива, лежу на каменных ступеньках,
Где ты оставила себя, точнее туфельки свои, косынки,
Из листьев разноцветных и цветов фату и платье. Ах,
Где могильный твой альков? Он так прекрасен...
Я тоже платьишко одела покороче. Чтоб ножки, ручки,
Плечи показать. И умереть с тобой. Что больше
Могу я сделать и сказать?..
26 ноября 2012
Вечеринка
Ну чего ты хотел? Чтобы я не пила, не ела, не курила, сидела в углу, медитировала и пришла домой вовремя? Это вечеринка... Откуда мне знать, где мужчины? Девочки, у нас что – девичник? Ага. Слышал? Девичник, говорят. Ну что ты уставился? Может я персиков объелась... Не встану, не хочу... А чем плохо на полу? Паркет, тепло. А ты попробуй. С чего это вдруг стал ты этаким скромнягой? Ой, слушай, не нуди. Домой я не поеду. Где кольца и браслеты? Раскиданы по полу; может где в тарелках – посмотри. Играли на раздевание, и что? Ой, чего те надо? Не хочу, не встану, домой я не поеду. К тому же – выходной, и на работу завтра. Завтра! Послушай, милый, сходи да что-нибудь поешь иль выпей, тебя я не гоню... а даже жду. Да, жду! И – даже!
Она почти сливалась с атласным белым покрывалом, расстеленном небрежно на резном паркете. Среди девиц слегка полураздетых. И все блондинки, как на подбор. Все в белом нижнем платье, белоснежных чулках и кружевах и в белых лакированных туфлях. Вакханалия? Да нет. Однако, если честно, засмотрелся... изяществом милейшего, скажу вам, беспорядка. И, осушив бокал вина, подумал – с чего бы это я, действительно, пристал... ну как репей к овечьей шкуре? Жена моя прекрасна, лежит расслабленна, тиха, невинны томны очи устало смотрят на меня. И рот ее полуоткрыт, манит пурпуром губ и чувственных и пухлых...
– Хочу тебя поцеловать.
– Не вижу, что тебе мешает?
– Да сам не знаю – как-то непривычно...
Она слега вздохнула. А я присел на пол и, расстегнув пиджак, прислушивался к запахам, дыханьям и гулкой тишине. Ночь близилась к заре рассветной. И свечи гасли, догорая.
– Как странно слышать дыхание твоей подруги, и каблучок ее у изголовья, – начал я.
– Как странно видеть тебя робким, – продолжила она, коснувшись пальцем шеи, а затем груди.
– Как странно, что вы все похожи...
– И что же? Представь, что это зеркала, – и губки ее, как створки устрицы, вновь приоткрылись.
– Мне кажется, ты неосторожна...
– В чем? – и взор жены доселе томный и спокойный стал удивленным.
– В желаниях, любовь моя.
– В былых или...
– Или.
– А мне смешна твоя натянутая осторожность. Тебе тут некомфортно, езжай домой. Никто ж не держит...
Возможно оттого, что сидел я подле, слегка касаясь тела, терял я нить не только ощущений, но и мыслей. Утратил я былую осторожность, как девственность, и вот... Ласкал ее открыто в сонной зале, среди покоящихся на полу девиц. Ласкал, жена мне отвечала. Мгновение, еще, еще... и мы слились. И в тот момент, когда она уже кричала и стонала, я краем уха, глаза уловил движенье. Подруги, просыпаясь, наблюдали нас. И я шепнул: "Нас видят", жена ответила: "И что же?" "Как? Тебя нисколько это не смущает?" "Меня, друг мой, нет, не смущает". Я остановился, почувствовав, что дыханье перехватило и пересохло в горле.
– Воды? – услышал позади уж слишком нежный голос. Обернулся, лежа на жене, передо мной стояла, так скажем, в ночной сорочке, прелестная девица. Курчавая, как и жена, блондинка. Глаза большие, голубые. В руках хрустальный фужер с водой, надеюсь.
– Да, в горле пересохло, – ответил, сам себе не веря. Девица поставила фужер на пол и села к нам спиной, опершись на руки и голову назад откинув. Выпив воды, я лег рядом, пытаясь, глядя в потолок, привести себя в порядок. Но вскоре... заслышал легкое движенье в зале. И вот уж девушки меня ласкали, раздевали. И я решил, что мир сошел с ума. И я одним из первых. Целый день, который собирался провести в тиши на даче, я был средь этих женщин. И каждая из них казалась мне зеркальной копией жены.
Таким вот образом, далекий от разврата, примерный муж, молодой ученый и сын ученых, воспитанный, быть может, в вольнодумной среде, и все же строго... таким вот образом я... вкусил и был отравлен ядом утонченного разврата.
Вечеринка стала столь привычной и неотъемлемым досугом в жизни, что я и не заметил, как пришел тот день, когда гарем отпраздновал свое трехлетье...
6, 10 декабря 2012
Ты пришла...
Ты стояла на сквозняке (сквозняке). Средь питерских домов (дворов-колодцев, бесконечных арок). В пурпуре шелка коротенького платья (о, нет!), твои ножки прямые, стройные... (зачем?!) одеваясь, облекла их в черные чулочки? Я вижу сквозь пурпур платья ажурные резинки. Сатиновая лента (предмет гимнастки) такая же пурпурная, как платье, летала и кружилась пред тобой. А ведь... то взгляд мой и слова кружат в экстазе (слышишь? видишь?) яркий, ловкий язычок...
Ненаглядная моя, отчего глаза опустила, головку наклоня? И волосы, что змеи, вьются, взмывая вверх, как у Медузы, но не горгоны (не горгоны!). Сама, моя принцесса, ты робка, чиста и схожа с агнцем на закланье (на закланье?). Пришла ко мне, любовь моя, на первое, на первое свиданье. Ты шла по кромке льда, вослед тебе замерзший снег растекся лужей. Так жарки, горячи твои следы, что поцелуи, поцелуи...
О девочка моя, о хрупкое и нежное созданье. Плод, явь моей болезненной мечты, тебя я огражу от прихоти невольной. И руку дам на отсеченье, чтоб только сохранить твою печальность. Печальность светлую, не знающую хитрость и обман (подруг, мужчин), богиня (и Божена) пришла... да... ты пришла.
17 мая 2013
древо счастья
«Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» (Матф. 6, ст. 26, 28-29).
как не плакать мне? как не убиваться? коли древо счастья полным-полно даров – скворечниками, как хатками, усеян ствол широкий, полосатый. Некуда мне домик свой для скворушки пристроить, привязати. Руки-рученьки, ноги-ноженьки баб, деток да мужиков, что поспели раньше меня, позаботились о счастье своем. А я с ночи шла, хоть и загодя. Да опоздала – нет счастья мне. В руках держу домик для птичек небесных, кто поселится в нем? В руках опущенных держу, ни жива ни мертва стою.
ветер по траве бежит, мне на ушко говорит: не кручинься, дева, али Бога нет? скворечника Его нерукотворного в сердечке своем не знаешь, оттого без причины страдаешь. Разве не крестили тебя мать с отцом? Разве "Отче наш" не поешь пред образом? Куда ж смотрят твои глаза? Долу, а надобно в небеса... Иди с миром, ветерок говорит, по дорожке да на хутор, где хатка стоит. Не пройдет и месяца, два, как повстречаешь ты добра молодца. Во церкви, во святой повенчаетесь, так что иди, дева, грех отчаиваться.
вняла я вольну ветру! ой, вняла! не стою я боле свечою погасшей подле чудо-ствола...
21 мая 2013
Няня
– Не спится... няня.
– Вижу, не слепа.
– Не хмурься.
– А что ж мне улыбаться? Пади, продрогла. В сорочке белой уж с пяти утра полулежишь в тени деревьев на скамейке. И хоть бы встала и прошлась, так нет – сидит, склонив главу, о чем-то говоря неслышно. Не жар ли у тебя?
– Ах, если б жар – унынье.
– Унынье – не любовь, не грезы девичьи. А что так?
– Не вижу смысла в жизни.
– Ах, боже мой. Окстись. Окстись.
– Что толку, часовня в двух шагах...
– Ах, боже мой. И вправду бес уныния прилип, – репей проклятый. Ах, милая моя, тебе ли унывать? Все бог с рожденья дал: род знатный, красоту, богатство! Не жизнь, а рай. А родилась бы бедною крестьянкой, тогда... чтоб в жизни ты познала? Вот! Правильно! Испуг в глазах – эмоция иная. Да и сама я который год за радость чту, что батюшке и матушке твоим служу всем сердцем, горюшка не зная. Где в наше время дворянин заботится о добром житии крестьян и слуг? Уж нынче мало... Солнышко мое, вернешься ты в опочивальню, прочтешь какой-нибудь роман, поспишь немного до обеда, встанешь, и жизнь покажется совсем другой: и день хорош, и солнце ярко, и речка змейкою по-прежнему бежит, да только теплая вода, неплохо б искупаться. И ой, стара я, ой стара – не мне во словеса пускаться. Ну как ты? А дитятко уж спит. И слава богу. Надо ж было статься, ей поутру гулять?
22 июня 2013
Случай из моей жизни
Моя жена... она ушла от меня. На этой фотографии она холодна, надменна и непреклонна. Губы сомкнуты. Взгляд пронизывающий и, в общем-то, стеклянный. А каким ему еще быть, когда через минуту она закроет дверь, оставив ключи на полке? Я попросил ее присесть на стул. И сфотографировал, говоря под видом шутки, что в гневе она прекрасна и, мол, хочу запечатлеть. От гнева не осталось и следа. Одно холодное надменное разочарованье.
Мне ли не бить себя в грудь? Мне ли не смотреть ей вслед, когда столько лет влачили нищенское существованье? Я не мог напечатать ни одной рукописи, издатели отказывали мне, считая сочинения мои вздором и бредом сумасшедшего. Жена, еще в университете, будучи студенткой, сказала, задержав дыханье, что гений я. И я поверил, что есть душа, которая всецело понимает и разделяет мой нелогичный мир. Женившись, я почел, что осчастливил Эмму. Тогда как это я был счастлив и беспечен, жена кормила нас двоих, не зная развлечений; радости, с которой женщина примеривает новенькое платье, туфли, колечки и колье... Все это не по карману было мне. Я не одаривал ее ничем. Как впрочем, не переставал напоминать, что выпала ей честь моею быть женою...
И вот дверь хлопнула. Она ушла. А я смотрю на фотоснимок. И плачу как дитя. И к Господу взмолил, просил простить мне грех гордыни мерзкой, дать шанс вернуть жену... Я дни и ночи напролет провел в молитве покаянной. Очистив сердце, написал письмо издателю и приложил поэму, которую создал в минуты горя. И не рассчитывая на положительный исход, пошел и нанялся разносчиком продуктов на дом. Минула осень, как утром ранним я развозил молоко, кефир, сметану молодым мамам и глубоким старикам. А с первым снегом ко мне вернулась Эмма... в глазах ее стояли слезы, в руках она держала свежий номер известного журнала... От усталости я приходил домой и засыпал мертвецким сном. А чуть заря – меня ждала работа. И за три месяца, да-да, ни разу не открыл почтовый ящик... Читатель мой, стоит ли говорить, как счастлив я?.. и прежде тем, что возвратил мне Бог жену, – мою возлюбленную музу...
29 июня 2013
В лабиринтах неба
Теперь ты приходишь в лучах света... в белых одеждах... мой одинокий поэт. Нашел ли успокоение в сердце своем? Освободилась ли душа от ядовитых стрел клеветников, суда толпы презренной? Смотрю на тебя и вижу спокойную задумчивость, с которой обычно сидел на узкой кровати, беседуя с Музой... Она была постоянной спутницей твоей, ты поверял ей свои думы и сердечные тайны. Она вела тебя за руку по коридорам неведомых царств, и возвращаясь из путешествий, ты обмакивал в чернила перо и писал... Любил ли ты меня?
Любил ли ты меня... простую девушку, что стряпала тебе, стирала одежды твои и латала дыры на ней? Любил ли ты меня... ту, что покинула родительский кров, забыв о гордости, разделила с тобой триста ночей и триста дней? Любил ли ты меня, любившую тебя безмерно?..
Теперь ты приходишь в лучах света... в белых одеждах... Приходишь во сне... Или это я зову тебя, тревожа душу твою? "Любил ли ты меня?" – одержимая сомненьем, прислушиваюсь к дыханию ночи. Тишина... Боже! Где это еле уловимое: «да... да... да...», когда сжимал в объятьях страстных мою обнаженную стыдливость? когда был схвачен стражей короля и предан толпе на растерзанье... когда увидев изуродованное тело твое, я умерла, не выдержав сей пытки...
8 июля 2013
Противостояние
– Немного солнца в ночи закрытых окон... и в черной речке твоих волос, очей и губ...
– Ты мастер очаровывать, хотя и не поэт.
– Мне кажется, ты с большим удовольствием произнесла б – мерзавец.
– Ты почитаешь удовольствием – признать тебя мерзавцем?
– Зачем – признать? Человек, по-твоему, не склонен ошибаться?
– Еще ты мастер выходить сухим и невредимым из воды.
– Одни нападки. Быть может, повод был иль слух? Что вдруг ко мне ты охладела?
– Охладела?
И помолчав, добавила:
– Боюсь произнести – возненавидела (ну, скажем) ненароком...
– Вот просто так? Проснулась в свете солнца и поняла, что ненавидишь?
– Наверно так.
– С тобой опасно.
– Даже?
– Само собой. Я не могу предугадать, что ты подумаешь, когда проснешься завтра.
– Ты словно уж на сковородке.
– И вновь какие-то туманные намеки, обвиненья.
– Все думаю, расскажешь или нет? о ритуале, который всем известен – нанизывать на шелковую нить костяшки – своеобразный список жертв.
– О нет! Что слышу я? Враги. Враги повсюду. Кому-то выгодно такие сплетни распускать, чтоб очернить меня в глазах прекрасных дев, не знающих меня настолько, чтоб с легкостью вестись на клевету...
– Но вам не привыкать? Не так ли?
– Мы перешли на "вы"?
Молчанье.
– Порою репутацию нам создает по своему уразуменью окруженье...
Адель в сторону:
– Врет.
Недолгое молчанье.
– Могу ли я исправить положенье и доказать вам искреннее расположенье, симпатию и братскую любовь?
– И братскую любовь? С чего вдруг?
– Надеяться на большее не смею. Или нет?
– Не в ваших правилах справляться у девицы – на что вы смеете надеяться. Смешно.
– Сегодня вы не в духе. Я, право же, расстроен. Позвольте проводить вас. Но если вы останетесь в гостях, позвольте удалиться. Дорогой мне о многом придется размышлять.
– Как вам угодно. И спокойной ночи.
– Боюсь, спокойно спать мне вряд ли уж придется...
– Месье Арно, простите... но мне нет дела, что неспокойной выдастся вам ночь.
– Действительно. Поклон, мадемуазель, и извиненья. Еще раз доброй ночи.
– Доброй.
Месье Арно в своих покоях.
– Какой-то мерзкий тип перебежал дорогу. Кусочек лакомый с тарелки снял грязными и жирными (уверен я) пальцами.
Запустив руки в волосы, расставив ноги и опустив голову, месье сидит на кровати в нижнем белье, не сняв чулки и туфли.
– А я ведь был уже у входа... У входа в райский девственный цветок. Благоухающий бутон, как голубое утро нераскрытый, не знающий оттенков цвета страсти от нежно-розового до кричащего багрянца. И чем девица дверь прикроет крепче, тем похотливое желанье ворваться вихрем внутрь сродни азарту схожему с игрой в рулетку. Что ж... Сегодня на ночь вызову кокотку. А завтра буду штурмом брать то, что принадлежит по праву. Но уж когда добьюсь строптивую Адель (сотрясая указательным пальцем в воздухе), свою победу разнесу по всем домам. Никто ее не примет, не взглянет без усмешки, а замуж (ахаха!) подавно не возьмет! О, как мысль о мести согревает душу! Бальзамом разливается по чреслам. И клонит, наконец-то, в сон. Я засыпаю в предвкушенье пурпура в рассветном небе, как алых поцелуев россыпь на белых простынях. Аллегро! Крещендо! Брависсимо! Ах!
Обращается к слуге:
– И пусть музыканты играют до утра под дверью, понял?
– О да, месье. Не беспокойтесь. Понял. Распоряжусь.
Мадемуазель Адель в покоях.
– Благодарю Тебя Господь, что Ты послал мне праведного мужа. Не став очередной постыдной жертвой, меня Ты защитил от зла, которому противостоять мне было б трудно... До бракосочетанья по совету матушки и графини тети, затворюсь в монастыре. Хвала Тебе, Господь, на небе. Клянусь, что до скончанья дней я буду верною супругой и (если дашь) – и матерью примерной. А в день, когда решишь, что время истекло и... овдовею, я в монастырь уйду, чтоб петь Тебе хвалу. Благослови на сон грядущий, Боже.
25-26 августа 2013
Пусть три часа, но на моем месте...
Он: Я ждал тебя. Я осветил тебе дорогу. Светодиодные гирлянды развесил на деревьях, понимаешь?
Она: (Он ждал всего-то три часа. А я ждала три года). Мне очень жаль, как видишь, я больна.
Он: Я... многое. О многом передумал....
Она: (С его гордыней-то, легко представить). Напрасно ты пришел. Когда увидимся? Не знаю. Думаю, не скоро. Врачи советуют мне зиму провести на юге Франции.
Он: Как глупо...
Она: Глупо? Что? Лечиться?
Он: Как глупо так влюбиться...
Она: Возможно. Я не знаю. Мне не понять, ведь я не влюблена.
Он: Не влюблена?
Она: Ты удивлен, почти кричишь? Ты, может, болен. На морозе простудился?
Он: Возможно. Простудился. И да... (стоя у двери) с Новым годом.
Она: С Новым годом... Иди ж, сквозит... Ну право, дверь закрой плотнее, ступай домой, не медли, торопись.
Она: Ушел. Какое наслажденье. Какое облегченье на душе. Отныне сердце под замком. Без четверти двенадцать? Вот мое желанье. Его я загадаю. Любят за характер. Теперь я знаю. Мама, где Беллини? Каватину Нормы поставь в исполненье Каллас. Спасибо. Я скоро выйду. О-о, сколько там гостей!
31 декабря 2013
Посвящение Сальваторе Квазимодо
Дорогая моя, дорогая. В трепетном сердце нет восклицаний, лишь многоточия. Поэтому говорю тихо, так тихо, что слышно, как скребется тоска от разлуки с тобой: дорогая моя... la mia cara... сher la mienne... droga moja... Возможно ль не видеть тебя? Не переносить взор в сторону, куда ты, любимая, смотришь. Видела ли ты себя? Видела ли ты в зеркальце себя, ненаглядная... Бог, Он не искуситель, отчего же рождает красоту невиданную, чтобы умирать в паузах угасающего сердца, в свете меркнущего заката в водах бегущей наперекор жизни реки? Аppassimento... muoio... Не оставляй! покуда...
8 апреля 2014
Теряя слова...
Только белый почерк
метели,
выводящий
последние строчки
последней главы,
где мы теряем
приметы
друг друга...
Илья Гутковский
Разве я могу писать, не зная слов?.. В последнее время с каждым днем, мгновением я теряю слова... Возможно, они растворяются в небытии, куда уходит моя душа-беглянка. Она... ты знаешь... она никогда не признаётся, что уходит, а возвращается, как только зазвучит музыка в мобильном телефоне, и я открываю глаза уже с беглянкой-душой, чтобы встать, позавтракать, сделать кое-какие домашние дела и пойти на работу.
И вот я снова читаю твои стихи, и каждое слово в них – жертва Богу сокрушенная. Я же молчу... И молчание убивает меня, потому что постоянно рассыпаю слова, когда-то нанизанные подобно жемчужинам на нить, белизной и изяществом украшая вечернее платье с глубоким вырезом. Но это было давно, – когда жемчужина-слово прислонило ухо к сердцу и пело в унисон. Сейчас все по-другому. Я перестала слышать себя. И подумала, а не путь ли это, где белое по белому, где молчание святое, и вовсе не разрушительное? Друг мой, в осени цвета пламени я абсолютно белая, немая, сокрушенная. Господь простит ли меня? Я не зарыла ни одного таланта, и в свое время каждая монетка оказалась в деле. Сейчас другое. Надо стать абсолютно белой, чтобы приклонить главу и внутренним зрением созерцать только Бога... чувствовать Его дыхание, лишившись своего, слышать Слово и только Одному Ему ведомые строки наших выбеленных книг метелью сердечной боли... Думаю, так оно и есть. А когда намолчусь, напишу тебе вновь... Боль моя проходящая. Непреходящи лишь слова гения, угодные Всевышнему... твои слова, друг мой...
20 сентября 2014
Помнишь ли?
Помнишь ли, как ночь приглашала в дом,
открывая все двери, срывая замки, засовы, заплатки,
как кричала чайка над малахитом волн,
как солнце брало низкие на нотной линейке заката?
Илья Гутковский
Помню, милый, то ведь был сон... Однако я помню, как ночь танцевала с днем и чайка кричала над малахитом волн. Багровое солнце опускалось под воду, чтобы уснуть навсегда, и реквием доносился со дна, когда мы вдоль берега плыли... Дрожа, держась за руки, мы шли по кромке льда, мгла застонала над нами. Мы сели, обнявшись, не видя пути, и мокрый песок пронизывал влагой холодной. И вдруг один за другим появлялись цветы, заполняя холст тьмы лунной отрадой. Звездный купол гудел, у него был звонарь. Мы готовились с трепетом сердца к службе небесной, к храму, который, как оказалось, был вкруг нас. И звезды большие и малые, открыв глаза, пели хвалебную песнь. « Кто мы? И как оказались здесь?» – вопрошали лишь взглядом. Небесная твердь приглашала нас в дом... по лунной... дорожке.
26 октября 2014
Тоника прохлады
Вдоль стен сырых, вдоль серой мостовой,
где осень тает эолийским ладом,
созвездий звон и низкий голос твой -
всё обретает тонику прохлады.
Илья Гутковский
И вновь с тревогой я смотрю во мглу ночи, откуда ты в который раз приходишь. Офелией, плывущей по реке, всем телом ощущая плеск прохлады. Какие звуки соседствуют с беззвучным телом? То говор рыб и стрекот в камышах, в ветвях деревьев посвистывает птица. Мой милый, во гробе тебя увидеть или сойти по лестничке во ад? На время. Принести водицы. Полить засохшую траву. Поцеловать тебя... Поцеловать тебя... А дальше? Дальше? Остаться? Не рассуждая, как камень в воду падает, скажи... Ты брови хмуришь, говоришь де, я сошла с ума. Толкаешь с мосточка в реку: «Плыви!», и я плыву столетия, как видишь... А-а-а-а-а-а, – гуляет ветер. А-а-а-а-а-а, – гуляет ветер. А-а-а-а-а-а, – гуляет ве-те-р.
28 октября 2014
Разговор персонажа с писателем
«Когда, по воспоминаниям А. Ахматовой, О. Мандельштам кричал вослед одному из молодых поэтов, спуская его с лестницы: „А Христа – печатали?!“, он защищал долг, призвание поэта служить бескорыстно и жертвенно Музе, как Христос послужил Своему Отцу».
(из книги Галины Маневич "Оправдание творчества")
Жизнь быстротечна... ее не уговоришь присесть, потолковать о жизни, она бежит и даже в мыслях не разлучается с подругой, что под колыбельну песнь раскачивает люльку, в которую ложимся навсегда... Пора, мой друг, пора бежать отсюда, покуда не остыла в жилах кровь... покуда... Что за вопрос – куда? В страну любви и грез. Плечами пожимаешь? Ты нынче мизантроп? Послушай, принц мой Гамлет, ответ твой в твоем духе о духе вспоминать туманном... и занавеска... впрочем, тсс, еще все впереди... А я пойду да навещу Офелию сестрицу. Не по душе твое к ней безразличье. Впрочем... не собираюсь излагать трагедию Шекспира, и выйду из нее простым влюбленным. Так где страна, которую так ищет сердце? Ромео... спешит венчаться. Помню-помню. Нет, Уильям, мне б в другую книгу. Мда, трагедии одна другой ужасней. Что делать? Я выбираю – быть. Отброшу скромность, напишу для верности пера сонеты, а потом роман. И пусть мои страницы растворятся в море всем известных книг, к чему признанье, даже если я пишу не хуже, скажем, Пастернака? В чем обошла меня фортуна? – что, выйдя персонажем на свободу, я оказался простым смертным, без протеже, и мне не рукоплещут, не платят гонорары, не номинируют на премии – и пусть. Но я не обыватель, вот в чем дело! И жизнь моя – не серая тоска, в которой зрелище и хлеб – единственная радость. Нет. С Богом я. Живу духовной жизнью и «в стол пишу», но кто решил, что стол – тюрьма, когда я пребываю в творческом горенье? Душа моя жива. Это ли не высшая награда? Не бессмертье смертных? Друг мой, пусть чуточку, но все ж мне жаль тебя. Ты, безусловно, гений, но каково твое страданье – знать, что ты (да ты, мой друг) непризнан, что мир не проживает твою жизнь, которую ты отдал миру? И будучи писателем из рода классиков, взялся отрицать их избранность: «что Чехов? Достоевский – что? чем хуже миллионы неизвестных?» Да ничем. Но кто в обиде? Тщеславье? Подумай... В том ли предназначенье гения, чтоб знаменитым стать при жизни? Тебя я не пытался успокоить. Я лишь сказал, что не оскорбит меня забвенье, неизвестность. Не буду повторяться. Доброй ночи. Говорим уж битый час. И если твое сердце разорвано на клочья, желаю со всею искренностью достичь всего, что на земле достигнуть можно... Да-да... Спокойной ночи...
Не знаю, как мой друг, а я уснул спокойно. И встретил утро дня, поблагодарив за пробужденье Небо. Так в путь же, в путь! Нас ждут великие дела!
5 ноября 2014
Тату
Часть первая
Ах! Что делать? Мой ухажер такой проказник... сегодня не дал шагу мне ступить. Летал вокруг да около, под потолком, крича, как будто я глухая, что хочет, даже алчет во что бы то ни стало получше разглядеть меня... Ахах, проказник! На что ему сказала – кот слепой и лысый! Так он упал со стула неудачно – прям в угол, где лежала Глашка в коробке с хламом и тряпьем. Степаныч (это ухажер) чуть не оглох от душераздирающего крика – разинув рот, с похмелья орала Глашка в ухо бедному мужчинке, глаза зажмурив и на всякий случай сжав хоть маленькие, но кулачки. Степаныч отстранился, и снова неудачно, – задев локтем по подбородку вопящую девицу. И что тут было! (Небеса разверзлись). Тумаки летели градом величиной с куриное яйцо на лысую головушку Степаныча (ухажера и горе-жениха).
Однако не прошло и дня, как он явился в чалме, в восточном платье. Представился, что, мол, вернулся, наконец, из дальних стран, и руку-сердце предлагает.
Что ж, сбросив моську на пол, поднялась с дивана, протянула руку путешественнику для поцелуя, да левую (скажу я между нами), с которой, как пушинка, слетел прозрачный шарфик, оголив (тут мужчинка замер) на предплечье цветное, писанное разноцветной хной тату...
– Впервые вижу я такую красоту! – вдогонку паузе все ж крякнул Фердинанд (язык чуть не сломала), Фердинанд Степаныч (пора б представить!).
– Имеете в виду вы общий облик или, уж простите, конкретную, э-ээ, его часть? – чуть не прыснув смехом, подцепила.
– Бог мой, конечно, облик в целом... – сглотнув слюну, с трудом переведя горящий взгляд с тату на облик в целом. – Полина Павловна, – тут пауза была, – ваша красота ослепляет разом. Вы вся, как блоковская Незнакомка...
– Что вы говорите? – изумилась я.
– Милосская... Венера!
– С руками?..
– С руками, безусловно! Простите, не знаток, и в каком году велась не припоминаю реставрация драгоценнейшей скульптуры... В конце концов богине руки ни к чему, тогда как красоте земной, Полине Павловне, без рук никак нельзя, – тут Фердинанд Степанович осекся и вперил ошалелый взгляд на оголенные плеча.
– Полностью согласна, – упокоила по доброте душевной болтуна и проводила в залу. Все та же Глашка, сделав вид, что впервые видит гостя, разливала чай. Степаныч (не без усилья воли) прислугу, как подобает его чину, не замечал.
– Полина Павловна, – выпив чашку чая, начал он. – С тех пор, как встретил вас в известнейшем всем нам Ночном стриптиз клубе, лишен я сна, покоя. Скажу по правде, даже заболел.
– Серьезно?
– Ложная чахотка, не пугайтесь... Так вот, Полина Павловна, мужчина я в летах и в городе меня все знают.
– Конечно, знают. Вы сама скромность.
– Да, известный олигарх. Но я об этом неприметно, тихо. Нынче, знаете, не в моде афишировать себя. Народу мы известны лишь по слухам: какой доход, превысил ли такой-то, в общем, чернь и суета... Так вот, сударыня моя. Я долго думал. Не спал. Болел. Пришел единогласно к мненью, что люблю вас больше жизни. И милостиво вас, Полина Павловна, прошу составить пару мне. Стать, так сказать, моей законною супругой.
– Фердинанд Степанович, я, право, не ждала так скоро решения судьбоносного вопроса. Позвольте мне подумать (перстом застенчиво водя по линиям тату) три дня...
– Три дня?! – олигарх как будто бы привстал, потом изобразив улыбку умиленья, промолвил: – О да, мое дитя... Три дня... прелестно! За это время стану я на три нуля богаче.
1 января 2015
Тату. Метаморфозы
Часть вторая
И вот прошли три дня. Точнее, пролетели. Степаныч распорядился заложить (ах!) тройку лучших лошадей. Сам был одет как денди, что, впрочем, делало его и старше и страшней (увы, контраст не всем к лицу). Пред выходом он сел на пуфик, придавив собой кота, не ощутив (представьте!) и доли неудобства – все от волненья чувств, которые в нем бушевали. Кота естественно убрали и схоронили слуги, боясь докладывать о происшедшем, чтоб не растрогать Степаныча до слез, потом, как водится, дошло бы и до гнева и, боже сохрани, – от угрызений совести и скорби не заказал бы олигарх на всю округу панихиду... Посему служивые сокрыли преступленье. И только через месяц или два, когда Степаныч обнаружил отсутствие котяры, доложили, что его любимец пал смертью храбрых в борьбе неравной с полком крыс. Хозяин прослезился и в утешенье выписал из Франции породистую кошку, назвав ее то ли Психеей, то ли Галатеей.
Так вот, бедняга кот увел нас далеко вперед, тогда как Фердинанд Степаныч уже сидел и грелся у камина. Полина Павловна (тут автор вклинился описывать событья и мне не стыдно повториться, что) Полина Павловна предстала в такой невиданной красе, которую и описать-то невозможно, – так хороша была насмешница-невеста, охотница на разные причуды и толковательница смыслов между строк. Степаныч, увидев этакое диво, открыл (в буквальном смысле) рот. И лишь бокал вина, возникший на серебряном подносе, прервал немую сцену, – жених сомкнул уста. Полина Павловна с облегчением вздохнула, для верности прошлась по зале взад-вперед и, наконец, устроилась напротив горе-жениха в любимом кресле с кроваво-красным яблоком в ладонях. Степаныч, проглотив с вином слова, сидел молчком, боясь спугнуть виденье. Он то моргал, то доставал пенсне, то протирал от пота лоб, и если честно, красавица бы с радостью дала бы ему в лоб, однако – воспитание, и посему сдержалась. А как насмешница держалась! Ее упругий бюст был стянут топ-корсетом пурпурно-красным, таким же, как и яблоко в руках, из газа юбка была подобна вод смятенью. Но лишь смятенье на лице ее не так легко не узреть. Она смотрела то величаво, то лукаво, иной раз даже с нежностью. Вопрос – кому? Кому она дарила взглядом благосклонность? Олигарху? – вряд ли... Пожалуй, автору. Кому ж еще? Он наблюдал за сценою спокойно, трубку раскурил и начал:
– Сударыня, не знал я раньше мастериц и выдумщиц подобных...
– Автор... – качнула головой она и улыбнулась чуть смешливо.
– Полина... Можно так?
– Вам – бесспорно.
– Отчего я не художник?
– Вы написали бы портрет?
– Да надобности нет, когда передо мной живое изваянье.
Глава ее была украшена благоухающим багровых роз убором. Тату на пухленьком плече ну самый что ни на есть эстетский – ретро микрофон увитый сплошь цветами, словно голосами, скажем, Битлз... Еще мне вспомнились поэты, что читали (было время) в кафе и ресторанах свои первые стихи... Кому рукоплескали, кого за трапезой и вовсе не слыхали, кого со смехом освистали. Впрочем, я немного отошел от темы, меж тем как оголенные плеча манили пуще глаз прекрасной девы, и я невольно вспомнил:
– ...Королевна же была,
Как говорят поэты, диво мира:
Кровь с молоком, румяна и бела,
У ней глаза – два светлые сапфира,
