Текст книги "Ковалевская"

Автор книги: Соломон Штрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Софья Васильевна затратила зимою 1868–1869 года много энергии на освобождение Лермонтовой из родительской тюрьмы. Ездила даже для этого на три дня в Москву. Ее письма к Юлии Всеволодовне по этому поводу дают ценный материал для выявления общественно-политических взглядов Ковалевской – чрезвычайно пассивных, характерных для выходцев из крупнопомещичьей среды. Письма Ковалевской любопытны также отдельными «нигилистическими» штрихами, рисующими взаимоотношения отцов и детей конца шестидесятых годов.

Радуясь тому, что в Москве и Петербурге устраиваются подготовительные курсы, в том числе и для девушек, Софья Васильевна отмечает в письме от 19 января 1869 года, что в ожидании будущих благ большинство подготовленных женщин бежит за границу, и некоторые учатся в Цюрихе. Она и сама ждет не дождется времени, когда сумеет уехать за границу, и не может себе представить «более счастливой жизни, как тихой, скромной жизни в каком-нибудь забытом уголке Германии или Швейцарии между книг и занятий». Ковалевская уверена, что и для Лермонтовой такая жизнь представляется «верхом благополучия». Таковы мелкобуржуазные идеалы Софьи Васильевны.

Затем начинается конспирация против родителей, заговор освобождения Лермонтовой из золотой отцовской клетки, от собственного дома, от своих лошадей, от поваров и сладких блюд. «Мне нечего и говорить вам, – заявляет Ковалевская в следующем письме, – что я вполне согласна на официальную переписку», и прилагает официальное послание для родителей Лермонтовой. «Я чуть не плакала, – продолжает она там же, – когда читала ваше письмо, моя бедная, моя милая Юлия. Меня просто злость берет, когда я думаю, как бы мы хорошо зажили с вами и как бы вы дельно и полезно устроили вашу жизнь, если бы этому не мешали два любящие вас существа». Ковалевская понимает, как должно быть Лермонтовой тяжело, видя слезы и отчаяние родителей; но следует призвать на помощь «все мужество и даже всю жестокость», на которую только способна девушка, желающая учиться.

«Мужайтесь! Если очень будут трогать вас огорчения родителей, то думайте о собаках, которых пришлась бы вам резатъ, если бы вы достигли вашей цели, и которые смотрели бы на вас жалобными, плачущими глазами». Только не надо терять мужества и решимости. Это ужасно плохо; в трудном деле освобождения может помочь только чрезвычайно сильная воля.

Ковалевская и ее подруги признавали сильную волю и непреклонную решимость только в применении к уходу от родителей. Твердость и решительные действия в революционном движении пугали их. «У нас в Петербурге ужасно скверно, – писала Софья Васильевна в марте 1869 года Лермонтовой. – Студенты медицинской академии затеяли бунт и результатом было, конечно, то, что медицинскую академию заперли, на место доброго Нарановича (П. А.) начальником назначили мерзавца Козлова (Н. И.), 60 студентов арестовано, некоторые из них уже высланы в дальние губернии, но что нам всего печальнее – это то, что женщин, которых было уже совсем, пустили в академию, теперь, конечно, снова выгонят. Это все ужасно грустно и тем грустнее, что причина всей истории самая ничтожная».

Причина студенческой истории в медико-хирургической академии не была ничтожной, как казалось Софье Васильевне.

Развившееся под влиянием общего революционного брожения в России середины 50-х годов, вызванного усиливавшимися крестьянскими восстаниями, и подавленное в 1861 году, студенческое движение в Петербурге возобновилось в конце шестидесятых годов. Большое значение для усиления его имела проповедь М. А. Бакунина, основоположника воинствующего безбожия и анархизма, имевшего большое влияние на выработку идей народничества. Тогда как Маркс считал необходимым завоевание пролетариатом государственной власти, укрепление диктатуры пролетариата и усиление классовой борьбы, подготовляющих ликвидацию классов и отмирание государства, – Бакунин, как мелкобуржуазный революционер, проповедывал, вместо использования пролетариатом государственной власти в качестве орудия борьбы за свое освобождение, разрушение всякого государства немедленно, а также отрицал диктатуру пролетариата.

Автограф С. В. и А. В. Корвин-Круковских (1868 г.)

Н. П. Суслова (60-е годы)

В первом номере своего женевского журнала «Народное дело» за 1868 г. Бакунин указывал молодежи на бесплодность мирных средств борьбы за освобождение трудового народа от эксплоатации: «Не будем себя обманывать и скажем себе, что… путь освобождения народа посредством науки для нас загражден; нам остается поэтому только один путь, путь революции». В помещенной там же программе «Народного дела» между прочим заявлялось: «Мы, сторонники атеизма и материализма, мы хотим уравнения прав женщин, уничтожения семейного права и брака, как церковного, так и гражданского; капитал и все орудия производства должны принадлежать работникам, земля – тем, кто ее обрабатывает своими руками».

В своих прокламациях студенты требовали возвращения им тех прав, которые им были уступлены после смерти Николая. Они заявляли, что лучше пойдут в Сибирь и крепость, чем уступят: «Общество должно поддержать нас, потому что наше дело – его дело. Относясь равнодушно к нашему протесту, оно кует цепи рабства на собственную шею. Протест наш тверд и единодушен, и мы скорее готовы задохнуться в ссылках и казематах, нежели задыхаться и нравственно уродовать себя в наших академиях и университетах».

Софья Ковалевская больше всего боялась твердых и единодушных протестов на политической почве. Она готова была мириться со всякими прядками, установленными правительством в высшей школе, лишь бы позволили женщине учиться. Софья Васильевна и ее подруги считали необходимым бороться за раскрепощение женщин от цепей буржуазного строя, но совершенно не были подготовлены к мысли о борьбе за полное раскрепощение всех трудящихся. Это казалось им опасным и вредным увлечением. «Нигилизма» Ковалевской хватило на робкие, полуфантастические мечтания об устройстве гимназии для девочек и мальчиков, о врачебной деятельности среди ссыльных женщин. Типичная, хотя и лучшая, представительница своего класса, она с ужасом смотрела на попытки революционных групп начать великую историческую борьбу с дворянством и царизмом.

Анна Васильевна не сумела проявить настойчивости и твердости даже в деле собственного освобождения. Ковалевские звали ее в Петербург, подбадривали, убеждали, стыдили, Софья Васильевна приводила в письмах к сестре слова Владимира Онуфриевича о том, что та «избаловалась, не выдержит сцены с родителями», когда он приедет за ней. Ковалевский твердил, что она должна быть самостоятельной. Он готов приехать выручать ее: только бы у Анюты хватило решимости поддержать его, когда он наткнется на сопротивление генерала. Анюта бродила по комнатам, точно «забытая», по словам родных, тосковала, плакала, ни на что не решалась. Ковалевским писала, что готова на все, да вот боится, не будет ли Владимиру Онуфриевичу трудно ехать. Уж лучше обвенчаться с кем-нибудь.

Поиски фиктивных женихов для Анны Васильевны были безуспешны. После свадьбы Софы Корвин-Круковский был очень строг по отношению к кандидатам в мужья для его старшей дочери. Приходилось искать людей, отвечающих представлению Василия Васильевича о настоящем дворянстве, о солидности в смысле материального обеспечения. Пытались было использовать для нее «нигилистические» настроения старшего брата Софиного мужа, А. О. Ковалевского, который был женат, имел уже в 1868 году дочь, но не удосужился за разъездами по научно-исследовательским делам оформить свой брак.

Александр Онуфриевич Ковалевский (1849–1901), как сказано было выше, ушел в 1859 году из корпуса инженеров путей сообщения на физико-математический факультет Петербургского университета, где после полуторагодичного перерыва для занятий в Гейдельберге получил в 1862 году степень кандидата. После этого он снова уехал для научных занятий за границу, возвращаясь в Россию только для выполнения неизбежных формальностей, связанных с получением кафедры: для защиты магистерской и докторской диссертаций; кратковременного чтения лекций в качестве приват-доцента и т. п. В 1868 году А. О. Ковалевский был профессором зоологии в Казани и пользовался значительной известностью во всем ученом мире. Его работы в области развития беспозвоночных уже тогда доставили ему славу пролагателя новых путей в естествознании и расценивались в Европе так же высоко, как работы Дарвина в области развития позвоночных.

Познакомившись с А. О. Ковалевским, Софья Васильевна нашла его «очень, милым». В первую же встречу с братом и его фиктивной женой Александр Онуфриевич «толковал» им «о необходимости тесной связи и любви между детьми и родителями». Софья Васильевна видела в этом желание старшего поучать младших, вполне «простительное в отце семейства». Это не лишало ее надежды осуществить план фиктивного брака между Александром Онуфриевичем и Анютой, так как «в остальном он нигилист сильный» и даже советовал Софе «непременно переодеться мальчиком», если ей не позволят посещать лекции в качестве женщины. Симпатичный Софье Васильевне с точки зрения «нигилизма», А. О. Ковалевский казался ей «далеко неприятным и вообще нелепым человеком во многих отношениях», но фиктивному браку это мешать не должно. Однако, фактическая жена А. О. Ковалевского, Т. К. Семенова, была в деле фиктивного брака ее мужа с Анютой такого же мнения, как М. А. Сеченова относительно Ивана Михайловича. Через несколько лет она оформила свой союз с Александром Онуфриевичем. Тем не менее она всю жизнь сохраняла чувство неприязни к Софье Васильевне, так как вообще не любила никаких «нигилизмов» и «нигилисток».

Ковалевская перенесла свои надежды на И. И. Мечникова (1845–1916) – молодого, талантливого зоолога, хорошего знакомого Владимира Онуфриевича и ближайшего друга и товарища его старшего брата. Правда, Мечников чужд «нигилизму», даже салонному, дворянскому, самому «возвышенному», но придерживается передовых взглядов вообще, бесконечно предан науке и, конечно, должен выручить девушку, желающую освободиться от гнета предрассудков и косности. При первом же свидании она заговорила с ним о фиктивном браке и сразу увидела, что «надежд на него никаких не может быть» – он все время толковал о семейном счастье. После этого разговора Софья Васильевна демонстративно «не стала обращать на него внимания».

Наконец, убедили Анюту поговорить с отцом решительно, и Василий Васильевич отпустил старшую дочь в Петербург. Он даже разрешил ей отправиться за границу, но с непременным условием, что Анюта будет находиться все время при младшей, замужней сестре. До него доходили слухи о чем-то ненормальном в Софином браке, но все-таки она дама, а девице, даже великовозрастной, лучше быть в семейной обстановке.

В начале апреля 1869 года Ковалевские вместе с Анной Васильевной выехали из Петербурга. Софья Васильевна с сестрой отправлялись в Германию, В. О. Ковалевский предполагал обосноваться для учения в Вене.

В ГЕЙДЕЛЬБЕРГЕ

Софья Васильевна Ковалевская уезжала из России с восторженными мечтами о предстоящем ученьи в Гейдельберге. Она предвкушала радость от возможности погрузиться в лучший источник чистой науки, была счастлива при мысли о том, что сможет учиться физике и физиологии у Гельмгольца, химии – у творцов спектрального анализа Бунзена и Кирхгофа, прослушает курс математики у Кенигсбергера – ученика Вейерштрасса.

В. О. Ковалевский выезжал из Петербурга с тяжелым сердцем и печальными предчувствиями ввиду плохого оборота издательских дел: он оставлял грозящих неприятностями кредиторов, которым должен был около 20 000 рублей. На разных складах за ним числилось изданий на сумму в 100 000 рублей, но, как он сам говорил брату, актив был проблематичный, а пассив весьма реальный. Ковалевский бежал от опротивевших ему издательских дел. Он отдал весь огромный запас своих изданий А. А. Черкасову и В. Я. Евдокимову только за то, что они взяли на себя обязательство выплачивать его долги из поступлений от продажи его книг.

Проездом через Вену Ковалевская получила от тамошнего профессора физики Ланге разрешение посещать его лекции. Однако, она этим разрешением не воспользовалась, а к другим профессорам, и не обращалась. Во первых, Софья Васильевна слышала плохие отзывы о венских математиках, во вторых, жизнь там была не по карману Ковалевским. Генерал Корвин-Круковский определил Софе очень небольшое содержание на ее заграничную жизнь; из этой скромной суммы приходилось помогать другим освобожденным. Фиктивный муж Софьи Васильевны не мог давать, ей денег: ему с братом едва хватало доходов от их Шустянки на самую скромную жизнь. Все это время в переписке А. О. и В. О. Ковалевских встречаются жалобы на безденежье или сообщения о том, что они жалкими грошами выручали друг друга из тяжелого материального положения.

Софья Васильевна отправилась в Гейдельберг – обетованную землю всех своих желаний. Гейдельбергский университет – древнейший в Германии. Богатая библиотека и другие удобства привлекли в Гейдельбергский университет лучших немецких ученых. Очень часто там собиралась целая группа выдающихся исследователей, делавших своими открытиями переворот в науке. Таким же было положение дел в университете в середине XIX столетия.

Несмотря на это, в Гейдельберге, как почти во всех других немецких университетах, на женщин смотрели, как на элемент, не только не содействующий развитиию науки, но прямо-таки нежелательный в высшей школе. Русской женщине было почти так же трудно попасть туда, как и в отечественные университеты. Немецкие профессора значительно превосходили тогда русских в научном отношении. В политическом смысле они быль такие же трусы и филистеры, как царские чиновники на кафедрах. Немецкие филистеры считали тогда, как и в наше время, что «главная задача женщины состоит в том, чтобы облегчить супругу его тяжелый жребий и работу его ума, держа его вдали от неприятностей повседневной жизни; этим она дает человечеству самое лучшее, что с своей стороны может дать, и доставляет себе и мужу максимум счастья».

Тупые пошляки в своих общественно-философских рассуждениях, эти выдающиеся специалисты в научной области заявляли, что «женщины нашего времени, независимо от расы и национальности, не годятся для выдающихся научных работ»; что влияние женщин ведет к «радикальному подавлению оригинальности»; что вообще следует «предпочитать тех женщин, которые охотно и с радостью участвуют в сохранении рода». Конечно, исповедывавшие такие взгляды на роль женщин в науке гейдельбергские профессора были против допущения женщин в их аудитории и лаборатории.

Ковалевская в Гейдельберге рассчитывала на помощь знавшего ее профессора Фрибрейха, но тот был в отсутствии. Пришлось обратиться к профессору Кирхгофу. Творец спектрального анализа Густав Кирхгоф (1824–1887) был выдающийся ученый, превосходно знал математику, плодотворно прилагал эти знания к физике и механике, обладал огромной способностью обобщать явления природы. Маленькое, худое тело Кирхгофа было измучено болезнями, и он передвигался на костылях, но в этом теле жил большой, острый ум. Кирхгоф был чрезвычайно учтив и любезен. Но когда к нему явилась молодая русская женщина и заявила, что хочет учиться физике, профессор изумился и сказал, что это необыкновенное желание ему непонятно, что за разрешением посещать его лекции надо обратиться к проректору университета.

Софья Васильевна пошла к проректору, профессору Коппу, и передала ему рекомендательную карточку Фрибрейха, вернувшегося к тому времени в Гейдельберг. Профессор Копп прочел рекомендацию, внимательно осмотрел просительницу и сказал, что не может взять на себя «такое неслыханное разрешение». Пусть каждый профессор поступает в этом вопросе так, как считает нужным.

Ковалевская пришла в отчаяние и обратилась снова к Кирхгофу. Последний удивлялся этой русской, с такой странной настойчивостью стремящейся учиться, и сказал, что со своей стороны будет рад иметь ее в числе своих слушателей, но что «все-таки надо еще переговорить с профессором Коппом». Так почтенные профессора отсылали один к другому молодую женщину, пришедшую к ним учиться. Наконец, проректор объявил, что передает дело на обсуждение особой комиссии. Задерганная волокитой, Ковалевская хотела уже уехать из Гейдельберга, но совершенно неожиданно дело устроилось. Софье Васильевне удалось случайно узнать, что гейдельбергские светила науки смущены ее семейным положением. Одна барыня, никогда не видевшая Ковалевскую, сообщила профессорам, что эта русская, заявляющая будто она замужем, – вдова. Кирхгофу это показалось подозрительным и опасным.

Был еще один пункт, вызывавший сомнение немецких профессоров по вопросу о допущении русской женщины в университет. В начале 60-х годов они утверждали, что только длинноголовая раса обладает всякими талантами. Русские же, как короткоголовые, отличаются, в лучшем случае, одной лишь способностью подражания, а вообще они варвары. Эти умные вещи ученые немецкие профессора сообщали в начале шестидесятых годов в присутствии своих русских слушателей. Но к концу десятилетия, когда через немецкие университеты, и, главным образом, гейдельбергский, прошли такие русские, как Д. И. Менделеев, А. П. Бородин, И. М. Сеченов, А. А. Потебня, С. П. Боткин, Александр Веселовский, И. И., Мечников и многие другие, немецкие ученые филистеры стали признавать, что отдельные короткоголовые могут способствовать развитию наук. Однако, допускали они это лишь в виде исключения для мужчин и совсем не признавали этого свойства за русскими женщинами.

Недоверие немецких профессоров к учащимся славянам усилилось после покушений поляка Березовского и русского Каракозова на племянника их короля, русского царя Александра II. Немецкие профессора были верными подданными своего монарха и вместе со всей феодально-буржуазной Германией готовились под руководством Бисмарка к походу на Париж. Полицейский патриотизм мешал им понимать научные и социальные стремления русской революционной и радикальной молодежи. Спокойнее и вернее будет – не допускать русскую женщину в университет.

Софье Васильевне пришлось выписать в Гейдельберг мужа, послать его к недоверчивым профессорам, как живое свидетельство ее семейной благонадежности. Владимир Онуфриевич сумел успокоить подозрительных профессоров ссылкой на свое близкое родство с А. О. Ковалевским, научная репутация которого стояла высоко в их глазах. Комиссия решила, в виде исключения, допустить Софью Васильевну к слушанию лекций у двух-трех профессоров – по математике и физике.

Ковалевская торжествовала: все-таки в Западной Европе легче, чем в любезном отечестве, преодолеть политическую косность и обойти полицейскую благонамеренность ученых чиновников. Она радовалась также при мысли о том, что другим женщинам это удастся легче и скорее, чем ей. Но долго еще преследовали Софью Васильевну мещанские сплетни гейдельбергских университетских обывателей. В июне 1869 года Владимир Онуфриевич сообщал брату в Казань: «Про Софу в здешних газетах пишут разный вздор, и все здешние профессора, а особенно доценты, сплетничают отчаянно».

Софья Васильевна старалась не обращать внимания на сплетни и пересуды. Она записалась на целый ряд курсов в отведенной ей области; набрала 18 часов лекций в неделю, а вскоре довела их до 22 часов, из них 16 – чистой математики; хотела прилежанием и усердием пристыдить фарисеев, доказать, что женщины способны заниматься наукой и могут содействовать ее развитию.

Гейдельбергские студенты шестидесятых годов были типичные немецкие бурши, занимавшиеся пирушками, попойками и дуэлями. В свободное от занятий время они прогуливались по городу со своими огромными догами, наряженные в разноцветные костюмы своих землячеств, с шелковыми лентами через плечо, в самых причудливых головных уборах. Они принадлежали в большинстве к классу крупных помещиков, и пренебрежительно смотрели на своих немногочисленных товарищей из мещан.

Проникшись вместе с табачным дымом и пивным перегаром средневековыми взглядами своих учителей на роль и назначение женщин, гейдельбергские бурши как удостоверяет учившийся в Гейдельберге одновременно с Ковалевской К. А. Тимирязев, глазели на Софью Васильевну с глупо-недоумевающими физиономиями. Но Софа не замечала этого: она рада была возможности учиться у знаменитых профессоров, студенты казались приятными и ласковыми, заботящимися об ее удобствах, старающимися не смущать ее взглядами.

Все хорошо в университетском городке, вплоть до изумительной чистоты тротуаров и мостовых. Но особенно хороша там природа! Гейдельберг находится в одной из лучших по климату местностей Германии, в красивой узкой долине на левом берегу реки Неккара, притока Рейна. На высоком холме над городом – старый, пышно разросшийся парк, живописные здания и обросшие плющем развалины замка, относящегося к началу XIV века.

Вместе с приехавшей вскоре из Москвы Ю. В. Лермонтовой и перекочевавшим из Вены В. О. Ковалевским, Софья Васильевна совершала прогулки в окрестностях Гейдельберга. Уходили далеко от города. Владимир Онуфриевич занимался своими палеонтологическими и геологическими поисками. Ковалевская и Лермонтова резвились, как малые дети. Радости и веселья было много. Софа была счастлива безмерно. С мужем у нее установились особенные, чисто поэтические отношения. С ним приятно было проводить время в восторженных спорах о всевозможных отвлеченных предметах. Строили планы «хорошей» жизни, служения человечеству, работы для чистой науки.

Ковалевская победила мещанские предрассудки гейдельбергских университетских кругов. Убедившись, что Софья Васильевна, не принадлежит к тем «опасным русским нигилистам», которые покушаются на целость алтарей и тронов, подвергая риску домашний уют благонамеренных людей, профессора отказались от своего предвзятого мнения о молодой женщине. Ее трудолюбие, работоспособность и быстрое постижение научных истин привлекли к ней симпатии различных слоев гейдельбергского общества. Профессора, у которых Ковалевская занималась, приходили в восторг от ее способностей, были очарованы ею. Слухи об удивительной русской студентке распространились по городу. Матери показывали ее на улицах своим детям, как пример благонравия и скромности.

При отъезде весною 1869 года из России, Ковалевские обещали родителям Софы приехать на лето в Палибино вместе с Анютой, но обманули их. Каждого из них по-своему закружил, завертел вихрь заграничной жизни. Вместо Витебской губернии Софья Васильевна с мужем отправились на последние гроши в Лондон. Здесь познакомились с учеными, писателями, мыслителями: с Гексли, Спенсером, Ральстоном, Льюисом, Джорджем Элиот и другими. Знаменитая английская романистка Джордж Элиот (литературный псевдоним Марии-Анны Эванс, 1819–1880) знала уже о Ковалевской от одного английского математика, слышавшего о ней в гейдельбергских профессорских кругах. Она захотела познакомиться с интересной русской женщиной, пригласила ее с мужем на свой приемный воскресный день и повторяла эти приглашения во все время пребывания Ковалевских в Лондоне. В своем дневнике Джордж Элиот записала 5 октября 1869 года: «В воскресенье я принимала визит одной интересной русской парочки – Ковалевских: она, премилое существо, чрезвычайно привлекательное и скромное в речах и обращении, изучает в Гейдельберге математику, а он – симпатичный и умный человек, занимается изучением конкретных наук, специалист по геологии».

У Джордж Элиот и состоялось знакомство Ковалевской с английским буржуазным философом и социологом Гербертом Спенсером. Представляя их друг другу, романистка нарочно не назвала Софье Васильевне имя ее собеседника, но подзадорила обоих несколькими словами о роли женщины в умственной жизни человечества.

– Как я рада, – сказала она Спенсеру, – что вы пришли сегодня. Я могу вам представить живое опровержение вашей теории – женщину-математика.

– Позвольте вам представить моего друга, – продолжала она, обращаясь к Софье Васильевне. – Надо вас только предупредить, что он отрицает самую возможность существования женщины-математика. Он согласен допустить, в крайнем случае, что могут время от времени появляться женщины, которые по своим умственным способностям возвышаются над средним уровнем мужчин, но он утверждает, что подобная женщина всегда направит свой ум и свою проницательность на анализ жизни своих друзей и никогда не даст приковать себя к области чистой абстракции. Постарайтесь-ка переубедить его.

Спенсер уселся рядом с Ковалевской и посмотрел на нее с любопытством. Разговор между ними велся, конечно, на тему о правах и о способностях женщин и о том, будет ли вред или польза для всего человечества вообще, если много женщин посвятят себя изучению наук. Собеседник Софьи Васильевны сделал несколько полуиронических замечаний, главным образом, с целью вызвать ее на возражения.

Живо помнившая еще борьбу в отцовском доме за право заниматься любимой наукой, только что воевавшая за это в Гейдельберге, 20-летняя Ковалевская во всем, что касается женского вопроса, была восторженной неофиткой. Ее обычная застенчивость пропадала, когда ей приходилось отстаивать права женщин на занятие наукой. Увлеченная спором, Софья Васильевна не заметила, что все остальные гости мало-помалу смолкли, прислушиваясь с любопытством к разговору, который становился все оживленнее. Три четверти часа длился ее диспут с Спенсером, пока Джордж Элиот не решилась прекратить его.

– Вы хорошо и мужественно защищали наше общее дело, – сказала она, наконец, Ковалевской с улыбкой, – и если, мой друг Герберт Спенсер все еще не дал переубедить себя, то я боюсь, что его придется признать неисправимым.

Тут только узнала Софья Васильевна, кто был ее противник, и поняла, что все буржуазные ученые – неисправимые реакционеры в области философии и политики.

Из Лондона Ковалевские вернулись на континент и застряли в Париже из-за отсутствия денег на дальнейшее путешествие. Заложили часы, чтобы добраться до Гейдельберга. В тогдашних письмах Софьи Васильевны часто встречаются сообщения об отсутствии денег. «Несмотря на все мое желание помочь твоей протеже, – пишет она мужу в 1870 году, – нам решительно невозможно взять ее к себе. Куда нам! Мы эту зиму только того и смотрим, как бы самим не попасть в горничные». Это был ответ на предложение Владимира Онуфриевича гейдельбергской колонии «нигилисток» приютить, хотя бы в качестве прислуги, какую-то немку, желавшую учиться. Денег не было, а Софье Васильевне сильно хотелось побывать в Венеции, во Флоренции, Неаполе или «каком бы нибудь другом таком славном месте», где имеется хороший театр.

Материальные затруднения переживались, однако, легко. Молодость и научный энтузиазм скрашивали жизнь, делали ее веселой и содержательной. Но счастливая и содержательная жизнь с подругами и фиктивным мужем продолжалась недолго. Так как в квартире, где жили Софья Васильевну с Лермонтовой и В. О. Ковалевский, не было места для других жильцов, то Владимир Онуфриевич переехал на новую квартиру, уступив свою комнату для приехавшей в Гейдельберг А. М. Евреиновой. Жена часто посещала его и проводила у него целые дни; иногда они предпринимали вдвоем большие прогулки. Софья Васильевна делала это тем охотнее, что жившая первое время в Гейдельберге Анюта и Евреинцова часто, по словам Лермонтовой, «нелюбезно обращались с Ковалевским; у них были на то свои причины». Вскоре хорошие отношения между членами кружка испортились.

В фиктивном браке Ковалевских наметились трещины. Евреинова была гораздо старше Софьи Васильевны, более ревностная сторонница освобождения женщины и страстная противница мужчин. Она болела за Софу при виде намечающегося сближения между фиктивными супругами, оберегала «воробышка» от Владимира Онуфриевича и сурово требовала от обоих соблюдения первоначального договора: фиктивный брак должен оставаться нерушимым. Эти взгляды Евреиновой разделяла Анна Васильевна. Под их влиянием отношения между фиктивными супругами испортились.

К этому времени В. О. Ковалевский уже бесповоротно решил заниматься специально палеонтологией, что требовало постоянных разъездов по разным странам Европы, а это, в свою очередь, ухудшало отношения между ним и женой. Усиленные занятия Владимира Онуфриевича совершенно не радовали Софью Васильевну. Личная непритязательность Козалевского раздражала ее, а его постоянные разъезды по научным делам она считала оскорбительными для себя. По словам Ю. В. Лермонтовой, Софья Васильевна начала ревновать мужа к его занятиям, так как ей казалось, что они ему вполне заменяют жену и что она при этом отступает на задний план. Тут и сказалась та черта ее характера, о которой она еще до свадьбы писала сестре: «Для меня только трудно жить одной; мне непременно надо иметь кого-нибудь, чтобы каждый день любить».

В. О. Ковалевский также жаловался на тяжелое положение, созданное для него фиктивным браком. Подробная характеристика супружеских отношений Ковалевских дана в большом письме Владимира Онуфриевича к брату из Парижа от 10 ноября 1871 года. Приведу из него небольшой отрывок: «Я бы желал, Саша, чтобы разные вещи, которые я буду писать о своих отношениях с Софою, остались только между нами двумя и, так как этот вопрос тебя интересует, то я потолкую об нем подробно. Я Софу чрезвычайно люблю, хотя не могу сказать, чтобы я был, что называется, влюблен; еще вначале это как будто бы развивалось, но теперь уступило место самой спокойной привязанности.

Во время нашей жизни я, конечно, если бы очень хотел этого, мог бы быть ее мужем, но решительно всегда боялся этого по многим причинам; во-первых, уже потому, что как-то нехорошо, сойдясь так, как мы сошлись, и заключивши брак по надобности, вдруг перешли бы в настоящий; я как будто стянул бы себе жену, и это мне неприятно; во-вторых, Софа, по-моему, решительно не может быть матерью; это ее решительно погубит; она и сама боится этого ужасно; это оторвет ее от занятий, сделает несчастною и, кроме того, я думаю, она будет дурною матерью; в ней нет ни одного материнского инстинкта, и ребят она просто ненавидит. В-третьих, я сам не могу взять на себя ответственности быть мужем и отцом, особенно с таким человеком, как Софа. Я буду дурным в обоих отношениях.

Софа такой человек, о котором надо заботиться, как об ребенке, непременно быть всегда неотступно с нею; одна она решительно вечера провести не может и разлюбит сейчас человека, который не будет с нею постоянно, и полюбит такого, на которого, ей покажется, что она может положиться и что он никогда не будет оставлять ее. И в моем характере и в моем занятии – некоторое кочевание и шлянье; она ненавидит это; железная дорога и поезд наводят на нее отвращение. – Обещать, что я изменюсь и стану Симеоном-столпником, я не могу и буду несчастен глубоко, чувствуя, что привязан я месту; за мною она не поедет или, поехавши из нужды, будет тосковать. Ей нужна спокойная и, главное, веселая жизнь на одном месте и много коротких знакомых и друзей; я ей этого доставить не могу; напротив, я расхожусь сейчас с людьми, с которыми она коротка; все-таки является ревность, мелочи и т. д.».