Текст книги "Приключения Оги Марча"

Автор книги: Сол Беллоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Тилли Эйнхорн, как все могли заметить, ничего против Милдред не имела. Столь сильным было влияние Эйнхорна, что осудить его она не осмеливалась. Не надо также забывать о душевном состоянии некоторых людей, подобном распорке сапожника, – такой распоркой для Тилли была особая забота об Эйнхорне как об инвалиде. Она привыкла делать на это скидку.

Вот в таком положении находился Эйнхорн, когда я пришел к нему за советом, и был слишком занят, чтобы уделить мне внимание. Пока я рассказывал свою историю, он смотрел в окно, затем попросил отвезти его в туалет на коляске со скрипучими колесами, давно нуждавшимися в смазке, и я это сделал. На мой рассказ он прореагировал так:

– Довольно необычно. Отличное предложение. Ты родился счастливчиком.

Он слушал меня вполуха, решив, будто я просто пересказываю новости о предложении усыновления, и даже не предполагал, что я подумываю отказаться. Конечно, он был целиком погружен в свои дела. А в Милдред я мог видеть пример – как можно привязаться к семье, а потом стать ее членом.

День я закончил в центре города: сидел и ел сандвич с печенкой в кафе «У Элфмана», наблюдая за музыкантами, игравшими на углу улицы Дирбон, и вдруг увидел среди них знакомого по имени Кларенс Рубер. Я постучал кольцом по тарелке, чтобы привлечь его внимание, Кларенс узнал меня и подошел поговорить. Я помнил его по Крейн-колледжу – он заправлял бейсбольным тотализатором в кафе «Энарк». Уравновешенный, любящий крепкое словцо, с приятным лицом, полноватым задом и ассирийской челкой, он предпочитал просторную одежду, носил шелковые рубашки, желтый галстук и серый фланелевый костюм. Придирчиво осмотрев меня, он заключил, что я тоже преуспеваю – в отличие от уличных музыкантов и посетителей кафе, – и мы обменялись информацией. Он открыл вместе с вдовой кузена, имевшей кое-какие сбережения, небольшой магазин на Саут– Шор. Они торговали лампами, картинами, вазами, дорожками для пианино, пепельницами и прочими безделушками, а поскольку кузен и его жена были в прошлом дизайнерами по интерьерам и работали в крупных гостиницах, торговля шла хорошо.

– Денежное дело. Здесь требуется особый подход к клиентам. Их нужно ослепить. Ведь большую часть этого барахла можно купить в дешевой лавке, но они не доверяют продавцам. Покупают обычно женщины, и необходимо заинтересовать их.

Я спросил, что он делал здесь, среди музыкантов.

– Музыка – моя страсть – был ответ.

А в общем-то он приехал, чтобы повидаться с одним человеком из фирмы «Бирнем билдинг», который изобрел гуммирующую, водонепроницаемую краску для ванных комнат, и этот продукт благодаря связям вдовы должен был принести ему состояние. Краска предохраняла стены от гнили, вода не вредила штукатурке. Изобретение только внедрялось в производство. Рубер сам собирался продавать краску, надеясь на крупную прибыль. Поэтому, сказал он, ему понадобится лишний человек в магазине, чтобы его подменить. А поскольку у меня есть опыт работы с богатыми клиентами, следящими за модой, то я как раз тот человек, который ему нужен.

– Не хочу больше иметь дела с проклятыми родственничками, они меня уже достали. И если тебе интересно, приходи, ознакомься с обстановкой. Понравится – обсудим условия.

Понимая, что придется уйти от Ренлингов, если я откажусь стать их приемным сыном – а от одной мысли об этом у меня начинался приступ удушья, – и не видя других перспектив, я принял предложение Рубера. Ренлингам я наплел, что мне представилось выгодное деловое партнерство с одним школьным другом; расстались мы холодно – миссис Ренлинг кипела от гнева, ее муж сдержанно пожелал мне успеха, прибавив, что я всегда могу рассчитывать на его помощь.

Я снял комнату в южной части города, на Блэкстоун-аве– ню, на четвертом этаже, рядом с отхожим местом; три лестничных пролета были устланы скромным ковром, а последний обшит деревянным настилом, покрытым толстым слоем пыли. Мое жилище располагалось недалеко от дома престарелых, где обитала Бабушка Лош, и одним воскресным утром, когда у меня нашлось свободное время, я отправился ее навестить. Мне показалось, что теперь, утратив свою независимость, она мало чем отличается от остальных обитателей дома: ослабела и съежилась. Здороваясь со мной, оглядывалась по сторонам, словно искала то, чем обладала раньше. Похоже, она забыла свои старые обиды и недовольство, а когда мы сидели в холле рядом с другими старыми и молчаливыми людьми, спросила:

– А как там… jener [129]129
  Этот (нем.).


[Закрыть]… идиот?

Она забыла имя Джорджа, и это меня испугало; да, испугало, пока я не вспомнил, какой малый срок по сравнению с остальной жизнью она провела с нами и сколько рукавов и заводей осталось позади, в старом варикозном русле. Многие люди упорно не хотят, чтобы о них знали самое важное, но подходит время, когда это знание уже не имеет значения, – разве оно может предотвратить гибель старой женщины. Впрочем, эти тайные вещи проступают поверх всего остального. Какой смысл в этом перед смертью? Разве только урок для очевидцев: ведь мы, люди, привыкли верить, что во всем есть своя польза и выгода – даже в ужасной грязи, отбросах и отраве побочных продуктов; и привлекательность синтетических лекарств или химической промышленности в том, что там часто используют золу, шлак, кости и удобрения. На самом деле нам еще далеко до умения из всего извлекать пользу. И кроме того, даже истина может скукожиться от одиночества и длительного заключения и, выйдя из Бастилии, вряд ли долго протянет. А если освободительная республиканская толпа – это власть смерти, то истине вообще конец. Так было с Бабушкой Лош, которой оставалось жить несколько месяцев. Ее одесское черное платье засалилось и выцвело; она зевала, широко раскрывая рот, как старая кошка, и, возможно, плохо понимала, кто я такой, а в глазах проступило что-то самое главное для нее – как небольшое косоглазие, – слабо, по-детски, слегка безумно. И ее мы считали такой могущественной, непробиваемой! Какой удар! И все же мне казалось, она помнит меня, старческое сознание не померкло – просто медленно работает. Я даже решил, что она признательна за внимание, и обещал навестить ее снова, поскольку теперь живу по соседству. Но так и не пришел, а зимой она умерла от пневмонии.

На новой работе мне не повезло с самого начала. Вдова кузена Рубера, всем недовольная женщина, с первого дня меня невзлюбила. Эта так называемая дама носила в магазине шубу, фасоном напоминавшую мантию, и шапку из того же меха, короной торчавшую на голове; кислое лицо словно сознавало свое несовершенство – плохую кожу, почти отсутствующие губы – и страдало от него; у нее были проблемы с желудком и вечно дурное настроение. Ее раздражал мой стиль в работе – его я приобрел, обслуживая особо важных клиентов, к которым здесь она меня даже не подпускала. Вдова запирала ящики в офисе, скрывая расходы, и перекладывала на меня всю черную работу – упаковку, матирование, обрамление, завертку в целлофан абажуров. Она всегда держала меня на вторых ролях или посылала с поручениями на небольшие фабрики и в гончарные мастерские в районе Уобаш– авеню, и я быстро смекнул, что от меня хотят избавиться. И как только началось массовое производство гуммирующей краски, продавать ее стал я, хотя предполагалось, что этим займется Рубер. Последний же сказал, что в магазине во мне нужды нет: ведь я, похоже, вполне удовлетворен своим положением рассыльного и не проявляю никакого интереса к бизнесу.

– Я-то думал, ты человек с мыслями – не простой работник, но вижу, что ошибся, – сказал он.

– Зато у миссис Рубер есть мысли относительно меня, – ответил я.

– Есть, – согласился Рубер. – Она держит тебя на вторых ролях. Но ведь ты позволяешь ей так с собой обращаться.

В результате мне перестали платить жалованье и перевели на комиссионные вознаграждения. Выхода не было – пришлось принять их условия и ездить по окрестностям на трамваях и поездах с банкой краски, заходя в гостиницы, больницы и прочие места в надежде получить заказы. Провальное дело. Меня всюду отфутболивали, деньги доставались с трудом – клиентура была специфической. Миссис Рубер подсказывала, в какие гостиницы идти – уверяла, что ее там хорошо знают, но, видимо, заблуждалась (или менеджеры не признавали знакомства, догадываясь, чем я занимаюсь); более того, их трудно было отыскать на черных лестницах и в производственных помещениях из благородного кремового мрамора, где никогда не прекращалась суета, а также в роскошно обставленных номерах с видом на озеро. К тому же некоторые гостиницы имели постоянных поставщиков или брали тех, кто давал взятки; все происходило под контролем администраторов, назначаемых в законном порядке и призванных возбуждать дела о банкротстве; администраторы были лично заинтересованы в страховке, хорошем состоянии водопровода и канализации, в качественном обслуживании, декорировании, надежных решетках, концессиях и прочих вещах. Чтобы попасть к человеку, заключавшему контракт на поставку краски, следовало преодолеть много бюрократических заслонов. Никто не интересовался качеством самой краски. Я должен был часами ждать кого-нибудь в офисах за стенами гостиниц, что уже говорит само за себя, и, как правило, мне отказывали.

Зима, довольно слякотная, была в разгаре; от долгих поездок по городу в переполненных трамваях, постоянной толчее, я чувствовал себя сонным и тупым, как кот у печки; голова кружилась от однородной массы людей, от сходных мелочей, газет, раскрытых на одной и той же странице, кирпичных зданий. Куда-то ехать, глазея по сторонам, – в этом есть опасность стать чем-то вроде катушки, на которую наматывают бесконечную нить, или рулоном ткани, если, конечно, нет существенной причины для поездки. При этом освещенное солнцем окно с грязными подтеками еще хуже для умственных способностей, чем свинцовые облака, угрюмые, не смягчающие боль. Не бывает цивилизаций без городов. А как насчет городов без цивилизации? Бесчеловечно, если вообще возможно, собрать в одном месте так много людей, которых ничто друг с другом не связывает. Но нет, это нереально, и мрачный одиночка всегда будет греться у своего костра.

Я заключил несколько сделок. Карас, двоюродный брат Эйнхорна, из «Холлоуэй энтерпрайзис», положил начало, купив несколько галлонов краски для захудалой гостиницы, чуть ли не приюта бомжей, у железнодорожной станции, но сказал, что никогда не приобрел бы ее для более ценной недвижимости: в жарком помещении или в сырой ванной комнате краска издает резкий запах резины. Еще один покупатель, врач из «Стейт энд 1ейк», кореш Рубера, делающий аборты, заказал краску для своего кабинета; Рубер даже хотел лишить меня комиссионных, ссылаясь на то, что сам приложил к этому руку. Я уже тогда ушел бы от него, если бы не знал ситуацию в трудоустройстве из колонок «Трибюн». Теперь я зарабатывал мало и не мог помогать Маме, но все же содержал себя, и Саймону не приходилось подкидывать мне деньжат. Конечно, он был недоволен, что я ушел от Ренлин– гов. Как теперь жениться на Сисси, если он должен один содержать Маму? На это я ответил:

– Вы можете переехать к ней.

От моих слов он помрачнел, и я понял, что Сисси не согласится жить на старой квартире и заботиться о Маме.

– Саймон, ты же знаешь, что я тебе не враг и сделаю все, чтобы исправить положение, – сказал я. ____________________

Мы пили кофе в «Раклио», банка с краской стояла на столе, а сверху лежали перчатки. Рваные по шву, они откровенно свидетельствовали, что хозяин в настоящее время не на коне. Для торгового агента я был довольно неопрятен: существуют определенные критерии, по которым оценивают, насколько можно доверять продавцу. Я опустился ниже известного стандарта, поскольку не мог сдавать вещи в чистку или починку, да и не испытывал особого желания это делать.

Я вел довольно суровый образ жизни, усвоив некоторые привычки скваттеров. До моей комнаты отопление не доходило, и по ночам я спал в куртке и носках. Утром я спускался в драгстор [130]130
  Драгстор – типично американское заведение, где можно купить предметы первой необходимости, лекарства, выпить кофе.


[Закрыть], или аптеку, выпивал чашку кофе и планировал предстоящий день. Бритву я носил в кармане и брился в центре, где в общественных туалетах была теплая вода, жидкое мыло и бумажные полотенца, а ел, когда удавалось, в клубах молодежной христианской организации, забегаловках-автоматах или на избирательных участках. В девять утра я был полон сил, но к полудню мои надежды таяли; положение усложнялось и тем, что мне негде было отдохнуть. Я мог бы захаживать в новый офис Эйнхорна – он привык к людям, сидящим без видимых причин на скамейке за ограждением, но, будучи в прошлом его работником, вряд ли усидел бы без дела – он нашел бы для меня поручение. Так что, сев в трамвай, я был предоставлен сам себе. Кроме того, у меня имелись обязательства перед Саймоном, не позволявшие бездельничать, хотя бессмысленное метание по городу не приносило пользы. Но не только я находился в постоянном движении, других людей тоже что-то гнало прочь из дому – в места ненужные и негостеприимные. Можно вспомнить, что Сыну Человеческому негде было преклонить голову; или это означает принадлежать всему миру? Но такое просвещенное понимание отсутствовало, никто не задумывался, что происходит на земле. И я со своей банкой не больше других. А когда я находился в пути, ни трамваи, ни сам Чикаго не могли меня остановить.

Однажды, в конце зимы, когда снег уже таял, я, выходя из надземки, наткнулся на Джо Гормана, которого не видел после ограбления. На нем было добротное синее пальто в строгом стиле и новая фетровая шляпа, слегка примятая пальцами, как сдобный хлеб. Он покупал журналы на развале рядом с киоском. Голова высоко поднята, щеки разрумянились – выглядел он отлично благодаря сытному завтраку и легкому морозцу, хотя скорее всего не изменил стиль жизни и ночь провел за игрой в покер. Он смерил меня взглядом, не упустив из виду банку с краской, и понял, что я бедствую. На моем лице было написано, что жизнь повернулась ко мне черной стороной.

– Чем ты занимаешься? – спросил он и, когда я рассказал, мрачно протянул: – Вот простофиля!

Конечно, он был прав, и я оправдывался не слишком уверенно:

– Все-таки на моем пути попадается много новых людей, и, в конце концов, не исключено, что мне повезет.

– Ты в глубокой яме, – продолжал Джо. – Что толку от этих новых людей? Неужели тебе станут помогать просто за красивые глаза? Дадут тебе шанс? В наши дни первым делом содействуют родственникам. Есть у тебя надежные родственники?

С родственниками было туговато. Пятижильный по-прежнему водил молочный фургон, и мне в голову не приходило просить у него работу. Коблин в кризис потерял все и теперь разносил почту. Кроме того, я почти не видел их с похорон Председателя.

– Пойдем, угощу тебя сырным пирогом, – предложил Джо, и мы отправились в ресторан.

– Как поживаешь? – бросил я небрежно – прямой вопрос свидетельствовал бы о плохих манерах. – Встречаешься с Моряком Булбой?

– Нет, с этим болваном не вижусь. Зачем? Он сейчас в одной организации, они борются за создание союза – это все, на что он способен. Да и в деле, которым я занимаюсь, такие люди не нужны. Вот если ты захочешь слупить по-быстрому бабки, готов помочь. _

– Дело рискованное?

– Не настолько, как в прошлый раз. Я сам больше в такие передряги не лезу. То, чем я сейчас занимаюсь, незаконно, но намного легче и безопаснее. Как думаешь, на чем можно быстро заработать?

– На чем?

– Переводить иммигрантов из Канады через границу, от Раузес-Пойнт к Массена-Спрингс, штат Нью-Йорк.

– Нет, – отказался я, помня свой разговор с Эйнхорном. – Я за это не возьмусь.

– Но тут нет ничего опасного.

– А если схватят?

– Если схватят? А если не схватят? – саркастически передразнил он меня. – Хочешь, чтобы я шатался по городу и торговал краской? Лучше уж быть неподвижным, как контрольная газовая лампочка, но я не могу сидеть сложа руки – рехнусь.

– Но это государственное дело.

– Не нужно указывать, какое это дело. Тебе, похоже, требуется помощь. Я езжу к границе два-три раза в месяц и просто устал водить машину. Если отправишься вместе со мной и поведешь машину до Массена-Спрингс, получишь пятьдесят баксов и деньги на расходы. А если проделаешь весь путь, то и все сто. В пути у тебя будет время подумать, и мы вернемся назад через три дня.

На это я согласился, рассматривая новую работу как небольшую передышку. Пятьдесят долларов, ясно, не решат нашу с Саймоном проблему. Но я был сыт по горло не пользующейся спросом краской и решил, что с этими небольшими деньгами перекантуюсь недели две, а там присмотрю что– нибудь получше и, может, вернусь в колледж, потому что на своем образовании я крест не поставил. Это с одной стороны, а с другой – хотелось перемен. Что до иммигрантов, то я думал так: «Если им хочется приехать к нам, то какого черта их не пускать? Здесь для них всего хватит – в том числе и неудач».

Я отдал краску Тилли Эйнхорн, делавшей косметический ремонт ванной, и рано утром сел в черный «бьюик» Джо Гор– мана; автомобиль мгновенно разогнался, и я сразу понял, что мощность мотора основательно увеличили. Не успел я как следует устроиться – завернутую в газету рубашку положил на заднее сиденье, а пальто, расправив, подложил под себя, – как мы уже оказались в конце Саут-Сайд, миновав «Карнеги стил», затем – дюны, похожие на кучи серы; с двух поворотов объехали городок Гэри и помчались по дороге на Толедо; скорость все увеличивалась, мотор зверски ревел – не пыхтел, а просто делал то, для чего его придумали.

Гибкий, нервно сжимающий руль, с длинным – похоже, сломанным – носом, покрасневшим от напряжения лицом и сведенными бровями Горман напоминал жокея, подгоняющего лошадь. Он явно получал огромное наслаждение, давая разрядку своим нервам. После Толедо за руль сел я и постоянно ловил на себе его насмешливый взгляд: он словно по-новому оценивал мои возможности. Глядя на меня выцветшими темными – то ли от усталости, то ли от постоянного напряжения – глазами, он сказал:

– Прибавь скорость! – Казалось, то его первые обращенные ко мне слова, хотя это было не так.

Я извинился, пояснив, что еще не привык к машине, и поднажал, но Гормана по-прежнему не устраивало мое вождение – особенно его злило нежелание обгонять на подъеме грузовики – и он отобрал у меня руль задолго до Кливленда.

Стояло начало апреля, день был короткий, поэтому, когда мы подъезжали к Лакавонне, сгущались сумерки. За городом пришлось остановиться для заправки; Горман дал мне денег на гамбургеры, и я направился в забегаловку по соседству, но предварительно зашел в туалет, из окна которого увидел патрульного полицейского, осматривавшего наш автомобиль. Гормана и след простыл. Я тихонько проскользнул в грязный боковой коридор и заглянул в кухню, где старик негр мыл посуду. Незаметно прокравшись мимо него, я перешагнул через мешок в дверях и оказался на примыкающем к кафе пустыре; тут я увидел Гормана – он торопливо пробирался вдоль стены гаража по направлению к зарослям, за которыми простирались поля. Я бросился следом и нагнал его уже за деревьями; наша встреча чуть не закончилась трагически: он уже выхватил пистолет – недаром Эйнхорн предупреждал меня, что оружие у Гормана всегда при себе. Я отвел дуло в сторону.

– Зачем тебе пистолет?

– Отстань, а то врежу!

– Что на тебя нашло? Почему убегаешь от копов? Мы превысили скорость – вот и все.

– Тачка ворованная. Превышение скорости – пустяк!

– Я думал, это твоя машина.

– Нет. Ее угнали.

Мы снова бросились бежать, а услышав рев мотоцикла, упали лицом в свежевспаханную землю. Место открытое, но нас спасли сумерки. Возле деревьев полицейский огляделся по сторонам, но дальше не поехал. Нам повезло, что он повернул назад, поскольку Горман уже прицелился; у этого ковбоя хватило бы ума выстрелить, и меня чуть не стошнило от ужаса. Но полицейский уехал, освещая фарами кустарник, а мы двинулись по пашне к проселку, от которого до шоссе было приличное расстояние. Это место – печальное, с комковатой почвой и резким запахом бензина – явно опекал демон; в темноте из труб Лакавонне струились к небесам промышленные запахи.

– Ты ведь не стал бы стрелять, правда? – спросил я.

Приподняв плечо, Горман полез внутрь рукава, как женщина, поправляющая бретельку, и убрал пистолет. Уверен, каждый из нас в этот момент думал, что мы не пара: я – как, должно быть, Горман гордится своей крутостью; а он – с презрением, не наложил ли я от страха в штаны.

– Ты зачем побежал? – спросил он.

– Увидел, что ты бежишь.

– Значит, испугался?

– И это было.

– Тот тип в гараже обратил на нас внимание?

– Наверное. А если не обратил, кто-то в кафе мог заинтересоваться, куда я пошел.

– Тогда нам лучше разойтись. Мы недалеко от Буффало, и завтра в девять утра я заберу тебя у почтамта.

– Заберешь?

– Посажу в машину. К тому времени у меня будет автомобиль. У тебя есть десятка, которую я дал на жрачку, – этого хватит. До города ходит автобус. Иди по этой дороге и садись на него. Я пойду другим путем. Пропущу пару автобусов, чтобы нам не сесть на один и тот же.

Мы расстались, и без него я почувствовал себя в большей безопасности.

Худой, высокий, черты лица, плечи, шляпа резко очерчены, он следил, как я удаляюсь от него по дороге, и казался специалистом по междугородным перевозкам. Потом он быстро повернулся и уныло побрел вниз, шаркая подошвами о камни.

До первой дороги, ведущей на шоссе, я прошагал изрядное расстояние. Свет фар за поворотом у гумна заставил меня лечь на землю. Проехала полицейская машина. Что ей понадобилось на обычном проселке, если только она не охотилась за нами? Может, Горман даже не удосужился сменить номера? Я сошел с дороги и вновь зашагал по пашне, решив срезать путь до Лакавонне и не встречаться с Горманом в Буффало. Он слишком большой экстремал, меня коробило его пренебрежение к закону; зачем мне валяться в грязи, смотреть, как он совершит необдуманное преступление, стать соучастником и понести суровое наказание? Расставшись с ним, я тут же стал думать о возвращении в Чикаго.

Я пошел быстрым шагом напрямик – надоело плестись обходным путем – и выбрался на шоссе неподалеку от города и озера Эри. Там я увидел скопление старых автомобилей, перекрывших движение; их владельцы держали в руках флажки и плакаты. Я устал, плохо соображал и решил, что это обычное сборище безработных – головы многих покрывали кепки «Легион», но оказалось, что тут готовился марш на Олбани или Вашингтон с требованием увеличить размеры пособия; ждали только посланцев из Буффало. Приблизившись, я увидел множество патрульных полицейских, пытавшихся очистить шоссе для проезда, а также городских копов, и счел более безопасным затеряться в толпе протестующих, чем в одиночку пробираться в город. При свете фар я разглядел грязь на своей одежде – слишком мокрой, чтобы счистить. Старые машины с ревом и скрежетом маневрировали, выстраиваясь в линию, а я тем временем подошел к одному драндулету и помог водителю установить в кузове доски для сиденья и укрепить брезентовый верх. Так незаметно я стал членом его команды и должен был вот-вот двинуться в Буффало. Конечно, можно было вернуться и окружным путем добраться до города, но в таком виде меня бы наверняка схватили.

Пока я закреплял брезент, пробка постепенно рассасывалась, и в красно-желтом свете прожектора, скользившего по толпе, я увидел полицейский автомобиль с равномерно крутящейся мигалкой – он прокладывал дорогу сквозь густую мешанину из людей и машин. Я подался назад на боковой подножке, продолжая всматриваться, – сердце подсказывало недоброе. И действительно, на заднем сиденье между двумя полицейскими сидел Джо Горман с кровавыми разводами на подбородке – наверное, он стал драться и полицейские расквасили ему губу. Джо давно вел опасную игру и наконец проиграл; впрочем, держался он уверенно, не выглядел потрясенным, но это могла быть только видимость-кровь на его лице казалась черной, не красной. При виде его я совсем упал духом.

Патрульный автомобиль проехал, и наш грузовик, слегка покачиваясь, тронулся с места; тесно прижавшись друг к другу, двадцать человек сидели, слушая зычный рев мотора. Погода была мерзкая – дождь и ветер, – а шедший от людей пар напоминал о молочных, когда там ополаскивают бутылки. Пока нас трясло на ухабах, я представлял, как ловили несчастного Джо Гормана, и гадал, успел ли он вытащить пистолет. За брезентом я не видел бензоколонку и не знал, стоит ли там оставленная нами машина. Пока грузовик не въехал в город, я вообще ничего не видел.

Я спрыгнул с подножки в центре Буффало и направился в гостиницу, где по глупости даже не спросил о расценках: тогда меня больше заботило, не разглядел ли портье грязь на моей одежде, которую я старательно прикрывал пальто, держа его на согнутой руке. Да и в голове у меня крутились лишь мысли о Джо Гормане. Но утром меня выставили на два бакса, запросив вдвое больше, чем стоил клоповник, в котором я ночевал, и после необходимого мне обильного завтрака денег на билет до Чикаго не хватило. Отправив Саймону телеграмму с просьбой выслать небольшую сумму, я решил осмотреть главную достопримечательность, совершив поход к Ниагарскому водопаду, до которого, похоже, в тот день никому не было дела, – только несколько бродяг толклись неподалеку от падающей воды, словно ранние воробушки на кафедральной площади, когда Нотр-Дам еще не распахнул свои двери, и, несмотря на холодный, окутывающий печалью туман, вы знаете, что эта стужа не скует все вокруг и порукой тому собор.

Я гулял вдоль ограждения, рядом с влажными темными скалами, пока снова не стал моросить дождь, и тогда я вернулся, чтобы узнать, не пришел ли ответ от Саймона. Я еще не раз наведывался на почту, пока к вечеру, заметив, что девушка за решеткой меняется в лице при виде меня, не понял: надо или еще одну ночь провести в Буффало, или пускаться в путь на своих двоих. После всех неприятностей я плохо соображал – бешеная езда, бегство, патрульный автомобиль с Горманом, пустынный Ниагарский водопад, украшения на машинах в Буффало, арахис и черствые булочки, от которых задубели кишки, сырой, недружелюбный город, – если бы голова моя работала лучше, я бы сообразил, что Саймон не пришлет денег. Но тут я вдруг прозрел. Возможно, их у него нет – ведь первого числа он вносит арендную плату.

Поняв это, я сказал девушке на почте, чтобы она больше не беспокоилась: я покидаю город. -

Чтобы меня не схватили на дороге в северной части штата Нью-Йорк, я взял билет на Грейхаунд-стейшн до Эри и тем же вечером был в Пенсильвании. Эри не казался местом значительным само по себе – складывалось ощущение, что здесь уповают на соседей; жизнь в городе была тусклым, почти материализованным ожиданием.

Ночлег я обрел в высокой дощатой гостинице, торчащей как кость в горле; дранки в ней было больше, чем штукатурки, одеяла прожженные, матрасы рваные и в пятнах. Но меня это мало заботило: глупо было беспокоиться по такому поводу, – я сбросил туфли и залез под одеяло. Всю ночь на озере бушевал шторм.

Утро, однако, выдалось теплое и тихое; я вышел на дорогу и стал голосовать. Я был не одинок – многие избрали такой вид путешествия. Некоторые пустились в путь парами, но большинство путешествовали в одиночку – так было легче остановить машину. Неподалеку вел работу Гражданский корпус охраны окружающей среды – осушал болота и высаживал деревья, – а на обочине стояли искатели приключений, мечтающие не об Иерусалиме или Киеве, не о возможности приложиться к святыне или отмолить грехи: их гнала вперед надежда, что в другом городе повезет больше. При такой конкуренции шансов доехать автостопом почти не оставалось. Да и мой внешний вид подкачал: приличная одежда от Ренлинга выглядела сейчас ужасно. Но я торопился удалиться как можно дальше от той дороги у Лакавонне, где арестовали Джо Гормана, и потому не стал дожидаться, когда меня подберут, а двинулся в путь.

Мимо неслись, грохоча и сотрясаясь, машины, и, добравшись до местечка вблизи Аштабьюлы, штат Огайо, где железная дорога Никель – Плейт подходит к шоссе, я увидел товарный поезд, направлявшийся в Кливленд; в теплушках и на платформах сидели люди, некоторые ехали в полувагонах, а восемь или десять мужчин догнали состав и вскочили на подножки. Я тоже побежал за ними вверх по каменистому косогору, болезненно чувствуя неровность почвы из-за тонкой подошвы, и ухватился за поручень. Не будучи особенно расторопным, я бежал за вагоном, не в силах оторваться от земли, пока меня не подтолкнули сзади. Я так и не узнал, кто это сделал, – кто-то из бегущих следом не позволил мне поранить руки или сломать ноги.

Я вскарабкался на крышу вагона для перевозки скота с высокой задней стенкой; сверху он был покрыт широкими досками красного цвета. Состав медленно полз вперед, а с ним и я в окружении работяг, бесплатно устроившихся на поезде Никель – Плейт. Было слышно, как внизу топчется скот, и доносился специфический запах животных. Но вот и Кливленд – с огромными сортировочными станциями, сплошь застроенными холмами, с дымом и копотью; соломинки и песок летели в лицо.

Поговаривали, что через пару часов подготовят состав, идущий прямиком в Толедо. Пока суть да дело, я пошел в город чего-нибудь перекусить. Возвращался я на станцию по крутой тропе, словно ведущей на вершину Фасги [131]131
  Фасга – одна из вершин горы Нево, где Господь показал Моисею Землю обетованную.


[Закрыть], и вышел на ржавый рельсовый путь фабрики Шервина Уильямса, производящей краски. На этом запущенном пространстве из рельс и кочковатой земли, поросшей высокими сорняками, люди в ожидании дремали, читали старые газеты, что-то чинили.

День был утомительный и напряженный; стемнело, стал накрапывать дождь, а мы сидели на корточках в сорной траве в нервном, тошнотворном напряжении. Поэтому, увидев на темных путях движущийся состав, я сорвался с места. Казалось, сотни людей поднялись в едином порыве, а ближние уже лезли на поезд. Состав надвигался медленно, словно бизон; чернел железный панцирь бойлера.

Поезд с грохотом остановился и подал назад. К нему подцепили последние вагоны. В этот момент я залез под полувагон с углем, расположившись на площадке между колесами.

Когда состав тронулся, колеса заскрипели, высекая искры из рельсов словно точильные камни; сцепления то расходились, как бы освобождаясь, то вновь прочно соединялись в механической игре, вовлекая в нее человеческое внимание и мысль. Попав в некое царство с тоннами угля над головой, мы ехали в крошечном темном чуланчике, по сторонам которого хлестал невидимый дождь. Нас здесь было четверо; тощий, с волчьим выражением лица мужчина вытянул ноги и держал их над колесами; остальные, в том числе и я, подобрали их под себя. Я разглядел его, когда он поднес огонь к окурку, – утомленное лицо скривилось в усмешке, под глазами пролегли темные круги. Одну руку он держал в паху. По другую сторону сидел молодой человек. Четвертый мужчина был негром, о чем я не знал до самого Лорейна – мне был виден лишь его желтый плащ. Когда же я повернулся, чтобы разглядеть придорожный пост, он сидел с закрытыми глазами, привалившись к ограждению, коренастый и тучный, страдающий одышкой, на его бороде поблескивали капельки пота или дождя.