Текст книги "Приключения Оги Марча"

Автор книги: Сол Беллоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Максвеллом или Максом Планком. Но Падилла передал мне заказы на книги по теологии, литературе, истории и философии, и я украл «Историю римских пап» Ранке, и «Трентский собор» Сарпи для студентов семинарии, и Буркхардта, и «Историю европейской мысли в девятнадцатом веке» Мерца. Все это я читал. Падилла поднял скандал из-за Мерца: книга громадная, а заказчик с исторического факультета давно ее ждет.

– Возьми мой читательский билет и закажи ее в библиотеке, – говорил он.

Но для меня это были разные вещи. Одно дело – есть свою еду, а другое – просить подаяние: даже если калории те же, организм усваивает их по-разному.

Так я узнал кое-что о неведомых ранее лишениях и понял, что обычная любовь или страстное желание перед тем, как обрести предмет, проявляет себя в виде скуки или другого недуга. А что я думал о себе, читая в этих книгах о великих событиях, о выдающихся личностях? Ну прежде всего я понимал их. И если не родился автором исторической декларации, не княжил в палатинате, не посылал депешу в Авиньон или еще чего-то не совершил, то, во всяком случае, осознавал смысл случившегося, и потому в какой-то степени участвовал в нем. Но в какой именно? Я знал, что некоторые вещи никогда – ибо это невозможно – не случатся со мной, сколько бы я о них ни читал. Это знание мало чем отличалось от отдаленной, но постоянно присутствующей смерти в углу спальни влюбленных – она не уходит, но и не мешает им заниматься любовью. Так и моему чтению ничто не могло помешать. Я сидел и читал. Ничего не хотел видеть, слышать, ничто меня не интересовало – из разряда обычного, второстепенного, вроде овсянки, или прозаичного, вроде «мандата от прачечной» [151]151
  «Мандат от прачечной» – неофициальный показатель популярности кандидата на выборах, не нуждающегося в организованной поддержке. "


[Закрыть], неопределенной печали, внезапных увлечений; мне была неинтересна как жизнь, при которой обуздываешь отчаяние, так и будни, состоящие из привычек, когда вытесняешь неприятности с помощью спокойствия и терпения. Кто поверит, что уйдут повседневные дела, исчезнут тюрьмы и изнурительный труд, а также овсянка, «мандат от прачечной» и все такое прочее, кто способен поднять обыденность на недосягаемую высоту и позволить каждому дышать там хрустальным звездным воздухом, поскольку сметут с лица земли все эти кирпичные, похожие на склепы комнаты, всю тусклость и люди станут жить как пророки или боги? Но ведь все знают, что жизненные взлеты случаются время от времени. Тут и происходит раскол: одни говорят, будто реальна только «высокая» жизнь, а другие признают лишь повседневность. Для меня тут вопросов не было: я торопился пробиться наверх.

Как раз в это время объявился Саймон. Он сказал по телефону, что хотел бы вернуть отправленные пять баксов. Это означало его расположенность со мной встретиться – иначе он просто выслал бы мне деньги. Он вошел с нахально-само– уверенным видом – готовый воспротивиться, если я начну орать и стыдить его. Но, увидев заваленную книгами комнату и меня, босого, в старом халате, отметив сквозняк, желтые пузыри на обоях и скудное освещение, почувствовал себя увереннее и проще. Саймон, наверное, думал, что у меня все по– старому и я откровенный, импульсивный, чрезмерно активный – короче говоря, schlemiel [152]152
  Неудачник (идиш).


[Закрыть]. Если завести речь о смерти Бабули, я сразу расплачусь, и тогда со мной можно делать что угодно. Ему всегда хотелось знать – я таким притворяюсь или это у меня в характере. Если притворяюсь, то могу и измениться.

Я же радовался его приходу, мне не терпелось с ним повидаться. Ни за что в жизни не внял бы я совету Эйнхорна вести себя жестко и унижать его. Конечно, следовало послать мне деньги в Буффало, но он был в западне и я его простил.

Заем у Эйнхорна тоже не являлся серьезным проступком – ведь он и сам подводил многих, не отдавая суммы гораздо большие, – и к тому же Эйнхорн слишком крупная фигура и настоящий джентльмен, чтобы поднимать шум по пустякам. До сих пор все шло хорошо. Но как быть с Мамой и квартирой? Признаюсь, поначалу я был взбешен, и если бы увидел Саймона в тот момент, когда бежал вниз по лестнице к Крейндлу, ему бы мало не показалось. Но потом, возвращаясь мысленно к потере квартиры, я пришел к заключению, что мы не смогли бы долго ее содержать и покоить в ней старость Мамы: ведь ни один из нас там не жил. Мы сошлись на том, что дом устарел. Саймону требовалось всего лишь поговорить со мной, и то, что он этого до сих пор не сделал, доказывало, насколько остро он переживает свою вину.

Я ожидал увидеть его похудевшим, но он, напротив, пополнел. Однако это был не здоровый жирок, а скорее одутловатость от неправильного питания. Мне потребовалось некоторое время, чтобы свыкнуться с кривой улыбкой и рыжеватой щетиной на подбородке – раньше он всегда был гладко выбрит; наконец он успокоился и сел, сложив длинные пальцы на груди.

Летний день клонился к вечеру, и хотя я жил на последнем этаже ветхого деревянного дома, росшее во дворе дерево вздымалось выше крыши, и все вокруг заполонила блестящая листва; мы были словно в лесу, а внизу на лужайке птица, как молоточком, стучала по водосточной трубе. Все располагало к мирной беседе, но мы были напряжены.

Мне кажется, раньше люди не умели так злобно смотреть друг на друга. И родственники тоже, разумеется. Я постарался избежать этого с Саймоном, но у нас не получилось. И вдруг он сказал:

– А что ты делаешь на Саут-Сайд со всеми этими книгами? Решил вернуться к учебе?

– Хотелось бы.

– Тебе надо заняться книжным бизнесом. Впрочем, вряд ли ты сильно развернешься – ведь ты книги читаешь, как я заметил. Но тут уж сам думай! – Саймон хотел, чтобы его слова прозвучали презрительно, но ситуация была неподходящая и он благоразумно прибавил: – Полагаю, ты имеешь право спросить, куда меня самого привел мой выдающийся ум.

– Мне не нужно спрашивать. Я знаю. Глаза у меня есть.

– Ты сердишься, Оги?

– Нет, – ответил я; одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как далеки мои чувства от гнева. Он и хотел лишь одного взгляда, а потом опустил глаза. – Не скрою, вначале сердился. Все навалилось… и смерть Бабули.

– Да, Бабуля умерла. Думаю, она была очень старая. Тебе удалось узнать, сколько ей стукнуло? Наверное, мы никогда… – Он говорил о старухе с иронией, печалью и даже благоговейным трепетом. Мы всегда с улыбкой приписывали ей необыкновенные способности. Потом Саймон отбросил напускную самоуверенность и произнес: – Каким я был дураком, когда связался с этим сбродом. Они отобрали мои деньги и еще поколотили. Я знал, что это опасные люди, но рассчитывал с ними справиться. Да нет, ничего я не рассчитывал, просто был влюблен. Любовь! Она мне кое-что позволяла. Вечером на застекленной террасе. Казалось, я вот-вот выскочу из кожи. Я до смерти хотел коснуться ее, и это почти все, что мне разрешалось.

Последние слова он произнес презрительно и грубо. По спине у меня побежали мурашки.

– Я услышал, что они поженились, и мне приснилось, как они трахаются – женщина и осел. Ей все равно. Ты ведь знаешь, каков он. Впрочем, без разницы – у него все как у других мужчин. И еще деньги. Вот что ей нужно – деньги! Он имеет всего несколько домов. Мелочевка. Просто она не знает лучшего.

Лицо его покраснело; теперь он говорил без прежнего презрительного гнева:

– Понимаешь, мне противно быть таким, иметь такие мысли. Стыдно – правда. Ведь она не столь уж необыкновенная, а он не так и плох. Когда мы были детьми, он хорошо к нам относился. Ты ведь не забыл, а? Я не хочу из-за нее вести себя с ним как паршивая лайка, дерущаяся за рыбу. В детстве я высоко метил. Только потом выясняешь, что у тебя в действительности есть, а чего нет, и видишь, как на первый план выходят эгоизм и зависть, и тебе наплевать на других, если у самого все хорошо; и вдруг приходит в голову: было бы неплохо, если бы кто-то близкий умер и оставил тебя в покое. А потом я подумал, что если сам умру, такие же чувства будут у других.

– То есть как умрешь?

– Покончу с собой. Я был близок к этому в тюрьме на Норт-авеню.

Упоминание о самоубийстве прозвучало как факт. Саймону не требовалась моя жалость, он никогда не ждал ее от меня.

– Я не боюсь смерти, Оги, а ты? – спросил он, сидя спокойно и основательно; за его спиной шелестела листва, его фетровая шляпа вырисовывалась то на зеленом, то на желтом фоне. – Я спрашиваю: ты боишься?

– Скажу так – умереть не жажду.

Тень от неведомых мне мыслей пробежала по его лицу, и он как-то расслабился, стал мягче и непринужденней. А потом рассмеялся:

– Ты умрешь, как и все. Однако признаю, не об этом думают глазеющие на тебя люди. Ты красивый парень. Только мало заботишься о себе. Любой другой на твоем месте потребовал бы у меня деньги. Поступи ты со мной так, я бы вытряс их из тебя. Или позлорадствовал, увидев в таком жалком положении. Сказал бы: «Так тебе и надо. Пойдет на пользу!» Ну, раз ты не заботишься о своих интересах, придется позаботиться мне.

– О моих интересах?

– Естественно, – подтвердил он, слегка рассерженный моим вопросом. – Не веришь, что я думаю о тебе? Мы слишком долго толчемся среди неудачников, пора с этим кончать. Я уже устал.

– Где ты сейчас живешь? – спросил я. -

– В районе Норт-Сайд, – отмахнулся Саймон, не желая вдаваться в детали. Он не собирался сообщать, есть ли в комнате раковина, постелен ковер или линолеум, выходят окна на улицу или упираются в стену. Мне всегда интересны подробности. Но он не стал удовлетворять мое любопытство: если начнешь вникать в детали, считал он, погрязнешь в них – лучше не заострять внимание. – Я не собираюсь там задерживаться, – сказал он.

– На что ты живешь? – поинтересовался я. – Чем занимаешься?

– Почему ты спрашиваешь, на что я живу?

Повторяя вопрос, он уходил от ответа. Гордость не позволяла ему признаться, как обстоят дела и какой урон он понес. Не хотел терять образ сильного старшего брата. Он поступил как дурак, совершил ошибку, теперь вдобавок имел землистый цвет лица и прибавку в весе – словно заедал свой крах; понятно, что ему не улыбалось посвящать меня в мелкие подробности. Мой вопрос Саймон воспринял как удар – ведь тогда он изо всех сил старался выбраться из ямы унижения, – и отстранил его твердой рукой, спросив:

– Что ты имеешь в виду?

Позже он рассказал мне, как мыл полы в закусочной, но до этого прошло много времени. А тогда просто отбросил мой вопрос. Восседая в жестком черном кресле – именно восседая, ведь он изрядно поправился, – Саймон, как мог, собирался с мужеством и силами; я нутром чувствовал эти старания, а он наконец заговорил. Его голос звучал напористее, чем требовалось, – так мог изъясняться паша.

– Я зря время не тратил. Кое-чем занимался. Думаю, что скоро женюсь, – начал он, не позволяя себе улыбнуться при таком заявлении или смягчить его каким-то иным образом.

– Когда? На ком?

– На женщине с деньгами.

– Женщине? В возрасте? – Именно так мне представилось положение.

– Что с тобой? Да, я женюсь на женщине старше себя. А почему нет?

– Не может быть! – Он по-прежнему мог ошарашить меня, как бывало в детстве.

– Не будем препираться. Она не старуха. Мне сказали, что ей нет еще и двадцати двух.

– Кто сказал? Ты что, ее не видел?

– Еще нет. Помнишь закупщика, моего прежнего босса? Он все устроил. У меня есть ее фото. Недурна. Полновата, но я и сам теперь не такой уж стройный. Даже хорошенькая. Но и не будь она хорошенькой, я бы все равно на ней женился, если закупщик не приврал насчет богатства, – говорят, у ее семьи куча денег.

– Ты окончательно решил?

– Сказал тебе – женюсь.

– А если она не захочет?

– Захочет. Ты что, не веришь в меня?

– Верю, но мне это не нравится. Слишком прозаично.

– Прозаично? – почти выкрикнул Саймон. – А что тут прозаичного? Вот если бы я ничего не делал, это было бы прозаичным. Теперь я все вижу насквозь. И никогда больше не попадусь на крючок брака по любви. Практически все люди – за исключением некоторых, вроде нас с тобой – родились здесь. И что в браке выдающегося и исключительного, чтобы придавать ему такое большое значение? Зачем валять дурака и говорить о совершенном, идеальном союзе? От чего он спасает? Уберег он кого-нибудь – сопляков, дураков, идиотов, schleppers [153]153
  Тягачей (людей, незаконно перевозящих на своей машине через границу нелегалов) (нем.).


[Закрыть], придурков, шутов гороховых, доносчиков, трусов, или достойных неудачников, или так называемых приличных людей? Все они женаты или рождены в браке, так что не притворяйся: совсем не редкий случай, когда Боб любит Мэри, а та выходит замуж за Джерри. Оставим это на совести кино. Разве не видишь, как у желающих жениться по любви по капле высасывают кровь? Ведь в поисках самой лучшей – мне кажется, это твой случай – они теряют все остальное. Печально, жалко, но все происходит именно так.

Тем не менее он видел, что я с ним решительно не согласен, хотя тогда меня нельзя было отнести к страстно влюбленным – я больше не нес горящий факел в честь Эстер Фен– чел. Но лицо Саймона говорило, что он ошибается. На мой взгляд, вокруг него было слишком много суеты, мешающей ему принять правильное решение. Саймон явно обратил внимание на лежавшие повсюду книги, и, понимая, что именно здесь таятся корни моего противостояния, посматривал на них как на оппонентов; в его взгляде мелькала насмешка. Но я не мог отречься от своих друзей, к ним я относился серьезно, они вызывали отклик в моей душе, и потому я никак не реагировал ни на насмешку, ни на вызов в его взгляде.

– Зачем тебе нужно, чтобы я с тобой соглашался? Если ты сам себе веришь, какая разница, что думаю я?

– Бог мой! – Подавшись вперед, он смотрел на меня расширившимися глазами. – Не льсти себе, малыш. Если бы ты действительно понял мои слова, то согласился бы. Я был бы этому рад, но могу обойтись и без твоего одобрения. Кроме того, хотим мы того или нет, но мы похожи и нужно нам одно и то же. Ты меня понял.

Я так не считал – и вовсе не из гордости, а исходя из фактов, – однако, видя, как ему важна наша общность, промолчал. Он еще говорил о мистической природе наследственности, о том, что наши органы принимают волны или кванты одинаковой длины, но об этом я мало что знал, чтобы иметь свою точку зрения.

– Может, ты и прав. Но откуда уверенность, что девушка и ее семья так уж тебя хотят?

– Ага, желаешь знать, в чем моя сила? Ну, во-первых, в нашей семье все красивые. Будь Джордж нормальным, тоже был бы красавец. Наша старушенция знала об этом и надеялась, что мы сумеем воспользоваться даром судьбы. Кроме того, я женюсь на девушке не затем, чтобы тратить ее денежки и хорошо проводить время. Ее родственники смогут воспользоваться всеми моими талантами. Я не буду сидеть сиднем и пускать слюни. Я так не могу. Мне нужно делать деньги. Я не из тех, кто бросает начатое, потому что уже познал это. Я хочу денег, действительно хочу, и умею с ними обращаться. В этом моя сила. Большего я предложить не могу.

Нельзя винить меня за то, что я слушал его не без скептицизма, но подобные вещи делаются людьми со специфическими целями. Мне не нравилось, как он говорит – например хвастается семейной красотой, словно мы племенные жеребцы. Однако было не похоже, чтобы он в очередной раз потерпел неудачу.

– Покажи фотографию.

Саймон достал снимок из кармана брюк. Вполне молодая девушка, полная; лицо приятное, доброе. Я подумал, что она довольно привлекательна, хотя по натуре не очень открытый и простой человек.

– Я ведь сказал тебе, что симпатичная. Только слегка полновата.

Ее звали Шарлотта Магнус.

– Магнус? Это не их грузовик возит уголь Эйнхорну?

– Ее дядя в угольном бизнесе. У него четыре или пять больших разработок. У отца же земельные наделы. Гостиницы. И несколько галантерейных магазинов. Я займусь угольным бизнесом. Думаю, это самое прибыльное. Попрошу в качестве свадебного подарка одну шахту.

– Ты все хорошо рассчитал.

– Конечно. И о тебе не забыл.

– Как, мне тоже придется жениться?

– В свое время мы это устроим. А пока помоги мне. У меня должна быть семья. Как мне рассказывали, они очень чтут семейные традиции. Нашу жизнь им не понять, и она им не понравится, так что надо кое-что подправить. Будут обеды и прочее; возможно, большой прием по случаю помолвки. Ты ведь не думаешь, что я вытащу из приюта Джорджа? Нет, мне нужен ты. И приличная одежда. Есть она у тебя?

– В ломбарде.

– Срочно выкупи.

– На какие шиши? -

– У тебя нет денег? А я думал, ты торгуешь книгами.

– Все, что остается, идет на содержание Мамы.

– Хорошо, не думай об этом. Я позабочусь о деньгах. «Интересно, кто ему даст? – подумал я. – Может, его

друг, закупщик?» Но через несколько дней от Саймона пришел почтовый перевод, а после того, как я выкупил одежду, он явился и забрал один из моих эванстонских костюмов. Вскоре после этого он сказал, что познакомился с Шарлоттой Магнус. По его словам, она уже влюбилась в него.

Глава 11

Сейчас Вестминстер [154]154
  В данном случае имеется в виду район Чикаго.


[Закрыть]окутан сумерками и большинство объектов видно неясно: они сливаются друг с другом, и дождь, как на острове, где вдали темнеет Северное море и извилистой артерией течет Темза. Этот мрак, в котором легко заблудиться, не только местная особенность – та же тьма обволакивает пронзительную четкость выжженной солнцем Мессины. А как быть с холодным дождем? Он не уменьшает глупость человеческой расы, не смывает обман, не устраняет изъяны, но этот дождь – символ общего существования. Возможно, он означает следующее: все необходимое для уменьшения глупости или уничтожения обмана находится рядом и настойчиво рекламируется нам – грязное предложение на Чаринг-Кросс; вполне достойное – на Плас-Перейрес, где можно встретить самых разных представителей человечества, разгуливающих взад-вперед под дождем или в тумане; суровое – на прямой, без поворотов, Уобаш-авеню. С наступлением сумерек предложения продолжают поступать, пока выбор не останавливается на чем-то одном, и тогда все другие заканчиваются.

В доме на Саут-Сайд, где я жил, селились студенты. Он располагался на территории университета, и в вечерней тиши

слышались колокола университетской часовни; территория напоминала тесный средневековый двор, где толпились люди, в каждом окне – силуэты, шагу ступить негде. Некоторые студенты были моими клиентами, кое с кем я даже сдружился. На самом деле я знал здесь всех, поскольку управляющий Оуэне, старый валлиец, поручил мне отвечать на телефонные звонки и раскладывать по ячейкам почту в крохотном помещении с лакированным полом, именуемом холлом. Так я отрабатывал плату за жилье. Сортируя письма, я невольно читал обратный адрес и сами открытки, а когда подзывал студентов к телефону, то не мог не слышать разговоры – телефонной будки не было. Оуэне тоже их слышал, как и его сестра, старая дева, работавшая экономкой; дверь их затхлой квартирки всегда была открыта – запах кухни перебивал все другие ароматы, – и я, каждый вечер проводя два часа в плетеном кресле-качалке на своем посту, видел послеобеденную обстановку их жилища – двери под орех, неистовство накрахмаленных кружев, отблески граненого стекла, эксцентричный узор папоротника – рвущегося ввысь и одновременно широко раскидывающего листья, рисунки с изображением фруктов, казавшихся чрезвычайно жесткими, и голубые блюдца на деревянных панелях. Эти детали обстановки дают представление об их вкусе – нельзя не упомянуть о конструкции из стекла, выдуваемого в Буффало, висящей на трех цепях, – и говорят о живущих здесь людях. Жильцы у них надолго не задерживались – возможно, Оуэнсов это устраивало, им хотелось иметь собственное гнездышко, и оно было, как говорится, полная чаша.

Ко мне захаживал Клем Тамбоу. Его отец, бывший политик, умер, и Клем с братом, чечеточником, работавшим в музыкальном театре JIo, поделили страховую сумму. Клем не рассказывал, сколько ему перепало, – то ли из странной стеснительности, то ли из суеверия. Он поступил в университет на отделение психологии и жил недалеко от места учебы.

– Как тебе нравится, что старик оставил мне деньги? – смеялся он, стесняясь своего большого рта и кариозных зубовг

Его глаза, как и в детстве, отличались большими белками, а голова – особенно густыми волосами на затылке. Клем по-прежнему искал у меня сочувствия, жалуясь на уродство: он страдал из-за формы носа, но жалобы перемежал взрывами хохота, отчего изо рта у него вываливалась сигара и ему приходилось совершать отчаянные манипуляции руками, чтобы не дать ей упасть. Теперь, обзаведясь деньжатами, он всегда держал в кармане сигары «Перфекто».

– Я недостаточно ценил своего старика. Для меня мать была всем. Это правда. Так бы и продолжалось, но сейчас она слишком стара. Не могу больше притворяться маленьким мальчиком, тем более прочитав несколько книг по психологии на эту тему.

Говоря о психологии, он всегда похохатывал. И еще сказал:

– Я хожу в университет только из-за девочек. – И прибавил несколько меланхолично: – У меня сейчас водятся деньги, и я бы мог иметь баб сколько хочу. Без них с этим рыбьим ртом и уродским носом я вряд ли имел бы успех. Но образованные девушки не ждут, чтобы на них много тратили, их интересуют умные разговоры.

Клем не считал себя полноценным студентом: он был скорее вольнослушателем; играл в покер в цокольном помещении юридического факультета, любил конное поло. А приходя на лекцию в большую аудиторию, где ряды располагались амфитеатром, громким смехом сопровождал любую шутку преподавателя; бывало, он смеялся до упаду просто от веселого расположения духа.

– Этот кретин, – объяснял он, – нес какую-то бехевио– ристскую ахинею о том, что мы думаем не иначе как словами и, следовательно, процесс мышления идет частично в горле, в голосовых связках, – он назвал это «подавленной вокализацией». Стало любопытно, как это происходит у немых. Пригласили несколько немых, прикрепили датчики к их шеям и стали изучать. Но из этого ничего не вышло, ведь они объяснялись жестами. Тогда сделали гипсовые слепки их рук. Этот кретин зашел слишком далеко, и я расхохотался. Ну он и выгнал меня.

Клем говорил об этом смущенно и робко, но выражение неловкости быстро уничтожил новый приступ неудержимого смеха. Ха-ха-ха! После прилива восторга вновь наступило уныние: он вспомнил свои неприятности – ему недодали природной привлекательности. Я пытался втолковать Клему, что он не прав – ему не надо меняться. Он находился в самом расцвете плотской мощи, имел мужественную внешность, несмотря на некоторые излишества в виде усов, полосатых костюмов за двадцать два доллара пятьдесят центов, купленных в рассрочку, – такие любят носить аферисты. У него были деньги, но он предпочитал платить по кредиту. Мне он сказал:

– Не старайся меня успокоить, Оги. Не надо.

Иногда он держался со мной как дядя с племянником того же возраста. Ему хотелось быть старше. Он решил, что так больше понравится женщинам, предпочитающим опытных мужчин, и притворялся повидавшим жизнь, разочарованным и беспутным дядей. И вот как он это изображал:

– Что с тобой, Оги? Что случилось? Почему ты так распустился? У тебя столько возможностей. Плохо, что тебе всегда нужен поводырь. Сейчас тобой руководит этот мексиканец. Зачем все откладывать на потом?

– Что значит – все?

– Не знаю. Но ты развалился в кресле с книгой, на все поплевываешь, а жизнь проходит мимо вместе с упущенными возможностями.

Клем слабо представлял себе эти возможности, что совершенно естественно, учитывая, как он переживал и мучился, веря, будто ему они недоступны. Думаю, он имел в виду деньги, восхищение окружающих, женщин, не смеющих отказать в любви. Дары судьбы. Его тревожили тысячи подобных вещей, и иногда о них задумывался и я. Клем настаивал, чтобы я чего-то добивался, хотя бы сделал попытку в этом направлении, сосредоточился на том, как стать нужным, не робеть, а, напротив, рваться вперед, и так далее. Конечно, я испытывал некоторое беспокойство, что, взявшись за что-то, не по– – тяну. Я не мог питаться энергией большой звезды, то есть, поглощая отраженный свет, стать солнцем и струить свои лучи на людскую толпу – не обязательно греть, но излучать то, что Плутарх называет «сиянием». Стать нужным – да, это замечательно, но не сыном Феба. Об этом и мечтать нечего. Никогда не пытался прыгнуть выше головы. Во всяком случае, если кто-то вроде Клема хвалил и подгонял меня, я пропускал слова мимо ушей. Я сам мог оценить себя. Порой ошибочно, но с этим я справлялся.

Клем не дурачился, говоря со мной о серьезных вещах, но в мой дом он приходил не только для того, чтобы встряхнуть меня или рассказать новости о Джимми Клейне, который уже успел жениться, родить сына и устроиться на работу в универмаг, или о своем брате, мечтавшем об успехе на Бродвее. Он приходил из-за девушки по имени Мими Вилларс, жившей в нашем доме.

Мими работала официанткой в студенческом кафе на Эллис-авеню и произвела на меня приятное впечатление. Думаю, я был объективен, поскольку не собирался за ней волочиться. Она была очень хорошенькая и излучала здоровье; энергичная красотка с длинными, подведенными карандашом бровями, что нарушало их естественную линию – брови подходили к маленьким беленьким ушкам, на которые ниспадали локоны, – и большим ртом, говорящим о хорошем аппетите, не признающем запретов; она говорила что хотела и не представляла себе другой жизни. Узкобедрая, с великолепным бюстом, она носила обтягивающие юбки и кофточки и туфли на высоких каблуках, отчего икры напрягались; ступала она изящными мелкими шажками, смеялась звонко и от души. Мими мало напоминала Уиллу из Симинг– тона, тоже официантку. Думаю, что с Уиллой, этой деревенской девчонкой, которая мне нравилась, я мог быть счастлив и жил бы с ней в небольшом городке, но судьба распорядилась иначе. Иногда я в это верил.

Мими родом из Лос-Анджелеса. Ее отец снимался в немом кино. Она вспоминает его, когда хочет сказать, как ненавидит англичан. В Чикаго она приехала учиться, но из университета ее исключили: она слишком пылко обнималась в холле. Ее исключение казалось естественным. Она явно была способна на правонарушение, если произошедшее можно так назвать, и рассказывала об этом с удовольствием и неистощимым остроумием.

Я знал, что у Клема нет шансов. Причиной ее румяных щек было не только здоровье или эмоциональное возбуждение: к этому примешивалась любовь. По случайному стечению обстоятельств ее возлюбленный являлся одним из заказчиков, переданных мне Падиллой, его звали Хукер Фрейзер, аспирант-политолог. Работать с ним было непросто: он заказывал редкие, давно распроданные книги. Сколько времени я потратил, чтобы украсть два тома Ницше «Воля к власти»! Они хранились в закрытом стенде магазина; еще я стащил для него «Философию права» Гегеля, последние книги «Капитала» из магазина коммунистической литературы на Дивижн-стрит, «Автобиографию» Герцена и кое-что де Ток– виля. Он яростно торговался, так же яростно говорил – неожиданно выразительно. Таким учащимся университет мог гордиться: свободное проявление ума, рано созревшего от постоянных размышлений, – молодой Калхун [155]155
  Джон Колдуэлл Калхун (1782-1850) – государственный деятель, философ, защитник интересов южных штатов и сторонник рабства. -


[Закрыть]или уже государственный муж, – холодные голубые глаза, говорящие о неукоснительной последовательности, и ранние морщинки, похожие на запись сейсмографа. Он не принадлежал к тем высоким молодым людям, словно изготовленным в соответствии с определенными механическими принципами, однако не был и неловким, хотя и казался разболтанным. Тот факт, что он жил в Бертон-Керт, очень похожем на Крист-Черч– колледж или колледж Святой Магдалины, будучи преподавателем и образованным холостяком, пришелся мне по душе в отличие от Падиллы с его носом мумии из Гизы, живыми глазами, узкими плечами и задом, твердо и бесстрастно шагавшего по заслуживающим уважения камням. Мэнни приехал из высокогорных трущоб и от культуры был далек. Попасть в Старый Свет он не стремился.

А Хукер Фрейзер был другом Мими Вилларс, и, видя их вдвоем на ступенях дома Оуэнса, я невольно любовался: оба великолепно сложены – она живая и энергичная, бойкая на язык, и он, своеобразный, с родословной, возможно, восходящей прямо к кроманьонцам, но, естественно, с поправками сегодняшнего дня, включая беспорядочность. Фрейзер был вспыльчив, что шло вразрез со всем остальным – самообладанием и даже некоторой надменностью. Он часто стискивал зубы, а его прямой нос заканчивался некоторой вздер– нутостью, которая скорее являлась приметой характера, чем наследственной чертой. Но даже недолюбливавший его Падилла сказал, что он muy hombre – достойный человек. Падилла, однако, чувствовал некоторую враждебность к аспиранту из-за снисходительного к себе отношения, хотя Фрейзер отдавал должное его выдающимся способностям в математике и физике. К нам обоим он обращался «мистер», словно был вестпойнтером [156]156
  То есть курсантом или офицером – выпускником военного училища в Вест-Пойнт.


[Закрыть]и видел в нас забавных жуликов. Словно не брал ворованный товар. Он попросил:

– Мистер Марч, не могли бы вы проехаться в центр и экспроприировать у экспроприаторов приличный экземпляр «О духе законов»? На днях я видел один у «Аргуса».

Я рассмеялся над смешением революционного жаргона и высокопарного слога, к тому же он произнес просьбу с акцентом штата Теннесси.

Поначалу Фрейзер, похоже, видел во мне симпатичного дурачка и подшучивал над моим цветом лица:

– Глядя на ваши розовые щечки, мистер Марч, каждый скажет, что дни свои вы провели на пастбище, а не среди пыльных книг.

Позже он стал относиться ко мне более серьезно и предложил почитать старые экземпляры коммунистических и троцкистских газет и журналов – в его комнате они, на разных языках, лежали стопками и хранились в связках; он выписывал самые разные журналы и бюллетени. Однажды он даже пригласил меня на свою лекцию, – может потому, что я по дешевке продавал ему книги и в кредит давал, ему не было смысла портить со мной отношения. Падилла впал в ярость, услышав, что я отдаю Фрейзеру книги под честное слово. Я думал, он не удержится и отдубасит меня тощим кулаком с длинными пальцами, но он только выкрикнул: «ВоЬо!» [157]157
  Болван! (нем.)


[Закрыть]и «Эх ты, глупый гринго!» – на что я сказал:

– Долг Фрейзера не превышает двадцати пяти долларов. – Что было ложью: он задолжал почти сорок.

– Черт! Я бы ему и пенни не уступил. Так он показывает свое превосходство, – настаивал Мэнни.

Но на меня его слова не произвели впечатления. Возможно, мне нравилось приносить Фрейзеру книги, полчаса находиться в атмосфере его комнаты, слушать, что он говорит. Часто я воровал два экземпляра того издания, что он заказывал, – воровал из любопытства, чтобы прочитать самому, и проводил за ним скучные и тягостные часы.

Я никогда не стыдил себя за то, что отбрасываю подобные книги, а не читаю их с жаром: ведь они не вызывали во мне отклика, и я проникся убеждением Падиллы – нечего себя мучить, если сразу не ощущаешь интереса. В конце концов, я еще не выбрал себе дело, а только приглядывался.