Текст книги "Дети русского леса (СИ)"

Автор книги: Софья Осколкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Федот Евграфыч не мой, – редко похолодел Машин голос, – у него наверняка есть жена.

– Разведенка он, так что удачи вам в личной жизни.

– А это, товарищ майор, уже не ваше дело, – всё так же холодно произнесла женщина.

Он сидел, укутавшись в клетчатое одеяло и задумчиво подперев щеку рукой.

– Вернулась?, – о том, что и голос его изменился, нечего даже и говорить, только теперь она знала причину.

– Вернулась, – тихо ответила ему Маша, – вы сидите, я вам сейчас постель постелю.

То бельё было приготовлено на случай, если вернётся Иришка и ещё час назад ей казалось, что стелить его будет уже некому.

– Отсыпайтесь, Федот Евграфыч. Вам товарищ майор отдых дал.

Наутро его ждал горячий ароматный суп с двумя ломтями жареного хлеба, а стол, ещё вчера голый и неприветливый, был накрыт белой скатертью в рыжую полоску.

========== Часть 8 ==========

Комментарий к Часть 8

Расскажи мне о своей катастрофе.

Я приду среди ночи, если так будет нужно.

Не знаю, найду ли подходящие строки,

Но обещаю, что буду внимательно слушать.

( ©Fleur)

А между тем, шёл уже май. С того февральского вечера немногое изменилось вокруг, но изменились они сами, будто помолодев на несколько лет. И хоть на хмуром лице старшины так и не была замечена улыбка, под глазами его, что ничуть не помутнели за 15 лет , оставшись всё теми же двумя озёрами : голубыми, чистыми, ясными, сошли тяжёлые тени, а взгляд, ещё недавно потухший и безжизненный, будто стал чуть живее и мягче. И причина на то была.

С его приходом жизнь Маши круто повернулась и если когда-то Виктор Иваныч назвал её никудышной хозяйкой, то сейчас этого не смог бы сказать никто. Понимая, что тот, кто был неотъемлемой частью её детства – уже далеко не мальчишка и что от жизни ему досталось намного сильнее, чем ей, она старалась уютом дома и мягкостью сердца согреть его душу, толком не зная, из-за чего она обледенела. И видя его перемены, менялась сама. На ещё недавно бледных щеках проступал румянец, а лицо её все чаще озаряла улыбка. Само его присутствие стало для неё подарком судьбы, подарив ощущение дома и своего места. Однако оба они понимали, что рано или поздно им придется поговорить о прошлом и разговор будет тяжёлым.

Небо было уже подернуто золотом. Сквозь открытое окно доносился стрекот кузнечиков и цикад. Всё вокруг было окутано лёгким и тёплым воздухом, какой бывает только пару недель в году, после становясь знойным и плотным. Если не знать, что сейчас война, кажется, что попал в обыкновенную деревню на отдых. Так думали и все без исключения бойцы, никогда не задерживающиеся здесь надолго из-за слишком привольного поведения. Старшина день за днём заваливал майора рапортами, вызывая у последнего столько гнева, что любой не отважился бы после этого к нему заходить, но Васков был не “любой”, раз за разом добиваясь новых бойцов, а история всё повторялась.

Маша стелила новую скатерть, выравнивая каждый уголок и каждую складочку.

– Утомлённое солнце

Нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась,

Что нет любви.

Мне немного взгрустнулось

Без тоски, без печали…

– В этот час прозвучали

Слова твои., – неожиданно возник в дверях старшина, – чего распелась-то?

– А чего мне не петь, – кокетливо улыбнулась она и мечтательно выглядывая в окно, вздохнула, – хорошо!

– Хорошо…вот и у этих всё хорошо. Никакой серьезности. Курорт, понимаешь ли. Да только нет никакого курорта, война есть, а воевать они не умеют!

– Молодые они, Федот Евграфыч, совсем ещё парни. Вы себя в их возрасте вспомните. Ну вот сколько им?

– Ну лет двадцать. Я к тому времени полковую школу оканчивал, а они? Только самогон хлестать да к хозяйкам под юбки лезть, а те и не против. Тьфу!

– А я в свои двадцать лет уже замуж вышла, – потухшим голосом произнесла женщина.

– Как замуж?, – по тону коменданта сложно было что-то понять.

– А вот так. За самарского реставратора Николая Добромирова.

– Деньги что-ль привлекли?, – теперь в его голосе явно читалось неуважение.

– До денег его мне вообще дела не было. Стыдно вам должно быть, что так подумали!, – упрекнула его женщина, недовольно скрестив руки

– Значит, ты теперь Добромирова… ждёшь его?

– Он умер давно, какой там.

– Гордиться надо, что как солдат умер, по чести.

– А в том-то и дело, что не по чести. Он был арестован за антисоветскую пропоганду и это правда. Он порицал страну, великую страну мне в лицо, за то и поплатился. Загнулся через год, туда ему и дорога. Я отреклась от своего мужа как только его арестовали, а ты говоришь о чести, – Маша даже не заметила, как перешла на “ты”, настолько были сильны эмоции, а во взгляде её читалось отчаяние, с каким провинившийся ребенок смотрит на отца.

– Что ж ты тогда за него пошла, – теперь в его голосе читались нотки сострадания.

– Я не знала…я правда не знала…

– Вскипяти чай, Маша, – он сказал это спокойно и мягко, от чего по душе её тут же разлилось тепло : “Простил!” Но главное были не это : он впервые за эти месяцы назвал её по имени, совсем как пятнадцать лет назад, лишь с одной разницей : мало что общего осталось у семнадцатилетнего паренька с верой в счастливое завтра, которого он добьется своими силами и тем человеком, что сидел перед ней сейчас. Да и от той наивной девчонки следа не осталось.

– Вот чай, – тихо произнесла она

– А я перед Финской женился на санитарке из гарнизонного госпиталя. Задору в ней много было да не лучшего: всё бы ей петь, плясать, да винцо попивать.

– Зачем…, – сочувствующе прошептала женщина

– Потом мальчонку мне родила.Игорька. А там финская. Аккурат в эти леса меня и забросило.

– Ты бывал здесь…

– Бывал. Потом с двумя медалями домой вернулся, а она…отбыла в южные края с полковым ветеринаром, – в его голосе гнев мешался с болью, – мальчонку я вытребовал через суд и к матери в деревню отправил. А он через год помер…

Маша нежно накрыла накрыла его руку своей.

– Ты ни в чём из этого не виноват! Вина на ней и только на ней, и не нам её судить, жизнь всё сама рассудит.

– Может и рассудит. А улыбнулся я с той поры всего два раза : генералу, что орден вручал , да хирургу, осколок из плеча вытащившему.

– Федь…, – она ласково положила ладони ему на плечи, чувствуя то же, что и много лет назад, узнав о смерти его отца. Только теперь некому смеяться, увидев их вместе.

В поцелуе их не было огня, ведь разве способны на огонь обледенелые исцарапанные души? Но было тепло, разливающееся до самых кончиков пальцев, окутывающее мягкостью и заботой , как согревал в детстве чай по приходу домой с мороза. А по ясным голубыми глазам было видно : растопила она его сердце.

– Я ведь уже и забыла, как это …, – с улыбкой прикрыла глаза Маша

– Ничего, вспомнишь сейчас, – мягко произнёс он, а горячие руки уже расстегивали пуговицы на её платье.

***

– Знаешь, мне кажется, что и не было этих пятнадцати лет, что нет сейчас никакой войны, а нам по семнадцать, – еле слышно прошептала Маша, стараясь не нарушить тишину майской ночи, окутвавшей всё вокруг влажной прохладой, а с ним было тепло.

– Война кончится, Машка, – сильные руки нежно гладили её по волосам , – сколько ты уже здесь?

– С июля сорок первого. Я как приехала, думала : вот кончится война и заживём здесь с Иришкой лучшей жизнью”, а её в январе не стало..

– Дочь твоя?

– Дочь? От Николая Добромирова? Да он пил как скотина, не просыхая, – в тихом голосе звучала горькая усмешка., – Единственное, что он оставил – это долги. А Иришка – его сестра, с которой мы эти долги три года выплачивали. Хорошая была…вот она умерла по чести…

– Гордиться надо, что такого человека знала.

– Горжусь…а Добромирова я и не любила никогда.

– Как?

– Да никак. А замуж пошла из жалости. Уговаривал меня долго, я не соглашалась, а потом сдалась. Да и родителям досаждать не хотелось…Дочь, говоришь. А я ведь до тебя ни с кем. Ни-ког-да…, – грустно улыбнулась женщина, кладя свою голову ему на грудь

– Машка…

– Ты думаешь, я жалею? А вот нисколько. Да и лучше уж так, чем как мои соседки.

– Ты бы себя с ними не сравнивала… спишь что-ли?

– Нет…

– Я же вижу, что спишь. Отдыхай, Машка, – он встал, собираясь уходить.

– Не уходи…останься , пожалуйста!

Он послушался, присев на край постели прямо под струю лунного света.

– Тот самый шрам от осколка, – прошептала женщина, нежно проводя по его правому плечу.

– Всё верно, он самый.

С минуту они сидели молча.

– А я ведь знаю почему ты Иваныча не боишься, – загадочно улыбалась Маша, – потому что вы с финской знакомы. И злится он на тебя не по – настоящему, так, для порядка.

– Догадливая…, – в этот момент лицо Васкова озарила мягкая улыбка

– Улыбнулись-таки, Федот Евграфыч!

– Спи давай.

– Так точно, товарищ старшина, – кокетливо улыбнувшись, Маша отвернулась к стене.

========== Часть 9 ==========

Дождь. Холодный, враждебный, бил в стекла так, будто собирался их выбить. Начался третий день томительного ожидания, леденящего и…протрезвляющего, словно лёд, брошенный за шиворот изнемогающему от жары посреди жаркого лета.

Такова человеческая природа – жить, совершая ошибки, не признавая их за собой, а потом, совершенно неожиданно осознать, где и в чём оказался неправ. Жаль лишь, что осознание приходит поздно.

Поздно…”Идём на двое суток”. Двое суток кончились прошлым вечером. Где-то по углам пряталось слово “смерть”, ещё не признанное, отгоняемое всеми силами, но с каждой минутой становящееся все чётче и чётче, словно майский жук, которого отгоняешь, а он вместо этого начинает летать все ближе, досаждая назойливым жужжанием. “Нет, не может он умереть. Их шестеро, а немцев всего двое. Справятся. Должны”, – тщетно пыталась убедить себя Мария Никифоровна, понимая и то, что немцев могло оказаться больше и то, что не слишком-то внушительными бойцами выглядят пять хрупких молодых девчат, к которым она так бессовестно ревновала, совсем не замечая того, что Федот Евграфыч их появлению вовсе не радовался, что проходил мимо них, смотря в землю, а ей говорил если не обо всем, то по крайней мере о многом…не замечала, зато замечала почти неземную красоту Комельковой, явно влюблённый взгляд Бричкиной и сходный с комендантом характер Осяниной. Замечала, отворачивалась, ехидничала…и каким резким стало осознание того, что пока страна крепла, собирая все силы на то, чтобы развить технологии, производство и как отдала эти силы на то, чтобы защитить родину; она будто и не выходила из клуба, оставшись той выпускницей в красном платье с манжетами, что разбивала сердце каждому, с кем танцевала, а стрелки всё это время шли вперёд. Невидимой рукой время стерло и новое красное платье, оставив заношенное и выцвевшее голубое; и танцы, оставив быт простой деревенской хозяйки; и может и клуба нет уже давно; неизвестно и то, что стало сейчас с теми пареньками, что так хотели скорее стать мужчинами; унесло время и Машку, оставив вместо нее Марию Никифоровну. И если раньше женщина цеплялась за воспоминания, как за последнюю соломинку, сейчас они перестали иметь значение, став всего-лишь прошлым и осознай она это хоть на неделю раньше, у нее могло быть и будущее. Теперь будущего могло и не оказаться.

Однако куда больше её пугало то, что за всё отмеренное им время она не сказала самого главного – слов любви. Показала, но не сказала. Может, потому что понимала любовь не так: через всю жизнь она пронесла нечто вроде детской привязанности, благодарности и , возможно, все же любви, но не той , о которой пишут книги и показывают кино в больших городах, а той, которую испытывают к старшим братьям… до тех пор, пока они не встретились здесь. Именно тогда женщина поняла, что единственное слово, которым можно заменить слово любовь – это дом. Поняла, а сказать не успела.

В дверь настойчиво постучали. “Вернулись”, -на секунду обрадовалась хозяйка, однако за дверью стояла совершенно неожиданная гостья. Полина Егорова – та самая соседка, которую Мария Никифоровна порицала за беспутность, сторонилась и обходилась так холодно, как только возможно за то, что та едва ли не прямо предлагала Федоту Евграфычу плотские утехи.

–Пустишь? – с непривычной для своей натуры серьёзностью спросила соседка.

В эту минуту сердце хозяйки наполнилось сочувствием : счастливые люди так низко не падают, а значит, перед ней стоит не беспутница, а обыкновенная несчастная женщина, душа которой переполнена каким-то черным отчаянием.

– Проходи, конечно, сейчас чай поставлю.

– Вчера должен был вернуться? – спросила Полина, вешая насквозь промокший платок на печь.

– Кирьянова звонила в город, обещали прислать бойцов. Надеюсь, всё обойдется…да ты промокла вся, снимай платье, я тете свое дам.

– Что бойцов вышлют – хорошо, а то пропали и с концами. А в платье я в твоё ни в одно не влезу. Меня, благо, природа наградила.

– Не в том счастье ищешь, Полина, – беззлобно, однако с лёгким упрёком произнесла хозяйка.

– Счастья я уже давно не ищу, – на румяном лице Полины отразилась усмешка

– Почему?

– А потому что искать уже негде. Молодая была – всё было: и друзья, и родители…и Лёшенька. Чуть не с пелёнок друг друга знали. Потом у него армия, вернулся – расписались, а через три дня мамы не стало. В финскую Лёшеньку призвали , а батька добровольцем пошёл, в финскую его и убили. Лёшенька вернулся, а там новая война. В октябре на него похоронку получила. Вот и скажи мне, Маша, в чём мне счастье искать? В том-то и дело, что не в чем. А тебе есть потому что Надежда последней умирает. Так что есть у тебя ещё смысл ждать, это у меня нет.

– Бывает, по ошибке похоронки приходят, так что хоронить себя раньше времени не надо в свои… сколько тебе?

– Тридцать три.

– В тридцать три года жизнь только начинается, – вспомнила женщина Иришкины слова,… Как же там девочки? Не простыли бы, ночи холодные, да и дождь, – невольно вырвалось у неё.

Полина не нашлась, что ответить.

– Ты уж прости, ошибалась я, думая о тебе всякое , только одного не понимаю, зачем тебе было вести себя так с Федей, да и с этими зенитчиками?

– Женщина я , вот и все объяснение.

Женщины просидели так до самого вечера. Они говорили обо всем: о детстве и юности, о том, как сделать пирог вкуснее, о недавних победах советской армии, лишь бы не было тишины. Вскоре послышались три по-военному чётких удара в дверь. В глазах обеих страх смешался с надеждой.

За дверью стоял Виктор Иваныч. Вид его был не менее уставший, чем в тот самый вечер в конце февраля, только сейчас на лице его читалось что-то мрачное, тёмное, не предвещающие ничего хорошего.

– Все, – сухо произнес старый майор совершенно непривычным голосом, в котором от прежней остроты и задора ничего не осталось.

– Как все?, – мгновенно побелела Мария Никифоровна

– Все до единой, – широким шагом Виктор Иваныч дошёл до окна и закурил в форточку, – Черти поганые, пятерых девчат положили! А те молодцы, двое суток этих гадов кружили.

– Значит, их всё-таки было не двое, – упавшим голосом произнесла хозяйка, почувствовав, как рогинстали ватными.

– Пёс их знает. Васков троих пленных вел, когда мои ребятки до них добрались, а сколько их было – всё -таки пёс их знает.

– Так он жив?!, – во всё ещё дрожащем голосе послышалось облегчение.

– Жив. В госпиталь увезли, раненый.

– Сильно? , – постаралась как можно твёрже сказать хозяйка, но из ореховых глаз предательски скатилась слеза.

– Не сильно, через недельку увидетесь, – по-отечески похлопал её по плечу майор.

– Виктор Иваныч, вы бы оставались сегодня у меня, я бы вас накормила, вещи высушила, поспать у меня есть где, – неожиданно вмешалась Полина, – а то вы устали.

– Это бы можно, можно

За дверь они вышли уже вместе и дом наполнила звенящая тишина.

Потом, после войны Полина и Виктор Иваныч поженятся и проживут долгую счастливую жизнь, но это потом, а пока…

***

Он действительно появился через неделю. Похудевший, осунувшийся с печатью вины и боли на лице. Одетый в изрядно политую почти непрекращающимся всю неделю дождём шинель, он был похож на призрачную тень, вроде тех, что боятся увидеть в темноте дети.

С полминуты они стояли у порога, не в силах поверить, что видят друг друга снова.

– Здравствуй, – тихо и ласково произнесла женщина.

Комендант кивнул, здоровой рукой прижимая её к себе.

Бережно и заботливо она помогала снять грязную, местами промокшую форму, так же бережно и заботливо накрывая сильные плечи верблюжьим одеялом.

– Или поспи, ты устал с дороги, – по сердцу хозяйки разлилось тепло, едва тонкие пальцы коснулись края постели, что не расправлялась целых десять дней…а ведь могла не расправиться уже никогда.

– Останешься?, – изменившимся, поломанно-хриплым голосом спросил старшина

Оглядев его ещё раз, женщина слегка улыбнулась :

– Конечно.

***

– Федь, вставай, полдень скоро, – тонкие руки хозяйки нежно дотронулись до теплых плечей.

В окно впервые за много дней светили лучи июньского северного солнца.

Когда завтрак был готов, старшина сидел уже умытый и гладковыбритый, будто и не было этих десяти дней. О произошедшем напоминали лишь перевязанная руками безжизненные потускневшие глаза, будто самые тяжёлые тучи отразились в этих бездонных озёрах, таивших на своей глубине нечто скрытое от человеческих глаз.

– Сколько их было? , – тихий серьезный голос разрезал всё ещё влажный воздух, наполнивший проветренную комнату.

– Шестнадцать…а девчат пятеро. Молодых, здоровых пять девчат! Жениться могли, детишек нарожать, а от них только звёздочки красноармейские остались. Написать бы, про каждую написать, как было, только писать некому. Ясное дело, награду каждой выпишу…а на что им эти награды теперь? Не сберёг их Федот Васков. Сам жив остался, а их не сберёг…

– Помнишь, тогда, в мае, ты мне сказал про Иришку, что нужно гордиться, что я знала такого человека? Так и ты гордись. А винить себя не надо. Против шестнадцати фрицев…, – женщина осеклась, понимая, что за те три дня пять молодых зенитчиц могли стать ему близкими, словно родные дочери и боль, смешанную с виной бесполезно сглаживать строгими вразумлениями.

– Ты не виноват, – голос её смягчился, став ласковым и вкрадчивым, заставляющим поверить в такие простые, но вместе с тем сложные слова, – знаю, больно, но будет легче. Не сразу, может, не полностью, но обязательно будет. И если случилось тебе тогда выжить , то это хоть что-то да значит.

– у Осяниной сын остался. Просила меня приглядеть, – осторожно начал комендант.

–Обещания надо сдерживать.

–Мальчонке мать нужна, – в ответ он встретил взгляд, полный надежды, – война кончится, распишемся, чтоб всё по-человечески было.

– Расписываются обычно по любви, – с прежним кокетством в голосе заметила хозяйка.

– Не любил бы – сроду ничего подобного бы не сказал.

– Неужели любишь?

– Люблю.

– Как недавно я думала, что никогда уже не скажу тебе ничего подобного…и я люблю, – горячие слезы скатывались по её щекам, с которых так и не исчезла за годы лёгкая присыпь веснушек. А родные сердцу теплые руки гладили пушистые волны её волос.

В феврале 1943 на свет появилась Женечка, уноследовавшая мамины мягкие волны и бездонные глаза-озера отца, ясные, чистые и ничем ещё не омраченные.

***

– Алик, а меня подождать?

Всё то же неубранные поле, золотящееся под ярким летним солнцем пшеничные колоски и волосы двух детей : мальчика и девочки. Сестры и брата, что всю свою маленькую жизнь живут рука об руку и всё тот же лес в стороне, шумящий верхушками стройных берёзок и молчаливых сосен, познавших на своём веку многих и многое.

А в строне, обнявшись, стояли мужчина и женщина, кажущиеся совсем незаметными среди широкого поля, обрамленного величественным русским лесом, и делили воспоминания на двоих.