Текст книги "Дети русского леса (СИ)"

Автор книги: Софья Осколкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Напиться я шёл. Ты ведь до конца проучилась, тебе не понять. Четыре класса образования.., – юноша тяжело вздохнул, взъерошив себе волосы, а потом резко вскочил, – Ну ничего! Я, Машка, в армию пойду, а потом в город уеду. Я ж не хуже других, пробьюсь как-нибудь.

– Пробьешься, я даже не сомневаюсь, – в голосе звучала приободряющая улыбка.

– Ну все, вставай давай, – он протянул ей руку, удивительно теплую для холодной ночи, – к Ленке тебя отведу, коленки твои промывать будем.

– А почему к Ленке?

– Потому что она – единственная, кто слухи разносить не станет. А о том, что было …в общем, хорошо будет, если не узнает никто.

– Самое-то главное, что ничего и не было.

– Это если бы я не появился.

Они шли под покровом холодной ночи с разливающимся теплом внутри, каждый думая о своем, а любовь, зародившаяся когда-то давно в её сердце стала в ту ночь ещё крепче.

На следующее утро стало известно, что Гришка повесился.

Комментарий к Часть 4

Извиняюсь за долгое отсутствие, эти недели выдались очень насыщенными, но я обещаю писать чаще (хотя-бы одну часть в неделю)

========== Часть 5 ==========

Он уехал, не попрощавшись ни с кем, кроме матери, объяснив это тем, что братья уже достаточно взрослые и сами смогут ей помогать. Уехал, не сказав ни единого слова и не написав ни одной строчки, а она по прежнему ждала. Только теперь не было смысла приходить к речке или в поле, он не появится. Не появится и письмо на почте. Он исчез из этого места, будто бы и не появлялся здесь никогда, но не исчез он из её сердца. Мысли о нем крепко поселились в девичьей голове, став неотъемлемой частью каждого дня. Хотя, пожалуй, совру я, если скажу вам, что воспоминания о нем остались лишь в девичьих мыслях. Было все же одно воспоминание, которое можно было рассматривать и касаться. Это воспоминание хранило даже запах и было оно ни чем иным, как тремя васильками, которые он подарил ей тогда, в поле, несколько лет назад.

***

– Марья, Марья, вставай, отцу плохо!, – вбежала к ней в комнату обеспокоенная мать, – немедленно одевайся, да потеплее, в город поедете

– Как в город?, – ничего не понимала спросонья девушка

– В город, отца в больницу класть. Семён Семёныч вас отвезёт.

– Семён Семёныч? Сосед?

– Сосед, сосед, одевайся живо, через пять минут чтоб готова была!

– А время сколько?, – все ещё сонным голосом спросила Маша

– Бессовестная! Ты бы лучше об отце думала, а не о времени!

– Да я же ничего такого не хотела…

– Половина четвертого, довольна? Все, живо собирайся и никаких разговоров, – женщина ушла, громко хлопнув дверью.

“Отец…город…половина четвёртого”, – попыталась собрать мысли девушка, натягивая колготки, тут же резко выпрямившись :” отцу плохо?!”

Семён Семёныч оказался большим охотником до разговоров и опытным рыбаком, что в сочетании всегда образует назойливого собеседника. Всю дорогу сосед рассказывал девушке о крючках и удочках, что слышать было ещё терпимо, но вскоре Семён Семёныч, кажется потеряв всякое стеснение, начал рассказывать что-то вроде: “Рыбачили мы как-то с мужиками. Взяли самогона по литрушечке…” Дальше шло что-то сильно напоминающее местные байки. Оно и неудивительно : после такого количества самогона наверняка всякое померещиться может. Впрочем, Маша старалась его ее слушать.

– Все, Машка, приехали, – сказал наконец назойливый сосед,– я его сам устрою, а ты можешь тут ждать.

– Нет уж, я с вами пойду. Хотя бы в коридоре подожду, – твердо сказала девушка.

– Не выдумывай даже. Куда я коня своего дену?

– Вот что, Семён Семёныч, я отца своего сама устрою, а вы езжайте, может, ещё уснуть успеете.

– Это верно, – согласился сосед, – только как ты домой-то вернёшься, красавица?

– Да тут километров семь всего, дойду как-нибудь. Все равно мне сегодня уже не поспать.

***

– Ну, как он, – спросила Маша у молоденькой медсестры, вышедшей из палаты, в которую положили отца

– Тятька твой?, – Маша кивнула, – ничего, поваляется немного и ещё столько же проживет. Ты за него не переживай.

– Что матери передать?

– Так и передай, что все с ним хорошо будет.

Город этот даже городом назвать было сложно: несколько трехэтажных домиков, сквер и больница, а в остальном – та же деревня, поэтому вовсе не сюда мечтала уехать молодежь. Совсем не сюда.

– Девушка! Девушка, подождите! , – ее окликнул приятный юношеский голос, – вы обронили.

Маша обернулась. Перед ней стоял молодой человек в коричневом твидовом костюме и явно дорогие кожаных туфлях. На вид он был ненамного старше её самой. В руках юноша держал красную ленту, которую несколько часов назад Маша вплела себе в волосы.

– Спасибо, – по своему обыкновению она ответила холодно и сдержанно.

– А какими судьбами такую девушку занесло в такое… захолустье, – юноша брезгливо нахмурил аккуратные брови.

– Поверьте мне, я живу в ещё большем захолустье и что – то не жалуюсь. Да кто вы вообще такой?

– А, так я забыл представиться : Николай Добромиров, слышали о таком?

– Вы преступник или поэт? Да и с чего бы мне о вас слышать, если всю свою жизнь я провела как вы выразились, в захолустье? Если вы сами не оттуда, то слышать я о вас не могла.

– Присядем?, – Николай кивнул на одну из деревянных лавочек под яблонями, недалеко от больницы, – заодно и расскажу, кто я такой, – вальяжно откинувшись на спинку лавочки, юноша начал , – Начнем с того, что я действительно не местный, а занесло меня к своему давнему приятелю, имеющему неудовольствие жить здесь, который так некстати за сутки до моего приезда заимел некоторые проблемы со здоровьем и теперь я присматриваю за его квартирой. А вообще, я живу в Самаре, где, к слову говоря, небезызвестен.

– Тогда, должно быть, вы – сумасшедший! Это же безумно далеко!

– Может и так, – усмехнулся Добромиров

–Да и разговариваете вы …как наглый самовлюблённый буржуй. Знаете, у меня был знакомый, который разговаривал и вел себя так же… покойник, к слову, – последнее Маша произнесла так обыденно, будто отвечала, который час.

– Надо же! А вы не так проста, – юноша улыбнулся, обнажив ровные белые зубы, – кстати, хочу заметить, вы так и не представились.

– Маша, – протянула руку девушка.

– А приличен ли этот жест для дамы?, – прищурился её собеседник, получив в ответ колючий взгляд, – Мария, значит… Имя,в котором сочлись простота и одновременно благородство, порывистость и мягкость…у вас прекрасное имя, не замечали?

– Не доводилось. Мне пора.

– Я вас молю, останетесь. Мне совсем не хочется возвращаться в пустую холостяцкую квартирку своего друга. Пожалуйста!

– Ладно. Только давайте уйдем отсюда, а то больничный запах чувствуется даже под этими яблонями.

– Чем же так плох этот запах?, – заинтересовался Николай

– Потому что это запах тревоги, горечи, а для кого-то и смерти. До сквера идти недалеко, можем уйти туда.

– За такой девушкой хоть на край света, – серо-зеленые глаза задорно сверкнули.

– Вы похожи на тех, кто всё пытается проводить меня из клуба, но каждый раз остаётся ни с чем… интересно, почему же?, – усмехнулась Маша

– Может потому что вы были рождены не для этих деревенских простаков, а для несколько иной жизни…бархат, броши и бесчисленное количество литературы, не ограниченное школьной библиотекой ?

– Вы совсем меня за дуру держите?!, – гневно взглянула ему в глаза девушка

– За дуру? Ни в коем случае! Послушайте, вы росли в обществе невоспитанных грубиянов, где действительно нужно опасаться каждого шороха, но вы – не они и я – не они, понимаете?

– Понимаю, что вы, Николай, совершенно не умеете знакомиться с девушками. И мне вовсе не стыдно за тех, с кем я выросла. Не смотрите на то, что они из деревни. У них может быть большое будущее, а вы, да-да, вы! Можете потерять всё до последней копейки. Никто не знает, что ждёт его завтра и поэтому я вам советую жить как человек. В первую очередь мы рождены быть людьми. Именно людьми, а не свиньями. А вы – зазнавшаяся свинья!

– Надо же, какая честность!, – развел руками Николай, – я аплодирую стоя! И да, возможно, я действительно чуть перегнул палку.

– Чуть? Да я всё это время выслушивала мало того, что самовлюблённые, буржуазные речи! Вы вообще коммунист?, – Маша уже кипела от злости

– Коммунист ли я? Пожалуй, можно и так сказать.

– Очень рада за вас, товарищ Добромиров, прощайте! Знаете, один мой друг был бы рад вам хорошенько заехать!

В эту минуту начал накрапывать мелкий дождь

– И где этот друг сейчас?, – юноша произнёс это совершенно беззлобно, однако даже в этой беззлобной фразе можно было уловить лукавые нотки.

“А ведь правда, где он сейчас? Целый год прошёл и ни строчки, ни весточки”, – грустно подумала Маша, а дождь становился всё сильнее.

– Кажется, живёте вы не близко. Я вас никуда не пущу под таким дождем! Зайдём на квартиру к моему другу, – голос Николая зазвучал мягко и доброжелательно.

– Далеко? , -все ещё недовольно косилась на него девушка.

– В одной из тех трехэтажек.

– Ладно, только пойдемте скорее.

***

Квартирка была маленькой, неприбранной и темной, одним словом – холостяцкой, однако шкаф с книгами сглаживал всю эту неприятную картину : стихи, журналы, романы, – настоящее великолепие, так несвойственное квартире почти что деревенского человека.

– Нравится?, – Николай пригладил рукой русые волосы, – почти все эти книги – мой подарок.

– Забываетесь, – заметила Маша

–Извиняюсь. Вскипятить чайник?

– Да, спасибо.

Когда Николай ушел, девушка открыла первый попавшийся журнал. Это был журнал о знаменитых местах Англии.

– Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз златокарий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил,

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Николай читал так, что захватывало дух. После юноша поставил на стол две кружки на блюдцах, – журнал, кстати, можешь себе забрать. Все равно его я покупал.

– А блюдца зачем…а, высший свет, все по-другому, – уже совсем без дерзости произнесла Маша.

– Только б тонкой касаться руки и волос твоих цветом в осень, – повторил он, беря её за руку и заглядывая в глаза.

Никогда не думала Маша, что первый свой поцелуй отдаст она такому человеку и так запросто, однако это произошло. Первый, совсем ещё неумелый поцелуй был отдан молодому самарскому реставратору.

Девушка ещё не знала ни того, что уже спустя несколько часов этот поцелуй ей покажется стыдным и мерзким, ни того, что Есенин, чьи стихи с чувством декламировал юноша запрещен, ни того, что она ещё год будет получать от Николая письма и телеграммы, каждый раз надеясь, что это не от него, ни того, что отчаявшись, согласится на уговоры и свой двадцатый день рождения встретит как Мария Никифоровна Добромирова.

***

Маша вернулась уже под вечер

– Пришла что-ли?, – услышав её шаги, спросила мать.

– Пришла. С отцом все хорошо. Медсестра сказала, чтоб ты не переживала. Как дома дела?

– Ох, Марья…Вы как уехали, так через час поле-то и загорелось. Благо, пшеницу мы на другом поле последние лет семь сажаем, там все иван-чай рос, да васильки. Землю жалко. Когда теперь там чего вырастет?

Машка её уже не слушала. Позабыв обо всем, она бежала к полю ,к тому самому, где прошло её детство…их детство. Остановившись посреди того, что осталось от поля, которое ещё совсем недавно цвело, разнося приятный аромат далеко отсюда, она опустилась на колени, зачерпнув тонкой рукой горсть пепла. По щекам её медленно скатывались слезы.

– Прости меня, прости, прости пожалуйста…я люблю тебя, я люблю и всегда буду …прости, – она и сама уже не понимала, к кому обращается : к полю или же к тому, с кем она здесь была,– прости меня, прости… прощай… прощай…

И долго ещё девушка лежала на пепелище собственного детства и собственных надежд, глядя на усыпанное звёздами небо.

========== Часть 6 ==========

Комментарий к Часть 6

Много в России троп.

Что ни тропа – то гроб.

С. Есенин

Ошибаясь по молодости, мы зачастую сами не осознаем этого. Поначалу ошибки и не кажутся ошибками вовсе, а к тому моменту, когда мы признаем свою неправоту, жизнь может превратиться в сущий кошмар, из которого срочно нужно искать выход.

***

Один лишь фасад дома номер тридцать по улице Алексея Толстого показался ей чем-то вроде лондонского Тауэра, журнал о котором ей когда-то подарил Николай, холодной тюрьмой из которой едва возможно выбраться.

Изнутри квартира Добромировых ничуть не уступала виду с улицы. В гостиной пол был устлан дорогими коврами, вдоль стен стояли идеально отполированные шкафы с книгами и стол на изящных изогнутых ножках. Окна были занавешены шторами из зелёного бархата с золотой бахромой и этим же зелёным бархатом были обиты кресла, по изящности не уступающие столу. Две спальни почти не отличались друг от друга : железные кровати с высокими матрасами, светлые ковры гораздо меньше и проще, чем в гостиной, аккуратные журнальные столики со стопкой книг на каждом : в одной биографии великих художников и справочники по анатомии, в другой – сборник английских романов и два томика со стихами : Пушкина и Маяковского. ” Кто же тут живёт”, – подумала Маша, взяв в руки пушкинский сборник, с которого тут же соскользнула обложка, обнажая истинного автора

– Есенин, – ахнула девушка, – он же запрещен!

– И я думаю, очень зря, – послышался задорный женский голос. Маша обернулась. Перед ней стояла худая девушка с короткими белокурыми волосами и ясными голубыми глазами, почти как…нет, нельзя, у них обоих теперь своя жизнь, им больше не суждено увидеться.

Одета была голубоглазая по-простому, сильно выделяясь среди кричащего пафоса этой квартиры, а тонкие аккуратные пальцы держали кружку с крепким ароматным кофе.

– Не жалею, не зову, не плачу.

Все пройдёт, как с белых яблонь дым…

Обладательница запрещенного томика прошлась по комнате, жестикулируя свободной рукой.

– Увяданья золотом охваченный

Я уже не буду молодым, – тихо продолжила Маша, не отрывая взгляда от собеседницы не то из-за её красоты, не то из-за того, что была в ней какая-то домашнесть, из-за которой на душе у Маши становилось теплее.

– Ну согласись, он гений! , – белокурая поставила кофе на столик и по-ребячески плюхнулась на кровать, – Эхх, каким бы характер у моего младшего братца не был, вкус у него есть и в этом я не сомневалась никогда, – она прищурила свои голубые глаза, от чего Машино сердце болезнено сжалось.

– А как твое имя?, – постаралась отвлечься девушка

– Ой, точно, я ж не представилась! Ира Добромирова. Как ты, наверное, уже поняла, сестра твоего мужа, – белокурая протянула руку, встретив ответное рукопожатие.

– Маша, – тихо представилась девушка и усмехнулась, – видел бы нас Николай…

– Ой, да пошёл он к чёрту!, – Ира махнула рукой, сморщив изящый тонкий носик, достойный быть изображенным на картинах.

– Действительно!

– Ого, а я думала, ты защищать его бросишься.

– Ещё чего, – фыркнула Маша, – я человек простой и чихать я хотела на правила высшего света!

– Теперь ты мне нравишься ещё сильнее. Предлагаю дружбу.

– А я и не отказываюсь. А можно я тебя буду Иришкой назвать, а то Ирой…ну нет!

– Николай бы меня вообще Ириной представил. Чёртов аристократ!

– Значит, хорошо, что мы сами познакомились.

– Даже не спорю, – отхлебнула кофе Иришка.

***

Поначалу брак с Николаем казался удачным : квартира, деньги, Иришка, с которой всегда можно было поговорить и его любовь, на которую Маша, увы, отвечать не могла, да и не смогла бы никому. Единственный человек, которому она могла бы дарить любовь, возможно уже был счастлив с другой женщиной.

А потом Николай запил. Сильно. Денег не стало быстро и мужчина начал влезать в долги, которые вернуть уже не мог, от чего злился и шел в кабак, усугубляя этим свое положение.

–Коль, может продадим мебель?, – мягко спрашивала Иришка

– Как? Мебель? Ты хоть знаешь, сколько это стоит, дура?, – и со злобной усмешкой, – сестра. Старшая. Пример.

– Да ты пропил больше!, – пыталась вразумить его жена

– А ты молчи, ведьма! Я тебя насквозь вижу. Послал мне бог жёнушку. Ну спасибо!

– Советский человек…, – начинала Маша, но он обрывал её тут же

– Советский человек. Ну да, как же, незримый идеал, – его речи были насквозь пропитаны издёвкой.

– Тебя ведь эти слова ни к чему хорошему не приведут, – с укоризной отвечала Маша, понимая, что её все равно не слушают и не слышат.

А когда Николай трезвел, он высокопарными словами вымаливал у неё прощения, стоя на коленях.

– Да прощаю, прощаю. Встань, не унижайся, – а на душе её было погано и мерзко.

Продолжалось все это уже много лет. Маша, казалось бы ещё недавно – девчонка, стала женщиной, но что страшно – женщиной несчастливой. В свои двадцать шесть лет она имела потухшие глаза, заострившиеся скулы, опустившиеся без улыбки уголки губ и очерствевшую, как ей казалось, душу.

Квартира Добромировых и вправду стала её личным Тауэром, из которого не было выхода, если бы не один случай.

– Машка! Машка, вставай!

– Ириш, я всю ночь не спала, имей совесть.

– Я понимаю. Николай как с утра вышел, так и не появлялся, а время – вечер, – в голосе Иришки звучало неподдельное беспокойство.

– Ну и пусть идёт к чёрту. Пить меньше надо! , – Маша раздражённо накрылась пледом.

– Ну это понятно, – Иришка присела на край кровати и осторожно приобняла Машу, – Машенька, миленькая, встреть его, ну пожалуйста. Он со мной не пойдёт, а тебя он любит.

– Любил бы – не пил бы. Мне двадцать шесть лет, а я ещё ни с кем постели не делила ибо эта скотина не просыхает…да и не люблю я его, – потупив глаза призналась Маша, – Ладно, потом поговорим. Куда идти-то?

***

– Как тебя ещё в отрезвитель не забрали?, – ворчала она, пока Николай еле пепеплетал ноги, оперевшись на костлявое плечо жены. Однако у подъезда он вполне связно сказал :

– Сейчас домой придём, я тебе одну вещь скажу.

“Вот она, возможность”, – подумала женщина

– Нет уж, сейчас говори. Да и что ты мне сказать можешь? О том, какая я дура?, – она старалась говорить как можно громче, чтоб услышал хоть кто-нибудь из соседей, пусть хоть старушка Антонина Павловна с первого этажа, у которой как нельзя кстати была открыта форточка.

– Ну конечно! Посмотрите, какой у неё плохой муж, а она святая. Нет. Да всем известно, что ты – чертова лицемерка. Прикрываешься мягкостью, а сама меня ненавидишь втихую и ночами о смерти моей помышляешь, чтоб квартиру мою себе захапать!

– Да что ты такое говоришь? Даром мне сдалась твоя квартира!

– Конечно, ты ведь истинная гражданка Союза, тебе денег не надо, тебе по-честному надо, своим трудом. А знаешь ли ты, что Союз твой – страна таких же лицемеров. Снаружи красиво, а внутри – гниль да жестокость, – он не договорил, получив звонкую пощёчину.

– Ты сегодня сказал достаточно!, – Маша с силой втолкнула его в подъездную дверь.

В отрезвитель его не забрали, зато следущим же утром он был арестован за антисоветскую пропоганду.

– Это из-за тебя все, ведьма! Да будь ты проклята на восемь раз!

– Спасибо на добром слове, – съязвила она ему вслед и зная, что больше они не увидятся. А вскоре Николай умер. Многолетняя дружба со спиртным в сочетании с не лучшими тюремными условиями сделали свое дело. Плакала лишь Иришка.

***

С арестом Николая трудности в жизни девушек не закончились. На их хрупкие плечи опустились многолетние долги. Выплачивать их было не из чего. Маша устроилась на завод, а Иришка медсестрой в больницу на другом конце города, однако денег все ещё катастрофически не хватало. Скрепя сердце, Иришка приняла решение продать квартиру со всеми бархатными шторами и креслами с дорогой обивкой. Это стало для них спасением. Сами же девушки сняли комнату в коммунальной квартирке, недалеко от иришкиной больницы, где и остались.

–Машка, танцуй!, – Иришка небрежно закинула пальто на вешалку, – всё! Всё до копеечки! Здравствуй, свободная жизнь!

– Неуж-то выплатила?! , – округлила глаза Маша

– Все подчистую! Три года этот кошмар продолжался и вот закончился! Ой, Машка, даже не верится…, – белокурая свободно раскинула руки, – ой, так я же нам вот чего купила, – на стол было поставлено шампанское и коробка конфет.

– Ириш, ну зачем деньги тратить?

– Привыкай, Машка, жить по-человечески. Да и не каждый же день мы долги многолетние закрываем, – к этому моменту Иришка успела переодеться в домашнее, – да и вообще тебя только конфетами и откармливать, ты ж вообще ни на кого не похожа,кофта больше тебя самой весит!

– Ну все, все, доставай лучше пластинки. Какой праздник без музыки может быть?

– О! Это ты верно подметила. Торжественно предоставляю вам право выбора. Закрывай глаза и бери любую пластинку, – Иришка пританцовывала на месте.

– Ирусь, ну давай без детского сада. Тебе тридцать три года, пора успокоиться.

– В тридцать три года жизнь только начинается. Доживёшь до моих лет – поймёшь.

– Ну вот теперь ты говоришь как бабушка.

– А ты с самого первого дня как бабушка. Ты когда-нибудь была девчонкой?

– Была. Да похлеще тебя была, – Машин голос был потухшим и тихим.

– Значит, было что-то, о чем ты мне не хочешь рассказывать. А я думала, ты мне доверяешь!

В этот момент как нельзя кстати начала играть пластинка:

” Отчего, ты спросишь,

Я всегда в печали,

Слезы, подступая,

Льются через край.

У меня есть сердце,

А у сердца – песня,

А у песни – тайна,

Хочешь – отгадай.”

Маша подпевала с грустной улыбкой.

– Не отгадаю, а сама расскажешь. Иначе – обижусь и не прощу! , – Иришка тряхнула короткими волосами.

– Ну, Ириш…

– Не прощу! И не смей говорить мне про детский сад!

– Ладно, ладно, скажу. Ты только не смейся, ладно?

– Честное слово даю!

– В общем…ты же знаешь, что я в деревне выросла?

– Ну?

– У меня там друг был, – в этот момент лицо Маши смягчилось и словно помолодело на несколько лет, – добрый был, заботливый. Однажды даже за меня подрался…приятно!, – она закрыла глаза, предаваясь воспоминаниям, из которых её бессовестно вырвал голос подруги:

– Батюшки, да ты ж его любишь!, – в голубых глазах загорелся неподдельный интерес

– Пф, скажешь тоже!, – отмахнулась Маша

– Не ври!

– Да если б мне ещё можно было!

– А что мешает?

– А то ,что мы пятнадцать лет не виделись и он может быть уже женат и в помине меня не помнит! – резко повернулась Маша, сверкнув ореховыми глазами.

– Так вот откуда ветер дует, – лукаво улыбнулась белокурая и тут же ее глаза расширились в удивлении, – так ты за брата моего от безысходности замуж вышла? Потому что с тем другом пропала всякая связь?

– Просто идти было больше некуда. Отчитывать будешь или отпустишь с миром?

– Машка, да если б я знала!, – Иришка бросилась её обнимать.

– Ириш…, – в ореховых глазах впервые за много лет блестели слёзы. Нет, не очерствела её душа, – Иришка, я все ещё его люблю!

***

А через два года началась война. Поначалу Маша не осознавала всю серьезность этого слова, а потом Иришка пришла с ещё более короткими волосами.

– Я ухожу. На фронт. Медсестрой., – в её голосе звучала железная решительность.

– Я еду с тобой!

– Не смей и думать об этом, поняла? Его ведь встретить хочешь, но жизнь сама все рассудит, а глупости делать не стоит.

– Да с чего ты взяла, что я его встретить хочу?

Вместо ответа Иришка заглянула ей в глаза и твердо сказала :

– Все у тебя хорошо будет, поняла?

– Поняла.

Через три дня Маша перебралась в маленький домик в одном из лесов Карелии. Место, где находился её домик и несколько таких же по соседству, вскоре стало называться “171 разъезд”, а в январе 1942 на Иришку пришла похоронка, заставляя каждой клеточкой тела ощутить, что такое война.

========== Часть 7 ==========

Зима 1942 года выдалась морозной. Снег покрывал Карелию не прекращаясь, однако щадили этот северный край бомбежки, нещадно стирающие города. И хоть вражеские самолёты пролетали здесь, порой не давая выспаться, хоть несколько дворов и было разбито, 171 разъезд и ближайшие его окрестности были щедро одарены спокойными зимними деньками.

Стоял конец февраля, неумолимо приближая календарную весну, но за окном лежали такие сугробы, что без лопаты из дома выходить не было никакого смысла: увязнешь в снегу, не пройдя и два шага.

Свет в машином доме не горел, однако сама она не спала. С того дня, как пришла похоронка на Иришку, прошел месяц, однако каждое слово этого проклятого письма о смерти подруги было словно вырезано на её сердце раскаленным клинком. Сухое письмецо, написанное будто по шаблону, как писались сотни и тысячи других. Мертвое письмо о мёртвой девушке. Увидев это письмо, Иришка бы незамедлительно бросила его в печку, презрительно сморщившись : “Фи, сухословство!” А может и читать бы не стала, дойдя лишь до “Добромирова Ирина Алексеевна”. Иришка настолько нетерпела формальности, что даже на работе просила не называть её по имени-отчеству. Благо, работа это позволяла. Медсестра – символ мягкости и света, а Иришка была именно такой и невыносимо думать, что она была ранена в грудь. Смертельно. Перед машиными глазами так и стояла картина : светловолосая в белом маскировочном халате, по которому расползаются бурые пятна, а вокруг снег, такой же белый, как она сама.

Во дворе послышались голоса, один из которых показался Маше смутно знакомым. Через несколько минут в дверь постучали.

–Заходите, открыто, – крикнула женщина, попутно зажигая свет.

Вошёл мужчина лет пятидесяти с маленькими, но живыми серыми глазами, усами соломенного цвета с лёгкой проседью и запорошенный снегом с ног до головы. Ростом он был едва выше Маши, однако коренастого сложения, придающего вошедшему важный вид.

– Хозяюшка, у вас кипяточку не найдётся?

– Сейчас согрею. Да вы проходите, не стойте на пороге с открытой дверью. Сами ведь мёрзнете и дом выстужаете.

Мужчина начал снимать шинель, обнажая майорские погоны.

– На печку, на печку, а то промокнет!, – суетилась хозяйка, – а вы, товарищ майор, вроде бы не один пришли?

– И то верно. Весь полувзвод по постоялым дворам раскидали, один старшина остался. И такая ведь власть бывает, что подчинённых превыше себя ставит, а этим оболтусам хоть бы хны. Не ценят, черти!

– Так зовите его сюда скорей, что же он там мёрзнет?

– Заходи, старшина, погрейся, хозяюшка тебя сама кличет, – крикнул в открытую дверь усатый майор.

В дверях показался высокий человек, пуще, чем майор засыпанный снегом.

– Товарищ старшина, вы бы тоже шинель на печку повеша…ли..

Эти глаза невозможно было спутать ни с одними другими, но как изменился он сам… опущенные уголки губ, такие же, как отражало ей зеркало, когда ещё не тошно было туда смотреться; на лбу его пролегли морщины, но сильнее всего изменился взгляд : потухший, безжизненный и будто потерявший всякую надежду на счастье.

– Ну что там, хозяюшка, с кипяточком?, – отвлёк её голос майора

– Сейчас, сейчас ,товарищ…

– Виктор Иваныч, можно просто Виктор Иваныч, – майор развязал вещмешок, доставая оттуда пачку чая, – заварите?

Гости сели за дубовый стол, не покрытый даже простенькой скатёркой, Маша заваривала чай.

– Ох, что-то я проголодался. Поесть чего-нибудь не найдется?, – прищурился Виктор Иваныч.

– У меня…у меня ничего нет, – женщина виновато опустила глаза.

– Тю! Некудышная ты значит хозяйка, раз поесть у тебя нечего!

– Ну зачем ты так, Виктор Иваныч, мало-ли , какие у человека обстоятельства!, – старшина стал вытаскивать из своего вещмешка хлеб, тушёнку и соль с сахаром.

– Тушёнку-то… тушёнку зачем?, – почти взвыл майор.

– Не жадничай, Виктор Иваныч, угощайся лучше, – спокойно сказал старшина, подвигая тушенку поближе к майору.

– А может, ну её, эту сегодня эту тушенку? Я бы вам завтра из неё суп сварила, экономнее бы вышло.

– Ну, коли суп… подавай, хозяюшка, чай, а мы и хлебом с солью наедимся, – услышав о супе, Виктор Иваныч сразу смягчился.

Вскоре хозяйка вместе с гостями пили горячий чай, показавшийся ей самым вкусным чаем на свете.

– И сидят ведь, молчат, как партизаны!, – нарушил тишину Виктор Иваныч

– А мы не молчим, мы чай пьём, – в Машином голосе будто прозвучало что-то из той, прежней, счастливой жизни, в которую уже нельзя было вернуться.

– Чай они пьют, – проворчал майор, – хоть бы представились что-ли друг другу!

– Федот Евграфыч

– Мария Никифоровна

Оба произнесли это тихо, встретившись взглядами лишь на секунды и тут же опустив глаза в свои кружки. В воздухе застыла неловкая тишина.

– А где вы остановились?, – спросила Маша, взглянув на Виктора Иваныча.

– А это ты как раз вовремя спросила. Я-то во-он в том свободном домике, который у тебя из окошка видать. Там сейчас печь топится. Пыль чуть-чуть смахнуть и на штаб потянет. Только вот этого я страсть, как брать туда не хочу, он меня одним своим видом на третий день до белого каления доведёт. Может, вы его у себя оставите?

– Погодите вы, может, он сам ещё не захочет?

– А куда мне деваться? Ну так что, примешь меня, Марья Никифоровна?

– Приму, конечно!, – впервые за несколько месяцев она улыбнулась,-Может, вам кипяточку добавить?

– Это можно, – голос старшины будто смягчился.

Их руки случайно соприкоснулись, когда она подавала ему кружку.

– Батюшки, да у вас руки ледяные! Неуж-то ещё не согрелись? Вы чай пейте, а я вам сейчас одеяло дам.

– Да не суетись ты!

– Вот ещё “не суетись!” Если простынете, Виктор Иваныч с вас наверняка голову снимет!

–Сниму, – самодовольно поправил усы майор, – вы тут чаёвничайте, а я пока товарищу старшине раскладушку принесу, да к себе пойду. Печь истопилась, да и поздно уже.

Не прошло и пяти минут, как майор вернулся с раскладушкой:

– Матрас найдется, али достать где?

– Найдётся, Виктор Иваныч, не переживайте, – Маша убирала со стола продукты, – может, хоть чай допьёте?

– Не-не-не, я пойду. В мои годы вредно допоздна засиживаться, а мы уже и так двое суток не спали, – мужчина уже собирался уходить, но внезапно обернулся, – Годков-то тебе, хозяюшка, сколько?

– Тридцать один.

– Сойдётесь, – цокнув языком, майор вышел, женщина выбежала за ним.

– Виктор Иваныч, стойте!

– Ну что ещё?

– Может, вы ему выходной завтра дадите, да сами отдохнёте? Сами говорили, двое суток не спали, какая вам служба? Да и места тут спокойные, отдыхать позволяют.

– Успокойся ты, я ж не зверь. Пускай отсыпается твой Федот Евграфыч, я и слова не скажу. Сам ему выходной дать собирался.