Текст книги "Срок Серебряный"

Автор книги: София Парипская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Часть вторая. Северодвинск – Ленинград (1980–1989  гг.)

В конкуренции друзей нет

В Ленинграде, в родной академии, меня ждал «сюрприз». Я должен отбыть на службу в Северодвинск на должность начальника хирургического отделения госпиталя Беломорской военно-морской базы. Ни фига себе – пока нежился в лучах ялтинского солнца, мою судьбу перекроили.

Когда отправлялся в отпуск, знал, что остаюсь старшим ординатором на кафедре госпитальной хирургии в академии. Начальник кафедры Михаил Иванович меня в этом заверил.

Ребята из моей группы уже разъехались, и мне не с кем было перетереть такой «пинок с кафедры». Я вспомнил про верного другана в питейных делах, славного грузина Гочу Голуа. Его умение поддержать друга, его широкая душа толкнули меня позвонить ему и напроситься в гости.

У него на кухне начался невиданный трёхдневный марафон соплей, водки, биения себя в грудь, жалоб на мировую несправедливость и моих рассказов о том, как долго шёл я к своей заветной мечте работать на кафедре в академии и как это всё рухнуло в одночасье.

Про то, что ещё и обломились отношения с женщиной, единственной, которая смогла затронуть мою душу, я молчал и даже себе не признавался, что разрыв с Ингой грыз моё сердце гораздо сильнее, чем провал с кафедрой.

Весь этот горький осадок несправедливости я пытался смыть многочисленными напитками из бара Гочи.

– Понимаешь, Гоча, мой адмирал Бец всё сделал для того, чтобы я стал хирургом. А я говно, даже не смог остаться на кафедре. Я же в ту самую автономку, которая решила мою судьбу, о чём я тогда даже не догадывался, собирался как на войну, набрал в два раза больше растворов, антибиотиков и систем для их переливания. Я предчувствовал! Да! Веришь?

Гоча смотрел на меня выразительными грузинскими глазами и сочувственно кивал головой. Хороший собеседник – это тот, кто не только слушает, но и наливает, и Гоча делать этого не забывал.

– Старшим в походе тогда шёл адмирал Бец. Это всем нам сулило трёхмесячную каторгу, потому что адмирал сам не отдыхал и не давал продыху всей команде. Учения следовали за учениями. Постоянные учебные тревоги задёргали весь личный состав. Напряжение зашкаливало. И вдруг весь этот напряг, который создавал адмирал, прекратился. Мы тогда уже подошли к зоне своей завесы – это такой квадрат, в котором лодка будет нести боевую службу.

– Сильно тебе твой адмирал в душу запал, что ты забыть его не можешь. А что там с напрягом-то дальше?

– Встали мы между японским городом Йокосукой и островом Гуам, где базируется седьмой флот Соединённых Штатов. Наша дизельная лодка хоть и малышка, но для американской АУГ[1]1
  АУГ – авианесущая ударная группировка.


[Закрыть] она представляла огромную угрозу. У янки в состав АУГ входил авианосец Enterprise и несколько кораблей боевого охранения. Мы были со «штыком», это значит, что у нас на борту торпеды с ядерной головкой. Лодка наша двигалась практически бесшумно, в отличие от атомных ревущих коров. Акустики АУГ нас практически не слышали. И боевое охранение, а оно могло быть до тридцати кораблей, пропускало неслышную лодку внутрь, и авианосец Enterprise становился лёгкой мишенью.

– К чёрту Enterprise, ты давай про напряг, – Гоча шумно вздыхал, и вскидывал на меня свои понимающие глаза.

– Напряжение на лодке спало, потому что адмирал Бец заболел. Его угораздило подхватить правостороннюю пневмонию. Моя терапия практически не давала результатов. Адмирал угасал. Так необычно было видеть этот сгусток энергии маленьким беспомощным человеком, у которого не стало сил командовать, он даже не мог держать кружку с водой. По характеру температуры с её вечерними скачками и утренним резким падением было понятно, что где-то в лёгких у него образовался абсцесс.

– Ни хрена себе, повезло тебе, Иля. Ты мог привезти адмирала в холодильнике в замороженном виде.

Гоча называл меня Иля, на грузинский манер.

– Да что ты! Я понимал, что на лодке его не вылечить, и сказал ему, что требуется прервать боевую службу, всплыть, дать радио на базу и срочно возвращаться на Камчатку. На что получил категорический ответ «заткнуться и заниматься своим делом». Он был глубоко убеждён, что лучше умереть в море, чем сорвать боевую службу и вернуться на базу живым трупом.

– Адмирал, и вдруг – живой труп. Охренеть.

Гоча сжимал кулаки, эмоции у него зашкаливали, он проживал ситуацию вместе со мной и… продолжал наливать.

– Слушай, я всё помню, в какой обстановке я тогда находился. Я тогда даже выпить не мог.

– Совсем бедный! Под брюхом у Enterprise.

– И вот при очередном осмотре больного я определил чёткое притупление звука в седьмом межреберье справа. И был только один способ спасти нашего адмирала: выпустить гной наружу. Я предупредил его об опасности данной манипуляции, сказав, что никогда в жизни такого не делал. Он обругал меня: «Тебя чему учили, салага? Корабельный врач должен всё уметь». Я взял две длинные воздуховодные иглы от системы, обезболил межреберье и ввёл их в зону притупления. И – о, чудо! – по обеим иглам прошёл гной. Не зря я в своё время прочёл книгу Войно-Ясенецкого[2]2
  Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович (архиепископ Лука, 1877–1961) – российский и советский хирург, духовный писатель и религиозный деятель. Так же о нём на с. 106.


[Закрыть] «Очерки гнойной хирургии» и латинская фраза «Ubi pus, ibi evacua», то есть «Где гной, там режь», мною была твёрдо усвоена.

– Молоток ты, Иля! Аплодирую стоя.

Гоча встал и отдал честь.

– Через три дня гнойник уменьшился, и этот «умирающий чёрт» уже пинал всех и вся, не давал никому ни минуты покоя. Он выздоровел.

– А потом? – спросил меня Гоча, но веки его уже опускались, из полузакрытого глаза стекла «скупая мужская слеза».

Гоча сумел ещё раз выпрямиться, снова широко открыл глаза и шатаясь пошёл доставать очередную бутылку. В ход пошёл коньяк. Значит, марафон подходил к логическому завершению.

– Когда мы вернулись на базу, адмирал вызвал меня к себе и сказал: «Не будь идиотом, по складу характера ты можешь принимать решения и брать ответственность на себя. Ты обязан стать большим хирургом. Не хрен сопли по тарелке размазывать, назначаю тебя начальником хирургического отделения нашего базового лазарета». Так началась моя хирургическая жизнь.

– Мудрые люди, повидавшие в жизни всякой хрени, лучше видят нашу роль в этом мире. – Гоча лежал и засыпал, но продолжал вещать с достоинством: – Вот мои родственники присылают мне мою долю с наших мандариновых плантаций, а это пятьдесят штук в год. О! Я мог бы ничего не делать, но отец сказал: езжай, сын, учись на хирурга, будешь уважаемым человеком. Так и твой адмирал, как отец, за тебя подумал. Ты-то рос без отца. Иля, а ты оглянулся бы вокруг себя. Почему тебя не оставили на кафедре? Вот вопрос? У тебя же все люди братья, а в конкурентной борьбе друзей нет.

Гоча завершил свои речи и крепко уснул. Я тоже лёг, сил ехать домой не было.

Утром на такси я всё же добрался до своей съёмной квартиры. Бухнулся в кровать, хотел окончательно выспаться. Но сна не было.

Отважился позвонить Инге по заранее нами с ней придуманному коду: три гудка, трубку положить, потом снова набрать и услышать ещё раз три гудка. Ответа не было. Да я и не ждал никакого ответа. Я долго лежал, начал вспоминать весь мой путь с Камчатки в академию.

В первую мою попытку три года тому назад у меня даже не приняли документы. Я подумал, что это из-за моей плохо звучащей для кадровиков фамилии Лоевский. Хотя пятый пункт ко мне не относился, но всё же.

И вообще, академия являлась вотчиной детей профессоров и преподавателей. Недаром один из замов начальника академии сказал, что Академию имени Кирова пора переименовать в Академию имени Тургенева, написавшего роман «Отцы и дети».

Я решил, что в этом году поступлю обязательно. Моё поступление напоминало мне катание на американских горках. Когда подбрасывает вверх – «ух!» – по кочкам, по кочкам, а потом вниз и захватывает дух. Вот я тогда подскочил с возгласом «ух!» четыре раза.

На первой кочке я подпрыгнул, когда после неудачи вернулся на Камчатку и на рыбалке спросил у начальника особого отдела, «не по их ли наущению меня не приняли», на что он ответил: «Вы что, не знаете, что, согласно 110-му приказу, при любых отказах ссылаться на органы безопасности запрещено?» Я разозлился: ах так! Пока он крутился в палатке, я у него из заплечного мешка забрал четыре рыбины, а вместо них положил булыжник. На следующий день он пришёл ко мне в лазарет и гонялся за мной с этим булыжником.

А вечером позвонил мне и полушёпотом, с секретной интонацией, спросил, узнаю ли я, кто со мной говорит, и произнёс фразу: «Отказ не по нашему ведомству».

Вторая кочка меня подбросила весной, когда я пошёл к начальнику отдела кадров снова просить подать мои документы. Тот сказал, что на этот год разнарядки нет, а я ему в ответ: «Виливс (родители его назвали в честь В. И. Ленина и И. В. Сталина, трудно ему приходилось с таким именем), ты помнишь, кто оперировал твои переломы и аккуратно сшил твою рожу, когда тебя накрыло и протащило лавиной? Тогда ты говорил, что я самый лучший хирург, так теперь подтверждай свои слова делом».

Виливс не устоял: «Ладно, я отправлю твои документы, а как там во флотилии решат, так и будет».

А на третьей кочке, во флотилии, уже помог Степан Хорев, мы с ним дружили, он часто приезжал ко мне в бухту на рыбалку. Я ему позвонил, и он договорился с кадровиками, чтобы документы мои ушли.

Ну, а четвёртая кочка приключилась уже в самой академии. Принимали на хирургию шесть человек, но вызывали девять, чтобы создать конкурс. Я понимал, что меня отнесут к группе статистов. Когда сдавал документы в Красном Селе, в заявление заносился средний балл по диплому академии. Этой работой занимался мой однокашник Сашка Фиолковский, к тому моменту адъюнкт кафедры медицинской статистики. И он сказал: «Там у тебя получается 4,5, а я поставлю на всякий случай тебе 5,0».

Экзамены я все сдал на пятёрки. Так что пришлось меня зачислить, и я попал в счастливую шестёрку. Двое в группе были моими однокашниками по академии.

Меня назначили командиром. Ребята были со всех флотов, но авторитет мой среди них был не от начальственной должности, а от моего отношения к делу. В общем-то, у нас была вольница, я никого не давил, у меня не было любимчиков, все они были мои друзья…

Воспоминания пролетали у меня в голове. Только сейчас я осознал, через какие сложности прошёл. Учёба была каторгой. Практика наша проходила в больнице скорой помощи, где за дежурство поступало тридцать пять, а то и сорок человек, из которых оперировались девяносто процентов. Если ты поспал минут сорок и похоронил меньше пяти человек за сутки, то дежурство считалось удачным.

Весь напряг снимали традиционным способом: выпивка и лёгкие необременительные отношения с дежурными медсёстрами. На романы на стороне времени не оставалось вообще. Я занимался желудочными кровотечениями, а это самый тяжёлый контингент больных.

Но ни на какие трудности я внимания не обращал. Я радовался, что постигаю специальность, что живу в большой хирургии. Я гордился, что причастен к этому, что стою как страж на границе между жизнью и смертью пациента. И так каждый день, по много раз. И дурацкая фраза из фильмов: «Больной будет жить» становится твоим мироощущением.

Учился я под руководством заведующего кафедрой госпитальной хирургии Михаила Ивановича Быстрова. Он был авторитетным хирургом в Ленинграде. Ко мне он относился как к лучшему из-за моего ответственного отношения к учёбе и работе. А явный прогресс в написании диссертации позволил ему ходатайствовать о том, чтобы после распределения меня оставили на кафедре.

Я лежал, думал и думал. Решился позвонить Михаилу Ивановичу. Он мне предложил встретиться завтра на кафедре и сказал одну загадочную фразу: «Кто-то давит значительно сильнее меня».

Да ещё и фразу Гочи я забыть не могу: «В конкуренции друзей нет».

Его зовут Илья. А где он сейчас? Я не знаю

Да, ехать одной на электричке поздно вечером – не совсем приятное ощущение. Обязательно кто-нибудь подсядет: «А дамочка скучает?»

С одной электричкой вроде бы я справилась: из Пушкина, где проходила конференция, в Ленинград я добралась удачно. Теперь быстро лечу в метро и еду на Финляндский вокзал. Мне повезло: электричка в Лисий Нос уходит через пять минут, и я успеваю купить мои любимые вафли в форме ракушки с коричневой ореховой начинкой. Две штуки как раз растяну на тридцать минут поездки.

Электричка совсем поздняя. Страх пытается найти себе местечко в потайном уголке моей души, но я погружаю язык внутрь ракушки, сладкая масса растекается во рту, я забываюсь в наслаждении, и время поездки пролетает моментально.

Выскакиваю в Лисьем Носу. Иду по платформе и вдыхаю ночной, несущийся из садов, фруктово-ягодный воздух пригорода. Воздух сладкий, но по-ленинградски сырой. Бежать от станции недалеко, и я уже через пять минут вижу наш дом.

За забором спряталась освещённая веранда, понимаю, что бабушка ещё не спит. Царапаюсь в стеклянную дверь, бабушка открывает, видит меня и ахает. Ну конечно, нельзя одной так поздно возвращаться.

– Ты почему не осталась в городе?

Я отмахнулась от ненужных вопросов, села за стол. Над столом раскачивается оранжевый абажур, свет от него мягко ложится на белую в цветочках скатерть. Вокруг друг на друга наползают тени, я оказываюсь в густом оранжевом пятне. Всё, я в домике.

– Не маши на меня. Ты же до понедельника должна быть на выездной конференции.

– Я оттуда тупо сбежала. Это была не конференция, а блядский шабаш во главе с одной главной ведьмой.

– Инга, что за слова. Тебя кто учил всему этому?

– Ба, не начинай. Тому, что сейчас происходит в пансионате в Пушкине, красивых слов не подобрать. СС там рулит, то есть Света-стопка. Такое у неё прозвище. Так, Ба, не морщись. Днём все пристойно. Программа идёт полным ходом, выступления содержательные. Я, между прочим, тоже выступала с докладом, говорила о нашей работе в ПТУ, о новых подходах к воспитанию рабочей молодёжи. СС одобрительно кивала. Спрячь иронию, Ба! Я обижусь. Знаешь, какие теперь училища в Ленинграде? Или отреставрированные, или заново построенные. А какое у них материально-техническое обеспечение, закачаешься! Учебные кабинеты с современной электронной техникой, бесплатные обеды, комфортабельные общежития. «Пэтэушник» – это обидное словечко совсем скоро исчезнет из нашего лексикона. Будет, как на Западе, элегантное – «синие воротнички».

– Ну что ты меня агитируешь? Ты лучше скажи, почему ты сбежала?

– Вот это совсем неинтересно. Два слова, и больше меня не мучай. Время разгула, от которого я сбежала, наступает после ужина. Часов в девять вечера в каждой комнате начинается пьянка по-крупному. В каждом закутке, за шторами, в тёмных углах идёт совокупление. Не веришь? Я спряталась у себя в комнате и закрылась на ключ. Ко мне стучались, а я сидела тихо, как будто никого нет. Выдержала я всего один такой вечер и решила, что лучше мне уехать.

– А на твоей карьере это не скажется?

– Не знаю. Посмотрим. Ба, какие у тебя пирожные вкусные, буше вкуснее эклеров. У тебя стол накрыт, как будто ты меня ждала.

Я, как маленькая, схватила сразу два разных пирожных и попеременно запихивала их в рот. Так, с полным ртом, и пыталась разговаривать.

– Я буду спать на веранде. Ба, ты меня слышишь?

Ну вот, бабушка уже что-то про меня размышляет, сидит со своими мыслями.

Как же хорошо, спокойно. Я люблю август, но именно здесь, на этой веранде, у бабушки. Окно приоткрыто, и я чувствую запах вечернего сада, особенно остро доносится аромат душистого табака. В тишине слышу, как поскрипывают и стукаются о стекло потяжелевшие ветви яблонь.

В городе, в квартире не ощущаешь, чтó за месяц на улице, там просто погода. Жара или мороз, важны только градусы, чтобы правильно одеться. В городе всё равно, какой месяц, там нет июня или августа. Там просто лето. А здесь, за городом, важно: июнь, или август, или сентябрь. Каждый месяц здесь имеет свой особый смысл, свой характер. В августе звёзды зажигаются ярче, к сентябрю они бледнеют, а потом снова засветятся в январе. А в городе разве есть звёзды? Фонари, крыши домов их закрывают.

– Ба, давай поиграем в старую игру: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме астры». Ба, ты Астра!

– Ой!

– Что с тобой?

– Влюблена.

– В кого?

– В тебя, мой цветочек, в мою Ингушу. А ты в кого влюблена? Что у тебя вообще происходит? Что дома?

– Трудно мне сейчас. Думала, что вот настал момент, всё изменится. Нет, всё тянется по-прежнему. И почему так происходит, не знаю. Я слабачка и не могу действовать решительно. Игорь делает вид, что живём мы хорошо.

– А родители что?

– Когда я объявила, что ухожу от Игоря, мама мне заявила, что если я так поступлю, то я ей не дочь. Вот что мне делать?

– Ты так мне и не рассказала про своё ялтинское приключение.

– Ба, это было не приключение, это, как мне показалось, началась для меня другая жизнь, та, о которой я мечтала.

– И как зовут его? И где он сейчас? Почему не с тобой?

– Его зовут Илья. А где он? Не знаю. Когда мы летели обратно в Ленинград, у нас билеты были на разные места, так он даже никого не попросил поменяться, чтобы сидеть рядом.

– Ой, внуча, дорогая ты моя, вижу, что ты хочешь, чтобы он нашёл тебя.

– Один раз он звонил по нашему коду. Три звонка, потом пауза, потом снова три звонка. Я не подошла тогда к телефону, теперь жалею и не знаю, будет он ещё звонить или нет.

– Утром поезжай домой, не сиди тут около меня. Может, ещё позвонит.

– Да, Ба, я тоже подумала, что надо ехать в город. Завтра воскресенье, побуду дома, вдруг Илья позвонит.

В «Колобке», в 16:00!

Через два дня я отбываю в Северодвинск и вот решаю для себя, надо ли мне встретиться с Ингой.

Меня, конечно, здорово перетряхнуло такое моё назначение. Я всю неделю колотился, выяснял, почему меня не оставили на кафедре, и совсем не думал об Инге. А вот сейчас, когда всё понятно, когда нет другого варианта, а только вперёд, в Архангельскую область, я сильно захотел увидеть её.

Я попробовал ей позвонить один раз. Не получилось, она не взяла трубку. Не хотела, или просто не было дома – это вопрос.

Сделаю ещё попытку, а там видно будет. Сегодня воскресенье, поэтому позвоню не сразу с утра, пусть выспится. В одиннадцать позвонил – молчок. Ещё раз повторил звонок по коду, ответил мужской голос. Так, муженёк рядом. «Братцы, матросики, вот это уже непорядок». Сразу хочется схватиться за бутылку. Но ещё утро, да и компании не наблюдается.

В два часа дня снова набрал номер. Инга ответила, и я командным голосом выпалил: «В нашем „Колобке“ в 16.00». В ответ тишина и отбой. Я долго сидел с трубкой в руках и под музыку гудков раздумывал, что же такое происходит между мной и Ингой. И мне ведь не постичь. Я люблю ясность, чёткость. А здесь туманно. Необъяснимо, не ухватить существо вопроса. Только чувствую, что смысл для меня в этом огромный. Без этих отношений с недомолвками, глупыми обидами у меня просто не будет полноценной жизни.

Ну и что мне думать в данный момент? Придёт она на свидание или нет?

Добрался я до улицы Чайковского; в «Колобке», как всегда, очередь за пирожками огромная. Стою, смотрю через витрину на улицу, вижу – идёт моя лапа так неторопливо, как будто и вовсе не спешит ко мне на свидание. В Ленинграде она совсем другая, не искрится летней беззаботностью. Идёт – такая серьёзная в светлом костюмчике, в туфельках на каблуках и крепко прижимает к себе дамскую сумочку, очень уж большую. Домашние пирожки вместо кафешных для меня, что ли, в сумке несёт. Заходит, я машу ей рукой, спрашиваю, что брать. Ну, конечно, пирожки жареные с мясом, самые вредные, и чай. Помню, что кофе она не любит. Усаживаемся за стол. Мы даже не обнялись. И смотрим друг на друга долго-долго, без слов. «Инга, милая, где ты была длинную эту неделю? Признаюсь, что ты нужна мне…» Это всё я мысленно произношу. А вслух начал разговор про свои перипетии, потому что переполнен ими и хочу ей пожаловаться.

– Представляешь, моё распределение обнажило кучу проблем. У моего одногруппника, моего самого близкого приятеля, Димы Бойкова, который шёл со мной нос в нос и по работе, и по науке, сестра оказалась секретарём райкома партии в Москве, и она приложила все усилия, чтобы на место, выделенное на кафедре для меня, назначили Диму.

– А ты?

– А я на Северный флот, но, по счастью, в Северодвинск, – это полтора часа лёту из Ленинграда, как в Москву. Ты ко мне будешь прилетать?

– Посмотрим.

– Через два дня представлюсь начальнику госпиталя Беломорской военно-морской базы. И снова начнётся моя бесконечная трудовая вахта. Вот эти два года учёбы в Ленинграде мне не разделить на месяцы, недели. У меня не было будних дней или выходных, праздников не помню. У меня была одна непрерывная рабочая смена протяжённостью в два года.

– Да, а девушки были?

– Были, они были больше боевые подруги, рядом несли все тяготы хирургической жизни, но, конечно, ещё и скрашивали наше существование.

– А этот Бойков хороший хирург, по твоему мнению?

– Дима был моим сподвижником во всех делах, и в работе, да и в гулянке тоже. Он всегда пользовался моим умением создавать весёлую, добродушную атмосферу в компании. На этом фоне он казался солидным и серьёзным. Сейчас мне передали его слова: «Эх, жаль, что придурок, а мог бы стать большим хирургом с его-то талантами». Явно намекал, что до него я не дотягиваю. Да ладно бы девушкам это вещал, а оказалось, что такое мнение обо мне он формировал и у нашего начальства, которое думало: да, Лоевский хорош, но Бойков надёжней.

За разговором Инга постепенно превращалась в ту, ялтинскую – родную, близкую. Все мои волнения этих дней потонули в её глазах.

– А ты как, моя комсомолка? Понимаю, что нечестно говорить только обо мне.

– А я вот поняла, что недолго проработаю освобождённым секретарём, успеть бы своих учащихся довести до выпуска.

– Извини, но я ведь не знаю, где ты работаешь. Ты не рассказывала, да я и не спрашивал. «До того ль, голубка, было в мягких муравах у нас…»

– Так и теперь не надо спрашивать.

Я почувствовал, что пирожковая не место для наших излияний. Вокруг толпятся, посматривают на нас, когда же мы освободим столик. Надо уводить Ингу в более уютное местечко, а то мы с ней здесь ненароком и поссориться можем. Я достал ключи от своей квартиры и этаким залихватским жестом показал их Инге.

– Вот ключи от квартиры, я ещё два дня там буду жить.

Инга вся сжалась, как будто я её ударил. Она резко встала и пошла к выходу. Кажется, я не совсем понял, чтó с ней происходит, не попал на частоту её волны. Нет, я её не отпущу. Мы должны с ней поговорить, понять друг друга. Вот *** твою мать, но соображаю, что ни вслух и ни про себя не могу пользоваться этим лексиконом, когда дело касается Инги. Я её догнал.

– Не хочешь ко мне, тогда поедем сейчас в кафе «Сонеты». Там спокойно, мало людей, туда трудно попасть, а я в своё время прооперировал их администратора, и мы будем дорогими гостями.

– Это где, на Манежной площади? Да, поедем. Извини за резкость.

Уже в «Сонетах» я Инге рассказал, что мною в последние дни интересуется заведующий кафедрой психиатрии Бахров.

Инга вспыхнула и наконец мне поведала, что сын Бахрова – это её муж Игорь. Она имела неосторожность назвать Игорю моё имя и фамилию.

– Когда Игорь меня встретил в аэропорту, мы с ним вместе приехали к нам домой. Я ему подтвердила, что ухожу от него. Первый раз я ему об этом сказала тогда по телефону из Ялты. И сдуру, после аэропорта, на эмоциях ему рассказала о тебе. И имя твоё назвала, и что ты тоже из академии, как и его отец. Прости, не подумала.

– Мне даже приятно, что ты с мужем говорила обо мне. Я надеюсь, что успею исчезнуть прежде, чем Бахров посадит меня в психушку.

– Ты что, серьёзно? Я тогда всех своих комсомольцев подниму на ноги, я найду способ, как тебя спасти.

– Да брось ты, я шучу. Я теперь на Севере и здесь больше никому не нужен.

Мы с Ингой совсем недолго разговаривали, она заторопилась, сказала, что её ждёт мама. На квартиру со мной она не поехала, сказала, что да, вернулась домой. К мужу или нет, пока не знает. Но живёт дома, а он рядом с ней. Я понял, что она пришла ко мне не на свидание, а просто объяснить, почему мы не будем вместе. Основной довод – это её родители. Они ей внушили, что разводиться – недостойно порядочной женщины. Что Игорь – это именно то, что ей нужно, что его родители уважаемые люди, и нарушать общепринятые законы окружающего их общества неприлично. Короче, Инга элементарно не имеет права подводить своих родных.

И вот такая хрень, на которую, как я понял, моего влияния не хватит. Я не смогу её переубедить, чтобы она плюнула на всё это. Может быть, я просто чего-то глубокого и важного не понимаю.

Расставались мы долго, мучительно для нас обоих. Обнимались, прижимались друг к другу, но я так и не коснулся её губ. Инга при моих попытках сразу отстранялась.

Когда она ушла, я сказал себе: «Меня здесь больше нет».