Текст книги "Я целую тебя в губы"

Автор книги: София Григорова-Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Когда Лазару было четыре года, Софи затопила в кухне печку, солярку залила; и вдруг огонь метнулся; Лазар помнит, как пламя так длинно взвилось под этот низкий потолок; из кухни дверь была во двор, Софи подхватила Лазара и выбежала… Стала звать соседей, дом чуть не сгорел… Лазар помнит, как уже все потушили и Софи смеялась… Она стояла на снегу в одном шлепанце, и ногой в толстом носке нашаривала другой, отлетевший в сторону; Лазара она прижимала к груди, на плечи ей кто-то накинул пальто чье-то и она кутала мальчика в полу этого пальто… Ей тогда было девятнадцать лет… Другой раз Лазару было восемь лет, они ездили на море все втроем и возвращались поездом… Произошло крушение; тот вагон, где Лазар ехал с отцом и сестрой, не пострадал… Все выбежали… Тогда Лазар увидел страшное: увидел мертвых, искалеченных, увидел кровь… Но страшно ему не стало – «Я тогда еще не знал, что всего этого надо бояться…» Я спросила, какие у него тогда были чувства… Он ответил, что у него возникло такое энергическое желание подбежать и помочь; отец и сестра с трудом удержали его, увели, и объясняли, что взрослые все сделают и что он не сможет… Отец и сестра были испуганы, подавлены, и Лазару это казалось непонятным… Страха у него совсем не было… В третий раз Лазару было уже двадцать два года, вместе с отцом и еще с одним родственником они поехали в село за овощами… Там у них тоже были родные… Машина была этого родственника… Ехали поздно вечером… Машина как-то съехала с дороги и перевернулась… Лазар и тот родственник совсем не пострадали, тот немного ушибся, а Лазару немного оцарапало ногу; но отец Лазара получил сотрясение мозга и после стал совсем уже плох… Но опять никакого страха не было… – А что было? – спрашиваю я… Лазар попытался вспомнить, – пожалуй, было какое-то чувство неожиданности; сильное беспокойство за отца; Лазар тотчас начал звать его, но отец молчал, не откликался в темноте… – И что еще было? – Да, показалось, что нога очень болит, в первую минуту… Когда Лазар это сказал о том, что у него нога болела, мне стало его очень жалко за его тогдашнюю боль, я тихонько поцеловала его в плечо… Мы ночью лежали…

«– Не бойся, – говорит Лазар. – С нами ничего плохого не может случиться»… Мне хочется поверить ему, но я спрашиваю, откуда он такое знает, почему не сомневается…

– Я видел во сне, – отвечает Лазар, и у него серьезное и замкнутое лицо…

Однажды он сказал мне, что не смог сделать меня счастливой… Я знаю, что для него это серьезная проблема, чтобы люди чувствовали себя счастливыми и не мучили друг друга… Я ему сказала, что, наверное, он никогда не умрет, и снова будет молодым, таким, как прежде, и познает все свои свойства, и многие люди, благодаря ему, станут счастливыми… И меня он сделал счастливой…

Лазар мне рассказал, что когда он служил в армии, два года, им приказали пройти большое расстояние; кажется, марш-бросок это называется, но не знаю… Было очень жарко… Они были в этой форменной одежде, в сапогах, и еще несли, кажется, что-то вроде вещмешков или скатанных плащ-палаток, не знаю… В общем, тяжело были нагружены… Очень хотелось пить, а воды не было… Дорога шля в гору… И вдруг они увидели родник, такой даже не обделанный в каменную плиту… Все побросали то, что несли, и бросились к роднику; отталкивали друг друга, даже выкрикивали какие-то бранные слова… Лазар мне рассказывал, что эти молодые люди в загрязненной одежде, почти уже дерущиеся у родника, произвели на него очень тягостное, горестное впечатление… Но это еще не весь рассказ… Я слышала, как Ибиш рассказал Гюлчин, с которой я тогда вместе училась, что было дальше… Обращался он к ней, но я тоже сидела на скамейке, и слушала… Это было еще до того, как я впервые говорила с Лазаром… Когда Лазар мне рассказывал, я уже знала, что он не все рассказывает… Но я не сказала ему, чтобы не смущать его…

Когда я поехала поступать в университет, мама не верила, что я поступлю, потому что у нас не было никаких связей в экзаменационной комиссии… Она поехала со мной, у нее был адрес одной женщины, дальней родственницы одних наших знакомых, эта женщина жила одна в двух комнатах, она уже была на пенсии, но хорошо выглядела, высокая и худощавая; она была очень неразговорчивая и мне это понравилось; вечером она смотрела телевизор, а днем уходила в город… Раза два в году она лежала в больнице, у нее была какая-то болезнь печени… Звали ее Мария… Мама с ней договорилась и сняла для меня комнату, чтобы я не жила в общежитии… В тот год конкурс был маленький, я поступила, все экзамены я сдала на «отлично»…

Но вот что было дальше… Когда все бросились к воде, Лазар отошел в сторону, тоже бросил свою ношу на землю и сел на землю… Он сидел, вытянув ноги, руки завел немного назад и опирался ладонями о землю… Пилотку он снял и бросил рядом… Он сидел, опустив голову… Ибиш, который тоже там был, вдруг заметил, что Лазар сидит в стороне. Он подумал, что Лазару плохо, оставил толкучку, подбежал и спросил Лазара, что с ним…

– Тебе принести воды?

– Нет…

Лазар медленно поднял голову, глаза у него стали какие-то очень продолговато-большие и какие-то плоские и как будто влажные… Он как-то отрешенно посмотрел на Ибиша, и после как-то медленно перевел взгляд и внимательно посмотрел на остальных, которые все еще толкались у воды… Внезапно все как-то расступились, будто пришли в себя, стали поочередно, уступая друг другу, наклоняться к воде; стало тихо, голоса умолкли, даже слышно стало это мерное журчание воды… На Лазара никто не оглянулся… Ибиш все стоял подле него… Потом Ибиш тоже отошел к роднику… Все напились, умылись, и отошли от воды… Заговорили спокойно и заулыбались, всем вдруг сделалось немного как-то радостно… Лазар тогда встал, подошел к воде, опустился на одно колено, склонился, сложил горстью ладони, выпил воды и умыл лицо… Но это не был тот родник, который мы видели, когда поехали с Лазаром в горы… Другой родник… Вот это мой Лазар…

* * *

Чем я отличаюсь от тех, которым везет? Я лгу без успеха, они лгут успешно… Я не научилась лгать хорошо, как следует… Только это…

* * *

Конец! Больше не могу выносить весь этот кошмар обыденной жизни… Какого-нибудь другого Лазара сделаю себе… Придумаю… Но дело в том, что я не могу придумывать… «Творение» и «придумывание» – это совсем разное, как будто бы одна детская выдумка, хорошая, милая; и одна грубая практичная ложь…

* * *

Я сжимаюсь в темноте под одеялом… У меня тонкие руки, и у меня больные легкие; я чувствую себя очень беззащитной… Никто меня не жалеет… Моя мать думает, наверное, что ее жизнь прошла зря, ведь у ее дочери нет семьи, нет детей… Мать жалеет меня, но с какой-то долей презрения… А я, конечно, хочу, чтобы она жалела меня с любовью…

Лазара совсем нет… Я сама?… Все время я чувствую, что другие несчастнее меня… Вон та молодая женщина… Олга ее зовут… У нее двое детишек… Но почему я должна ее жалеть?… Все-таки у нее что-то было в жизни… Я знаю, дети не просто так рождаются! Они от наслаждения рождаются… Зачем я ее жалею?… И все-таки я ее жалею… Лазар?… Зачем у меня не получается один милый, добрый, хороший Лазар?… Не могу остановить это, этот процесс, это движение, которое называется «фантазия» или «воображение» или «творчество», нет, «творение»… Или еще как-то… Это действие… И развивается, вращается, с одной такой беспогрешной беспощадной логичностью, – как Земля вокруг солнца… Но разве я не могу сосредоточиться и вырваться из всей этой ситуации, из всего этого моего движения куда-нибудь в другое какое-нибудь мое движение, в другую ситуацию? Теперь, сейчас – нет, я слишком усталая…

Интересно мне, откуда приходят все эти подробности, детали?… В моей обычной жизни; в той, которая называется реальной, я их не знаю…

И вот… Нигде его нет, моего доброго Лазара… Только одна логичность, беспогрешная и беспощадная…

* * *

Я объяснила сыну принципы построения исторических романов. Он написал один роман, о том, как финикийцы открывают Американский континент… И очень хорошо пошло… Что-то вроде такого фантастического моделирования исторического процесса… Я сказала Маленькому Лазару, что есть один такой способ, прием: берешь своего знакомого или близкого человека, и как будто переодеваешь его в образ какого-то реального исторического лица, смешиваешь детали… Он в своем романе представил своего отца как Демосфена… Мой сын соблюдает свою своеобразную хронологию; у него Демосфен, финикийцы, Меценат и индейцы – все они живут в одно время… В этом я вижу свободу его мышления… Лазар Большой не сердился, даже смеялся, но мне сказал, что не надо учить мальчика всему такому…

– Не бойся, Лазар, у нас Колымы нет, не могут тебя туда послать…

Моя ирония раздражила его. Он сказал, что я глупая и несдержанная… Я еле удерживала слезы, не хотела еще сильнее раздражить его… Все это он мне сказал, когда мы были одни. При сыне ничего не сказал. И я не хочу, чтобы Лазарчо знал о наших ссорах… Все-таки Лазар Большой прав, Лазар Большой более тактичный, более воспитанный, чем я…

* * *

Когда мы только поженились с Лазаром, мы ездили в горы… В село болгар-мусульман… Это через одну учительницу, которая работает вместе с нашей Софи… Она туда ездила несколько раз отдыхать… Там большая семья, несколько маленьких девочек… Я привезла куклу в подарок, но им больше нравилось брызгаться водой, и носить малышей на ручках, и бегать… Но Лазару хотелось, где тихо, где нет людей… Хозяин сказал, что если мы поднимемся, там будет оставленный дом, и мы сможем в нем пожить… Мы взяли еду и пошли туда… Там такой большой очаг, вроде камина… Но мы побоялись, и готовили кофе на костре…

Круглые голуби издавали свои горловые звуки, трещали крыльями, и пробегали мелкими шажками по этим выщербленным каменным плитам большого двора… Утром они громко слетали на окно и я просыпалась… Мы спали с раскрытыми окнами… Голуби это были, а может, горлицы… Когда не знаешь чего-то, в этом тоже есть свое обаяние, как в неправильностях или неточностях «Трех мушкетеров» или «Королевы Марго»…

Воздух, как будто вкусный и мягкий, и такой чистый… Зелень прозрачная… Внизу течет река, и мостик крутой каменный изгибается… Лазар сказал, что неподалеку от этих мест он служил в армии… Это и до сих пор удивительно мне, что мой необыкновенный Лазар делает то, что все делают; что он служил в армии, что он утром встает, умывается, надевает обычную, такую как у всех, одежду; вот он ест, пьет, движутся его милые губы и беззащитный кадык… И это все почему-то мне странно и трогательно и вдруг хочется заплакать…

И вот Лазар сказал, что когда он служил в армии, ну, восемнадцать-двадцать лет, и эта зелень, и воздух; и девушки в горах такие красивые, что он не мог уснуть по ночам, долго лежал без сна и ему казалось, что он сам – это целый сложный мир таинственный, и если так лежать, молча, без сна, вдруг что-то почувствуешь, как озарение; что-то прояснишь в себе… Но я подумала сразу, почему он это говорит? Хочет сказать, что те девушки были красивее меня? Или наоборот, что я красивая и что он теперь любит только меня?… И тогда я поняла, что эта моя женская мелочность и мелочная эта сосредоточенность моя на себе самой, все это всегда будет мешать мне понимать, чувствовать моего Лазара. Он будет говорить со мной, делиться, как с близким человеком, той красотой и высотой, какие он чувствует, а я буду всему искать свои женские мелкие объяснения… А тесноты и мелочности будет становиться все больше: будут дети, жилье, работа… И я могу совсем потерять моего Лазара… Неужели так будет?… И я чуть не заплакала… А пока я все это думала, я совсем не обдумала, что же сказать ему, чтобы он понял, что я его понимаю… И я боялась, что вот он сейчас нахмурит брови, и будет это выражение тоскливого одиночества на его лице… И я наклонилась, как мы сидели рядышком, и стала осторожно целовать его раскрытые глаза, и чувствовать губами ресницы и веки…

Тогда в горах он купил мне браслет, ожерелье и серьги, даже не серебряные, простые, с красными яркими стекляшками вместо камешков, но это было красиво…

Теперь там, в горах, людям поменяли имена. Говорят, что там теперь войска, милиция, вертолеты над селами… В этом голубом небе…

* * *

Лазар… У него совсем настоящее имя… Пока ему легче… Но как же все случается, происходит? Внезапно, вдруг?… Нет, мы просто думаем, что внезапно… Просто думаем так, потому что целиком поглощены какой-нибудь тошнотой, и головокружением, и ненавистью к самим себе, и переводом рассказов, и по книжке французской кулинарии готовим обед из болгарских продуктов, и пальтишко надо купить маленькой… И вот все происходит: насильно меняют имена, и арестовывают людей, и всякое другое… А что мы? – Вечером читаем детям вслух «Чиполлино» или «Пиноккио»; и гланды; и начинается один конфликт с этой тупой учительницей болгарской литературы… Маленький мой Лазар! Как я его люблю! С ним так чисто и хорошо!.. Каждую неделю я ему пишу по одному письму; рассказываю, какие книги есть в больничной библиотеке, и какие здесь люди, какие человеческие характеры, типы… Он мне отвечает, такие интересные мысли сейчас приходят ему в головку… Я не хочу, чтобы он приезжал сюда, к туберкулезным больным, поэтому мы так усиленно переписываемся… Пусть мой сын не чувствует так, будто я его забросила… Как хорошо он улыбается!.. Девочки так не умеют… Но они такие тепленькие и нежные… Волосики у них пахнут нежностью… Они так прижимаются ко мне, мои девочки… Мне так хорошо, когда я их обнимаю и прижимаю к себе… И я очень люблю купать их вечером…

Но больше всего я скучаю по Лазару Маленькому… Лазарчо мой… Я так люблю его!.. И сразу я понимаю, что и девочек очень люблю… Эта тупая учительница в школе, она не может понять моего Лазарчо… Теперь он и рифмованные стихи начал писать… А его сестрички рисуют… Но все-таки, может быть, ему не надо так сильно увлекаться литературой… Ведь так много лжи, фальши, зависти нехорошей, и разного такого стремления к легким успехам бывает там, в этой литературной среде…

* * *

В сущности, я знаю, в чем заключается мое страдание. Значит… а, кажется, я это уже говорила… Только немножко в другой форме… Ну, еще раз повторю… Есть такое, когда людей строят в колонны, значит, объединяют по принципу каких-то общих, единообразных имен и фамилий, или записи в паспорте, в графе «национальность»… И люди идут убивать и притеснять других людей, у которых другие имена и фамилии и другие записи в разграфленных документах… Такие объединения, кажется, всегда добровольные, или полудобровольные… И люди охотно идут и верят, что именно убивая и притесняя других людей, они достигнут благополучия, даже величия… И, кажется, мало кому бывает в таких случаях стыдно… Вот Льву Толстому было стыдно, когда русских крестьян погнали на Балканский полуостров, воевать за то, чтобы империя стала еще больше, и чтобы расширилась сфера ее имперского влияния… А Достоевскому стыдно не было… Но бывает еще страшнее: когда чья-то конкретная и страшная воля ставит тебя к стене, или загоняет в газовую камеру, или меняет тебе имя; когда тебя зачеркивают, ты уже больше не ты, не личность, а только графа в разграфленном документе; носитель имени, которое тебя насильно заставляют поменять на другое имя… Но я все равно, даже в этом едином мучении не знаю, о чем говорить с тысячами моих единоплеменниц, которые держат детей на руках… У меня нет детей… Я пишу стихи… И насильственное, унизительное объединение – самое мучительное для меня… Я не понимаю тех, которые пишут в своих стихах о каком-то своем единстве со своим народом… Нет!.. Я – это я! И другие люди – это другие люди!.. И я не хочу этого гнусного единства под дулом автомата или в тюремной камере… Такие отдельные отчаянные глаза, пораженные страшным своим одиночеством, я видела на фотографиях, где целые толпы людей с шестиконечными звездами на груди; эти глаза я выхватывала взглядом из десятков других, чужих для меня глаз…

* * *

Я почти не общаюсь со своими родственниками. И у них нет особого желания видеться со мной. Мне не нравится их презрительная жалость ко мне за мое одиночество, за мою неопределенность в жизни… Если бы Лазар был со мной, я бы не чувствовала себя одинокой… Но скоро все это станет (или уже стало) совсем незначительным, потому что чернота одной общей для всех нас беды сожмет нас в своих когтях…

Разумеется, я тоже могла бы подхватывать эти унизительные оправдательные разговоры; и когда рядом со мной сидит мещанка, которой барабанная пропаганда внушила нелепое сознание избранности (это значит, что в этой стране она лучше меня, потому что у нее другие записи в паспорте. И это, наверное, одно из самых страшных искушений для человека, искушение вот такой вот избранностью.); и вот она рядом со мной и распаленно говорит мне, что мои единоплеменники – наркоманы, воры и безнравственные люди… И я могла бы сказать, что люди бывают разные, что мои родные не таковы, или еще другие банальности могла бы сказать… Но я не стану унижаться… Ведь если в безнравственности и других пороках обвиняются тысячи людей, и только на основании каких-то единообразных записей в их паспортах; и обвиняются их маленькие дети, и уже все они обвиняются, без различия возраста и пола; тогда уже можно ничего не пытаться прояснить, уже можно ни о чем не говорить; нужно просто бить тревогу… Это Лазар говорит…

* * *

Впрочем, и Лазар не любит своих родных… У него много каких-то дальних родственников, и ему неприятно, что он в родстве с какими-то чужими ему людьми… Это я понимаю… Но если его погнать вместе с ними в газовую камеру или насильно сменить им всем имена, получится пресловутое единство, и глаза у моего Лазара сделаются совсем тоскливые и отчаянные, как на тех фотографиях, где шестиконечные звезды… Но я сейчас другие фотографии вспомнила; где его родственники сидят за столом или стоят вокруг жениха и невесты; Лазар на этих фотографиях еще молодой, почти мальчик, но я узнаю его милое лицо с этими раздраженно сдвинутыми темными бровями и сердитыми глазами… Чья-то это свадьба… По обычаю у него, как и у других родственников на свадьбе, приколот к груди такой платочек свадебный; и я смотрю на эту старую уже фотографию, и чувствую, что Лазару там плохо почти физически. Потому что и он не выносит этих грубых объединений через свадебные платочки, шестиконечные звезды, нательные кресты, фашистские значки, зеленые повязки и прочие атрибуты (ну, пусть это так называется)…

Из родных Лазар оставил себе только Илию. Илия страдает эпилепсией, у него где-то раз в месяц припадок. Но он всегда заранее предчувствует, за несколько дней, так что это не бывает неожиданно, и мы знаем, что он детей не напугает… Он мало говорит, и как-то смазанно, чуть неясно… Но он умеет выращивать цветы, и косить, и ловить рыбу, и фотографировать… Он помнит, когда день рождения Лазара, и мой, и детей. И всегда присылает открытки. На открытках (на обратной стороне) большими печатными буквами всегда написано одно и то же: что он желает здоровья, счастья и чтобы мечты сбылись. В четырех строчках – несколько орфографических ошибок… Он если говорит, то только о животных, растениях, или о фотоаппаратах… Летом Софи ездит к нему отдыхать и берет детей с собой… У нас есть фотографии, где дети в одних трусиках, босенькие, играют на траве, под деревом каким-то маленьким и немножко кривым… Там была маленькая серна, и наш сын, Лазар Маленький, с ней играл… Потом Софи привозит детей обратно, и сама уезжает на неделю на море… Там теснота и очереди за мороженым и сосисками… Но все-таки море, и морской ветерок на пляже… Она возвращается такая посвежевшая, и говорит, что снова убедилась в глупости и суетности людей, и что не надо никому завидовать… Я тоже так думаю, что не надо… Ведь никто не может чувствовать, как я. Только я так чувствую, а все другие – иначе. Мои чувства могут быть только у меня… И мое счастье никто не может украсть… Оно где-то там хранится неприкосновенное в сокровищнице Бога, и когда я окажусь там, оно будет моим… Но это идеализм… И все же… Я верю… Бог знает меня и жалеет, и знает, что я стремлюсь быть хорошей, доброй…

Когда Илия приезжает в город, он у нас останавливается. Он привозит овощи и фрукты и эту домашнюю колбасу – каждая колбаска на банан похожа… Помню, когда Лазару Маленькому было девять лет, Илия хотел взять его осенью на село, показать, как будут свиней колоть… Мальчик обрадовался, что увидит новое и даже поучаствует в таком интересном и взрослом деле. Но Большой Лазар это ему запретил, и притом так экспансивно, с криком, сердито… И кричал, что он не хочет, чтобы его сын рос убийцей… Я поняла, что это слово «убийца» задело мальчика… Смысл этого слова ему уже сознательно неприятен, и как странно и мучительно, что этим словом назвали его, и назвал отец, которого он любит… И мальчик ощутил, я знаю, это мучительное сознание собственной нечистоты, когда уже физически, телесно хочешь бежать от самого себя, а это сделать невозможно; и он закрылся руками и заплакал… А я подумала, что это несправедливо; доводить такого маленького до такой муки. И я со слезами обняла его, чтобы почувствовать его плечики дрожащие, и согреть и защитить его собой. Но ему это не было нужно, он высвободился и убежал в другую комнату. Он уже настолько взрослый, что ему нужно самому эту муку пережить, наедине с собой, без моей помощи… А я обиделась на Большого Лазара и плакала… Хорошо, что Илия такой деликатный человек. Я замечала такую деликатность у совсем необразованных людей. Просто молчит и все, но какое-то это легкое молчание, будто человек все понимает, что случилось у него на глазах, и не думает о вас плохо… Лазар пошел к сыну, повел его в ванную, вымыл ему лицо… Я понимаю, что Лазар может что-то сказать и даже просто прикоснуться, погладить по голове так, как я не умею… Вот что-то такое Лазар может дать детям, чего я не сумею им дать… Лазар уже спокоен и говорит успокоившемуся мальчику и нам, что одно – убивать животных, потому что это дело, работа – получение пищи; и совсем другое – смотреть на это убийство или соучаствовать в нем для забавы, для развлечения – это – самое скверное…

Мне нравится, как мой мальчик играет в шашки с Илией. Он знает, что Илия болен и ему нельзя перенапрягаться умственно. (Это мы с Большим Лазаром так решили). Маленький Лазар так серьезно поддается, личико такое открытое, захваченное этой серьезностью… Илия спокойно передвигает кругляшки. Вот мальчик решил, что теперь можно и выиграть один раз. У него такое открытое личико, все читаешь, все видишь… Но флегматичный Илия не позволяет ему выиграть… Лазар опять задумался и нахмурил бровки… мое кисонькино солнышко… И развеселился, что можно играть без притворства… Такая мелочь, а глазки засияли… Моя радость!.. Вот теперь оба сосредоточенно, серьезно играют, и получают удовольствие… Но теперь Маленький Лазар совсем вырос, личико уже не такое открытое, это выражение подростковое ироническое появилось и все за ним он прячет, и только проглядывает эта его милая прелесть… Но так и должно быть… И через это надо пройти…

* * *

Я закутываюсь с головой…

* * *

Вот что… Я скажу… Сейчас… Все-таки… Я ведь о моем муже говорю… Дело в том, что… Лазар не может, когда это… презерватив… Ему становится плохо, он не испытывает наслаждения… В сущности, и я не могу, когда так… и не хочу, чтобы он… Но тогда последствия… Ведь на много детей и денег неоткуда взять… Впрочем, это природа… Мне приходится терпеть боль из-за этих последствий; а у него, например, гастрит на нервной почве, тоже больно…

Но мне кажется, что теперь он совсем выздоровел; и стал такой красивый… С тех пор, как он знает, что я серьезно больна… Душа его полнится надеждами… Бедный мой Лазар!.. Он стыдится… Он ждет… Ждет, когда я умру… Мечтает о свободе, о красоте… Стал такой мягкий с детьми… Никаких замечаний им не делает… Только ласкает и улыбается как-то рассеянно и стыдливо… как будто бы уже это чужие дети… Ничего… Софи о них будет заботиться… Они вырастут… Я на него не сержусь… Интересно, как он представляет себе свою новую жену; с какими глазами, с какой фигурой, и о чем она говорит с ним в его воображении… Теперь я спокойна… Спокойно люблю его… Это Лазар… Лазар…

* * *

Откуда мне приходит в голову такая грязь?… Просто тошнит от самой себя… А!.. Я плохая, низкая, я обманщица… И все остальное… У меня грязное подсознание…

* * *

Когда мне было двенадцать лет, и у меня впервые сделались менструации, я сказала матери, потому что испугалась, подумала, что это болезнь. Я мало любила мать и не склонна была делиться с ней своими мыслями и чувствами, но болезни – это что-то бытовое, как хождение за покупками или мытье посуды, об этом надо было матери сказать… Мать объяснила, что теперь это будет каждый месяц… Я почувствовала себя скованной, униженной… Взяла в библиотеке книжку о женской физиологии и испытала еще большее отвращение. Зачем эти мерзкие рисунки и медицинские термины и советы имеют отношение ко мне?… Одна мысль о том, что я могу быть такой, как те замужние женщины, которых я видела вокруг, приводила меня в какой-то тоскливый ужас… Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мама заговорила с отцом о моем будущем; она считала, что надо иметь профессию, но не обязательно иметь высшее образование… Она сказала, что меня могут и не принять в университет, и что высшее образование совсем не помогает выйти замуж… Лучше мне поступить на курсы какие-нибудь и, например, стать машинисткой… Отец как-то вяло возражал, что если я думаю, что у меня есть способности, пусть я поступаю, куда хочу… Помню еще, как я сказала матери, что боюсь замужества, потому что мне неприятно смотреть на женщин в положении… Мать рассердилась и сказала, что я дурочка и что самое худшее – это быть старой девой… Я спросила, почему… Она закричала нервно, что я – сумасшедшая, и ударила меня по щеке… Я равнодушно ушла во двор… Тогда я стала увлекаться христианством; мне, впрочем, нравился именно аскетизм, обет безбрачия… Но мне не нравились церкви, священники, иконы… Я не хотела подкрашивать лицо, красиво одеваться; я видела в этом что-то лживое и грязное…

С тех пор много времени прошло, у меня родились дети, я испытала много женских недомоганий, но не могу сказать, чтобы это все помешало моей духовной жизни, а в юности я именно этого боялась… И когда надо идти на люди, я стараюсь одеться прилично и подкрашиваюсь, но я знаю, что делаю это не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто чтобы быть похожей на всех остальных женщин…

Я думала, что мои родители должны полюбить Лазара… Но они отнеслись к нему равнодушно, и Лазар не испытал к ним особой приязни… Свадьбы у нас не было… Мы оба не представляли себе, как соберутся за одним столом наши родственники; то есть мы это представляли себе каким-то ужасным пошлым зрелищем… Родители дали мне денег. Лазару тоже родственники собрали денег и подарили ему сберегательную книжку… Все эти деньги были нам не без пользы… Я думала, что моя мать должна быть благодарна Лазару за то, что он женился на мне… Мне это казалось таким чудом, что мы с ним соединились… Но мать вовсе не была благодарна, она сказала, что выходить замуж надо за человека своей национальности… Конечно, умом я понимала, что у Лазара есть национальность, но я чувствовала совсем другое… Лазар не такой, как другие люди… Разве можно говорить, что святой Лазар – еврей из деревни Вифания или считать Кришну – индусом?…

Я редко ездила к родителям, и старались, чтобы мои родители не встречались с Лазаром… Зачем было навязывать им троим какие-то притворные отношения, если уж они друг друга не смогли полюбить…

Когда нашему сыну было полгода, я его еще кормила, и поняла, что у нас будет еще ребенок… Но я сразу как-то испугалась, опять придется испытать все неприятные ощущения, всю болезнь родов, и, может, это покажется мелочным, но я мечтала, что вот Лазар Маленький немного подрастет и я смогу нормально спать ночами, не надо будет кормить, менять пеленки… И еще надо было университет кончать… Когда первый раз случилась беременность, я так волновалась и радовалась, а теперь у меня были только эти мелочные и практические мысли… Лазар Маленький уже ел творожок и кашки, но я его еще кормила… Я сказала Кате и она меня поддержала в этих моих мыслях и обещала все устроить и что я чуть ли не вечером того же дня буду дома… Я отнесла маленького к Софи и сказала, что я через несколько дней вернусь. Я на всякий случай сказала, что несколько дней и оказалась права, были какие-то осложнения и несколько дней это продлилось… Я сказала Лазару, что моя сестра заболела и мне придется на несколько дней поехать… Он знал, что я почти не общаюсь со своими родными, но если сестра заболела… Софи, кажется, все поняла, но ничего не сказала… Когда она была на работе, Лазар смотрел за ребенком… Борис предложил ему куда-то пойти, Лазар отказался и объяснил, почему не может… Борис тогда еще не женился… Борис сказал ему, что догадывается, что со мной, и спросил, почему Лазар не пользуется этими презервативами… Лазару было неприятно, потому что Борис говорил о нашей интимной жизни, как о чем-то обыденном, что бывает у всех; и еще одно – Лазар не знал тогда, что такое презервативы, но ему было неловко признаться и он делал вид, будто знает, но даже такой маленький обман был ему неприятен… Но Борис и об этом догадался и стал объяснять ему, а Лазар прерывал его разными «да», «я знаю», «конечно»… Лазар после мне все рассказал… Борис обещал ему раздобыть презервативы…

Когда я вернулась домой, у меня совсем не было ощущения, будто я убила живое существо, но я не очень хорошо себя чувствовала; еще немного шла кровь… И Лазар меня раздражал своим отчаянием и откровенностью, он говорил, что это очень страшно – такая жизнь, когда двое только и делают, что убивают своих возможных детей… Он действительно мучился… Но я устала телесно и хотела отдохнуть, и надо было опять ухаживать за ребенком; и все эти его слова об этих убийствах казались мне глупыми, неестественными, нелепыми какими-то… Когда я совсем выздоровела, он боялся быть со мной… Я стала плакать и ревновать его, кричала на него… Я боялась, что у него есть другая женщина… Странно, но мне совсем не было бы страшно еще сделать такое прерывание беременности. Я чувствовала, что это никак не повлияет на мою духовную жизнь, как не может влиять на нее любая незначительная болезнь… Лазар предложил пойти к Софи, посоветоваться… – Иди, – сказала я. – Я не пойду… Я знала, что Софи не захочет ему ничего советовать… Она умная… Он пошел… Вернулся растерянный, и сказал, что Софи очень твердо сказала, что именно по таким вопросам ничего советовать не будет ни ему, ни мне, и велела ему уйти, даже кофе не дала… Он попробовал презерватив, но это оказалось так противно и ему и мне; так нельзя было; как будто жизнь теряла какой-то свой тайный смысл, какую-то самую тайную свободу… Тогда Лазар сказал, что пусть у нас не будет телесной близости. Он знал, что я сейчас закричу, что у него есть другие женщины… Потому он даже приподнял руку, словно уже останавливал меня, и сказал, что совсем пусть ничего не будет, ни с кем, и пусть я этого не боюсь… Он правду говорил, и у него хватило бы силы на это. Но я слабее, и у меня уже не хватало таких сил; жить без него, без его тела, у меня бы мысли и чувства смешались, помутились, я не могу так жить, без него… Я сказала, что он не должен думать о детях, пусть я это буду решать, и ведь по логике природы я должна это решать… Конечно, он постепенно успокоился… Я не хотела детей после нашего сына… Мне и сейчас кажется, что любимый ребенок бывает один, а все остальные – их меньше любишь… Приходилось еще делать эти прерывания беременности… Лазар, кажется, привык, но я чувствовала, что он всякий раз мучается… И девочки родились, потому что, я знаю, ему было приятно чувствовать, что он него родится новое живое существо… Когда наконец-то мы переехали в эту двухкомнатную квартиру, он сразу сказал, что пусть у нас будет трое детей, ведь у нас теперь есть квартира… Мы ночью разговаривали, и он сказал, что с тремя детьми он уже не будет чувствовать себя убийцей… Я не стала уже разубеждать его, говорить, что он не убийца… Если у человека такое глубинное убеждение о чем-нибудь, зачем оскорблять его, пытаясь его переубедить… Так родилась наша младшая девочка… После нее у меня обострился туберкулез… И больше не было беременностей; может быть, это связано с болезнью легких… Мне кажется, Лазар больше любит дочерей, чем сына… Сын появился на свет как-то естественно; а дочерей он, словно бы сам спас от небытия… Лазар мне говорил, что его мучает мысль, что болезнь обострилась после рождения девочки… Он снова чувствовал себя виновным, ведь он так хотел, чтобы она родилась… Теперь он обвинял себя в том, что не думал обо мне… Но я ему говорю, что такого чудесного человека, как он, вообще не бывает на свете, и это счастье, что я увидела его и что он со мной… А странно, я не помню, как я его увидела в первый раз… Кажется, в какой-то аудитории в университете…