Текст книги "Я целую тебя в губы"
Автор книги: София Григорова-Алиева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
София Григорова-Алиева
Я целую тебя в губы
Предисловие
София Григорова-Алиева – современная болгарская писательница; одна из тех, кто стремится возродить болгарскую литературу, снова сделать ее полноценной европейской литературой.
Роман «Я целую тебя в губы» прошел тернистый путь от запретов на родине и преследования автора до успеха. Это произведение, рассчитанное на самый широкий круг читателей. Основная тема романа – мучительная ситуация в Болгарии конца 80-х годов нашего столетия, гонения на лиц мусульманского вероисповедания и даже просто на людей, носящих традиционно мусульманские имена, насильственная смена имен, обвинения в отравлении детей и т. д. Главный герой романа – ученый-историк, противостоящий страшной ситуации; не страшась обвинений в антипатриотизме, он видит свой гражданский и человеческий долг в гуманизме и честности. Роман – страстная исповедь его жены. Показывая жизнь одной семьи, автор передает силу духовной и телесной любви двоих, сложное бытие личности. Мужчина и женщина, Запад и Восток, тело и душа, страшная реальность и сверхъестественные способности – все это находит читатель в романе «Я целую тебя в губы».
Жан Дидье Вольфром, современный французский писатель, так отозвался о романе Григоровой-Алиевой: «Это не провинциальная литература, которую лишь снисходительно терпишь; это полноценная Европа, открывающая нам Азию».
София Григорова-Алиева (1948 г.р.) – поэтесса, прозаик, переводчица. Автор стихотворных книг – «Птицы на высокой башне», «Черный поезд»; повестей – «Доедем до Греции», «Ваня – женское имя», «Мое Средиземноморье»; романов – «Я целую тебя в губы», «Казначей», «Средиземноморская девственница», «Консерватория», «Фихтеанец», «Я – трамвай». Произведения писательницы переведены на французский, немецкий и турецкий языки. В болгарской периодической печати публиковались ее переводы современных французских прозаиков, а также рассказы русских писателей «Серебряного века» – А.Ремизова, М.Кузмина, С.Ауслендера. Книги С.Григоровой-Алиевой написаны в свободной манере, не стеснены гнетом идеологии, отличаются занимательностью и тонким психологизмом.
«АЛИ. Мое имя не всегда было Гонсальво.
ДОН ЭНРИКЕ. Да, я знаю. Ваше прежнее имя было не менее прекрасно. Вас называли Добрым Али».
Гейне «Альмансор».
* * *
Я все время об этом думаю… И о чем бы я ни думала, я все равно в конце концов начинаю думать об этом… В тот день я, кажется, встретила объяснение… в одной статье… какого-то Николая Мизова… Но это совсем нелепый и очень грубый текст… Политика в этом тексте подается так грубо и прямолинейно… Бессмыслица, конечно, – называть такой текст словом «объяснение». Но все равно… Сейчас я переведу эту цитату… Вот… И боюсь, я не сумею передать точно всю эту грубость и тупую прямолинейность… Значит, вот…
«… исламская именная система (заимствованная в основном у арабов и персов) использовалась османскими поработителями в целях именного обезличивания обращенных в мусульманство болгар, в целях их отдаления от болгарской национальной истории, в целях деболгаризации болгар…»[1]1
Николай Мизов «В света на исляма» («В мире ислама»). София, «Народна младеж», 1987.
[Закрыть]
Вот забавное словечко – «деболгаризация»!.. Значит, имена турецкой мусульманской традиции, такие как «Хасан» или «Эминэ», обезличивают болгар. А греческие «Николай» и «Георги», еврейская «Мария», сербский «Стоян» не обезличивают их, так что ли?… Интересно, какие имена мы должны себе придумать, чтобы полностью болгаризироваться?… Впрочем, кто мне сказал, будто я живу в мире, где имеет значение нормальная логика?…
* * *
А так, в сущности, мне хорошо. Больничная палата с одной кроватью, и я – одна. Мне хорошо. И стол стоит возле окна. Целый день можно читать, писать. Если только силы есть… Вчера приезжали Катя и Галя. Галя, кажется, испытывает что-то вроде чувства вины; ведь она всегда говорила, что я придумываю свой туберкулез, чтобы меня считали интересной. Это кто чтобы меня считал интересной? Она, что ли?… Наверное, она вообще думает, что если я двигаюсь; ну, хожу, говорю; значит, я здорова… Ну, а я двигаюсь, пока не упаду, вот я такая…
Мы стали говорить об этой автобиографии Жюльетт Греко. Я сказала, что мы очень смешно выглядим, когда читаем воспоминания какой-то удачливой развратницы и впадаем в умиление… Катя промямлила что-то о врожденном таланте. Галя заявила, что это просто мое стремление всегда быть не похожей на других и всегда иметь какое-то ненормальное мнение, нарочно… Я потихоньку начала горячиться…
– А…, нет! Просто все дело в том, что мы любим ложь, мы даже повсюду ищем ложь, со страстью ищем… Потому что мы не выносим правды! Нам всегда нравится какая-нибудь ложь, например, вот эта, о пресловутом «таланте, который пробьет себе дорогу», будто бы талант – это грузовик или танк!..
– А все-таки ты признаешь, что ей повезло, что она удачливая! – уколола меня Галя.
– Я признаю, что эта так называемая удачливость – прямо пропорциональна бесстыдству!..
Все спуталось… Мы начали ссориться… Но мне лучше, когда женщины говорят о политике, об искусстве, чем о такой грязи, как прерывание беременности… Эта Катя… Зачем она пришла?…
От Жюльетт Греко мы перешли к одному актеру – сейчас я даже забыла его имя… Катя видела его в этом спектакле – переделали в пьесу противный роман Антона Дончева «Время насилия»[2]2
Антон Дончев «Време разделно».
[Закрыть] – такое тенденциозное вранье о болгарах-мусульманах… Ей понравилось… – «так будит во мне все болгарское!»… Что она понимает вообще? И что для нее значит само это понятие – «болгарское»?… И бестактная она… Галя поджала губы; знает, что сейчас будет одна буря… Я уже бешусь и кричу, что Катя ничего не понимает; что именно таких мещан, как она, и пичкают этими грубыми шовинистическими поделками, потому что у них даже и капельки нужды нет в настоящем искусстве… Обиженная Катя возражает, что я всем навязываю эту свою проблему с переменой имен, героиню из себя строю…
– А эта С., которая замуж вышла за турка из Турции, лишь бы паспорт не менять… кто ее не знает!.. Спала с кем попало… И теперь тоже героиню из себя строит!..
– Нет! – меня совершенно взбесила эта мещанская логика. – Значит, по-твоему, то, что людям насильно сменили имена, это просто наказание для женщин, которые спят с мужчинами… Браво!.. Чудесно… Пойдем, всем сменим имена!.. Пойдем!.. Нет, это не моя, это только твоя проблема! Я – жертва, а ты уже испачкана своим равнодушием; и как тебе не стыдно находить эти мещанские оправдания безнравственности, бесчеловечности!..
– Я не политический деятель! Я ничего не могу сделать! – огрызнулась Катя.
– Только политические деятели нам нужны, эти обманщики, которые на нашей крови наживаются! Почему это мы сами не можем себя защитить?
– Наверно, потому что мы не обманщики, – иронически вставляет Галя… В сущности, она права…
И все… Немножко поговорили… Теперь мои приятельницы готовят салат… Вот люди… Привезли свежие помидоры… И чего я хочу от них? Чтобы они подняли восстание?…
У окна сидит молодая девушка. Это дочь Кати, Димитрина, «Диди» ее называют; ей девятнадцать лет, она студентка; химию, кажется, изучает или что-то другое такое, не знаю точно… За все это время, пока мы разговаривали, она не сказала ни слова, тихо так сидела; и мне казалось, что ребенок скучает… Я смотрю на нее. Диди немножко нервно сжимает и разжимает пальчики. Одежда у нее – один из современных стандартов – джинсы… Мне в этой девочке нравится ее какая-то непосредственность, она очень быстро говорит, захлебывается как-то по-детски, сбивается, глотает слова, и вдруг улыбнется так ярко… Вот совсем маленькие девчушки так говорят, мне случалось слышать… Она немножко взволновалась и обращается ко мне: «Пожалуйста… Вы только не обижайтесь… Я Вас очень уважаю… Но тех, других, которым поменяли имена… тех я не люблю… Они грязные… они преступники…»
Я даже и не возмутилась. Просто интересно слышать такое от милой девочки, которая к тому же пишет стихи, и неплохие…
– Полстраны грязных преступников? – спрашиваю я.
– Не полстраны. Только миллион.
– Но для нашей страны и самый маленький «только миллион» (подчеркиваю голосом) – уже много…
У меня нет такой способности: покорять, побеждать собеседника законченными отточенными репликами; я даже подозреваю, что такая способность бывает только в пьесах, вроде комедий Ростана или Уайльда…
– Но они… они хотели автономную республику…
– На основании общности вероисповедания? По такому принципу? Но по такому принципу не образовываются автономные республики…
– Нет, по национальности, по национальному принципу.
– Но такого заявления никто не подавал, такой просьбы…
– Если бы подали, уже поздно было бы… Это был такой опережающий удар… эта перемена имен…
– Но в нашей стране мусульманство исповедуют люди разных национальностей: цыгане, турки, болгары…
– А если они болгары, почему у них имена не болгарские?
– А у тебя почему не болгарское имя?
– «Димитрина» – славянское имя!..
Я вздыхаю и объясняю ей, что означает греческое «Димитрина»…
Вдруг она почти выкрикивает:
– Я не хочу говорить об этом, не хочу!.. Мы, молодежь, приняли это совсем нормально… Только за границей все время это обсуждают… И вы… Не хочу!..
Да, я заметила… Люди не хотят об этом говорить… В чем дело? Инстинктивный стыд?… А девочка кричит, кричит…
– Я не люблю их!.. Не люблю!..
– Но если ты их не любишь, разве это значит, что надо их мучить?…
А почему я говорю «их» вместо «нас»? Разве я что-то другое, отдельное?… Галя сидит, поджав губы. Катя стоит, выпрямившись, в прямой опущенной руке у нее вилка, которой она размешивала салат… Теперь мы все молчим…
В конце концов мы все помирились, поели салатик и хорошо попрощались. Они ушли. Я осталась с апельсинами, пирожками и лимонадом… Не могу я их просить, чтобы они приходили чаще… У них ведь семьи, дети… В этой больнице я не от каверн умру, а от голода… Кормят очень плохо и очень однообразно… каждый день одно и то же… Каждый день…
* * *
Значит, нельзя говорить о каком-то национальном принципе, потому что речь идет о людях разных национальностей… О религии?… Тогда можно говорить о мечетях-джамиях, она будут доведены до разрушения, а ведь они украшали эту страну… И не все исповедуют ту или иную религию, но имена есть у всех… Значит, просто если ты носишь имя, имеющее отношение к мусульманской традиции, тебя заставляют поменять имя… Значит, просто…
* * *
Прежде я думала, что если человеку предлагают пользоваться какими-то преимуществами по национальному принципу, он должен возмущаться и сгорать от стыда. А вот люди с удовольствием принимают эти преимущества; в их сознании легко утверждается мысль о том, что миллионы других людей – грязные преступники…
И что во всем этом нового? Только одно – все это сейчас происходит, сегодня, и касается именно меня; и я не знаю, что мне делать…
* * *
Но… это все же интересно… Или нет… Конечно, я хочу сказать что-то другое, совсем другое… Значит, если мы захотим третировать, унижать и мучить какую-то «категорию» (пусть будет этот термин), какую-то категорию населения; мы должны объявить, квалифицировать этих людей как «грязных преступников»; мы должны верить, будто бы они в своей повседневной жизни совсем не могут испытывать те же самые чувства к своим женам, детям и так далее, какие и мы испытываем… Но при этом мы вовсе не думаем следующим образом: «они – грязные преступники, и поэтому мы должны наказать их мучениями»… О нет! Мы думаем: «Они ведь все равно грязные преступники, вот именно поэтому мы и получаем право мучить их». Эта их общая «грязная преступность», вымышленная нами, оправдывает в нашем представлении все наши действительно нечистые действия по отношению к ним. Значит мы почти неосознанно знаем, что поступаем плохо, мы неосознанно ищем себе какие-то оправдания…
Наверное, это Лазар сказал…
* * *
Я никому не нужна… Я совсем одна… Но почему я так боюсь? Почему я даже самой себя смущаюсь?… Пусть мое воображение выйдет на свободу, пусть Лазар мне говорит, что он позаботится обо мне, о моих рукописях; что он приберется в комнате; что мне не надо вставать, и молоко он мне согреет… У меня так болит в груди… Это плевра… Вот я такая, боязливая, стесненная…
* * *
Или, может быть, так: я чувствую себя очень обиженной, брошенной; я спрашиваю его своим плачущим голосом, как он будет жить, когда я умру, ведь ему будет не хватать меня?… И он отвечает тихо и с такой ранящей меня правдивостью: «Двадцать шесть лет я жил без тебя. И дальше буду жить.» И этот тихий ответ бросает меня в такую безысходность, что я даже всхлипнуть не могу… Нет… Не надо так…
* * *
Я ни одной из Десяти заповедей не преступила… И все же… Я преступила человеческий закон… Я совсем одна… И некому за меня заступиться…
* * *
Что делать?… Конкретно… Какие конкретные действия?… Когда есть какие-то близкие люди, тогда вместе с ними что-то пытаешься сделать, на что-то решаешься… Вместе… У меня никого нет… Ни у кого никого нет… Все эти близкие люди – матери, друзья, дети – все это одна только мнимость… И мы ищем, ищем, и не находим…
* * *
Пока у меня еще есть одно окно – чтобы броситься вниз… с двенадцатого этажа… А бывает такое, когда уже и нет никаких окон, и даже умереть не можешь по своему желанию, не можешь выбрать себе смерть… Пусть Бог меня сохранит от этого… И мне совсем не хочется, чтобы я лежала на асфальте разбитая. Мне хочется, чтобы я летела… Перелетела бы совсем в другой мир, где нет никаких практических расчетов, только любовь… Такая бесконечная любовь… Только любовь и справедливость… И чтобы у меня было такое белое платье и белое покрывало на волосах, в таком белом платье я хочу стоять с Лазаром… И чтобы эта белизна была не какой-нибудь пустой условностью, а правдивым настоящим знаком моей чистоты… Я хочу быть чистой…
* * *
Меня мутит от этих противотуберкулезных таблеток… я их не глотаю… Держу во рту, бегу в туалет, выплевываю и спускаю воду… Хорошо… И что со мной?… Не могу себе представить, что эти таблетки и моя жизнь – как-то связаны… У меня эйфория… Озноб… слабость… Но я привыкла… уже давно… Лучше умереть по-человечески, на своей постели, от туберкулеза; а не в тюрьме или… даже и думать не хочу об одной такой смерти…
* * *
Прозрачное утро. Легкий-легкий прозрачный прохладный туман. И видно сквозь него прозрачную зелень. Мы стоим немножко высоко и вся равнина раскрывается перед нами. Лазар движется, как в замедленном фильме, – такие плавные замедленные движения. Я вижу его глаза; и вижу, что я кажусь ему красивой. Такие нежные и милые его глаза… Я слышу звучание его голоса. Не разбираю слов; не знаю, на каком это языке, но он говорит так мило, нежно и понимающе… Мы говорим о природе… Я признаюсь ему, что люблю природу только тогда, когда она не таит в себе никакой опасности, и значит, только в кино или в живописи; потому что в жизни я боюсь насекомых, собак боюсь; а больше всего боюсь, что на меня кто-то может напасть… Лазар отвечает мне, что теперь у природы остается только ее прелестная красота, и никаких опасностей, потому что он со мной… А после – самое прекрасное настает: я закрываю глаза и слышу музыку его голоса, он мне рассказывает о себе; и без слов, только одним звучанием своего голоса, но я воспринимаю все черты, все оттенки его жизни, и слушаю, слушаю… Теперь все будет хорошо, потому что я с ним, а он со мной… Но почему я не могу наслаждаться всем этим? Почему я смущаюсь? По сути, ведь только потому что не обладаю всей полнотой внутренней свободы… Только потому… Потому я смущаюсь самой себя, когда мечтаю о чем-то хорошем… Ничего!.. Все будет хорошо…
* * *
Мне очень нравится, когда петухи поют… такие детски-открытые возгласы, вскрикивания… и от них – радость и чувство свободы… И снова утро… И свет и теплота… Как хорошо!.. Лето…
В маленьком дворе шелковица распустила такую узорную зелень… Лазар стоит на одной толстой крепкой ветке и легонько покачивает дерево… Черные большие ягоды сыплются, падают и падают вниз. Он хочет, чтобы я их собирала; и смеется, смеется, и вдруг поднимает руки… А я не собираю шелковичные ягоды, я распрямилась и стою, и смотрю на него, и у меня большие и широко раскрытые глаза… Лазар голый до пояса, мускулы очерчиваются тонкие и округлые… Он тянется ко мне рукой… Большой жук вдруг прилетает на его раскрытую ладонь… Но я не боюсь… Я люблю жука, и шелковицу, и все, к чему прикасается Лазар… Лазар… Все очень хорошее, потому что мне девятнадцать лет, а ему – двадцать шесть… Как хорошо чувствовать свои волосы, распущенные по плечам; и чувствовать, что каждое твое движение нравится ему, радует его… Как мне хорошо: – я чувствую, что он весь – мой!.. Как чудесно и странно!.. И у меня теперь есть бумага с такими печатями… И потому я могу сказать: «мой муж»… Но это смешные слова… Потому что Лазар – это Лазар… Лазар… Лазар… И я могу целовать его, и ночью я всегда с ним… И никто ничего не будет говорить… Лазар… Мой Лазар… Я его люблю!..
* * *
Петух в соседнем дворе воскликнул, и мне стало так молодо и радостно; и время как будто удлиняется… Утро, полдень, день – и все вокруг замирает… Только мы с Лазаром тихонько бродим в старом доме и разбираем пыльные старые поломанные вещи… Лазар нашел одну такую резную подставку для Корана…
«Вот что осталось от прежнего могущества…», – произносит он как-то напыщенно… И сразу ему на самого себя становится смешно… А мне становится как-то мило и как будто бы таинственно…
– Почему ты смеешься?
– Так просто… смешно сказал… Я смешно сказал… Напыщенно… смешно…, – и он спрашивает меня; не знаю, почему, шепотом. – Ведь ничего не осталось, правда?…
– Нет, Лазар, – отвечаю я, и тоже шепотом почему-то. – Все осталось… Ты и я, мы остались… Ты и я…
Он меня обнимает и гладит по волосам… И я чувствую, что мои волосы красивые, как шелк…
* * *
Ну, чего же я все-таки хочу?… Чтобы у меня был человек?… мой?… И чтобы я могла сбросить на его плечи весь этот тяжелый груз моих проблем?… И чтобы я кривлялась и притворялась, а он чтобы хлопал в ладоши и покорно участвовал бы сам во всех этих сценах, где первая роль – моя?… Хорошо… Нет, нет!.. Йок!..[3]3
«Нет»(по-турецки), (Уок).
[Закрыть] Тогда что?… Сформулируй… объясни…
* * *
Полы моего длинного халата как-то странно-ритмично то вскидываются, то опадают; я подымаюсь на третий этаж… На волосы накинула пестрый мамин платок… Наверное, с этими тремя кавернами я еще имею право мерзнуть и потому носить какие хочу платки… Я не могу запомнить лицо врача, оно как все остальные лица; но он совсем не равнодушен; потому что я – его больная, и если я умру – он все-таки будет отвечать… я прошу его отпустить меня сегодня в город, потому что у меня много работы в редакции. Все-таки, когда говоришь, что работаешь для редакции, тебя как-то немножко начинают уважать… Но я его обманываю… С тех пор, как я отказалась поменять свой паспорт, свое имя, значит, а потом все-таки смирилась и поменяла… С тех пор никакой работы мне в редакциях не дают… Так что я обманываю своего врача… Все это было глупо… Сначала я отказалась менять имя; потом, конечно, поменяла… Но в редакциях меня больше видеть не хотят… Вот так…
Начинается один разговор с врачом… Я говорю о своей работе в редакции, он – о моем туберкулезе… Наконец он все-таки разрешает… Прямо какие-то соревнования, футбол!.. Команды «Чахотка» и «Редакция»… «Редакция» побеждает… В ее честь поджигают вчерашние газеты… «Мо-лод-цы!»…
Останавливаюсь в коридоре напротив большого зеркала… Очень темные глаза смотрят на меня… глаза Балканского полуострова, глаза Европы и Востока – целого мира… Прекрасные глаза – «Две хубави очи»…[4]4
«Прекрасные глаза» – «Две хубави очи» – известное лирическое стихотворение Пейо Яворова (1878–1914).
[Закрыть] Может, это и обо мне… И сейчас я думаю, что мои глаза совсем не такие некрасивые… Только ресницы стали немножко редкие… Или просто мне так кажется… Я прижимаю ладони к стеклу – там, где мои глаза… Глаза целого мира… Глаза моего Лазара… Вот мой Лазар… Немножко-немножко смуглое продолговатое лицо, и кадык совсем беззащитный на этой еще мальчишеской шее, и скулы немножко, так мягко выдаются, и нежные-нежные темные полоски на щеках после бритья, а волосы у него темные и не вьющиеся… Я отступаю от зеркала и вижу два маленьких туманных следа, два таких тающих следа на этой странной зеркальной поверхности, там, где были прижаты мои ладони…
А теперь – быстро… Я оправляю постель… Чемодан – под кроватью… Книжки, рукописи – все спрятано там… Хорошо… Беру одну сумочку… Туда кладу фотографию Лазара… Мы пойдем гулять, Лазарчо, пойдем в город… Лазар на фотографии согласен; конечно, в жизни он не может так легко соглашаться… Выхожу в большой вестибюль, надеваю пальто… Мне хочется пирожных и кино… Деньги у меня еще остались…
Туберкулезная больница за городом, надо ехать на автобусе… Пасмурно и слякоть… Небо темное и низкое. Земля темная и грязная… Вдруг одна-единственная снежинка опускается на мою руку. Она такая хрупкая, тонко-светлая и узорная на черном искусственном шелке моей перчатки… Вот и весна… Один март приходит в мою маленькую страну, будто чуднАя старуха Марта, а покидает ее как молодой Лазар… с луком и стрелами… на коне… Так хочется мне верить, что хотя бы это – настоящий фольклор, а не какая-то выдуманная бутафория… Нигде в Европе; только здесь, в Болгарии, воскрешенный библейский Лазар становится так сходен в своей праздничности с молодым Кришной… Я не была ни в какого Лазара влюблена… просто мне нравится это имя… не знаю почему… Потому что празднично; и молодой, прекрасный; приходит, покидает… Я читала… давно… Если говорить по правде, то этот настоящий праздник Лазара давно забыт… Ну, хватит!.. Хватит пассеизма… хватит этой тоски по никогда не существовавшему чему-то прежнему… Тебе совсем не подходит!..
* * *
После кино я зашла в кафе. Молодая полненькая женщина сидела одна, а вокруг – толстые раздутые сумки. Я села возле нее. Взяла кока-колу, мороженое и два пирожных… Вдруг что-то произошло… Входят два милиционера… Нет, не помню, двое ли их было… Но те, которые поднялись из-за стола и вышли вместе с ними, тех и вправду было двое… очень спокойно… Милиционеры вывели их из кафе… Что это?… Это арест?… Значит, я уже видела, как арестовывают людей… Как-то обыкновенно, как будто обычная повседневность… Эти двое были хорошо одеты… Улавливаю, как сквозь сон, что их арестовали, потому что они не сменили свои паспорта… А… Я поняла… Кто сказал это?… Рядом разговаривают несколько голосов… Я знаю, что в этих новых паспортах какие-то специальные пометки… Сердце у меня уже колотится до боли… Откладываю соломинку и пью прямо из стакана… Рука вздрагивает, коричневая жидкость выплескивается на юбку моей соседки… Я прошу прощения, как в лихорадке я… Она улыбнулась, легко махнула рукой по ткани, юбка не сильно замочилась… Я тороплюсь сказать что-то обыденное, лишь бы она не начала разговор о том, что сейчас произошло… случилось… об аресте… Ее зовут Вера и она кажется мне очень милой… Она и вправду очень приятная… Ездила за покупками по магазинам, и вот зашла сюда, немного передохнуть… Мы разговорились… Меня всегда тянет к таким женщинам… Они какие-то органически, естественно чистые, ничего грязного не говорят… И выглядят такими простыми и очень нормальными, но не примитивными и враждебными в этой своей простоте… А ведь есть и такие: – враждебные, агрессивные в своей примитивности…
Она мне рассказала о своей дочурке Маргарите, которой полтора года… Так мило она рассказывает… Я немного успокоилась…
Теперь моя очередь быть откровенной… Я раскрываю свою потертую сумочку и вынимаю фотографию Лазара…
– Это мой муж… Здесь ему двадцать шесть лет. Тогда мы с ним познакомились, мне было девятнадцать… Потому я эту фотографию берегу, всегда ношу с собой. Теперь он, конечно, изменился немножко…
Вера с интересом смотрит на фотографию и находит Лазара очень красивым… Смотрит на меня с таким женским уважением: – я не такая красивая, а вот какой красивый человек на мне женился… Она быстро поднимает голову и взглядывает на меня сосредоточенно… Я понимаю, что она искренне ищет следы этой так называемой «минувшей красоты»… Какая она милая!..
Я продолжаю быть откровенной…
– У нас трое детей. Мальчик и две девочки. Пока я болею, они у старшей сестры Лазара…
Вера согласна, что мужчине трудно было бы справляться одному с детьми… Она горячо сочувствует мне: – трое детей – это и вправду много, и сколько забот!..
Я ей рассказала, что моего сына тоже зовут Лазар. Она немного удивилась: – это не очень принято, чтобы отца и сына звали одинаково. Я говорю, что мне очень нравится это имя… Вот потому…
Мы еще разговариваем о разных домашних делах… Мне приятно…
Не знаю, поняла она что-нибудь или нет. Может быть, и поняла что-то, а, может, и ничего не поняла… не знаю… Я уже устала… Это, наверное, от своей беспрерывной болтовни я устала… Я уже запинаюсь, даже когда говорю про себя, совсем без голоса… в уме… тихо…
* * *
В большом коридоре больные смотрят телевизор… Невыносимо… Бегом спасаюсь в свою палату…
Лежу навзничь и смотрю на побеленный потолок…
А, в сущности, почему я не показала Вере какую-нибудь другую фотографию, где Лазар постарше?… И фотографии детей… Честно говоря, только потому, что, в сущности, у меня нет никаких детей… Вообще… Никаких… И никакой другой фотографии Лазара у меня нет… В сущности, и Лазара я не знаю… Его нет… Правда…
И долго я не могла найти одно лицо… Одно лицо – и чтобы можно было увидеть и почувствовать все – характер, личность… Жизнь все шла, со своими обычными заботами, утомительными мелочами, непрерывным учением, – и ничего не дает именно это учение – школа, университет… Я писала стихи, и разное такое, и, наверное, не то… Наконец нашла…
Нет Лазара. Есть только фотография. Я нашла ее в одной аудитории. Мне было девятнадцать лет, я училась на втором курсе… Полстраницы какого-то буклета… Какой-то конкурс; наверное, музыкальный. Только фотография, имя и 1948-ой год, он родился в 1948-ом году, ему двадцать шесть лет на этой фотографии…
Такими глазами он посмотрел на меня – печальными и умными, обиженными и детскими; такое лицо у него – милое и нежное и хрупкое… И губы его – такие мальчишески-припухшие, большие и нежные…
Таким должен был быть настоящий Лазар… в моих стихах… Глаза – одно такое единство гордости, уязвленного самолюбия, досады, детской обиженности… Наверное, он не получил никакой награды на этом конкурсе… именно такие люди меня интересуют… Которые никаких наград не получают в жизни…
Как найдешь человека, если только имя знаешь?… И в самом начале я стеснялась искать его…
Я аккуратно вырезала эту фотографию, сделала копию у фотографа, всегда ношу эту копию с собой, она выглядит, как обыкновенная фотография, и я чувствую, будто Лазар на самом деле существует, будто он фотографировался специально для меня… А настоящую фотографию, ту, из буклета, я берегу дома, вместе с моими рукописями…
Бедный! – он и не чувствует, что уже давно живет двойной, даже тройной жизнью: – одно – это его реальная жизнь, обыденная: женщины, дети, работа; другое – мои стихи; и третье – мои мысли и чувства о нем – как бы это определить – повседневность моего воображения…
* * *
У Лазара нет матери. Он даже и не помнит ее. Старшая сестра вырастила его… Не знаю, как бы я ладила со свекровью… Софи преподает математику в гимназии… Она мне очень нравится… С этими бровями и очками… они с моим Лазаром похожи… Лазар – поздний ребенок… Я еще помню его отца, как он сидел в кресле на солнечном балконе, совсем уже дряхлый, молчаливый, ушедший в себя…
Софи… Она старше Лазара на пятнадцать лет. Она вырастила его. Я думаю; наверно, потому она и не вышла замуж; хотя и теперь еще она такая женственная и красивая. И очень умная…
Первые годы, когда мы с Лазаром поженились, мы часто ссорились… Мы не хотели ни от кого зависеть, сняли комнату в подвальном этаже, и чуть что – я сразу хватала ребенка и бежала к Софи… А где-то через час-полтора и Лазар тоже прибегал… И она мирила нас…
Такая ностальгическая тоска у меня начинается, когда я представляю себе, как мы с Лазаром возвращаемся от Софи. Лазар несет ребенка. Он выше меня, и кажется мне совсем высоким; я семеню очень близко к нему, немножко закинув голову, и вижу его щеки, и глаза и очки… Он такой молодой и красивый!.. Я оборачиваюсь… Софи стоит на балконе, устало щурится на закатное солнце и машет нам рукой… И я молодая, молодая, молодая!.. И теперь я умираю…
И эта ночь перед последним экзаменом… Я ночевала у Софи… Она мне помогала… Я окончила университет… Мы говорили о Лазаре… Я с ней делилась, как я люблю его, потому что он чистый и умный, и все, и все!.. Она была такая милая…
Я умру… Когда я умру, мои дети будут жить у Софи… Я знаю… Только она одна… Никого больше не хочу… никакую другую… Не хочу!.. Софи вырастит их… Они и теперь у нее… никакую другую не хочу… Не хочу!.. Нет!.. Я такая нервная стала… Астения у меня… Каждую минуту начинаю плакать…
* * *
Теперь у нас все есть – зарплата Лазара, квартира; ковер, пусть не очень персидский, но все-таки… Все есть… По выходным дням Лазар выносит ковер, расстилает посреди этого пространства перед многоэтажными домами и выбивает пыль…
Сверху ковер – маленький красно-узорный прямоугольничек, а Лазар – тоненькая спичечная фигурка, такая одинокая… И от этой праздничной яркой узорности, и от этой красноты, ограниченных так четко, у меня почему-то делается ощущение одиночества и незащищенности моего Лазара… И моей отдаленности от него… Я и вправду так высоко – почти под самой крышей башни, и не могу защитить его… А если бы я была свободна и могла бы полететь к нему на волшебных крыльях, как будто крылатая волшебница в сказке…
Бедный мой Лазар!.. Я ему жизнь испортила… Совсем замучила его… А он был такой чудесно-красивый и талантливый!..
Этот Борис презирает его высокомерно из своего фээргэшного рая… Пусть!.. И что может сделать Лазар?… Один-одинешенек засучить рукава и начать какую-то борьбу? Или, может, он должен со своим слабым здоровьем пойти работать на тяжелую работу физическую, лишь бы все эти фальсификации бросить?… Потому что ведь его постоянная работа – делать фальсификации…
Если бы я могла…
И все-таки Лазар – историк, ученый… А так ведь он – одно хрупкое существо, бесконечно изнуренное всеми этими диссертациями, детьми, квартирой, поездками на сельхозработы (это называется: его посылают «на бригаду»)… И от меня он устал…
Но это ведь легче всего – уцепиться за какую-нибудь иностранную юбку и сбежать в ФРГ, и там надуваться, строить из себя слависта, тюрколога или что-то в таком роде, и презирать несчастного Лазара…
Только вы ведь его не знаете, моего Лазара… Мой Лазар – он – йигит[5]5
Смельчак, храбрец (турецк.), (yiğit).
[Закрыть]!.. Вот он – мой Лазар…
В сущности, этот Борис – что-то вроде Мефистофеля в нашей с Лазаром жизни… Они с Лазаром учились вместе в университете. У Бориса тоже не было связей и больших денег, зато он энергичный, практик… Не знаю, как, но добился этого места в академии, что-то вроде лаборанта. И когда он вдруг предложил моему Лазару это место; сказал, что уступит, договорится; мы были так благодарны… Лазар совсем без работы был тогда… Скоро Борис женился на немке и уехал в ФРГ. А Лазар остался. И стал рабом. Пишет статьи и диссертации для своей работодательницы и всех этих ее прислужников и родственников; даже работал на постройке, когда она дачу ставила для своей дочери… Она с ним любезна, спрашивает о моем здоровье, о детях; позволила ему и самому защитить диссертацию… Теперь у меня муж – кандидат наук… Она была в Париже – всех очаровала – член-корреспондент, доктор наук, мать четверых детей, представительница маленького балканского государства – сколько лжи!.. Впрочем, дети – это правда. У нее действительно четверо детей…
