Текст книги "Большая Книга. Том 1. Имперский сирота"

Автор книги: Слава Телегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Сахаров занял им полторы тысячи безо всякой расписки, зная, что честнее Возников у него друзей нет и не будет. Дача его располагалась не так уж и близко от Возниковской, километрах в полутора, но разве могло такое расстояние помешать дружбе летчиков-фронтовиков? Очень часто сиживали они с Михаилом за столом под яблонями то у одного, то у другого на даче и под чай со смородиновым и крыжовниковым листом вспоминали горячие дни своей лихой фронтовой молодости. По понятным причинам рассказывал в основном Сахаров, который крепко уважал Егоровича за его скромность: всякий раз, когда он просил Михаила рассказать о том, как он получил свою медаль «За боевые заслуги», Михаил отмахивался и с улыбкой говорил, что за компанию, какие там могут быть подвиги у техника? Ну, что сказать: настоящие герои не любят кричать о своих подвигах, уважительно думал Сахаров. В конце концов он, правда, разобрался в ситуации и понял, что на Забайкальском фронте для авиации на самом деле не было работы в ту короткую войну, но с большим удовольствием слушал Мишины рассказы об охоте с самолета на монгольских оленей холодной зимой сорок четвертого и о прочей маньчжурской экзотике. Короче, Сахарова, счастливого владельца «Москвича», долго уговаривать не пришлось. Хватило и на машину, и на первый взнос в гаражный кооператив, который как на заказ стали строить в соседнем микрорайоне. И вот, наконец, наступил этот счастливый день! – Надежда Иосифовна с удовольствием констатировала, что дом у них теперь – полная чаша. В самом деле, их вполне обычная семья (если не считать ее не самых высоких знакомств в министерстве торговли) собрала-таки к своему полувековому юбилею полный флеш-рояль советской райской жизни: квартира, машина, дача, да еще и гараж в придачу.

От шикарного по тем временам приобретения, однако, выиграл больше всех не Михаил, а его сын Володя, выросший к тому времени в симпатичного, стройного и крепкого двадцатичетырехлетнего мужчину. На вторую неделю езды в Михаила Егоровича на светофоре чуть не въехал КАМАЗ, доведя его до предынфарктного состояния, и он отдал ключи своему сыну – в скором времени выпускнику Алма-Атинского Политехнического. Володя, к тому времени уже успел поступить в Рижский авиационный институт, отучиться там первый семестр, вылететь оттуда за драку, перевестись и закончить Алма-атинский Политех. Материны гены, им спасибо. Хорошо, не стали записывать драку в характеристику, да и дрался он за компанию, что называется, все побежали, и я побежал.

«Вы не представляете, – говорил он потом приемной комиссии в Алма-Ате, глядя на них честными глазами комсомольца-ударника – как обидно было уезжать. Но ничего не поделаешь: там для меня не климат. Разве это дело – из поликлиники с осени по весну не вылазил! Обидно, конечно, что летчика из меня не получилось, но, геолог должен выйти хороший».

Как не пойти неудавшемуся летчику навстречу? И Владимира зачислили на второй курс геологического факультета, который он успешно заканчивал уже через несколько недель – занятия закончились, оставалось сдать экзамены. Возник-младший был даже не на седьмом, а на семьдесят седьмом небе от счастья. Очень немногие студенты в то время в Алма-Ате могли похвастаться любым автомобилем вообще, чего уж говорить о новеньких «Жигулях»! Это был главный билет в лотерее. Володя отрастил модную бородку, ходил по своему университету с фотоаппаратом «Зенит» на шее, поигрывал ключами от «своей машины» и с удовольствием отмечал на себе косые томные взгляды девушек и хмурые взоры парней.

Но это было еще не все пролившееся на него счастье. Старшая сестра Люба вскоре упорхнула из их трехкомнатного гнезда, сначала в командировку, а потом и насовсем, в другой казахстанский город, Караганду. Где составила семейное счастье молодому инженеру связи, тоже, кстати Владимиру и, таким образом, оставила своему брату в полное распоряжение отдельную комнату. Возник-младший тут же поставил на дверь в нее английский замок, сделав ее неприступной для несанкционированного доступа родителей. Таким образом, его нередкие гостьи, с которыми он любил в темноте проявлять отснятые кадры их прогулок, теперь могли не беспокоиться за порчу негативов и заодно своей репутации. Но однажды будущий отец Яса встретил Людмилу в новеньком, только что открытом плавательном бассейне и запал на красавицу-студентку четвертого курса медицинского института так, что остальным пассиям пришлось в тот же миг отойти в сторону. Миндалевидные зеленые глаза на широкоскулом лице, немного вздернутый аккуратный носик, и умопомрачительная фигура сделали свое дело очень быстро. Владимир не мог больше сопротивляться зову сердца и других органов, и через полгода попросил ее руки. На что красавица Людмила согласилась, долго не раздумывая.

Будущая мама Яса уже давно росла без отца, тоже, кстати, бывшего военного. Николай и до, и после развода с матерью Людмилы, Натальей Филипповной регулярно пил беленькую, совершенно не принимая участия в воспитании своей единственной дочери. Мать Людмилы поначалу терпела его попойки и следовавшие за ними бурные сцены ревности, но когда к этому прибавились еще и ночевки вне дома, чаша переполнилась. После одной из таких гулянок она собрала в два чемодана все его вещи и на глазах у семилетней дочери выставила их за дверь. Николаю утром уже нельзя было попасть внутрь, дверь ему Наталья не открыла. Вместо этого ему пришлось выслушать монолог жены через форточку. Он был короткий, но очень исчерпывающий: Наталья Филипповна подготовилась, и выдала Николаю и адрес его сердечной утешительницы, и ее имя, и даже место ее жительства и работы. Выслушав, Николай все понял, вздохнул, грустно сплюнул, забрал чемоданы и исчез с глаз и из жизни своих жены и дочери навсегда. Шестнадцатилетняя Люда при получении паспорта взяла девичью фамилию матери, и фамилию мужа после свадьбы. На свадьбу, разумеется, его тоже не позвали, на рождение внука тем более. Яс так никогда и не увидел за всю свою жизнь своего второго дедушку Николая. Только будучи уже юношей, рассматривая старые фотографии, он заочно познакомился с ним, но к тому времени Николай уже покинул мир живых.

Свадьбу будущие родители справили весело и широко в начале марта тысяча девятьсот семьдесят второго года, за полтора года до рождения Яса. Гуляли свадьбу по обычаям места, времени и социального положения брачующихся в светлой столовой микрорайона №1, которую друзья и родственники новобрачных украсили разноцветными воздушными шарами. Благодаря двум огромным колонкам – их друзьям жениха пришлось переть с другого конца города на автобусе – свадьбу было слышно не только во всем первом микрорайоне, но и в их родном третьем, и в соседнем втором. Было весело и жарко, и гости выскакивали на крыльцо покурить, не надевая пиджаков – мартовская ночь выдалась на удивление теплой, точь-в-точь как взгляды молодых во время криков «горько!». А когда музыка стихла, и гости разошлись, счастливый Владимир понес молодую Людмилу домой на руках, жить-поживать и детей наживать. Хотя на тот момент его больше интересовал, конечно, не результат, а сам процесс.

Вот в какой семье, в каком месте и в какое время начался жизненный путь Яса.

Аппендикс

Прошло всего полгода со времени первого испытания судьбой Яса на прочность штукатуркой. Историю эту уже пересказали всем соседям по их родной улице Охотской, так что Лиля Дмитриевна стала самой настоящей звездой всего Геологостроя. Что уж говорить о семье Возников – Владимир и Людмила ее негласно и бессознательно канонизировали. Она и сама чувствовала себя неким ангелом-хранителем Яса и по собственной инициативе часто с любовью навещала его, подгадывая свои посиделки с Натальей Филипповной под визиты маленького Яса на Охотскую на выходные и по праздникам.

Уже давно закончилось лето, первое лето в жизни Яса, но погода стояла хорошая, как это часто было в середине осени в Алма-Ате. Клубника и черешня уже отошли, но Яс, не так давно расставшийся с материнской сиськой, пока еще ничего не знал о них, поэтому и не горевал. Он уже не ползал, а скакал, как лягушка по покрывалу, расстилаемому к его приезду между черешен на теплой осенней траве, при этом то и дело норовя вылезти за его пределы. У бабушек росли ландыши, которые, когда цвели в мае, пахли, как первое свидание с раем. Выкрашенные ярко-зеленой краской дощатые калитка и забор надежно оберегались огромной липой, растущей слева от калитки. Цветущая липа тоже пахла раем, но только уже в июне, так же, как и мясистые пурпурные пионы, которые росли за черешнями, в глубине сада. А дальше от пионов, ближе к дощатому туалету (теплого туалета этот дом так никогда и не увидит) рос тонкий, весь в суставах обрезанных веток персик – этот напоминал о рае в августе, когда созревали его огромные красные бомбы плодов. И, наконец, колированная черешня у туалета, сильно отличающаяся от остальных своих сестер и листьями, и плодами. Она давала огромные, темно-бордовые, почти черные самые сладкие черешни в округе, всегда собирая только восторженные отзывы во время угощения ею соседей. Вот какой мир окружал Яса в его первый год. В ноябре теплые дни закончились, и его родители стали намного реже наведываться на Охотскую, 25, предпочитая вместо этого наблюдать со своего четвертого этажа в 3-м микрорайоне, как первый мокрый снег ложится на асфальт и зеленые, местами побуревшие листья бульденежа внизу под окнами.

Смирившись (хоть и не сразу) с еще одной хозяйкой на кухне, Надежда Иосифовна стала все чаще задерживаться на работе дольше обычного, так как невестка взяла на себя приготовление семейного ужина, и ей уже не нужно было спешить домой каждый вечер. От этого ее и так не плохая карьера опять пошла вверх, что было совсем нетипично перед пенсией в СССР середины семидесятых. Надежду Иосифовну назначили на должность главного ревизора торговых предприятий – осуществлять контроль за людьми, которые, следуя терминологии того времени, «умели жить». Такая работа могла бы подвести под монастырь кого угодно, так как человек с одной стороны находился под постоянным прицелом ОБХС, а с другой – был главной мишенью для всевозможных жалоб и кляуз переменчивой и вечно всего боящейся, и поэтому страдающей манией преследования советской торговой элиты. Но неожиданно для многих Надежда Иосифовна справилась с этой новой работой прекрасно. Взяток она брать была не приучена, а вместо карающего меча заключения о нарушениях всегда приносила в торговые предприятия оливковую ветвь рекомендаций что и где нужно исправить, чтобы не попасть под намного худший, чем ее монастырь. В современном мире ее работа была бы названа внутренним аудитом, но в СССР торговая мафия таких слов не знала, хотя такой мягкий к себе подход сразу же оценила. И поэтому старалась всячески подчеркнуть свое обожание неподкупным, но нестрогим ревизором. Отцовская купеческая хватка и гены давали, о себе знать, и, отвергая подношения, Надежда Иосифовна не считала зазорным принимать бесконечные знаки уважения, выражавшиеся, по тем временам стандартно: ресторан, цветы и небольшой сувенир на память, отчего жизнь у нее перед пенсией пошла широкая и развеселая, хоть и малоприбыльная. Угощали ее всегда на славу, не забывая, разумеется и о семье, так что она со своих проверок приносила кульки всяких заморских яств для Миши и диковинные игрушки для своего единственного внука, которого Надежда Иосифовна полюбила до беспамятства. Умеющие жить люди уже знали, что маленький Яс – ее слабость, поэтому игрушки для внука всегда подбирали очень тщательно и с вдохновением.

В ноябре Ясу отметили его годовщину в семейном кругу, которую он, конечно же, не запомнил. Как не запомнил он и своей единственной в жизни полостной операции, случившейся с ним вскоре после первого юбилея по поводу удаления аппендикса. Было начало зимы – она в тот год началась для Алма-Аты очень рано – уже в конце ноября было адски холодно, до минус двадцати пяти, погода небывалая для теплой столичной осени. Снега навалило много, до сугробов и ледяных горок, а мороз, как в суровую зиму невидимой кистью уже вовсю разукрашивал окна цветами и узорами полярных садов. Но эти красоты не радовали маленького Яса. Он лежал в манеже на спине и орал благим матом от нестерпимой боли в животе, приводя в шок и ступор всех домашних. Сказать он еще ничего не мог, показать где болит тоже, и вся надежда несчастных взрослых теперь оставалась на врача-педиатра скорой помощи, несшейся сейчас к ним в третий микрорайон по ночной декабрьской пустынной Алма-Ате. Врача, к счастью, нисколько не смутил такой молодой пациент: исключив пищевое отравление, он долго мял Ясов живот, вызывая все новые нотки в его надсадном крике, как бритва режущим ушные перепонки его родственникам, и очень быстро поставил правильный диагноз. После чего забрал Яса вместе с его мамой в детскую больницу. Там, не завозя в палату, его сразу же отвезли на операционный стол, где хирург-педиатр в экстренном порядке ночью отчекрыжил злосчастный отросток неуловимым движением ножниц, зашил брюшную полость, замазал зеленкой, и уже менее, чем через час спящий Яс был в палате вместе со своей перепуганной двадцатитрехлетней мамашей.

«Почему они сейчас так рьяно клянут советскую бесплатную медицину? Ведь даже шва от того аппендицита почти не осталось. Стаду, впрочем, тоже не нужны причины для того, чтобы бежать за вожаком», – исследуя расфокусированным марихуаной взглядом молчаливый сугроб внизу, думал Яс. После травы мысли так быстро перелетали сквозь парсеки времени в его памяти, что даже возникало тянущее ощущение в паху – как будто он находился сейчас на большой высоте. Ощущение времени тоже поменялось: прошло всего лишь минут пять в реальности, а он в своих воспоминаниях заново прожил (да еще как осмысленно!) добрые два года. Яс снова вернулся к своим медицинским философствованиям: «Интересно, что, зародившись еще в Шумере и Древнем Египте, медицина, по сути, только совсем недавно научилась управляться с тремя ее извечными бичами: кровотечением, инфекцией и болевым синдромом. Четыре тысячи лет у людей ушло на то, чтобы научиться не хоронить после операции добрую половину своих пациентов… А, казалось бы, большое дело – вскрыл, отрезал и зашил! Но без наркоза нормально не вскроешь, без асептики и антибиотиков инфекцию не победишь, а без электричества не то отрежешь, посветить-то в брюхо человеческое нечем… так и получается, что до двадцатого века хирургия была, как в смирительной рубашке… и сколько жизней ушло в землю, не успев раскрыть даже малую толику своих талантов! И со мной, родись я всего на век раньше, точно было бы покончено тогда, когда мне был всего год с небольшим. Концерт аяқталды, как говорило в детстве радио на Охотской».

Его выписали тогда через несколько дней, целого и невредимого, со швом над пахом толщиной с суровую нить: советский бесплатный хирург хорошо знал свое дело. Родители Яса присовокупили к горячим словам благодарности и бутылке коньяка еще и большую подарочную коробку очень дефицитных карагандинских шоколадных конфет, лучших в те годы в Казахстане. Так советская хирургия подсобила Творцу продлить его земной путь до сегодняшних сорока. Яс постоял еще немного на морозе, подышал, разгоняя прочь остатки маяка от косяка и поднялся домой. Он осторожно открыл входную дверь, стараясь не разбудить своего двенадцатилетнего сына, на цыпочках проследовал на кухню и достал из холодильника большую пластиковую бутылку темного эля – он всегда брал его в последнее время, предпочитая эль менее крепкому светлому. Допив все пиво, выкурил прямо в окно (чего никогда не делал раньше) еще одну сигарету. Достал из пенала бутылку виски, на дне которой еще было как раз на один глоток, налил его в стакан и отправил вслед за пивом. Почистил зубы, но мыться не стал, а сразу проследовал, покачиваясь, в спальню и разложил постель. Он все никак не мог привыкнуть спать один, без жены, а о сексе и вообще даже мечтать не приходилось: последний раз он им занимался полгода назад, то ли в мае, то ли в июне… уже и не упомнишь. Теперь вместо жены у него была только, стыдно сказать, правая рука, но сейчас и она ему была не нужна. Очень уж увлекательным получалось это путешествие во времени с самого первого момента его, даже не рождения, а зачатия, что ли. Яс закрыл глаза, помогая мозгу соединить сознание с потоком воспоминаний из детства, таких ярких и объемных из-за совместного воздействия на клетки мозга каннабиса и алкоголя. Это получилось почти моментально: он и телом, и мыслями теперь полностью слился с рекой своей памяти, которая снова плавно понесла Яса к его первым сознательным воспоминаниям, к пристани с названием «балкон четвертого этажа».

Балкон четвертого этажа

– Ирина Викторовна, а мне уже исполнилось три года, – с дрожью в голосе и гордостью в серо-зеленых, со сложным звездчатым узором радужки глазах, произнес Яс, когда она подошла к его столу с рисованием после завтрака. Он был младше всех детей в группе: один он был ноябрьский, а декабрьских не было вообще.

– А всем остальным детям уже скоро будет четыре, – приветливо и ободряюще ответила воспитательница.

Так у него и пошло потом: Ирина Виктна, а мне скоро четыре, – а нам пять! – а мне пять – а нам шесть уже… но Ясу уже было все равно: именно в три года он поднялся над своими старшими сверстниками на высоту, с которой уже ему не была так обидна его разница в возрасте. Когда он чуть не упал с балкона четвертого этажа.

Тем, полным солнца, ласкового ветра и зелени, июньским полуднем, у трехлетнего Яса было дело поважнее мультфильмов и игрушек: он пробирался к балконной двери в зале. Бабушка Надя была прочно занята на кухне. За окнами неспешно шумели тенистые гиганты-карагачи, уже переросшие их микрорайоновскую четырехэтажку и не собирающиеся на этом останавливаться. Яс подождал немного, прислушиваясь к звону сковородок и запаху жарящихся котлет на кухне, и решительно толкнул приоткрытую дверь балкона своей тонкой рукой. Он ожидал какого-то изменения реальности, ведь только что он перешел своеобразный Рубикон: балконную дверь ему категорически запрещалось открывать. Что уж говорить о том, чтобы выйти за нее – это явно пахло стоянием в углу, укладкой в кровать без просмотра «Спокойной ночи, малыши», а то и самой страшной карой – «письмом Брежневу», что, конечно же, сразу ставило крест на его будущей блестящей карьере летчика-космонавта. Но на счастье Яса никакого грома и молнии не последовало – наоборот, солнечный свет и тишина июньского воздуха стали еще резче и отчетливей и полностью вытеснили бренчание бабушкиных сковородок за соседним окном. Яс вышел на балкон. Новая реальность наполнила каждую клетку его маленького тела ярким, щекотным восторгом – до этого он никогда не стоял так высоко один, да еще на открытом балконе, откуда, если отвести взгляд влево от карагачей, открывались за трассой бескрайние кукурузные поля. Их дом стоял на самом краю тогдашней Алма-Аты, и песчаное море кукурузы было в двух шагах. У Яса от высоты и открывшегося на западе вида перехватило дыхание, а сердце ушло куда-то вниз. Это ощущение льда в мошонке и вспотевших ладоней во взрослом мире хорошо знакомо всем начинающим парапланеристам, скалолазам и тем, кто хоть раз в жизни стоял у обрыва. Но в тот день страха не было. Что-то внутри Яса вдруг воспарило над землей, над всеми светло-желтыми кукурузными полями и раскидистыми карагачами, над всеми домами своего третьего микрорайона, и хотело только одного – выше и дальше. И он полез еще выше – на балконные перила – благо табуретка стояла тут же.

Позже он поймет из рассказов бабушки Нади, что это был вовсе не созданный воображением ночной кошмар, который потом иногда повторялся в его снах: он стоит в полный свой трехлетний рост в одних трусиках босиком, как канатоходец на узкой деревянной доске, расставив в стороны руки и ноги, тонкие и суставчатые, как у богомола, и смотрит, смотрит, смотрит вниз, в бездну глубочайшей четырехэтажной бесконечности. Бездна внезапно становится единственно реальной. Все остальное вокруг отступает на периферию и размывается, как снимок, сделанный на большой диафрагме, включая звуки и даже эмоции. Выпукло реален только серый асфальт под балконом, реален до каждой мельчайшей выбоинки и веточек мха, растущего на границе тротуара с землей под окнами, и эта реальность начинает вдруг все сильнее тянуть его вниз, так что приходится стоять, замерев, как камень. Гравитация бездны становится все сильнее, он не может сделать даже малейшего движения любой своей мышцей, даже дышать становится непросто. Или это не гравитация, а его страх? Спуститься вниз на балкон он тоже уже не может, страх парализовал все его мышцы, как при столбняке. И тогда он просыпается.

Но в тот день он не спал. Маленький Яс внезапно отчетливо осознал, что одно его любое движение – и он полетит туда, на равнодушный, смертельно-твердый и беспощадный асфальт. От этого колени его затряслись, ладони вспотели противным холодным потом, а внизу живота все сжалось в одну маленькую точку. Он задышал часто-часто и поверхностно, и поднял голову, чтобы не смотреть туда, не видеть это у себя под ногами. Спрыгнуть назад, в спасительную клетку балкона он не мог – слишком страшно промахнуться, оступиться, соскользнуть. Яс смотрел на зеленый карагач и плакал тихими, скупыми слезами страха, не моргая, не шевеля ни одним мускулом на лице. Жизнь, обещавшая столько радостей и неожиданных поворотов, сейчас замерла неподвижно во всех его мышцах, чтобы вдруг не закончиться так бездарно, четырьмя этажами ниже, пятном на сером асфальте.

А в это время бабушка Надя, ничего не зная о страшной опасности, нависшей над жизнью любимого внука в соседней комнате, жарила котлеты на кухне. Она очень любила котлеты, любила июнь с его такой яркой и свежей зеленью, любила, что не нужно теперь каждый день ходить на работу – этой осенью ей пора было уходить на пенсию, и на ее периодические прогулы начальство уже смотрело сквозь пальцы… И сегодня они пойдут в парк кататься на карусели вдвоем со своим чудесным внуком. Вот так, еще парочку котлеток на сковородку, перевернули… скоро будем кушать, мой золотой, – говорила она себе под нос, как будто Яс стоял с ней рядом у плиты, на этой маленькой, в шесть квадратов, кухне. Вот и последняя котлета с веселым шипением прозрачного бараньего жира отправилась со сковородки в кастрюлю. Бабушка Надя выключила газ и пошла из кухни звать своего зайчика обедать.

…То, что она увидела за балконной дверью в зале, сразу же парализовало и ее. Она смотрела на эту, убийственную для любой, а уж тем более еврейской бабушки картину как в тумане – разглядеть все детали мешали тюль на окне и внезапное сильное головокружение. Но от этого вид за окном становился еще более холодящим кровь: трехлетний мальчик, как привидение возвышался над перилами балкона, в любую секунду грозя сорваться в последнее в его жизни падение. Кастрюля с котлетами упала из обессилевших пальцев к ней под ноги, и котлеты, как колобки из какой-то параллельной русской сказки медленно катились по крашенным коричневой масляной краской доскам – она так и не захотела стелить модного линолеума на пол. Надежда Иосифовна не знала, что ей делать. Она боялась потерять драгоценные секунды, и поэтому хотела кинуться к нему и снять Яса с перил, и одновременно боялась стать причиной его падения, испугав его своим приближением. Как сапер на минном поле, по сантиметру приближалась она к белому тюлю, отгораживающему ее любимого внука. Время, прошедшее между моментом появления ее в зале с кастрюлькой котлет и первого касания занавески, открывающей доступ к двери, ведущей на балкон, показалось ей если не вечностью, то тысячелетней пыткой, а между тем прошло менее половины минуты. Она, не дыша, отодвигала невесомую материю, не дыша, двумя пальцами, приоткрывала дверь на балкон, не дыша, словно на канате, ставила на его порог свою ногу. Бесшумно, словно охотящаяся кошка, хотя в ее пятьдесят пять фигура ее напоминала скорее корову или бегемота, она, наконец, переступила этот порог. Голая спина внука оказалась в полуметре, еще мгновение – и она схватит его! Правая ее нога была на балконе, оставался черед левой: она переносила ее через порог, немного подавшись вперед, чтобы было удобнее схватить Яса за плечи.

От возбуждения и от того, что ее цель уже в одном миге от захвата, Надежду вдруг качнуло в сторону, и, потеряв равновесие, не имея под рукой ничего, за что можно было бы ухватиться, она всей своей многокилограммовой массой обрушилась на небольшой самодельный фанерный стеллаж, стоявший у левой стенки балкона. Она успела поставить руку, чтобы не обрушиться на стеллаж телом, а в следующую секунду шаткая самодельная фанерная полка, вместе со всеми пыльными банками, ждущими своей очереди на консервирование, стала падать вперед и вниз, вслед за соскользнувшей с нее правой рукой, отклоняясь от балконной стенки, к которой была прислонена. Бабушка, не имея больше опоры, тоже полетела вниз на пол вместе с полкой. Яса уже не было в поле зрения. Как в замедленном фильме, она видела только этот падающий стеллаж и банки, некоторые из них скакали по полу, а некоторые разбивались на сверкающие осколки, которые потом, как стрекозы на солнце, разлетались еще дальше в разные стороны.

Яс, стоявший уже истуканом около минуты на перилах, от внезапного и сильного звука бьющегося стекла, сильно вздрогнул. От этого его правая нога, вслед за резко распрямившейся спиной, скользнула с перил. Его левая нога, не в состоянии сбалансировать внезапный крен, соскользнула через миг вслед за правой, и Яс полетел вниз с балкона, хрипя от страха, как будто ему ножом разрезали горло. А потом в груди произошел взрыв и наступила темнота.

***

– В рубашке родился, Оля, – яркий свет брызнул прямо в глаза. Яс сморщился, открыл и снова зажмурил правый глаз. Врач, рослый мужчина в белом колпаке смотрел, улыбаясь во все зубы, на него, лежащего на диване в зале. Он, наконец, выключил свою яркую лампу, и Яс смог рассмотреть их: мужчину с седыми висками и чуть квадратным подбородком, и женщину – с круглым, добрым, немного плоским, как большой оладий, лицом. Оба были в белых халатах и колпаках, словно вышли из книжки про доктора Айболита. А почему баба Надя такая красная и заплаканная? А почему доктор спрашивает всякую ерунду? Яс автоматически отвечал на его вопросы, но с задержками: мысли в голове текли тягуче, словно тесто для тех самых оладий, выливающееся половником на горячую сковородку.

– Надежда Иосифовна, давайте ему пару дней по половине чайной ложки валерьянки три раза в день перед едой, и пусть сегодня лежит, не вставая, до вечера. Показаний к этому нет никаких, но на всякий случай понаблюдаем, исключим вероятность сотрясения мозга. И развлеките его чем-нибудь, книжку почитайте, а про то, что случилось – не упоминайте. Он, может, и не вспомнит даже. Ретроградная амнезия у него, по всей видимости, от испуга. Ну, бывай, космонавт! Как ты своим выходом в космос бабушку-то напугал сегодня! В космос без скафандра больше не выходи! – Доктор небольно ущипнул его за нос, встал с дивана и вместе с оладьевой женщиной направился в прихожую.

– Спасибо большое, доктор! Господи, и ведь надо же, что Зина как раз белье вешать на балкон вышла, благослови ее Господь и все ее белье вместе с веревками ее натянутыми. Как она успела его ухватить? Господи, всю жизнь молить Тебя за нее буду, – причитала бабушка из коридора.

Яс так и не понял, что к чему. Почему Господь должен благословить тетю Зину, которая проживала этажом ниже за ее белье? И почему его сильная и никому не дающая спуска бабушка Надя причитает сейчас, как на похоронах, жалостно и благодарно? И откуда у него на руках и теле красные полосы, как будто его связывали теми самыми веревками? Заболел он, что ли? И почему доктор? И почему бабушка до сих пор плачет? Видимо, все-таки, он заболел, так как опять потянуло в сон. Яс закрыл глаза, повернулся лицом к спинке дивана, и уже через несколько секунд сладко сопел глубоко и безмятежно. Ему снился серый асфальт с зелеными капиллярами травы, проросшей по его краям.