Текст книги "История моего безделья"

Автор книги: Слава Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

А может быть, между мной и им было что-то общее и я его просто боялся? Боялся стать таким. Поэтому говорю так зло? Сделаю еще несколько набросков.

Представьте себе очень тучного высокого господина в очках, седовласого, лет 55, с ширинкой, пардон, и карманами коротких, едва достигающих верхней кромки носков брюк, зашитыми на живую нитку. Плюс с короткими рукавами, типа школьного, пиджак, заношенное советское драповое пальто и столь же заношенная кроличья ушанка.

Конечно, убожество материального положения так называемой “интеллихенции” в советское время – общее место, но подавляющее большинство пыталось сохранить минимальное достоинство и человеческий облик – хотя бы во внешнем виде. Здесь же все это было зашито на живую нитку и отброшено за ненадобностью.

Плюс элементы драмы в так называемой частнойжизни. Григорий Петрович (так звали героя) жил один с очень пожилым отцом где-то в новостройках за Ждановской, в коммунальной квартире, на очень скромный оклад, научной степени у негоне было, семьи не было, подруги не было (этокак-то сразу становится всем известно), кажется где-то были взрослый сын или дочь, навещавшие отца примерно раз в году.

Кстати, институт (или система) расправилась сним очень жестоко: спустя лет шесть-семь после описываемых событий, в разгар “реформ”, я встретился с кем-то из наших в метро на Смоленке. Во время настоящих сокращений в 90-е годы его уволили одним из первых, хотя работник он был очень хороший, ведь кроме науки (не поднимается рука поставить кавычки) у него в этойжизни ничего и никого не было, может быть, разве излишняя самокритичность, но это же не порок…

Наиболее вероятноймне кажется версия, что его уволили просто за внешний вид, хотя, конечно, в глубине, я думаю, было то же самое, что у меня: раздражение от несоответствия моменту.

Возможно, кстати, что я действительно просмотрел исчезающий типаж: настоящего ученого, дервиша, саману, отшельника, человека, поднявшегося над житейской суетой, презревшего условности, очередного Николая Федорова или какого-нибудь героя Андрея Платонова, но…

Я же говорю: он меня раздражал.

Размышляя мимолетно на эту тему, замечу, что в любой системе, даже самой либеральной, видимо, лучше (безопаснее уж точно) быть диссидентом – маргиналом, чем адептом, так как, увы, общеизвестно, что беспощаднее всего Система бьет по своим. Даже по самым своим.

Кстати, интересно, никто не интересуется, почему по своим? Какая тут зоопсихология?

Ну это всё теория, которая, мой друг, суха, а древо жизни зеленеет. И, так сказать, “на практике” я поступил следующим образом.

Когда высокая аттестационная комиссия, ознакомившись с отвратительной характеристикой, которую мне дал Геннадий Николаевич, формально спросила:

– А кто у вас научный руководитель?..

Я наивно и (честное слово!), ничего не подозревая, назвал Григория Петровича.

(А его действительно назначили моим руководителем, когда убедились в моем трехсотпроцентном нежелании трудится. Потому что 1) каждому молодому специалисту в те времена был положен научный руководитель и 2) в моем случае любое “руководство” превращалось в чистой воды фикцию… И я так понимаю, что наш Геннадий Николаевич как человек не без чувства юмора решил довести дело со мной до логического конца – то есть полного абсурда…)

Но то, что было очевидно для Геннадия Николаевича, было не очевидно для аттестационной комиссии. Напоминаю, все происходило где-то за полгода до бумаги из Союза Писателей. И члены комиссии переглянулись…

– Ну знаете, – сказал моему завлабу заместитель директора, – так нельзя! И вы еще чего-то хотите от молодого специалиста! Это, извините, чучело?! Разве можно так работать с кадрами!

И он даже немного распек (при мне! при других членах комиссии!..) Геннадия Николаевича.

Наверное, по честному надо было заступиться за Гришу, как мы его называли между собой, сказать, мол, не в нем дело, все же он был отчасти свой, тоже “художник”, но только “внутри церковных стен”, а я “во вне”, но я промолчал и тихо покинул зал аттестации.

Что интересно, но после этого случая наш заведующий стал смотреть на меня с уважением и по большому счету отстал от меня – по-моему, он решил, что вся комбинация была подготовлена мной заранее.

Повторяю, честное слово, нет. Случайно вышло.

Продолжаю свои этнографические записки.

Важное место в системе институтского быта – да,мне кажется, и в жизни всей страны, – как и положено в муравьином царстве, занимали ОПОЗДАНИЯ. О, опоздания были отдельной песней. В системе всеобщей профанации был очень важен формальный ритуал и так называемая “ответственность”. Опоздания назывались – “безответственность”… Причем,как и положено в малине, воровать надо было по-крупному, самой страшной была незначительная задержка, минут на пять, максимум десять, за нее строго наказывали, потом кадровик уходил пить чай.

Приехав однажды почти вовремя (ну, минус две – три минуты) и из упрямства не став ждать (чего тогда торопился?), я стал свидетелем унизительных объясненийкакой-то сотрудницы, как ее что-то (на пять минут?!) задержало в детском саду. Помню ее счастливое лицо, когда ей милостиво кивнули – идите… Самое безопасное было прийти позже на час и более, а лучше к обеду, тогда на вас вообще никто, кроме ревниво курящих на лестничной клетке товарищей по работе, не обращал внимания…

Так бы мне (и всем, и всегда, и везде) и делать, но постоянно приходить на час позже считалось некрасивым, именноиз-за этих товарищей по работе, потому что получалось – что же они как дураки ходили к восьми, а ты как белый человек выспался и пришел к полдесятого?!

Разумеется, можно было бы договорится об очередности, но тогда надо было договариваться всем, а ужас стада и рабства состоит в том, что часть особей несет свое ярмо мало того что добровольно, но еще и с гордостью…

И мне приходилось, ежедневно приходя позже минут на двадцать пять, хотя бы для того, чтобы не идти к дверям в серой, не выспавшейся, угрюмой или нервно оживленной толпе, лазить через институтский забор. Благо это было давно и сил у меня тогда было много.

Впрочем, я был не одинок и однажды лез через забор с однойизсамых принципиальных в вопросе “дисциплины” наших сотрудниц. Помню ее совершенно счастливое лицо, когда эта 47-летняя дама в туфлях на высоких каблуках при моей поддержке весьма лихо преодолела полосу препятствий и, как девочка, в без пятнадцати девять (через полчаса после начала!) вихрем промчалась на свое рабочее место. И ее никто не заметил!..

Она даже, правда не глядя в мою сторону, поблагодарила меня…

Где была ее принципиальность, ожесточившись, спрашиваю я себя сегодня? Она должна была сама явиться с докладной в отдел кадров и потребовать собственной публичной порки или, на худой конец, наказать себя сама!..

Что впрочем, она, возможно, и сделала. Дома…

А белорусские леса моего сопротивления – СЕЛЬХОЗРАБОТЫ?!. Я не противоречу сам себе – не темная и сырая овощная база, а именно сельхозработы на полях, на открытом воздухе. Наш институт, поскольку он был официально приписан к области (а может быть, благодаря заботе начальства), имел одно преимущество перед горожанами – нас не заставляли в колхозе жить, а ежедневно возили туда и обратно. Лафа эта начиналась в середине мая и продолжались с перерывами почти полгода, аж до ноябрьских праздников…

Самым неприятным видом научно-сельскохозяйственной деятельности был, конечно, осенний сбор урожая. Во-первых, холодно. Во-вторых, поскольку всё хотя бы условно употребимое в пищу хомо сапиенс колхозники забирали сами, то научно-технической интеллигенции доставалось абсолютно ненужное – нас отправляли собирать кормовую свеклу.

Но и в этом копании в мерзлой, а иногда и обледенелой земле была своя прелесть. Рабочий день на полях начинался на час-два позже, чем в институте, а кончался на полтора-два часа раньше, засветло; кроме того, еще раз, вы все же находились на свежем воздухе (тепло одеться – и холод не страшен), а главное, подняв голову от борозды, вы видели уходящие вдаль голые поля, чреду белеющих берез на переднем плане и быстро бегущие над всем этим серые и агатовыеосенние облака. Простор был необыкновенный, какой бывает только поздней осенью, лужи на дорогах покрывал первый хрустящий ледок, ваша душа очищалась, хотелось читать стихи и поскорее отразить все это на бумаге.

Что-нибудь, как у Бунина:

“Ледяная ночь, мистраль, он еще не стих, вижу в окна блеск и даль, гор, холмовнагих…”

А, красиво? Люблю его. Особенно стихи.

После трудового дня в институте, вроде ничего особенногоне делая, вы приезжали в город, чувствуя себя, как выжатый лимон, а здесь вы выходили из метро пусть усталым физически, но морально, пардон, нетронутым…

Часто мы заканчивали часа в три, впереди был практически весь день, на улице было еще совсем светло, это же удивительно, освободиться, когда на улице совсем светло… Я медленно шел домой через парк от метро, дома ждали обед, книги и пик служивой, чиновничьей свободы – дневной сон…

Боже, в сегодняшнем своем прекрасном и свободном далеке я не слишком часто пью этот божественный нектар, а что может быть лучше тихого дневного лежания под одеялом под медленно падающий снег (или дождь, или нежаркое московское солнце за окном) и знания, что все остальные в это время – на работе…

Плюс три восклицательных знака.

Но самым лучшим временем для сельскохозяйственной борьбы было, конечно, лето. Особенно если вы не валяли дурака, не задирали нос (я не для этого институт заканчивал!..), а записывались сразу, на весь сезон (заканчивал… – не заканчивал… – какая разница!), на самую, как говорится, шару. Хорошо конечно, если рядом с вами были опытные люди, которые могли посоветовать, куда лучше записаться: на косьбу, вечную стройку коммунизма – институтского пионерлагеря – или на образцовую молочную ферму, зачем-то построенную в те годы в Подмосковье по спецзаказу (заказу чьему? – ЦРУ?) не то шведами, не то голландцами.

“Композитор” посоветовалмне косьбу. Во-первых, можно немного заработать, потом эти движения рук и грудной клетки очень полезны, т.е. общефизическое оздоровление, а также вольный ветер на полях способствуют творческому …

– Не знаю чему, но чему-то явно способствуют, – сказал “композитор”, считавшийся однимиз лучших косцов в институте (говорили, что даже в министерстве), и дело было решено.

И здесь у меня перед глазами возникают пейзажи, которым позавидует любая открытка: зеленые и зелено-желтые, поросшие сурепкой и купавной поля, перелесокна заднем плане, банальный жаворонок наверху, растрескавшаяся от солнца земля, запах сухой травы, в которую вы падаете навзничь и она оказывается у самых ваших глаз, а над всем этим огромное, высокое, выцветше-голубое, без единого облачка небо Аустерлица.

Что, скажите мне, что человеку еще надо?

Почему-то вспоминается какой-то удивительный почти что сон.

Жаркий день, нас привезли на поляну у небольшой реки в дальнем Подмосковье. Почему туда, никто не понял. Автобус ушел, работы было немного, мы быстро выполнили план и разбрелись кто куда. Я и одна девушка – сгребальщицаиз отдела добычи не помню чего тихо двинулись по тропинке, идущей вдоль реки. Беседуя, мы незаметно зашли довольно далеко. У какого-то поворота я, наконец, оторвался от юной собеседницы и, движимый неясным волнением, огляделся.

То, что я увидел, заставило меня на время забыть обо всем.

Река медленно шевелила свисающую с берега густую траву, синие с чернильными крыльями стрекозы, вспугнутые нами, едва шевеля крыльями, неподвижно стояли в воздухе у самой воды. Вода была такой прозрачности, что на дне были видны водоросли, песок и стайка плотвы, исследующая брошенную кем-то ржавую консервную банку, маленький водоворот то появлялся, то исчезал у упавшего в воду дерева на том берегу, какие-то птицы переговаривались в ветвях наклонившейся над потоком ивы…

Сон, это был сон.

И чего я оттуда ушел? Я имею в виду – и поляну, и собеседницу Наташу, и институт в целом… Дождался бы там в статусе местной достопримечательности – писателя 90-х годов – и послал бы вообще все подальше…

Зачем была нужна эта “Академия Наук”?..

9. Из записи четвертой: среди своих

ЧЕРНОЕ

Стал писать и думаю: чтоже мне там все-таки так не нравилось?

Ведь лучшего места для интеллигентного бездельника, я уже говорил, просто не найти. И все-таки, батенька, не нравилось и не нравится.

Чего там не хватало? Почему именно там наш герой вышел из подполья и стал демонстративно манкироватьтак называемыми обязанностями?

Почему, поступив туда в 87-м, в 89-м я перестал появляться регулярно, а в 91-м, после победы демократической революции (?!) – исчез вообще? При этом – парадокс! – не на шутку расстроился и даже обиделся в 95-м, когдаменя наконец попросили оттуда уволиться.

Через четыре года !

Нелогично. А может, наш герой, как (говорят) все русские, независимо от национальности, немного мазохисти ему нужно, чтобы его слегка, пардон, е…и? И свободу он воспринимает только как возможность анархии? Или как замшелый интеллигентный идиот-шестидесятник принимает офисную барышню за уличную бл…? Известно же: Николай Палкин и Иосиф Сталин – отцы-домостроители, а Александр II и Горбачев – непоследовательные сукины дети? И Каляева на них… Так?

Нет ответа.

Не будучи профессиональным психологом, стопроцентно точно сказать не могу, но все-таки качаю головой: наш герой не похож на мазохиста. Хотя говорят, что Достоевский говорил, что русский человек склонен к бесчестью. Я – не знаю.

Может, тогда веление времени? Я подсознательно чувствовал исчерпанность существующего порядка и в ногу со всей страной перешел от подпольной борьбы и партизанщины к открытому противостоянию “окупационному режиму”?

Отвечаю:

Ничего я не чувствовал. Всю Перестройку мне казалось, что “диктатура” и “тоталитаризм” вот-вот победят. Я не верил в победу российской свободы и сильно обосрался и в 91-м, и в 93-м, и в 96-м. Акак только немного уверовал в победу если не демократии, то капитализма (пусть дикого, ладно!), произошел абзац 17 августа 1998 года…

Нет, видно философиз меня плохой, ничего я не могуни понять,нисформулировать. Даже в этом мини-мини-мини-случае под названием Институт Исследований Кое-Чего.

Единственное, что мне остается – это неуклюжие образы или неудачные сравнения.

Например.

Вообще, в чем-то, институт, “наука” в целом, были очень похожи на “писателей” и на “писательство”, на похожее здание на улице Герцена, кстати, и расположенное неподалеку…

Было мало воздуха, вот что я вам скажу. Непомерные, как правило, ничем не подкрепленные честолюбия, лабораторные гении, отдельские Эйнштейны, институтские Нильсы Боры. Фермопилы ученых советов, вражда научных кланов Петрова и Сидорова, многолетние, как древесные кольца, обиды Розенбаума на Розенблюма, широкая известность в узких кругах (например, известность В-15 определяется по индексу цитирования Американской Академией Наук, смотри специальные ежегодные сборники)…

Блины кандидатских диссертаций. Пилипенко завалили, слыхал? В глазах ужас и злорадство, именинные пироги докторских, счет членов ученого совета, как голосов в ООН: Кузькин будет за, ну а Пуськин наверняка против. И далее история, корнями уходящая в палеолит, почему Пуськин будет принципиально против. О, это принципиально!.. Как будто жизнь и смерть решается. Всерьез друг друга ненавидели, прятали под ключ научные отчеты, которые я не принял бы даже в макулатуру… а… А в сортир на этаже, извините, было страшно зайти!

Скажете, я нездоров? Не спорю, но первое, на что потратил деньги новый директор этого учреждения (уже при капитализме! Т.е. считанные денежки-то…) был ремонт институтских туалетов. То есть, что-то есть, есть в моих словах! Или, по крайней мере, на лицо еще один нездоровый…

А так называемая личная жизнь?.. Влюблялись и всерьез, с бросанием старых, многолетних жен и нешуточными страданиями, в аспиранток, в девочек-дипломниц, по три-четыре раза женились в пределах одного отдела или максимум института!.. Представляете, сидит такой весь седой дедуля, но еще жилистый, турист-альпинист, едрена корень, поет под гитару Городницкого, хлещет водку, как лошадь, на полном серьезе считает, что основал научную школу (десяток аспирантов, включая четырех басмачей из Средней Азии – это у него уже школа …), в комнате накурено, хоть топор вешай, а рядом молодая любовница, студентка, цветочек; у него средний сын от пятой жены в полтора раза старше ее, попала к нему в аспирантуру, бедная, тут же и в койку, смотрит на него обожающе, а ему ведь и не стыдно и не жалко ее, и даже в головуне приходит, подлецу, что у нее молодость, юность, свежесть – какое там…

Оней смачно, в лицах, рассказывает, как 20 лет назад “осадил Пилипенко” или, завывая, читает Блока-Белого, дежурное стихотворение “Случайно на ноже карманном”или “Версты”, а она и не догадывается, что он ВСЕМ уже лет 40 как его читает…

Гадость. Я не считаю себя пуританином… Мог бы,ни одну не пропускал, но должно же быть хоть что-то святое… Увлечься можешь, даже все можешь, но не более одного раза. Ну ладно, двух. А это…

Правильно таких в Америке сажают. Но мы, слава Богу, не в Америке, и я, помня гуманистические традиции русской культуры, просто лишал бы этих старых шелудивых псов права преподавать.

Вампиры…

Впрочем, и девицы в этих научных вертепах тоже хороши. Что это яих жалею – не надо, сейчася и им задам… Кстати, сохранился отрывок измоихзаписей той поры (тоже современная редакция):

“…При этом у нее, у, так сказать, другой стороны, смолодукакой то удивительный цинизм и похоть почти обезьянья. Любовь, моментально переходящая в похоть. И обратно. Ей 20 лет, а она встречается с деканом своего факультета (55 лет), но не просто, а еще и влюблена, при этом рассказывает подруге, что “безумно его хочет” и как он боится, что на факультете “узнают проних” и сообщат в партбюро. А в виде хохмы добавляет рассказ, как пошла к гинекологу в университетской поликлинике с подозрением на беременность от него и в очереди узнает, что врачиха – его жена.

– Представляешь?!.

Хохочет.

А вот еще персонаж (мы здесь для краткости даем, так сказать, собирательные образы).

Тоже лет 20, 22 максимум. Значит, считайте: гражданский муж-студент – раз, плюс еще один очень умный (по ее словам) непостоянный бой-френд, лет 30 – два, в качестве личного психоаналитика (шутит); и – влюблена в своего старшего коллегу – три. А коллега женат, двое детей, один не свой… Тоже в молодости увел чью-то жену.

Повторяю: ей – 20 лет.

Уф… Дайте дух перевести.

Провожаешь ее в… например, в Дедовск (личный опыт, чего скрывать), там у ее родителей дача, идешь между домов, закат – в полнеба, начало лета, июнь, красиво, здорово, жасмин цветет, одуванчики, целуешься у заборов, до того провалялся с ней полдня на диване…

Потом через день встречаешь в институте под ручку с “гражданским мужем”. И она тебе какни в чем ни бывало звонким таким голоском:

– Здравствуйте…

Или я чего-то не понимаю. Скорее всего.

– А… – скажете, – вот оно что, “личный опыт”… Ну, ясно.

И ничего не “ясно”. Не ясно. Интересный “момент”: тогда я просто пожимал плечами, и меня, в общем, устраивало положение вещей…

А сейчас возмущаюсь. Почему?

И еще вот, вроде бы посторонние соображения:

Есть такая отвратительная формула: “Занял свое место в литературе”.

Формула окололитературной швали – критиков, журнальных редакторов, плохих университетских преподавателей. Такая смесь вдумчивого идиота в кабинетике с книжными полками и советского писательства. Гессе? К сорока годам занял свое место в литературе. Рембо? Очень рано занял свое место в литературе. Довлатов? Ох, он долго не мог занять своего места…

Эти тараканы всю жизнь ползли к своему вонючему месту и хотят, чтобы не было никакой разницы между их службой, производством шарикоподшипников и моими одинокими ночными прогулками по спящей, черной, холодной, неоновой Москве. Разницы действительно нет. С одной стороны. А с другой – это даже не разница, это просто существование в разных измерениях.

Сравнение, как я уже говорил, очень неточное, но иногдамне кажется, что над академическим учреждением у Зоопарка довлелонечто подобное. “Место в литературе”. Потеря масштаба. Неба. (Физика все же, там же космос, суть, разбегание Галактик, десять в девятой, в десятой, в двадцатой степени… Это сколько же?..) . И вдруг эта мелочь, дрянь, истерики, показуха…

Впрочем возможно, мне все это только кажется. Причем со стороны… Ведь были, были же и там настоящие ученые, без дураков.

Перечитал сейчас и понял: не то, плохо объяснил… Но я же предупреждал – плохо с формулировками.

БЕЛОЕ

Кажется – не кажется… А вообще-то, развернусь на 180 градусов: грех, грех жаловаться…

Начинали, я уже говорил, поздно, в десять-одиннадцать утра, сидели не в основном здании, а в подвальчике на Павелецкой, начальства не было никакого, народ делал, что хотел, но года до 90-го все держалось на пресловутом чувстве “ответственности перед коллективом”, в этом разницы между кондовой отраслевой конторой и белой костью, академическим институтом, принципиально не было никакой. Уйти просто домой считалось невозможным, зато соврать, что идешь в “главное здание”, и отправиться по своим делам, – пожалуйста. Что все и делали…

Я кроме того каждый день ходил переулками в большой книжный на Полянке (пару раз купил что-то очень интересное типа упомянутого выше Рембо с параллельным текстом), в комнате сослуживца Гринищенко совершенно откровенно стоял старый раскладывающийся диван, впрочем Гринищенко уверял, что поставил его для отдыха приезжающих коллег из регионов, и несколько приехавших коллег были очень ничего и, вероятно, действительно хорошо там отдохнули…

Особенномне понравилась одна жгучая брюнетка-армянка, но я побоялся вендетты возможных родственников из Еревана, а Гринищенко, – запоздало-завистливо вздыхаю я, – не побоялся и правильно сделал! Она несколько раз потом приезжала к нему, отдыхать…

Плюс первые полгода слушать рассказы моего нового начальника о его путешествиях было даже интересно, он объехал действительно всю “одну шестую”, много (и многих) видел…

Например, его встреча чуть не лоб в лоб с медведем в кедровнике Восточной Сибири, красный отцветения каких-то микроводорослей залив под Владивостоком (представляете, вся вода летом красная), веревка вокруг палатки от ядовитых фаланг в горах туркменского пустынного хребта Копет-Дага, где днем температура в тени доходит до 40 градусов, кстати, там он был с бывшим геологическим начальником Бродского… – ну где еще вы такое найдете?..

Полевой сезон в институте продолжался 2 – 3 месяца в году, и я тоже успел кое-куда съездить, хотя, конечно, не так, как старшие товарищи, – в 86 году финансирование было не то, что в 75-м. Но и я побывал на Северном Кавказе, в очень красивых и, что странно, совершенно безлюдных лесных горах, что отделяют черноморское побережье Новороссийска и Джубги от Краснодарского края, был в стране детства – на Камчатке, на этот раз доехав до знаменитой Долины гейзеров и глухого Западного побережья, до тундры, где видел, как растетзолотой корень – кстати, совершенно невзрачные, забыл, кажется, розовые или сиреневые цветы на пологом склоне к Тихому океану...

А ночная ловля красной рыбы сеткой в этом Океане! А усыпанные птицами скалы, а совершенно дикий детеныш нерпы с круглыми, черными пуговицами-глазами на прибрежных камнях, такой дикий, что даже не спрятался при нашем появлении…

Так что, еще раз повторяю, жаловаться было бы грешно.

И тем не менее, в очередной раз простите за банальность и связанную с ней серьезность, с годами, особенно зимой, в Москве, особенно после путешествий, после полевого простора, после облаков внизу, под самолетными крыльями, отчетливо нарастало ощущение какой-то бессмысленности происходящего, от которой, пардон (но я тогда просто включился в академический стиль), не спасала даже частая смена сексуальных партнеров…

Сейчас надо бы рассказать еще пару сколь забавных, столь и поучительных историй, на эту тему, но – не хочу, сейчас интересно другое.

Ведь я действительно оказался среди своих. Все это, я уже сказал, было страшно похоже и на Литинститут, и на Дом литераторов и даже на мерцающий в вышине Союз Писателей. Та же банка с пауками. Клиника неврозов, выездное заседание. Пациент на пациенте, извините, сидел и пациентом же погонял. Ибо кто же они, все эти дельтапланеристы, туристы-альпинисты и Хемингуэи с большой дороги, исследователи Земли и Планет?.. Да-да – в институте был и такой отдел! Представляете, какой коктейль булькал за вполне невинными на первый взгляд фанерными дверями, под картами, например, Луны или Марса!..

А?! Карта Луны?! Море Радости, Море Изобилия…

Да там должны были сидеть одни гуру в черных халдейских шапках и халатах, расшитых звездами, а сидела унылая немолодая дама в очках и с вечно поджатыми ненакрашеными губами. До сих пор помню фамилию дамы – Аптекман…

Было в этомже отделе еще два козла, два хороших человека, две молодые девушки и один немолодой начальник – лауреат Государственной премии с гордо поднятой по этому случаю головой…

Однойиз девушек ваш покорный слуга, к слову, симпатизировал. (Нет – нет, это не та, которая “провожать в Дедовск”. Другая…). Но и ее – тоже, – как-то раз или два – провожал домой (а что вы хотите, инерция, не по воздуху же нам было летать) и еще более, был приглашен зайти, и еще далее (откройте глаза – ничего не будет…) пил дома чай с лимоном, был познакомлен с оченьмилой мамой, но – дальше дело почему-то не пошло… То ли мешал отрицательный опыт с “Дедовском” – а вдруг за ангельской наружностью опять скрывается циничное чудовище, то ли испугался мамы, ставшей в моих глазах репрезентацией возможных “серьезных намерений”, не знаю…

Но симпатия осталась, и иногда беседовали о высоком.

Индийская философия, греки, психопатология обыденнойжизни (сотрудников), Фрейд, Юнг, опять достижения психоанализа, “Что делать?” в смыслетактики и стратегии жизненного пути (это, увы, часто в свете отрицательного опыта старших товарищей), даже наука… – но тут в основном говорила она.

Хочу опять (раз уж я до вас дозвонился…) передать привет.

– Але, Наденька, вы меня слышите?.. Вам привет и спасибо! Как вы? Я живу ничего…

Должен сказать, что отнеея узнал очень много интересного и даже, я бы сказал, пользуясь терминологией русского философа Петра Демьяновича Успенского, – чудесного… Например (и, может быть, это вы, мои умные, ученые и просвещенные, прекрасно знаете):

Что звезды, в принципе, должны быть разноцветными и толькоиз-за какого-то досадного оптико-атмосферного эффекта мы видим их свет голубым и холодным…

– Знаете? А я вот не знал…

Ночное небо должно сверкать всеми цветами радуги, это должен быть цветовой калейдоскоп, фейерверк и божественный салют в нашу честь!.. – говорила она как-то,подняв к темному небу очаровательную головку…

А?! Нет, правда?! Я к чему веду: может ли у нас в принципе быть хандра или плохое настроение, можем ли мы обратить внимание на какую-нибудь жизненную мелочевку и чепуху под таким небом?!..

Кстати, эта девушка, Надя, как я позднее узнал, то ли под влиянием бесед с нашим героем, а то ли эти беседы просто послужили катализатором, спровоцировали давно тлеющий пожар, она в конце концов ушла – и не только из института, не только из Отдела планет, но даже из академической аспирантуры… Сначала невинно – в аспирантуру философскую, потом просто в философию, а потом обвал – вообще в никуда, в какую-то индийскую группу или секту какого-то учителя, какого-то Шри, специально приехавшего в Россиюпросвещать и наставлять нас заблудших и растерянных, имя которого я, к сожалению, не запомнил. Там, в группе, у ног Учителя, она просветлилась и успокоилась, в чем автор и убедился лично сам, когда вдруг решил поздравить ее с 8 марта году в 96-95-м.

Мы немного поговорили, голос ее звучал как обычно, Надя и Надя. Однако на попытку автора плоско пошутить на какую-то религиозно-философскую тему она (вдруг) спокойно сказала, что так шутить не нужно, да и вообще не очень-то это нужно – шутить и что она помолится или помедитирует за автора, когда повесит трубку, чтобы и он достиг хотя бы мимолетного просветления и успокоения и перестал все время вот так… это… ерничать… ну, в общем, вы поняли…

И что самое удивительное (о великая сила внушения, что же еще?!), повесив трубку, автор действительно почувствовал на некоторое время какое-то странное успокоение и легкость и даже, мы бы сказали, покой и очень удивился этому, но вскоре куда-то позвонил, какому-то, видимо, непросветленному человеку, или ему позвонили, тоже непросветленный человек, и ощущение прошло.

КОНТРОЛЬНОЕ ВРЕМЯ: ОДИН

Кончилось все это элементарно. В начале 1992 года и, разумеется, не по моей воле, я бы еще лет десять тянул. Господь так захотел. Или, если хотите, История, персонально Е.Гайдар, Б. Ельцин, Сидор Петров, Рональд Рейган, масоны, ЦРУ, Политбюро, КГБ and Co.

Впрочем, ничего особенного, не было никакого видимого грома и молнии (только невидимые), колокольного звона (а вот это зря) или хотя бы хора.

Шли мы как-то с приятелемиз института, обсуждая начавшийся обвал цен, безденежье и в связи с этим планы на Новый год (дело было в начале декабря). Говорили, что становится невозможно прожить на зарплату. Что нет денег поехать на детские зимние каникулы в академический пансионат “Звенигород” покататься на лыжах. Что следующим летом “в поле”, наверное, не поедем – опять же нет денег, но уже в институте… Подошли к киноафише. Помните, была такая разграфленная в линеечку афиша, висела на каждом углу? Все кинотеатры города. А названия (вы позволите немного ностальгии?): “Ударник”, “Украина”, “Урал”, “Литва”… Где теперь это все? И тут я ни с тогони с сего, видимо, выпендриваясь перед приятелем, занимавшим более высокую ступень в институтской иерархии, заявил:

– Нет, я так жить не буду. Я денег достану!

И чего вдруг я так сказал… Не постигаю до сих пор. Никаких намерений “достать денег” за 5 минут до того у меняне было. Как всегда, просто так брякнул. Но самое интересное, не прошло и двух месяцев, как я осуществил свое намерение. И опять, повторяю, не всерьез.

Потому что будучи за полгода до того, в 1991 году, в очередной раз в летнем отпуске в своем любимом Таллинне (как раз перед ГКЧП…) и по привычке зайдя в тамошний книжный магазин, я обратил внимание на почти трехкратную по сравнению с Москвой разницу цен накниги. Странно, очень странно, но я вдруг, без колебаний, спросил у продавщиц: а где у вас директор?