Текст книги "Под звездами Фракии"

Автор книги: Слав Караславов

Соавторы: Эмил Калычев,Петр Константинов,Любен Станев,Йордан Костурков,Янко Добрев,Рашко Сугарев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я повернулась к Верочке. Она смотрела на своего мужа преданно и спокойно, а когда он взглянул на нее, чуть прикрыла глаза, как бы мысленно посылая ему поцелуй. «Нет, счастье ей не изменило. Видно, моя подружка в рубашке родилась!..»

Они проводили меня до дверей. Верочка на прощанье ласково меня обняла, я же только кивнула, вся какая-то деревянная. На улице было темно и прохладно, пахло лесом. «В Софии нет другого такого места, где был бы столь же чистый и свежий воздух, – подумала я. – Нет другой такой счастливой семьи».

Через три месяца я узнала, что Верочка умерла.

Сначала я не поверила – настолько это было нелепо, абсурдно. Но, позвонив нашей общей знакомой, убедилась, что правда: она умерла от лейкемии. Три года болела, ездила даже лечиться во Францию… «Значит, когда я была у них, она уже знала, что обречена!» Я вспомнила, какие мысли бродили тогда у меня в голове, и меня обдало горячей волной стыда; горький, соленый вкус ощутила я на своих губах.

Осенью, когда листья на деревьях начали желтеть, я тихим теплым вечером подошла к ее дому и, подняв голову, долго смотрела на террасу, где мы когда-то сидели. Сейчас там было темно и пусто…

Как и в прошлый раз, на меня пахнуло прохладой и запахом леса. Нигде в Софии нет такого чистого и свежего воздуха…

Эмил Калычев
КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Я женился, в буквальном смысле слова, по комсомольскому поручению. Это на первый взгляд невероятно, но факт остается фактом. Его подлинность может подтвердить вам и моя жена – теперь уже не Петрова, а Христова. Перед тем как произойти этому замечательному событию, я представлял собой вполне законченного холостяка. А, по мнению досужих сплетниц, был достойным кандидатом в женихи. Я, конечно, понимал, что последнее не совсем отвечает действительности. Более того, самая мысль о женитьбе вызывала у меня головную боль. Не буду скрывать и того, что некоторые девушки пытались со мной заигрывать, но я не проявил к ним и тени интереса. Я бы сказал, в течение долгих лет мне удавалось таить в себе и страсть и сдержанность отшельника.

Но известно, что самые значительные события человеческой жизни случаются внезапно. Событие, изменившее мою судьбу, явилось ко мне в облике комсомольского секретаря, который однажды после обеда остановил меня у входа в тоннель. Остановил и спрашивает:

– Как ты относишься к вопросу о воспитании человека?

Я, не задумываясь, отвечаю:

– Положительно!

– Так… Что ж, выходит, ты и сам человек положительный.

Меня просто подкупает такая оценка, и я продолжаю с воодушевлением:

– За человека надо воевать, бороться за него…

– Вот именно, – отвечает он, – надо воевать и бороться.

И так хитро смотрит на меня:

– А не знаком ли ты случайно с Гинкой – той, что работает на помпе в смене у Данчо?

– С кем, с кем?

– С Гинкой Петровой. Знаешь, с нее и начнем. Займись-ка ею!

– Как то есть – займись? – недоумеваю я, и от дурного предчувствия у меня начинает ныть под ложечкой.

– Пойми ты – пропадает девчонка! Совсем от рук отбилась: выпивает, курит и вообще катится по наклонной плоскости.

– А-а, та самая!.. А что я-то общего с ней имею? Уж не думаешь ли ты?.. Я просто возмущен!

– Да нет, выслушай до конца! Ты, так сказать, человек авторитетный… Возьми на себя это дело. Надо воздействовать на нее положительным примером.

– Слушай, милый, я электротехник, а не нянька! А она, судя по всему, уже духовный инвалид. И не пытайся уговаривать!

Он хватает меня за лацканы:

– Да погоди ты! Ведь речь идет о чем? О воспитании человека!..

Одним словом, деваться мне некуда, я вынужден согласиться, хотя зол на него зверски. Как он ловко припер меня к стенке, этот хитрец! Я не успеваю даже остыть как следует, а уже пора отправляться в женское общежитие.

А там в сборе целая стая девиц. И Гинка. Лежит, растянувшись на кровати.

Я останавливаюсь прямо над ней:

– Слушай, согласно комсомольскому поручению, я буду тебя перевоспитывать!..

Она так и сверкнула в ответ зелеными глазищами:

– Что-о?!

– Поручение, – повторяю я и от волнения начинаю заикаться, – комсомольское поручение… выправить твое поведение…

– А-га, понятно.

Девчата зажимают рты ладонями.

– Раз так, – продолжает Гинка, – выправь сначала складки на одеяле. Не видишь, все измялось?

– Заноза! не выдерживаю я.

Девушки взрываются хохотом, а я, хлопнув дверью, вылетаю вон.

Вечером, войдя в столовую, я уже с порога ловлю на себе любопытные взгляды. Сидящие оборачиваются в мою сторону, и кто-то быстро произносит, но так, что и глухому слышно:

– «Поручение» идет!..

«Ага, уже знают». Самолюбие мое задето, и я, сжав зубы, говорю себе: «Ну, погодите же, я ее перевоспитаю все-таки… эту девчонку!»

И не успеваю так подумать – она тут как тут. Входит и направляется прямо к моему столику: на голове вызывающе нахлобучена бархатная кепка, руки – чуть ли не по локти засунуты в карманы брюк…

– Эй! (это она мне). А в поручении случайно не сказано, что и питаться мы должны вместе? А?..

Меня, как вы понимаете, так и подмывает послать ее подальше, но я сдерживаю себя изо всех сил.

– Прошу, – отвечаю, – если это доставит тебе удовольствие…

Гинка подталкивает ногой стул и садится напротив, опершись локтями о стол и положив на ладони узкий подбородок. Глаза ее смеются. «Хороша-то как, черт ее побери! Просто красавица!»… Я приказываю себе не распускаться и сохраняю, – правда, не без усилия – безразличное выражение лица. «Мне это только показалось, – внушаю я себе, – никакая она не красавица. Во что тут влюбляться? Пускай кто-нибудь другой думает иначе…» И так далее, и так далее… Но эти мысли приводят меня в еще большее замешательство…

Да-а, вот с тех пор все и началось. После ужина мы смотрели кино. Тут же, в столовой. Обычно, как поужинаем, столы отодвинем к стенам, а посередине расставляем стулья. Кому стульев не хватило, постилают ватник и садятся прямо на пол. Вот так и мы смотрели в столовой тогда кино.

Потом я отправился ее провожать. По дороге к бараку, понятно, говорили на какие-то общие, ничего не значащие темы. Откуда она, откуда я, нравятся ли здешние места. И тому подобное.

А на другой день со мной приключилась беда.

Теперь-то я могу сказать, что это было самое радостное событие в моей жизни. Но тогда, во всяком случае, оно представлялось большим несчастьем.

Чинил я электрооборудование в тоннеле. Перед тем, как и полагается, отключил ток. Ремонт был пустяковый, и я не предупредил шахтеров. Но именно в этот момент мимо щитка проходил бригадир и, заметив опущенную вниз ручку рубильника, водворил ее на место.

Я только почувствовал, как все тело дернуло. В руках блеснуло ослепительное пламя…

Очнулся уже в больнице, Смотрю – обе руки в бинтах, лютая боль раздирает кожу. «Кончено, – думаю, – в двадцать шесть лет пойдешь на пенсию». На душе – горечь непередаваемая. Ночь напролет метался как в лихорадке. «Без рук… Кому и для чего я теперь нужен?.. Жалкий инвалид!..»

А утром, еще не рассвело, слышу – кто-то пытается влезть в окно. Палата была на первом этаже, окно – всего метр с небольшим от земли. Сначала показались руки, потом вслед за ними и вся Гинка. Увидала меня и улыбается.

– Вот ты где! – кричит. – А я тебя ищу.

Ну и обрадовался же я! Сами знаете, как страшно одиночество в такие минуты. Нелепейшие мысли в голову лезут. «Но она, – думаю, – не должна почувствовать эту радость».

– Зачем это я тебе понадобился? – спрашиваю. – Лучше исчезни, пока сестра не пришла.

А она села рядом, смотрит на меня – и совсем не такой у нее взгляд, что раньше: лицо помрачнело, глаза не смеются.

– Зачем? – говорит. – А низачем… Посижу вот немного… так просто. Я была в ночной смене и узнала…

Только тут я увидел, что она в рабочей одежде. «Успела каску, значит, сбросить – и сразу сюда».

Лежу и не знаю, что ей сказать. Молчу, а самому хочется благодарить ее самыми красивыми словами. Но язык не поворачивается.

Она словно поняла мое состояние.

– Не думай, пожалуйста, что я из-за тебя здесь торчу.

Я гляжу на нее, а она уже не может остановиться и все говорит, говорит, и при этом старается нагнать на себя этакую небрежность.

– Тебе дали комсомольское поручение? Дали. Раз ты не можешь прийти ко мне, значит, я сама вынуждена к тебе являться.

– Да, теперь-то я не буду досаждать тебе своей опекой. Конец всяким поручениям.

Она в ответ хватает меня обеими руками за ворот пижамы:

– Нет, нет, все не так, слышишь? Врач сказал, что ничего страшного нет…

Она вдруг ткнулась головой прямо мне в плечо и громко разрыдалась. Но это продолжалось какое-то мгновение. Гинка порывисто вскочила, бросилась к окну и выпрыгнула на улицу.

Вы и представить себе не можете, что я перечувствовал тогда. Все во мне ликовало. Хотелось сорвать проклятые бинты и кинуться вслед за ней. Но я не мог даже пошевелиться.

На следующее утро она проникла ко мне снова. Уже через дверь: как видно, нашла общий язык с дежурной сестрой. И снова была резкой, колючей.

Посещения стали повторяться изо дня в день. Отработает ночную смену – и, как только выйдет из тоннеля, бегом ко мне. А путь был неблизкий – десять километров. Но она всегда успевала до врачебного обхода.

Я начал быстро поправляться. Раны, нанесенные ожогами, затягивались. Наверное, оттого, что я все время думал о Гинке.

Однажды меня навестил наш секретарь. Тот самый. В разговоре, как бы между делом, обронил:

– А знаешь, ты, оказывается, прирожденный воспитатель. Всего один день выполнял комсомольское поручение, а результаты получились ошеломляющие.

– Какие еще результаты? – прикидываясь наивным, спрашиваю я.

– Какие… Гинка стала просто неузнаваемой! Не курит, не нарушает общественного порядка, как прежде. Вообще изменилась в корне! Некоторые из их комнаты болтают, будто она влюбилась…

Да, друзья, вот такая случилась история. Вышел я из больницы, и через несколько дней мы сыграли свадьбу. Все закончилось как нельзя лучше. Только прозвище «Поручение» так и прилипло ко мне.

Рашко Сугарев
ГОЛГОФА

Я проснулся около десяти, взгляд потонул в белизне потолка, и тут я с тихой радостью отметил, что жена бесшумно исчезла из дома. Когда я один, то невольно вспоминаю отца. Он жил на селе, имел виноградник – всего-то два декара земли, корову да ореховое дерево. Иные говорят: «Есть корова – пьешь молоко». Подобные рассуждения вызывают во мне грустное чувство. Бесспорно, что самое существенное у коровы – вымя, но у нее есть еще мягкая, как булочка, влажная мордашка, бока, испачканные навозом, и много других милых вещей…

Нелегким выдался вчерашний денек. Когда тебя ждет неприятное дело, отложить его с понедельника до другого понедельника не всегда удается, самое большее, протянешь до пятницы. Так вот. Слышу, кто-то тихонечко постучал. Я оторвал голову от бумаг. Этакое тихое постукивание – тук-тук – не всегда и расслышишь. Через мгновение стук повторился, но еще тише. «Да», – сказал я. Дверь приоткрылась, но ровно настолько, что в щель могла проскользнуть разве что кошка, однако в кабинет вошла жена инженера – особа с малопривлекательной внешностью, в пятнистой ситцевой юбке цвета затертой промокашки. Собрав, как видно, всю смелость, она попыталась что-то сказать, но раздались лишь нечленораздельные звуки, как у малого дитяти, который еще находится на полпути между речью и немотой. Я повернулся к зеркалу и изобразил на лице самую человечную улыбку, на какую был способен. Женщина взглянула на меня – и тут плотину прорвало. «Я люблю его!» – выкрикнула она, заливаясь слезами.

Я пригласил любовницу инженера. В кабинет вошла сама цветущая молодость, с сочными губами, нежным белым лицом и челочкой волос, кокетливо опущенных на лоб. И хотя я сидел опустив голову, но и в таком положении видел, как вздымается от дыхания ее грудь. Да, такая женщина спуску не даст, и она с ходу начинает меня сечь, точно градом: «Я не уступлю инженера, что бы ни говорили мне, нет – и все тут. Я люблю усталые глаза, от них душа моя тает, я хочу, чтоб они, отдыхая, засыпали под моими пальцами». Ходит она туда-сюда по кабинету, юбкой шумит. И вся такая прелестная, знойная, отчего меня так и взмывает в небеса.

А в соседней комнате всхлипывает жена инженера, и я начинаю чувствовать, как внутри у меня что-то принимается скулить. Вот она какова, моя жизнь! А иные воображают себе, будто доить корову пустячное дело. Привяжешь-де ей хвост к рогам, сзади поставишь скамеечку, на скамеечку положишь подушечку, и молоко само – цырк-цырк – наполняет эмалированное ведро… Корова поворачивает голову и в благодарность лижет тебя в лоб. А лоб-то у тебя не гладкий – то ли морщинки, то ли следы от копыт…

Смотрю я на любовницу, разглядываю ее стройные бедра. Сколько в них женственности! Женщины такие легко рожают. Из них дети, как футбольные мячи, выскакивают. Народит такая много инженериков на радость всей земле…

А в соседней комнате другая плачет, и свинцом наливается душа моя.

Вызываю к себе следующего. Вошел инженер и сразу растопил мою душу. Глаза его источают столько тепла, что все вокруг начинает плавиться, как асфальт в августе. Угощаю инженера кофе и издалека завожу разговор – о его последнем рацпредложении. А он меня, как бритвой, срезал: «Тома, говори прямо!»

Встретишь такого человека и сразу захочешь, чтобы умными своими словами он навел порядок в твоей душе. Набираю воздуха полную грудь и выдыхаю в рубашку теплоту своих легких. А он усмехается и говорит: «Вы не знаете, с чего начать. Я помогу вам. Я преступил божью заповедь». – «Да, – говорю я. Получилось глупо, и инженер снова засмеялся. – Не смешно», – говорю я.

Нахмурив брови, инженер рассказывает мне о своей жизни. А жизнь его проще, чем детское стихотворение, и во многом напоминает мою. Долго голодал, пока однажды в мансарде не появилась Дора – продавщица из магазина пуговиц. Она приносила ему салат по-русски. Случалось порой, на оберточной бумаге проступали жирные пятна – это холодный кебап выделял сало. Некрасивая Дора улыбалась ему потрескавшимися губами: «Красавец мой!» – и в восторге обнимала, да так, что сердце его начинало болеть. Уж я-то знаю, что это такое, когда тебя обнимают, а ты не можешь оторвать взгляда от оберточной бумаги. От русского салата будущий инженер стал полнеть. На исходе пятого года все было молчаливо решено. На выпускной бал Дора сшила ему костюм. Материя была из самых дешевых, но когда он надел костюм, приятели в восторге воскликнули: «Какие пуговицы!» Инженер женился просто – без восторгов. На всю жизнь он возненавидел две вещи: потрескавшиеся губы и холодный кебап…

Четыре рацпредложения, Золотой орден Труда, командировки за границу, и однажды он полюбил другую со всей страстью глубоко одинокого в душе мужчины.

«Если ты человек, то поймешь. Сам видишь, какая это женщина. Стоит взглянуть на нее, и усталости как не бывало, готов работать бесконечно, в голове полная ясность, а карандаш сам выводит чертеж. Что ты еще хочешь от меня?» – «Ничего не хочу», – говорю я. Инженер улыбается, но ему совсем не смешно. «Ладно уж, давай топчи землю и не возвращайся назад», – думаю я и чувствую, как вырастаю в своих глазах, а инженер смотрит на меня как на равного. Теперь он в свою очередь жмет мне руку и говорит «спасибо». Та, другая, поджидает его в коридоре, и вот они оба уходят. В дверях инженер еще раз согрел мою душу словами: «А я думал, что ты, как другие».

В кабинет опять входит бывшая. Говорю – бывшая, потому что я уже дал им свое благословение. Она смотрит в сторону, а я чувствую всю боль ее души.

«Правда на моей стороне, и ты мне вернешь мужа».

Ноги у нее тонкие, как виноградные лозы.

«Пять лет я отрывала от себя каждый кусок, он не имеет права бросать меня!»

Я вижу перед собой уходящую вдаль дорогу со сплошными серпантинами. По одну ее сторону – река, по другую – цветущие деревья. И вокруг никого. Тишина. На луговине брошенный велосипед. Возле руля красная косынка. И снова меня возвращает в мир терзаний голос этой женщины.

«Почему ты так считаешь? Правда на моей стороне».

«Какая правда?» – спрашиваю я.

«Вся правда», – всхлипывает жена инженера.

«Не на твоей стороне», – говорю я.

«Как это так! Я в комитет буду жаловаться. Если потребуется – и выше. Правда на моей стороне. Видать, и тебя они окрутили?»

Вся моя жизнь – письменный стол с тремя телефонами.

Если б кто ведал, как мне хочется закричать: «Что вы хотите от меня, люди?» Я-то знаю, что люди ничего не хотят, оттого и кричу. А моя партия учит меня быть справедливым и добрым, потому что по сути своей она сама источник добра. Да, по всему видать, уложат меня эти люди на лопатки… Чувствую прикосновение чего-то мягкого – две руки обнимают мои ноги. «Встаньте, прошу вас, разве можно так, на полу». Я поднимаю ее, а она такая маленькая, сухонькая, легче базарной сумки.

«Ты вернешь мне мужа, ты все можешь». – Женщина всхлипывает в моих руках, а в соседней комнате секретарша стучит на машинке.

«Полноте, прошу вас. Не могу вернуть вам мужа».

«Значит, так, Тома, – в голодные годы можно было подкармливаться, и хорошо получалось это у вас, а теперь сами с усами…»

Наконец-то жена инженера уходит, вся согбенная. На миг за стеной прекращается стук машинки, но тут же раздается вновь…

Разбитый, вернулся я домой, а мысли крутятся, как вихрь в поле. На кухне жена позвякивает посудой. Если сейчас войдет ко мне и скажет: «Красавец мой» – зареву.

Врубаю телевизор. Дикторша сообщает новости. Сравниваю ее с любовницей инженера, убираю звук и просто смотрю на нее. И мне начинает казаться, что она говорит только для меня. На душе становится светлее. В комнату входит мой сын. Хилый, с желтой кожей, но какой ни есть – мой, и я его люблю, хотя он и похож на свою мать.

Ему, инженеру, легко. Такому ничего не сделаешь. Он конструктор, прямо-таки генератор идей. А я всего лишь служитель в храме науки.

Впрочем, все это случилось вчера, а нынче весь в поту я проснулся около десяти.

О чем думать в воскресное утро? О том, что предстоит день отдыха. И я рассматриваю белый экран потолка.

Что делать? Жизнь – невеселая штука…

Йордан Костурков
ТУТ-И-ТАМ-ХАМОН

Таня взметнула простыню, и та, надувшись парусом, гладко легла, холодная, белая, пахнущая лавандой. Она заправила края, но оказалось, что под матрацем старый половичок, покрывавший одну из сеток, сбился, и пришлось заново перестилать. Уставшими руками она снова взмахивала, снова заправляла, а потом еще полчаса приметывала большую простыню – вместо пододеяльника. От одной подушки перышки разлетались в разные стороны, а другая была твердой и плоской, пух в ней свалялся, а на напернике осталось жирное пятно от мужского затылка, которое никак нельзя было отстирать. Таня наклонилась собрать перышки, ноготком выскоблила те, что острым кончиком вонзились в ковер, потом сама растянулась тут же, на полу, давая отдых спине.

В открытое окно влетали снежинки и таяли у нее на лбу и щеках. Она лежала и ждала Его. А в углу тоже ждала стройная пушистая елка – ненаряженная, красивая.

Таня знала, какой он безответственный, капризный и ветреный. Телефонные звонки, отсутствие такси, троллейбус в обратную сторону, случайная встреча с приятелем, разговоры об обязанностях и обязательствах… словом, миллион причин и оправданий. Она ждала его, ждала, чтобы все вокруг пропиталось запахом сигарет, чтобы он все разбросал, перевернул вверх дном, устроил развал, чтобы раковина наполнилась грязной посудой, а ведро – мусором, газетами, бумажками, которые потом оказались бы очень нужными, чтобы он принялся украшать елку, занялся всем вокруг, занялся ею – Таней. Чтобы он заполнил собою все пространство тут и там – ее Тут-и-там-хамон, как она называла его про себя.

Он должен был прийти и принести продукты, различную закуску: двести граммов одного и двести граммов другого, чтобы потом это портилось, черствело, сохло в холодильнике… Она опять не поставила лед – он всегда за ним лезет в холодильную камеру; но уже поздно, не успеет замерзнуть к его приходу… если он вообще придет.

Старые, стоптанные тапочки – как обещание счастья – тоже терпеливо ждут. Ждут фараона Тут-и-там-хамона.

Она сняла трубку – какой номер набрать? Попробуй угадай, как в лотерее. Первые пришедшие в голову цифры. Сунула в дырочки диска сразу два пальца, словно кому-то в глаза. Неужели снова телефонный разговор: «Слушаю», «Я хочу…»

Зазвонил звонок. В дверь. Открыла не глядя.

– Добрый вечер, Танюша.

Нет, это не был Дед Мороз, не был ее Тут-и-там-хамон, для которого она тоже не была Танюшей, а Елочкой, вокруг которой водят праздничный хоровод и поют песенки. Это был его отец.

Она заперла за ним дверь, разочарованная, подавленная. Даже не посмотрела, как он разулся. Теперь он сидел на диване в мокром от снега пальто, в одних носках, в руках – фетровая шляпа.

– Снимите пальто, я повешу. Вы ведь не спешите?

– Хорошо. Ты одна?

Она ему не ответила, потому что он и не ждал ответа. Повесила пальто, принесла домашние тапочки. Причесавшись, села напротив. У нее все было: и ракия, и кофе, и сигареты… Вынула соковыжималку, спросила:

– Сделать морковный сок?.. Хотите?

– Не знаю, никогда не пил. Давай, попробую.

Она не знала, что бы еще ему предложить. Сигарету? Но сама она не могла составить ему компанию – курила, только когда была взволнованна или чтобы остановить непрошеные слезы.

– Я прямо с работы. – Он показал ей зачем-то руки, будто это могло что-то объяснить. – Редко видимся, вот и решил заглянуть. Праздник.

– Вы никогда не приходили без него.

– Да… А где он?

– Позвонил, что придет… если не будет собрания, другого какого-нибудь дела, если не встретит друга или знакомого, если не надо будет пойти в другое место, если у него не окажется денег… Я думаю, вы знаете, чт о он делает и чт о ему нужно.

– Я его не оправдываю.

Она отбила у него желание говорить. Да и какой смысл в подобном разговоре? Сам он не умеет вызывать людей на откровенность, не внушает полного доверия. Его не назовешь великим знатоком человеческой души, умеющим анализировать ее порывы, сопереживать, страдать, цитировать, внушать, притворяться, разыгрывать из себя… в отличие от сына, которого ждут, как Деда Мороза.

Но разговор – так или иначе – продолжался, ни о чем. То становился оживленным (заходила речь о соковыжималке, цветах, о самом соке, о полезности этого сока, о лекарственных травах… Он признался, что сок из моркови ему не понравился), то заходил в тупик и сползал на поучительные тривиальности. Разговор шел, и она вдруг поймала себя на том, что не вникает в суть, а только прислушивается к звучанию голоса. Это был расстроенный кларнет, который путал мелодию, брал неверный тон, но даже не старался выправиться, добиться стройности и довести до конца пустой мотив своей пустой жизни. А какой была тема ее голоса, ее жизни? В душе звучало что-то похожее на знакомое, что-то из «Оберона»: «Вот пришла невеста, вся в белом…» Как елка в снежном убранстве, как обещание счастливой развязки… Это не подходило к случаю, и она отвечала ему коротко и резко, что, вероятно, его оскорбляло. Он уйдет, вернется к себе и когда-нибудь в момент редкого для него откровения скажет: «Ты что, разве не знаешь ее?»

Она ждала, пока он зашнурует полуботинки, потом подала ему пальто и модную когда-то фетровую шляпу – и то и другое мокрое. Выйдя на площадку, он начнет спускаться с лестницы, хотя она ему напомнила, что существует лифт.

Теперь она должна была сделать вывод из этого посещения; впрочем, его прихода следовало ожидать. Что-то было не так, что-то случилось. Случилось-таки! «Против факта не попрешь», – как любил заявлять ее избранник, великий мыслитель, многострадальная душа, которая сейчас заплутала на своем крестном пути. Она должна была связать и снова распустить бытовую новогоднюю драму, полученную в подарок, – драматическую ситуацию вместо, скажем, свитера.

Ей это было привычно – долгими вечерами она вязала и распускала. Руки ее давно устали. Она бесконечно пыталась все себе объяснить, доказать; но слов не хватало, и она помогала руками – нет, это не были крылья, которые помогли бы ей взлететь, хотя бы во сне. Она вязала и распускала, и не было конца нити. Где был этот конец? Видно, начало и было концом. Читая книгу – а она ночи напролет читала, – Таня вдруг ловила себя на том, насколько далека она от написанного, – то видела героев, вникала в их судьбы и переживания, то забывала о них, поглощенная своими мыслями. А мысли эти прыгали, ускользали, метались из одной крайности в другую, и она никак не могла поймать их, и ребром поставить вопрос, и получить точный ответ…

Иногда Таня пыталась заглянуть в будущее, ей хотелось увидеть, что будет, но не через день-другой, а спустя годы… Конечно, ей было боязно, но в то же время любопытно. Основное же чувство, которое владело ею, – это надежда. Она украдкой, с надеждой, заглядывала в свое будущее… и видела все в благоприятном свете. Нет, там не должно было быть ничего плохого, отчего можно было бы расстроиться, никакой мелодрамы! Будущее было чистым и светлым, как сами мысли о нем, – выстраданное в мыслях будущее! Прошлое, эти черные дни, постепенно забудется, будто все было в шутку: «Ну и подурачились же! Верно?» И сама она станет мягкой и нежной, внимательной и заботливой. Наступит сказка, зимняя сказка, рассказанная медленно, терпеливо. Таня была в ней Белоснежкой, Гадким утенком, Синей птицей… Ведь ее любят, и этого достаточно. Более чем достаточно! Чего еще? Любили, любят, без нее не могут…

И она все вязала. Петли жизни спокойно, уютно заплетались – ровные, гибкие, красивые. Но кто-то ее сбивал, и она снова принималась расплетать-распускать. Кто же сбивал? Кто? Должен же быть кто-то виноват…

Она судорожно сунула пальцы в дырочку телефонного диска. Дырочка пришлась плотно, как обручальное кольцо. Она не любила колец, серег, браслетов.

Телефонный разговор – нужный и вовсе не нужный, – только он мог исправить то, что можно еще исправить, обещанием, разочарованием… «Да, это я!», «Не могу», «Не хочу», «Нет никакого смысла!», «Все кончено…»

От неожиданного звонка она вздрогнула, схватила трубку и тут же уронила аппарат. Поднимая, услышала безнадежно тревожный голос матери:

– Таня, Таня! Как ты там? Почему не звонишь? Все в порядке?

– Да. Его еще нет, если тебя это интересует. Приходил свекор.

– Что сказал? Что ему надо?..

– Ничего. Посидели, поговорили.

– Ты ему все сказала?

– А что, собственно, я должна была сказать?

Почувствовав вдруг злость, злость от надвигавшегося одиночества, обманутых надежд, унижения, Таня с ожесточением крикнула:

– Оставь! Оставь меня в покое! Зачем ты звонишь? Посмотри, который час! Неужели больше нечем заняться?.. Ложись спать! Плачь-плачь… Переживай! Готовься, в конце концов, к празднику!..

И, бросив трубку, она побежала в спальню – вспомнила, что забыла закрыть раму.

Шел снег, и ветер наносил его в окно. Снежинки падали и становились некрасивыми. Ну какой же шел снег! И было в нем столько любопытства, обещания и досады!