Текст книги "Под звездами Фракии"

Автор книги: Слав Караславов

Я скинул штаны – и под одеяло. Она начала снимать свои побрякушки. Да были бы одна-две, а то ведь – целая куча. И на каждой нитке есть золотая или серебряная монета. Их дарят самые близкие родственники. Сложила свои побрякушки в шкатулку для ниток. Принялась снимать юбки. Одну, вторую, и осталась в шитой шелком сорочке. Одна грудь вывалилась, как оброненная. Елена поглядела в мою сторону. Увидела, что я на нее смотрю.

– Закройся, – говорит, – мне стыдно!

Я и без того был перепуган, укрылся с головой, будто она мне сказала «спи», и заснул. В какой-то момент слышу, кто-то кулаками молотит в дверь и тот самый пьяный голос еще горластее орет:

– Сладкой ракии хочу!

Я вскакиваю, будто ударенный прялкой по темечку, и кричу:

– Елена, дай штаны!

Она бросила мне их в ноги и в раздражении:

– На, бери! Только тебе-то они зачем?

– Сладкой ракии хочу! – орет тот тип еще громче.

Я открываю дверь. Входит тетя Тонка, веселая, улыбающаяся:

– Ну, сынок, как?

– Да я, тетя, заснул…

– Как же так, сынок? – Она повернулась к Елене. – Ты не обижайся, милая. Сама видишь, ребенок еще. А накануне всю ночь хороводы водил, устал. Подожди, милая. Не этой ночью, так следующей. А то и год ждать придется. Женитьба – в наказание человеку. Ты же знаешь, его отец бедный, овец пришлось заколоть и корову. Если ты сейчас уйдешь, нам на люди глаз не показать. Подожди, милая. Не делай из нас посмешища. – Повернулась ко мне. – Ну, что ж нам теперь делать, сынок? Где честь невесты?

– У нее, тетя…

– Знаю, что у нее, а ты должен был у нее взять.

– Я ж тебе сказал, что заснул. Рано рассвело.

– Поняла я, что заснул. Только бы и сегодня вечером не заснул. А сейчас оторви от моего кушака кусочек бахромы, она красная, сойдет за честь невесты.

Руки-то у меня крепкие, я не один, а три кусочка оторвал, даже и кушак порвал. Тетя выходит, притворившись веселой, подпрыгивает на одной ноге и припевает:

– Невеста честная, невеста честная…

А тот пьяный голос еще громче орет:

– Сладкой ракии хочу!

Тетя подает ему бутылку, он отхлебывает.

– Ух, хороша, все нутро обожгла, сладкая.

Я-то не знаю, насколько она сладкая, но улыбаюсь, будто я ее делал!

Так что, дорогой читатель, у меня было венчание, но не было брачной ночи. С тех пор миновали десятки лет. Та, что была Еленой Благоевой, теперь бабушка Елена. Как услышит – свадьбу где играют, слезу обронит, а зайдет речь о штанах, не пропустит мне сказать:

– Зачем тебе штаны-то?

Свадьба – вершина в жизни каждого человека, но не каждый – герой этой вершины, не был им и я. Мужики-то шестнадцатилетних с собой в баню не берут, а меня под венец поставили.

Потому и по сей день слышится мне громоподобный голос попа:

– Венчаются, господи, раб божий Янко и раба божья Елена!

Где тот поп? Сейчас бы его послушать! Но вместо попа мне поют внуки, и это лучшее продолжение свадебного торжества.

…ОНИ ЕМУ ДАРЯТ ЦВЕТЫ

 
Белеет ли в поле пороша,
Иль гулкие ливни шумят,
Стоит над горою Алеша,
В Болгарии русский солдат.
 
 
И сердцу по-прежнему горько,
Что после свинцовой пурги
Из камня его гимнастерка,
Из камня его сапоги.
 
 
Немало под страшною ношей
Легло безымянных парней,
Но то, что вот этот – Алеша,
Известно Болгарии всей.
 
 
К долинам, покоем объятым,
Ему не сойти с высоты.
Цветов он не дарит девчатам,
Они ему дарят цветы…
 

Константин Ваншенкин

Слав Хр. Караславов
УГРЮМЫЕ ГЛАЗА

У нее были странные глаза – большие и круглые, как у птицы. А брови неестественно изогнуты и приподняты, словно она удивлялась всему на свете. И самое главное, она была необщительна. Любила тишину. Избегала шумных застолий. Коллеги в шутку называли ее Молчуньей. Пока продолжались съемки, она редко засиживалась в корчме бесконечно долгими вечерами, которые обычно заканчивались спорами и танцами. Она уходила, как всегда, незаметно, но окружающие не могли отделаться от чувства, что они только что ее видели. Как ни странно, такое чувство испытывал каждый из нас. И каждому казалось, что он не ошибается, и ему почему-то вспоминались ее глаза – большие, печальные, вечно задумчивые и угрюмые.

– Да не смотри на меня так, а то мне не по себе! – говорил ей часто режиссер.

Она не обижалась. А если и обижалась, то молча. Она была близорука и глядела на собеседника в упор, но очков никогда не носила. То ли забывала про них, то ли теряла. Услышав насмешку режиссера, она поднималась и уходила, но ее холодный, пронизывающий взгляд неотступно преследовал его.

– С Молчуньей что-то творится! С тех пор, как она занемогла, ее словно подменили, – сказал мне как-то режиссер.

– Может, она влюблена?

– В кого?

– В тебя…

– Мы знаем друг друга с пеленок, выросли вместе, и нам, кстати, под сорок…

– По тебе-то видно, а по ней – не скажешь…

– Женщины всегда лучше выглядят… Легкий массаж, немного косметики, и такой тюфяк, как ты, прибран к рукам…

Но я действительно никогда бы ей не дал сорок лет! Невысокого роста, стройная, подтянутая. И первое, на что обращаешь внимание, – это глаза, удивительно большие глаза.

А режиссер продолжал сокрушаться:

– Поверь, я-то помню ее другой… Она была совершенно другой!.. Веселой, улыбчивой… А теперь остались одни глаза… Что-то неладное происходит с Молчуньей… Она с такой радостью согласилась сниматься в фильме, а сейчас совсем сдала… Ходит как потерянная, сама не своя. Странно! И ужасно напоминает свою сестру! Та тоже была большеглазой и миловидной. Они с ней похожи как две капли воды. Ее сестра была старше нас на десять лет. Мы были подростками, когда она подалась к партизанам. Появился однажды мой брат, перерыл весь чердак, искал что-то в углу за камином, а на следующий вечер исчез. И вместе с ним она… А потом нас вплоть до самой революции интернировали, преследовали… Возвращаемся мы в наш городок и тут же узнаем, что ее сестра расстреляна. Ее пытали в полиции, хотели, чтоб она выдала своих товарищей. Несколько раз ее избивали до полусмерти. У нас в городке жил один врач – отпетый негодяй. Он приводил ее в сознание, а потом вводил в вены раствор соли. Садист! В день победы люди ворвались к нему в дом, но он скрылся. Иначе бы его линчевали. Он исчез, как сквозь землю провалился. Перед расстрелом она держалась мужественно. И перед самой смертью плюнула палачам в лицо… Еще будучи школьником, я решил о ней написать, воспеть ее подвиг, но, как видишь, писатель из меня не вышел. Меня захватило кино. И тогда я решил сделать полудокументальный фильм. Как узнала об этом Молчунья, чуть не разревелась от радости. Она мечтала воссоздать героический образ сестры. И ушла с головой в фильм. Однако во время «пыток» простудилась. Разболелась. Ей пришлось обратиться к местному врачу, и с той поры она изменилась… До неузнаваемости…

Режиссер, подобно всем киношникам, был человеком самовлюбленным и обожал, когда все внимали его разглагольствованиям. В моем лице он приобрел хорошего слушателя. Он даже подтрунивал над моим долготерпением.

– Ну, что ты разинул рот, словно я рассказываю какую-то небыль? Подобные истории случались сплошь и рядом. А сколько погибло узников и партизан! И ежели я взялся за фильм, то сделаю его, потому что дал себе когда-то слово и потому что Молчунья ужасно напоминает мне сестру. Все наши местные ахнут, когда ее увидят. Понимаешь, получится, будто ее сестра ожила… Да и здешние места, с высокими холмами, почти точная копия нашего края. А эту деревушку я выбрал потому, что тут тихо, ведь аппаратура очень чувствительна к малейшим шумам… Но это уже мои заботы как режиссера… Вряд ли они тебе интересны…

Этот наш разговор, пожалуй, оказался самым долгим. А потом он погрузился в работу над фильмом. Почти целый месяц он истязал съемочную группу, постоянно призывая всех к тишине. Корчма кишела полицейскими в униформе. Поднимались тосты за престолонаследника. Мы часто вздрагивали от выстрелов. Своры ищеек устремлялись по невидимым следам. Порой в этой кутерьме я замечал повелительные жесты режиссера и горящие глаза Молчуньи. А она все больше таяла. Становилась нервной и раздражительной.

– Окончательно вошла в образ! – нервничал режиссер. – Не слушает, что ей говорят. Приостановлю съемки, пусть придет в себя…

И приостановил. Как-то утром он постучался ко мне.

– Сегодня даю всем отдых! Я тоже хочу пожить как человек. Пошли со мной! – Он привык распоряжаться. Я уже знал, для чего ему нужен. И решил с ним поторговаться.

– Ты сию минуту надумал дать себе отдых?

– А в чем дело?

– А в том, что у меня работа…

– Да брось ты ее!

– Ладно, брошу, а кто за меня ее сделает?

– Не задавай глупых вопросов!.. Ясно, что ты сам ее и сделаешь… не я же…

Выхода не было. И я напрямую спросил:

– Мне обе взять?..

– Обе…

Рогатки сохли под навесом. Их оставалось только взять.

– А наживка?..

– Я кое-что прихватил…

Мы замолчали. Режиссер вскинул на плечо рогатки и принялся насвистывать старый затасканный романс. Его голова казалась скошенной и ужасно заросшей. Длинные волосы, усы, напоминающие подкову, густая борода, похожая на пестрое домотканое одеяло.

– Тебе не мешало бы подстричься…

– Я давно ждал, когда ты мне напомнишь…

Он выглядел кислым. И я решил оставить его в покое. Из ущелья тянул утренний ветерок, и листья на ивах то начинали трепетать, то замирали, быстро при этом меняя свой цвет – зеленый на серебристый и наоборот… Заводи здесь были глубокими. Берега, увитые корневищами, говорили о существовании богатого рачьего царства. Режиссер метнул рогатку и по привычке сказал:

– Тише!..

Первый же пойманный рак привел его в умиление. Он долго его рассматривал. Одной клешни у рака не хватало, а другой – мощной и цепкой – он все норовил схватить режиссера за палец.

– Забияка!.. Хулиган!.. Вот я заставлю тебя покраснеть… Ты покраснеешь, да еще как!.. Ты меня не знаешь… Не знаешь, как я ловко кипячу воду в кастрюле.

Режиссер явно увлекся, и я решил воздействовать на него его же методом:

– Тише ты!..

– Я действительно разболтался. Но как тут умолчишь, если попадется такое чудище? Один ус у него чего стоит!..

– Как у тебя!..

– Тише ты! – отпарировал режиссер.

Мы замолчали. И молчали до конца лова. Мы уже собирались возвращаться, когда он неожиданно заговорил:

– Ты знаешь, когда рогатка дернулась… она вдруг мне напомнила ее глаза. Когда она смотрит в упор, хочется куда-нибудь сгинуть. Угрюмые они у нее и давят на тебя. У всей ее семьи такие глаза. А ее – точь-в-точь как у сестры. Сестра тоже была слегка близорукой. Говорят, что, перед тем как ее схватили, она потеряла очки… – И снова за свое: – Да, улов что надо!.. Целое ведро раков! Я, братец, ни разу не вылавливал столько косоглазой живности!.. Соберу сегодня вечером своих обалдуев: пусть трескают деликатес да меня вспоминают. А то они думают, что я ничего не умею, кроме как ругаться… Спросят, кто этот виртуоз, – показывай на меня. Укрепляй мой авторитет, а то продержу вас здесь, в деревне, еще пару месяцев! Договорились?

– Ладно, ладно…

– Что ты заладил? Дай слово!

– Даю!

– В таком случае – благодарствую. Сегодня вечером посажу тебя на самое видное место. И, садясь, ты скажешь: «Вот он, виртуоз!..» Пусть знают своих, когда будут лопать!..

– А не получится ли слишком нарочито?

– Нарочито? Смотрите-ка на него! Взялся обучать режиссера режиссуре… Это своего рода точка отправления. Ты делаешь зачин, после чего остальные подхватывают тему. А по сути сие будет означать: «Ешьте, но помните, кем вы облагодетельствованы!..»

Вечером меня усадили на самом видном месте. А режиссер скромно пристроился в углу, где было по-настоящему сумрачно. Когда стажеры стали разносить тарелки с красными, как спелый перец, раками, я поднялся:

– Друзья, сегодня я утратил право называться виртуозом в ловле раков. Ваш шеф меня побил. Объявляю его виртуозом номер один. Он, бесспорно, заслужил венок из серебристых ивовых листьев!

Две статистки взяли согнутую полумесяцем ветвь ивы и водрузили ее на голову режиссера. Восторженные крики огласили корчму. В тот момент, когда подносили венок, я почувствовал на себе угрюмый взгляд Молчуньи. Я не вынес этого взгляда – мрачного, тяжелого, – сел на место, и улыбка улетучилась с моего лица. Веселого настроения у меня как не бывало! Богемный мир веселился, кругом целовались и спорили, ругались и танцевали, и только мы с Молчуньей сидели мрачные, то и дело прикладываясь к бокалам. У меня было такое чувство, что она хочет напиться. Когда веселье достигло апогея и помещение заполнилось танцующими, я подсел к женщине.

– Ну что? Напьемся?

Она посмотрела на меня своими угрюмыми глазами и снова взялась за бокал. Отпила и ровным голосом сказала:

– Это его последний вечер!.. Он должен переселиться в лучший мир!..

Эта фраза была произнесена таким тоном, что у меня по телу забегали мурашки.

– Кто должен переселиться?…

– Он… доктор!.. Я сказала, чтоб он или признался, или покончил с собой…

– Подожди! О каком докторе ты говоришь?..

– Об этом… вашем…

– Но он давно уже не практикует… И он такой… тихий!..

– Тихий!.. Гнусный палач!.. Когда он меня увидел, то от неожиданности раздавил спиной зеркало в прихожей. И твердил: «Глаза!.. Эти глаза мне знакомы… Ты разве жива?..» А когда я приблизилась, закричал и потерял сознание… Я узнала его… Он пытал сестру… Когда он очнулся, я сказала: «Или ты признаешься, или покончишь с собой…» Сегодня ночью срок истекает…

Женщина снова отпила вина, обвела стол угрюмым взглядом и, прислонившись к стене, закрыла лицо руками. Она так и просидела весь вечер, пока не закончилась пирушка. Я испугался за нее. Тронул за плечо:

– Иди приляг!..

– Мне страшно…

Я шагал по тропинке, направляясь домой. Ночь была влажной, кругом стоял белесый туман. Я ступал наугад и раздумывал над словами женщины. Я знал доктора несколько лет. Тихий, неприметный старик. Вроде бы замкнутый и нелюдимый. Я отказывался верить. Подумалось, что она сжилась с ролью и что у нее шалят нервы. Я решил завтра же с ней поговорить и посоветовать подлечиться или отказаться от участия в фильме. Иначе она изведется… Измотает себя вконец. С этими мыслями я и заснул.

Меня разбудило солнце. Оно уже взошло и подбиралось к самому камину. Я вышел на балкончик. Потом наспех побрился и направился к центру деревушки. Настигший меня посреди пути протяжный звон колокола заставил ускорить шаг. Перед корчмой стоял режиссер. Волосы у него растрепались, в усах застряла красная шелуха от рака. В его глазах я прочитал смутную тревогу.

– Кто умер?..

– Доктор… Бог с ним!.. Я о другом… Нашей-то стало плохо… Сидит и плачет… Ничего не говорит… А потом закрылась у себя в комнате…

– Оставь ее!.. Поплачет и перестанет…

– Ты думаешь?..

– Я уверен…

– Давай тогда пропустим по одной!..

– Ты что, вчера недобрал?..

– Вчера было весело, а сегодня – тревожно…

Разумеется, он ничего не знал. Я стоял на деревенской площади. Небо, упираясь в высокие холмы, давило на меня, как глаза женщины, закрывшейся у себя в комнате, и я ни на минуту не сомневался в ее словах.

Любен Станев
СЧАСТЛИВИЦА

Она спокойно и деловито показывала мне свою квартиру, я же была настолько потрясена, что даже забыла о сигарете и обожгла себе пальцы. Неужели все это принадлежит Верочке? Уму непостижимо! Той самой Верочке, с которой мы снимали когда-то комнату у бабки Гуны, жалкую каморку с окнами на север в набитой жильцами запущенной квартире, где пол скрипел, двери хлопали, из кранов текло, а по утрам надо было по полчаса ждать, чтобы попасть в ванную… Четыре года мы проспали на одной кровати, время от времени великодушно уступая друг другу «территорию»; честно признаться, мне приходилось просить об этом гораздо чаще – Верочка в любовных делах была неумехой, а познакомившись с Николаем, втюрилась в него по уши… Стоило прийти гостям, как хозяйка – жутко любопытная старуха – заявлялась без стука, усаживалась напротив наших кавалеров и принималась их рассматривать самым бесцеремонным образом. Она уже впадала в маразм – утверждала, например, что о достоинствах человека можно судить по форме его ушных раковин. Если бы я прислушивалась к ее советам, мне бы пришлось выходить замуж, по меньшей мере, трижды в год. Бабке Гуне Николай не нравился. Она считала, что Верочка совершила роковую ошибку…

И что же в результате? Оказывается, моей подружке здорово повезло – она у нас счастливица, тогда как я…

Встретились мы неделю назад на улице, совсем случайно, – живем в одном городе, а десять лет не виделись. Нельзя сказать, чтобы Верочка очень изменилась: такая же маленькая, с хорошей фигуркой; тот же заразительный, сердечный смех, открывающий ровные белые зубки, – в ее смехе, в этих ее зубках было особое очарование.

Мы долго говорили о нашей юности, припоминали смешные случаи и старых знакомых, а когда прощались, она пригласила меня в гости.

Квартира была необычной: пол кое-где приподнят, потолок опущен; камин, гарнитур, каких я ни у кого не встречала, – все оригинально и изысканно, начиная с просторной прихожей и кончая умопомрачительной ванной комнатой, где наряду со сверкающими кранами и ручками было несколько круглых зеркал в темно-синих рамах и белый узкий бельевой шкаф, наполненный махровыми полотенцами.

Я невольно вспомнила, каким бедным был Верочкин гардероб – пара ситцевых платьишек. Сирота, приехавшая в столицу учиться и работать. Помню, она изучала стенографию. Родом Верочка была из глубокой провинции, в то время как я выросла в городе, известном своими культурными и аристократическими традициями еще тогда, когда София была большой деревней.

Осмотрев комнаты, мы вернулись в холл, и Верочка сказала:

– Пойдем, я тебе покажу ателье, чтобы можно было потом спокойно попить кофе на террасе.

Мы поднялись по внутренней деревянной лестнице. Ателье занимало все пространство над холлом. Это было просторное, почти пустое помещение. В глубине, у окон, стоял огромный чертежный стол – там в беспорядке лежали каталоги, рулоны кальки, циркули и множество карандашей, кисточек и фломастеров; на длинных раздвигающихся кронштейнах были укреплены лампы, похожие на диковинных птиц. Стоящие на столе пепельницы – с полдюжины – были переполнены окурками, воздух пропитался едким запахом сигарет. Больше в помещении ничего не было, и Верочка поспешила объяснить:

– Вроде бы все довели, а вот ателье никак. Но, главное, было бы где чертить.

– И хорошо, – сказала я. – Бабушка говорила, что в старые времена люди специально оставляли часть дома недостроенной.

Она посмотрела на меня удивленно:

– Почему?

– Считалось хорошей приметой, и люди меньше завидовали.

Верочка на минуту задумалась, лицо ее стало каким-то отчужденным и очень серьезным, но она тут же рассмеялась своим теплым, звонким смехом.

– Ерунда. Кто нам может позавидовать? Да и нечему. Николай вкалывает с утра до вечера.

«Другие тоже вкалывают!» – хотелось мне сказать.

Мы сидели на террасе, под нами был сад, круглые кроны деревьев казались брошенными на траву зелеными шапками, дальше шли красные черепичные крыши, а за ними на горизонте при свете заходящего солнца у подножия Витоши весело блестели сельца и отдельные виллы. Все это было необыкновенно красиво и живописно! Сама того не желая, я сравнила эту панораму с видом из моих окон – узким колодцем внутреннего двора с его облезлыми балконами и ржавыми лебедками, от которых тянутся черные веревки для сушки белья, – и сердце мое сжалось: чем она лучше меня, эта счастливица? Почему ей в жизни так повезло? Казалось бы, ничуть не красивее, не умнее, из самой что ни на есть простой семьи… А какие блестящие молодые люди ухаживали когда-то за мной! Теперь они известные поэты, режиссеры, артисты… Я меняла своих кавалеров с легкостью, не думая о будущем, воображая, что вечно останусь молодой.

– Николаю дали возможность выбрать, – услышала я Верочкин голос, и до меня дошло, откуда такие шикарные апартаменты. – У нас есть закон, по которому архитектор, если у него нет жилплощади, может получить квартиру в доме, который строится по его проекту. Мы специально взяли последний этаж, чтобы можно было чердачное помещение использовать под ателье.

– Чудесно! – кивнула я. – И планировка идеальная, и вид из окон… и обставили с блеском. Сразу видно: здесь живет архитектор!

– Да, Николай удивительно способный, – сказала она с ласковой и счастливой улыбкой. – В Тунисе его очень ценили. И здесь нет отбоя от заказчиков. Если бы он на все соглашался, день и ночь пришлось бы чертить…

– А как ты? – вставила я осторожно.

– Я? – Она прищурилась. – Я не работаю… Занимаюсь мужем, ребенком, домашним хозяйством…

«Вот почему она так сохранилась – выглядит совсем молоденькой!» – промелькнуло у меня в голове. Я посмотрела на свою жилистую руку, державшую чашку, – кожа сморщенная, вся в мелких коричневых пятнышках – и снова почувствовала досаду, смешанную с острой жалостью к самой себе. Мне живо представилось, как Верочка с Николаем пьют по утрам кофе на этой великолепной террасе, в то время как я верчу центрифугу с пробирками, полными мочи, или высасываю трубочкой кровь из пальца больного. К одиннадцати у меня уже все плывет перед глазами от непрерывного вглядывания в микроскоп… Именно в это время являются опоздавшие или блатные: одни просят, другие грозят пожаловаться, отчего мою усталость как рукой снимает, и я посылаю их подальше, разумеется, про себя. Единственное утешение в том, что меня не могут уволить: лаборанты у нас дефицитный кадр… если, конечно, это может служить утешением. И вообще, еще вопрос, стоит ли моя работа того, чтобы за нее держаться.

– Значит, Николай неплохо зарабатывает, раз ты можешь себе позволить сидеть дома, – заметила я и, перевернув свою пустую чашку, поставила ее на блюдце.

Верочка весело покачала головой.

– Что ты! Мы по уши в долгах. Он хорошо зарабатывает, но, если бы ты знала, сколько нам стоила эта квартира!

Мне совсем не хотелось это знать. Я понимала, что сумма окажется для меня астрономической и я еще больше расстроюсь.

– Переверни чашку, я тебе погадаю.

Верочка вскинула пепельные, едва заметные бровки, не без колебания взялась за чашку.

– Что мне можно предсказать? – спросила она с удивительным равнодушием. – Ну, разве что… Когда мы выплатим долги?

– В наше время хорошо уже то, что ты можешь позволить себе взять в долг, – сказала я с вымученной улыбкой.

«Она права, зачем я стану ей гадать, когда у нее и так все хорошо? Вот и у Николая работы навалом».

– Сама говоришь, от заказчиков нет отбоя.

Она поиграла ложечкой.

– Сейчас одна работа, деньги не скоро. Хотя… – Верочка не договорила, махнула рукой и одарила меня солнечной улыбкой. – Но не будем жаловаться!..

Заговорили о Тунисе. Я спросила, ездили ли они в другие, европейские, страны.

– Дважды были во Франции, – ответила Верочка почему-то без особого воодушевления.

Потом стали припоминать общих знакомых – она просила рассказать, кто, где и чем занимается, интересовалась, встречаюсь ли я со старыми приятелями – теми, с кем мы дружили пятнадцать лет назад. Верочка все больше оживлялась, все чаще звучал ее заразительный смех, и, глядя на нее, слушая этот смех, я погрузилась в прежнюю атмосферу, мной овладело странное чувство, будто вовсе не прошло столько лет и мы снова сидим в нашей маленькой комнатушке – молодые и беспечные…

Хлопнула входная дверь, кто-то быстро пересек холл, и на террасу выскочила очаровательная девочка лет семи.

– Мамуля, если б ты знала… – начала она запыхавшись, но, увидев меня, смутилась и вежливо поздоровалась.

Я смотрела пораженная – такого поразительного сходства между матерью и дочерью я еще не встречала. Это была та же Верочка в миниатюре – те же ясные голубые глаза, тот же носик, словно его сжали двумя пальчиками и он так и остался, те же ровненькие выпуклые зубки, а главное – та же лучезарная улыбка, обаятельная и добрая.

– Как тебя зовут? – спросила я, протягивая к ней руку.

– Николина, – ответила девочка, поглядывая на мать.

«В честь Николая», – подумала я и представила разнеженного и гордого отца. Верно, дочка – его самая большая слабость.

Ребенок был умный и воспитанный, побыл немного с нами, а потом сам деликатно решил уйти, чтобы оставить нас вдвоем. Но чуть позже Николина вернулась и подала матери какой-то бланк.

– В нашем ящике, мамуля, для папы.

Верочка бросила на повестку беглый взгляд и отложила в сторону.

– Из диспансера, – пояснила она. – Вызывают на флюорографию. Я была, а он все никак не может выкроить время.

Наклонившись, я краем глаза прочла подчеркнутое красным карандашом: «Срочно явиться на контрольный снимок легких» – и нахмурилась: «Значит, Николай был на флюорографии!»

Мне хорошо было известно, что означает подобная повестка, в каких случаях больных вызывают на контрольный снимок легких. Обычно – когда обнаружена опухоль. Нередко такой бланк содержит суровый приговор…

Чувствуя волнение, я отвела взгляд и уставилась на изящный кофейный сервиз, сердце мое учащенно билось.

– Ты хотела мне погадать, – вернул меня к действительности голос Верочки. Она подняла чашку и весело добавила: – Мне кажется, уже можно.

Я механически взяла из ее рук легкую чашечку и вперилась в коричневые разводы: ни тени на дне, ни пятна, ни густого наплыва! Перед глазами были прозрачные, ажурные, как кружева, следы выпитого кофе. Может, я ошиблась и Николая вызывают в диспансер совсем по другой причине? Помолчав, я заговорила, выуживая из памяти стертые, миллион раз говоренные фразы и эпитеты.

Но постепенно речь моя стала литься свободно и вдохновенно. Я не жалела розовых красок, рисуя перед моей старой подружкой картину счастья, личного и семейного. Говорила – и сама поражалась, до чего же талантливо я лгу. В сущности, это даже не было ложью. Если верить чашке, в Верочкином доме все было о’кей. Но я-то ведь знала, что это не так! Не будь злополучной повестки, я наверняка отделалась бы двумя-тремя хорошими предсказаниями, у меня бы просто не хватило духу высказать все то радужное, что я прочитала на дне ее чашки. «Неужели все радости жизни опять этой Верочке?..»

Когда я кончила, она меня поблагодарила.

– Ты что, – сказала я, – за гадание не благодарят. Надо говорить «Аминь». Теперь посмотрим мою…

Я перевернула свою чашку и скривилась, как от зубной боли. Все та же муть и безысходность, которые всегда оседали на дне моих чашек, только на этот раз в двойной дозе. Да и откуда взяться просветам, когда по всем статьям полная безнадёга – и в работе, и в финансах, и в деликатной интимной сфере… Черная полоса продолжалась, и, боюсь, ей не будет конца.

– Ну что там? – наклонилась ко мне Вера. Я посмотрела на нее и вздрогнула. Мне почему-то представилась она в трауре. Вместо красивого пеньюара на ней было черное платье, лицо бледное, без макияжа, глаза провалились в глубокие черные ямы… Чтобы избавиться от навязчивого видения, я снова уставилась в чашку.

– Ничего веселого, – пробормотала, – ни денег, ни дороги, ни любви…

Так оно и было: ближайшее обозримое будущее ничего этого мне не сулило.

– Значит, и любви нет? – спросила Верочка. – Вот это плохо. Пора бы и замуж. Сколько можно оставаться одной? Какие у тебя были ребята, но ты вечно находила в них недостатки.

Я промолчала.

Обычно разговор о том, что я засиделась в девках, меня задевал, но на этот раз я почему-то даже ощутила гордость. Подружка моя потупилась, видно чувствуя неловкость.

Начало смеркаться, подул холодный ветер, и Вера предложила перейти в холл. Я наблюдала, как она зажигает красивый торшер, как грациозным движением задергивает шторы на широких окнах, как открывает коробку конфет и ставит передо мной чистую пепельницу, – и невольно восхитилась той непринужденностью, с которой она создавала вокруг себя уют. Раньше я не замечала у нее таких способностей.

Я понимала, что злоупотребляю ее гостеприимством, что пора бы и честь знать, но продолжала сидеть в уютном кресле. Признаюсь, мне хотелось дождаться Николая.

Он вернулся довольно поздно, вошел и сразу меня узнал. Я же внутренне похолодела – так он изменился. В приглушенном свете торшера он выглядел больным: худой, грудь ввалилась, глаза лихорадочно блестят, кожа лица восковая. Сев, он сразу же потянулся за сигаретой.

– Если бы я знал, что у нас такая гостья, я бы пораньше сбежал с совета, – сказал он обрадованно и начал подробно рассказывать, как обсуждали его проект. Он обращался ко мне, но было ясно, что излагает он все это Верочке. Знакомя с высказываниями и замечаниями, он приподнимал густые черные брови и снисходительно смеялся над какой-нибудь глупой рекомендацией. Вера сама не расспрашивала, только молча кивала.

«Бедняга, – думала я, глядя на его впалые щеки, которые при каждой затяжке превращались в черные ямы. – Ведь он, вернее всего, и не подозревает, ни на что не жалуется…» В том-то и состоит коварство данной болезни. Когда появятся первые симптомы, уже будет поздно.

Я похвалила квартиру и обстановку, сказала, что у меня отличное впечатление об их девчушке. Николай слушал меня внимательно (у него вообще была привычка смотреть собеседнику в глаза), и лицо его выражало отзывчивую заинтересованность.

– Что касается Николины, я принимаю похвалы, – сказал он глухим голосом. – Здесь есть и моя какая-то заслуга, хотя она больше похожа на маму. Но относительно всего этого… – широким жестом худой волосатой руки Николай указал на окружавшие его предметы, – то главная, если не сказать – вся, заслуга принадлежит Верочке. Я ни во что не вмешивался, оформление интерьера – ее творчество. Не веришь? – Он резко всем корпусом подался в мою сторону.

Это быстрое внезапное движение, по-своему приятное, вернуло меня к тому времени, когда Николай приходил в нашу комнатушку. Горло мое сжала спазма. Как бессмысленна и жестока наша жизнь! Только-то человек устроился, все у него как в сказке, и вдруг – бац! – падает гильотина. Недаром в народе говорят: «Слишком много счастья не к добру…»

– Ну, мне nopa! – сказала я, с трудом отрываясь от кресла, убрала в сумку сигареты и бросила быстрый взгляд на повестку, которую Верочка, принеся с террасы, положила на низенький шкафчик.

Николай, видно, проследил за моим взглядом, протянул руку и взял извещение.

– Что это?

– Повестка, вызывают на флюорографию, уже повторно, все не можешь собраться…

Николай повертел бланк в руках, потом вчитался и сказал равнодушно:

– Но это не мне. Тут написано – Никола Митев, а не Николай, – и, повернувшись ко мне, добавил: – Вечно нас путают. Это однофамильцы, живут на четвертом.

Я стояла посреди холла в полной растерянности; мне кажется, у меня аж челюсть отвисла. «Так, значит, это не его диагноз?! И все, что я передумала за последние два часа, – чистейший бред? Плод моей больной фантазии!..»