Текст книги "Судебные ошибки"

Автор книги: Скотт Туроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

7
4 октября 1991 года
Тюрьма

У большинства заключенных было по нескольку имен. Если обнаружится, что у тебя уже есть судимость, надежды получить оправдание или освобождение под залог гораздо меньше. Поэтому преступники при аресте склонны забывать, какое имя им дала мама. Обычно арестованные проводили в камере несколько недель, покуда отдел опознавания в Макграт-Холле сравнивал взятые отпечатки пальцев с теми, что имелись в архиве, и выяснял, кто есть кто.

К несчастью для Коллинза Фаруэлла, его личность установили быстро. Когда Ларри звонил Мюриэл, в тюрьме уже знали его настоящее имя. Мюриэл выступала обвинителем по делу об ограблении банка, но согласилась приехать в тюрьму после судебного заседания. Когда она приехала, Ларри сидел на одной из гранитных плит, служащих скамьями в вестибюле, и не сводил с нее больших голубых глаз.

– Отлично выглядишь, – сказал ей Ларри.

Отправляясь на процесс, Мюриэл оделась в красный костюм. На лице у нее было гораздо больше косметики, чем в те дни, когда она перебирала дела в прокуратуре. Ларри с обычной фамильярностью коснулся одной из ее больших обручей-сережек.

– Африканские?

– Совершенно верно.

– Красивые, – сказал он.

Мюриэл спросила, в чем проблема, и Ларри подробно рассказал ей, что накануне услышал от Эрно. Было пять часов, и заключенных заперли для переклички. Это означало, что придется ждать.

– Хочешь, пока суд да дело, взглянуть на него? – спросил Ларри.

Он показал надзирателю значок, они вошли и поднялись на решетчатые настилы, идущие вдоль камер с дверями из стальных прутьев. Мюриэл шла медленно. Она не успела переобуться, и ступать на высоких каблуках по решетке было нелегко. Если б она споткнулась, это могло бы кончиться не только смущением. Вольные приучились держаться подальше от камер. Мужчин заключенные едва не удавливали галстуками, женщинам, естественно, приходилось хуже. Подчиненные шерифу надзиратели поддерживали с заключенными перемирие, основанное на принципе «живи и давай жить другим», и не всегда спешили вмешаться.

По пути им представала обычная тюремная реальность – черные лица, дурные запахи, бросаемые в спину оскорбления и насмешки сексуального характера. В некоторых камерах мужчины натянули бельевые веревки, разделяя и без того тесное пространство. Зачастую к прутьям были приклеены фотографии членов семьи или снимки девиц, вырезанные из журналов. В ожидании переклички люди сидели или спали, слушали музыку по транзисторам, перекликались с соседями зачастую на условном языке. Надзиратель в желто-коричневой форме, рослый негр, пошел сопровождать их после того, как они миновали последние ворота, и был явно недоволен тем, что его побеспокоили. Он дважды ударил дубинкой по двери, давая понять, что это камера Коллинза, и неторопливо отошел, ведя концом дубинки по прутьям, дабы заключенные знали, что он поблизости.

– Кто из вас Коллинз? – спросил Ларри двух людей за дверью. Один из них сидел на унитазе, другой, просунув руки между прутьями, играл в карты с заключенным из соседней камеры.

– Ну и жизнь. Ни уединения тебе, ничего.

Коллинз взглянул на Мюриэл, но продолжал заниматься своим делом, не считаясь с их появлением.

Они ненадолго отошли. Когда вернулись, Коллинз застегивал «молнию» на оранжевом комбинезоне.

– Ты нарко или кто? – спросил Коллинз, когда Ларри показал ему значок. У него была не очень темная кожа, светлые глаза и коротко остриженные негритянские волосы. Как и говорил Эрно, он был рослым, красивым. Почти оранжевые глаза его светились, как у кота, и он хорошо сознавал, что привлекательно выглядит. Посмотрев на Мюриэл, Коллинз расправил на плечах комбинезон.

– Из группы расследования убийств, – ответил Ларри.

– Я никого не убивал. Такими делами не занимаюсь, начальник. Вы, должно быть, пришли за другим черномазым. Я не убийца, я любовник.

В подтверждение своих слов Коллинз пропел несколько тактов из песни Отиса Реддинга, вызвав тем самым значительное оживление в нескольких камерах на верхнем и нижнем этажах. Потом повернулся, спустил на комбинезоне «молнию» и снова пошел к унитазу. Посмотрел в упор на Мюриэл, ожидая, что женщина поспешит уйти, но она постояла еще минуту.

– Что скажешь? – спросил Ларри, когда они шли обратно.

– Чертовски симпатичный, – ответила Мюриэл. Он походил на Гарри Белафонте, любимого певца и киноактера ее матери.

– Постараюсь достать тебе его тюремную фотографию в рамке. Не тратим ли мы попусту время?

Мюриэл спросила, что он имеет в виду.

– По-моему, с этим Коллинзом каши не сваришь. Но если ты можешь подождать час, я тоже.

После ужина Коллинза могли потихоньку привести в комнату для допросов. В административном отделе Ларри попросил дежурного офицера устроить это, сказав лишь, что им нужно допросить Фаруэлла по поводу одного убийства. Половина заключенных была сбита в шайки или как-то связана между собой; если б они сочли, что Коллинз сотрудничает с полицейскими, это быстро стало бы известно. Дежурный офицер отвел Ларри с Мюриэл в маленькую трапециевидную комнату, трапезоид с дешевыми штукатурными плитами, покрытыми следами каблуков в нескольких дюймах над полом. Они сели в пластиковые вращающиеся кресла, привинченные к полу, как и стол, толстыми болтами.

– Ну и как там Толмидж?

Ларри отвел взгляд, словно тут же пожалел о своем вопросе. С ней теперь многие заговаривали о Толмидже. На прошлой неделе в газете появился его снимок, сделанный во время сбора пожертвований. Но Ларри вел речь не о том.

– Знаешь, я не думала, что ты так ревнив.

– Это ничего не значащий вопрос, – запротестовал он. – Как о самочувствии и о семье.

– Угу.

– И что же?

– Оставь, Ларри. Я вижусь с ним. Мы хорошо проводим время.

– А со мной не видишься.

– Ларри, я не помню, чтобы виделась с тобой так уж часто. Насколько могу судить, ты даже не думаешь обо мне, пока тебе не приспичит.

– Ну и что тут плохого? – спросил Ларри. Мюриэл хотела было возмутиться, но поняла, что он ее подзуживает. – Теперь буду каждый день посылать тебе цветы и любовные письма.

«Любовные письма». Ларри всегда мог чем-то ее удивить. Она лишь посмотрела на него.

– Я даю тебе свободу действий, – сказал он. – Думаю, ты хочешь ее иметь.

– Хочу, Ларри.

Когда Мюриэл закрыла глаза, ресницы, казалось, прилипли к косметике. Живущий инстинктами, Ларри каким-то образом понял – что-то произошло. Два дня назад Толмидж, уходя от нее, прижал ее голову к своей груди и сказал: «Может, пора подумать о том, чтобы сделать это постоянным?» Она всегда понимала, что дело идет к тому, но тут ее словно бы охватил паралич. С тех пор она всеми силами старалась не думать о его словах.

Она словно бы смотрела в Большой каньон[6]6
  Глубочайшее ущелье в США, одно из крупнейших в мире; длиной более 320 км, глубиной до 1,8 км.


[Закрыть]. И почему-то на опасной глубине виднелся ее первый брак, редко служивший хотя бы темой для раздумий. Замуж она вышла девятнадцатилетней, в том возрасте, когда люди совершают множество глупостей. Тогда она думала, что получает предмет желаний. Род был ее учителем английского языка в школе. Умным, язвительным и все еще неженатым в сорок два года – ей даже не приходило в голову задуматься, почему. Летом после окончания школы она случайно встретилась с ним и стала нагло флиртовать. Мюриэл уже знала, что сексуальная навязчивость творит чудеса для привлекательной девушки. Она преследовала Рода, приглашала пообедать вместе, сходить в кино – и неизменно тайком от родителей. Они были потрясены, когда она объявила им, что вышла замуж. Но она работала, через пять лет окончила колледж, преподавала в школе и вечерами училась на юридическом факультете.

Со временем, разумеется, обаяние Рода поблекло. Собственно говоря, не совсем так. Он оставался одним из самых забавных людей, каких она знала, – пьяный умник, сидя в конце стойки, цитировал лучшие строки из английских комедий. Но, в сущности, был несостоявшимся человеком. Обладал блестящим умом и был связан по рукам и ногам своим несчастьем, сознавал это, часто говорил, что главная проблема его жизни – невозможность держать всего двумя руками стакан, сигарету и пульт управления телевизором. Возможно, был гомосексуальным, но не осмеливался признаться в этом себе. Однако интерес к сексу с ней исчез вскоре после их помолвки. Что на третьем году их совместной жизни привело ее к связям с другими мужчинами. Род знал об этом и как будто не имел ничего против. Однако когда она заводила речь о разводе, приходил в ужас. Не мог сказать об этом своей матери. Суровой, анемичной, чопорной, которую ему надо было бы давным-давно послать ко всем чертям. Вместо этого он позволял ей быть судьей своих поступков. До самой своей смерти. От коронаротромбоза, который предвещала ранняя смерть его отца и деда. Несмотря на все предзнаменования, Род не занимался физическими упражнениями и ходил к врачу лишь затем, чтобы высмеивать его, но для Мюриэл эта утрата была неожиданно тяжелой. Она лишилась не только самого Рода, но и предмета гордости, который он представлял собой для нее, когда ей было девятнадцать.

Женщина, вышедшая замуж за человека, годящегося ей в отцы, оглядываясь назад, говорит: «У меня были проблемы». Однако основное побуждение Мюриэл оставалось прежним до сих пор: она хотела чего-то добиться в жизни. У незадачливого пьяницы Рода и могущественного Толмиджа общего было меньше, чем у травы и камня. И пятнадцать лет, прошедшие после ее первого брака, были буквально целой жизнью. Но сознание того, как она может ошибаться в таких делах, продолжало ее тревожить. Однако с Ларри ей хотелось выглядеть решительной.

– Не могу поверить, что Толмидж для тебя так много значит, – сказала Мюриэл.

– Не знаю, – ответил он. – Похоже, я уже вольный человек.

Ларри сказал, что разводится. На сей раз, похоже, он говорил всерьез. Они с Нэнси вместе ходили к адвокату, женщине, которая сначала пыталась уговорить их сохранить семью. Проблем с дележом имущества не было. Единственным камнем преткновения были его сыновья. Нэнси не хотела с ними расставаться и даже предложила взять над ребятами опеку, но Ларри категорически отказался. Пока что дело не двигалось с мертвой точки, но должно было в конце концов решиться. Они оба хотели развода.

– Грустно это, – сказал Ларри. Тоже как будто всерьез. На Мюриэл он не потрудился взглянуть. Старчек, надо отдать ему должное, не искал дешевого сочувствия.

Снаружи послышалась тюремная музыка звякающих кандалов. Надзиратель постучал и ввел в комнату опоясанного цепью с ручными и ножными оковами Коллинза Фаруэлла. Усадил его за другой стол и примкнул ножную цепь к черному, привинченному к полу кольцу.

– Хочу сокращения срока, – заявил Коллинз, едва надзиратель вышел.

– Не спеши, приятель, – сказал Ларри. – Сделай несколько шагов назад. Может быть, для начала следует поздороваться.

– Я сказал, что хочу сокращения срока, – ответил Коллинз. Теперь его негритянский акцент был не таким сильным. Обращался он к Мюриэл, поняв, что она обвинитель и будет принимать решение.

– Сколько наркотика было у тебя при аресте? – спросила она.

Коллинз потер лицо с курчавой, отросшей за несколько дней в тюрьме щетиной, возможно, делая тем самым своеобразное заявление. В тюрьме его не могли допрашивать без нового напоминания о правах, которое не было сделано. По извращенной логике закона таким образом ничто из сказанного не могло быть использовано против него, объяснила Мюриэл, но Коллинз уже не раз бывал в заключении и понимал это сам. Он просто тянул время, обдумывая тактику.

– Полфунта, – ответил он наконец, – пока нарко не взяли своей доли. Теперь шесть зон. Оставили ровно столько, чтобы можно было намотать мне пожизненный срок.

Коллинз рассмеялся при мысли о безнравственности полицейских. Они продадут две унции или употребят их сами. Ему все равно грозило пожизненное заключение без права условно-досрочного освобождения.

– Может, расскажешь нам, что знаешь? – спросила Мюриэл.

– Может, скажете, насколько сократится мой срок, и перестанете держаться так, будто перед вами тупой негр, попавшийся на удочку полицейских.

Ларри встал. Слегка потянулся, но это была уловка для того, чтобы подойти к Коллинзу сзади. Оказавшись там, он ухватил примкнутую к полу цепь и натягивал ее, пока она не врезалась молодому человеку в пах, заставив его откинуться назад. Мюриэл предостерегающе взглянула на Ларри, но он знал, где остановиться. И, стоя сзади, положил руку на плечо Коллинзу.

– Слишком уж ты заносишься, мой друг, – сказал ему Ларри. – Не хочешь разговаривать с нами – не надо. Дело хозяйское. Мы можем уйти, а ты получай пожизненный срок. Но если хочешь пораньше выйти, начинай вести себя, как хороший, мальчик. Потому что я не вижу за дверью очереди обвинителей, желающих предложить тебе лучшую сделку.

Когда Ларри выпустил цепь, Коллинз презрительно посмотрел на него, потом обратил взгляд на Мюриэл. Он взывал к ней чуть ли не против своей воли. И вряд ли понимал, насколько глупо себя ведет. Мюриэл указала Ларри на дверь, они вышли из комнаты и молчали, пока надзиратель не вошел внутрь присмотреть за своим поднадзорным.

– Терпеть не могу вести переговоры с наркоторговцами, – сказал Ларри. – Они вечно затыкают меня за пояс.

Мюриэл рассмеялась. Старчек мог подшучивать над собой. Толмиджу этому никогда не научиться. Ларри одет был в длинную кожаную куртку, и, шепчась с ним, она ощущала животное тепло, исходившее от его тела.

– Я не знаю, хочет ли этот ублюдок обвести нас вокруг пальца, – сказал он, – или у него действительно есть нужные сведения.

– Есть только один способ выяснить, – ответила Мюриэл. – Нечего играть с ним втемную. Пусть выложит карты на стол. А потом посмотрим. Если выдаст нам убийцу и согласится дать показания на суде, может быть, отдел по борьбе с наркотиками даст заключение, что у него было меньше шести унций, чтобы он получил от десяти до двенадцати лет. Только со своей стороны я не могу ему ничего обещать.

Ларри кивнул. План был принят. Но едва он хотел повернуться, Мюриэл схватила его за мускулистую руку.

– И пожалуй, теперь вести разговор нужно мне. Думаю, ты уже сыграл роль злого полицейского.

Когда они снова вошли в комнату, Мюриэл объяснила Коллинзу, что от него нужно. За проведенное в одиночестве время Коллинз сменил тон на менее вызывающий, но все равно покачал головой.

– Я никому не обещал, что буду давать показания. Мне ведь оставаться здесь. Разве не так? Что бы ни сказал, оставаться, верно?

Мюриэл кивнула.

– И мне туго придется, если выступлю свидетелем. «Г.-и», – он имел в виду шайку «Гангстеры-изгои», – не станут дожидаться, пока ты заложишь кого-то еще.

– Послушай, – сказала Мюриэл, – ты для нас тоже не подарочек. Человек, дающий показания, чтобы спастись от пожизненного срока, монахиней в глазах присяжных не выглядит. Но если не подтвердишь на суде того, что скажешь нам, твои слова ничего не будут стоить.

– Выступить свидетелем не могу, – упорствовал Коллинз. – Хотите, устройте мне проверку на детекторе лжи и пользуйтесь его показаниями, но на свидетельское место не поднимусь ни за что. Я тайный осведомитель – и только.

Они препирались еще несколько минут, однако Мюриэл хотела покончить с вопросом о его выступлении в суде. У нее было предчувствие, что Коллинз в конце концов сдастся, но дело, где в качестве свидетеля требуется кандидат на пожизненный срок, не стоило даже возбуждать. В конце концов она предложила повести речь о сокращении срока в прокуратуре, если сведения Коллинза приведут к обвинительному приговору. И сказала, что им нужно услышать сейчас, чем он располагает.

– А что, если вы надуете меня? Возьмете того типа и забудете обо мне? Что тогда со мной будет?

Он вопросительно взглянул на Старчека своими янтарными глазами.

– Я думал, дядя сказал тебе, что со мной можно иметь дело, – ответил Ларри.

– Мой дядя, – произнес Коллинз и рассмеялся. – Что он понимает? Раскрась свинью губной помадой, она все равно свинья.

Мюриэл невольно улыбнулась, но Ларри напрягся. Слово «свинья» до сих пор вызывает злобу у большинства полицейских. Она коснулась его руки и сказала Коллинзу, что ничего большего сделать не в состоянии, так что пусть решает.

Коллинз вытянул шею и повертел головой, словно испытывая какое-то легкое неудобство.

– Я был в том баре, – сказал он. – В «Лампе».

– Когда? – спросила Мюриэл.

– На той неделе. Накануне перед арестом. Во вторник. И там ошивался этот хмырь, он часто туда заглядывает. Такая, знаете, уличная рвань.

– Имя?

– Там его называют Шлангом. Не знаю, с чего. Может, потому что он вроде совсем безмозглый. – Коллинз сделал паузу, чтобы насладиться своими словами. – В общем, я пил там кое с кем, а этот Шланг продавал слам.

– Какой слам он продавал? – спросил Ларри.

– На той неделе у него было золото. Цепочки. Он вытаскивал их из карманов, и у него была еще одна вещь – как там называется женское ожерелье с лицом на нем?

– Камея? – спросила Мюриэл.

Коллинз щелкнул длинными пальцами.

– Один человек из той братвы за стойкой хотел ее посмотреть, и Шланг показал ему, но говорит типа: «Нет, приятель, эта штука не продается». Оказывается, она открывается под лицом, это медальон, и там две фотографии внутри, двух младенцев. «Родня заплатит мне за нее хорошие деньги», – говорит. Я не понял, о чем он. Потом я пошел в туалет и увидел его снова, мы разговорились, и я спрашиваю: «Про какую родню ты говорил?» «Черт возьми, – отвечает он, – дамочка, с которой снята эта штука, на том свете. Я всадил в нее пулю». А он, знаете, не похож на такого, кто способен убить. «Набрался, что ли?» – спрашиваю. «Кроме шуток, – говорит, – замочил ее и еще двоих на Четвертое июля. Сам же видел про это по телевизору. Я взял у всех троих много чего, но уже все сбыл, кроме этой вещицы, никто не заплатит мне столько, как ее родня. Получу что-то вроде выкупа, когда шум поутихнет, а мне нужны деньги, чтобы с квартиры не погнали».

Коллинз пожал плечами. Он и сам не знал, что думать об этом.

Ларри попросил его описать медальон. Многие из взятых у жертв вещей упоминались в газетах, и Ларри явно хотел услышать о тех деталях, которые не стали достоянием журналистов.

– Можешь еще что-то сказать? – спросила Мюриэл, когда он ответил Ларри.

– Не-а.

– Даже имени этого типа? – спросил Старчек.

– Не знаю, начальник, вроде бы его кто-то называл Ронни, что-то в этом духе.

– Думаешь, он натрепался, что убил тех троих?

Коллинз посмотрел на обоих. Теперь он наконец держался естественно.

– Может быть. Сейчас я чертовски надеюсь, что нет, но сами понимаете, пьяный чего только не скажет. Держался он с важным видом, это уж точно.

Коллинз правильно делает, подумала Мюриэл, говоря все честно. В конце концов, если окажется, что Шланг не убийца, она все-таки сможет замолвить за него словечко.

Ларри задал еще несколько вопросов, на которые Коллинз не смог ответить, и они отправили его обратно в камеру. Ничего о нем не говорили, пока не вышли из громадной крепости, которую представляет собой тюрьма.

– Можно ему верить? – спросила Мюриэл.

– Видимо. Если б он хотел соврать, то мог бы сделать это гораздо лучше.

Мюриэл согласилась.

– А сам Коллинз не может быть в этом замешан?

– Если замешан и Шланг выдаст его, ему конец. Коллинз способен это понять. Так что держу пари – нет.

Мюриэл тоже так считала. Спросила, многое ли из того, что Коллинз говорил о камее, было в газетах.

– Мы не говорили, что это медальон, – ответил Ларри. – В нем фотографии дочерей Луизы, сделанные после крещения. И знаешь, эта вещица для семьи в самом деле много значит. Фамильная ценность из Италии. Мать получила ее от своей матери, та от своей. И этот подонок Шланг так или иначе должен что-то знать.

– Будешь звонить Гаролду?

– Сначала встречусь со Шлангом.

Ларри опасался, что начальник отдела отправит других детективов искать Шланга. Полицейские вели учет произведенным арестам, в Макграт-Холл словно было установлено электрическое табло с показателями. Старчек, как и все остальные, хотел иметь высокие.

– А я ничего не скажу Мольто, – пообещала Мюриэл.

Они стояли на пронизывающем холоде, сближенные, как бывало очень часто, быстрым взаимопониманием. От дыхания поднимался пар, воздух пахнул бодрящим, навевающим грусть ароматом осени. Вдоль тюремной стены выстраивалась очередь вечерних посетителей, состоявшая главным образом из молодых женщин. Большей частью с ребенком или двумя. Кое-кто из детей плакал.

Наконец Ларри взглянул в тусклом свете на Мюриэл.

– Пора выпить? – спросил он.

Она посмотрела на него прищуренным глазом.

– Предложение несколько опасное.

– Ты любишь опасность.

Это было правдой. Мюриэл всегда любила опасность. И Ларри представлял собой часть этой опасности. Но она решила повзрослеть.

– Мне завтра вести перекрестный допрос подсудимого. Нужно подготовиться.

Она чуть улыбнулась с очень легким сожалением, потом повернулась к прокуратуре на другой стороне улицы.

– Мюриэл.

Когда она снова посмотрела на него, Ларри похлопал себя по бокам руками. Губы его шевелились, но он явно не знал, что еще сказать. Они стояли в сумерках, лицом к лицу, и ее имя, произнесенное с легчайшим оттенком печали, осталось последним словом.