Текст книги "Сказки народов Бирмы"

Автор книги: сказки народные

Визит в Мансуровский

Володю Соколова, круглолицего, грассирующего тридцатилетнего прораба, одолевали автовладельцы.

Володя строил белый, крупноблочный двенадцатиэтажный дом в теснине старых московских домов близ Садового кольца. Хозяева частных автомобилей, деликатно именуемые в прессе автолюбителями, входили в прорабский вагончик и пытались совратить честного, неиспорченного Володю, толкнуть его на преступный путь.

Одни трусоватые, с фальшивыми улыбочками, желая остаться в своих глазах порядочными, со многими «извините, пожалуйста» спрашивали, нет ли случайно бракованных плит, списанных, «может, разбились при выгрузке, штучек восемь хорошо бы, я бы в долгу не остался, могу даже официально внести в кассу вашего СМУ…»

А сегодня заявился какой-то толстомордый, лупоглазый, в зеленом вельветовом пиджаке, с наглым стуком выставил на стол бутылку коньяка «для знакомства» и: «Слушай, браток, сделай штук десять плит, для гаража нужно – во! Называй любую цену. „Жигуль“ гниет на улице, понимаешь?»

Приставания частников бесили Володю. Он не испытывал маниакального влечения к этому средству передвижения. Володя вообще не понимал радости вождения машины, как никогда не куривший не понимает, зачем держать во рту слюнявую бумагу и наполнять легкие тошнотворным дымом. «Моторизованное мещанство», – желчно пробормотал он себе под нос, выпроводив лупоглазого с его бутылкой. И тут же из памяти выплыл человек, от которого он когда-то услышал эту фразу, – похожий на грустного матадора учитель истории в девятом классе Олег Матвеевич. С бледным зауженным лицом, прямоносенький, с черными бачками, в голубой водолазке под горло, он был по-товарищески близок с мальчишками. Было историку тогда, наверное, лет тридцать – столько же, сколько сейчас Володе Соколову.

– Я исповедую философию антибарахлизма, – говорил на уроке Олег Матвеевич. Он вообще нередко отвлекался от предмета, за это его любили. – Охота за барахлом опустошает душу. Не в тряпках и мебельных гарнитурах счастье, запомните, мои маленькие друзья. Счастье – это соучастье в добрых человеческих делах. И в близости к нашей праматушке-природе. Сел на поезд и покатил слушать песни дождей и черемух, чем здоровый живет человек. Кстати, чьи это слова? Ну, какого поэта? Не знаете. Стыдо-о-бища! Есенин! Сергей Александрович Есенин. И чему вас только Лидия Николаевна учит…

И вскоре – вроде это было в мае, да, наверняка в мае, человек шесть мальчишек из их класса вместе с историком отправились на электричке куда-то далеко за город. От платформы прошли через поселок, заглубились в лес и наконец очутились на шикарной поляне. Стали играть в футбол. Мяч, помнится, был тяжелый, плохо надутый, малопрыгучий, но это было даже лучше – далеко не улетал. Олег Матвеевич тоже бегал, смешно семенил ногами, пытался отковырнуть мяч из-под ног у мальчишек. Володе первому надоело, он повалился на землю, под молодую березу. Положил подбородок на ладони, стал разглядывать близко-близко лаковые лучики новорожденной травы. И тут к Володе медленно, с иссякающей скоростью подкатился мяч. Володя не отвел головы. Он явственно слышал, как под мячом, подминаемые его последним оборотом, прошуршали травинки, тихонько треснул жухлый прошлогодний листок, и мяч замер, качнувшись, словно заснул на месте, в сантиметре от Володиного лба. От него пахло сапожной кожей. И тут все, приуставшие, повалились, гогоча, вокруг Володи. О чем тогда говорили на поляне, Володя не упомнил, но было удивительно хорошо и привольно, и жизнь впереди казалась полной свежих бессчетных радостей, как весенний лес – молодой листвой. Олег Матвеевич и еще трое ребят – но не Володя – закурили. Володя этого не одобрил, хотя, конечно, ничего не сказал. «Неужели бросят окурки на траву?» – с тоской подумал он и уже ничего не слушал, а только ждал. Учитель расковырял пальцем дырку в земле, засунул туда окурок, присыпал землей. Остальные поступили так же. Но все равно Володе было неприятно, почему-то обидно за весеннюю, в зеленом дыму поляну.

Потом шли обратно к станции, но каким-то другим путем, переходили речку через мостик, а внизу на бережку стояли три «Москвича» с распахнутыми дверцами, рядом на подстилке загорали, выпивали и закусывали приехавшие. Орала вынесенная на травку «Спидола», серебрясь иголочкой антенны. И вот тут-то Олег Матвеевич надменно фыркнул и произнес эту фразу, застрявшую у Володи в памяти: «моторизованное мещанство». Слова эти показались тогда Володе злыми, несправедливыми, в ту пору автомобильная лихорадка еще не начиналась, на владельцев машин смотрели скорее как на фанатиков и отчасти мучеников…

В Москве на вокзале не разошлись, а поехали к Олегу Матвеевичу домой в какой-то старинный переулочек, вроде бы возле Крымского моста. Историк жил в одноэтажном домике, запомнились наличники на одном окне, вырезанные самим Олегом Матвеевичем, – были там козьи морды, петушиные головы, груши, танцующие скоморохи; Олег Матвеевич рассказал, что чуть не два года орудовал ножами и стамесками…

Все это было давным-давно, в детстве, а сегодня эта морда в болотном пиджаке до того взвинтила Володю своими нечестивыми домогательствами, что он и дома не мог успокоиться.

Отхлебывая перловый суп с грибами и сметаной, поданный женой Еленой, Володя пожимал плечами и гневно недоумевал:

– Какой-то автомобильный пир во время бензиновой чумы.

– А что такое?

– Да то такое, что частники замучили: продай да продай им стройматериалы для гаража. Газет люди не читают. Нефть иссякает, через десять лет бензина для частников уже не останется, их коробочки пойдут в металлолом по пять копеек кило, а они с ума сходят, гаражи строят, да еще из ворованного. Через двадцать лет на лошадках ездить будем. Нет, я б машину не стал покупать ни за какие коврижки, даже если бы у меня были деньги.

– Ну, этот вариант нам не угрожает, – сказала Елена, ставя на стол сковороду с котлетами и жареной картошкой.

– Какой вариант?

– Ну, деньги…

– А ты что, голодаешь или голая ходишь? Тебе все мало, тебе надо, чтобы я воровал? Так и скажи.

– Нет, мне этого совсем не надо. Я только хочу сказать, что если бы у нас были большие деньги, ты бы и на «Жигули» смотрел иначе. И давно бы себе гараж отгрохал. Из бракованных плит.

– Что за наглые утверждения! – взорвался Володя и хотел добавить еще что-то резкое, но он здорово умаялся за день, а теперь еще размяк от еды и потому ничего не сказал, а обиженно завалился на тахту, взял спортивную газету, уставился на нее невидящими глазами и вдруг подумал: «А может, я отсталый?»

И как все крепко верующие люди, он, почувствовав сомнение в истинной ценности объекта своей веры, испугался, словно земля качнулась под ним и пошла зловещими трещинами, грозящими превратиться в разверстую пропасть.

«Нет, нет!» – сказал он себе и помотал головой, отгоняя сомнения. Однако мотание головой плохо помогло. Срочно требовалось как-то дополнительно утвердиться в правоте своего неприятия частновладельческого автомобилизма.

В пятницу после работы прораб Володя Соколов доехал на метро до Кропоткинской и пошел по левой стороне, заходя во все переулки: Всеволожский, Лопухинский, Мансуровский…

В тихом, дремотном Мансуровском Соколов увидел справа за чугунной решеткой забора запущенный тенистый садик, а в нем темный одноэтажный дом, каким вроде бы уж и нечего делать в центре гигантского города. Не сюда ли они приехали с вокзала пятнадцать лет назад? Домик как будто тот, но окна без резных наличников. Соколов нажал белую пуговку звонка.

Дверь отворил человек в джинсовой курточке по поясницу и в затасканных брючишках того же материала. Человек жевал и, сузив глаза, чуждо, выжидательно глядел на Соколова. Некогда острый клин его матадорского лица чуть затупился, оплыл, узкие бачки стали серенькими, но все-таки это был Олег Матвеевич, и никто другой.

– Олег Матвеевич? – полувопросил, полуподтвердил Соколов.

– Угу, – сказал Олег Матвеевич, что-то проглатывая и освобождая рот для разговора. Губы и примыкающий к правому уголку губ кусок щеки лоснились.

– Не узнаете? – спросил Соколов.

Будто ставенки распахнулись на зрачках историка, а за ними открылись теплые, дружеские глаза.

– Десятый бэ, Коршунов, – сказал историк.

– Почти правильно. Соколов.

– Заходи, заходи, я же помню – пернатая фамилия…

Володя прошел в дом. На антикварном столике с гнутыми ножками стояла на газете сковорода с блинами, тарелка, масленка.

– Не желаешь ознакомиться с моими кулинарными экспериментами? – спросил историк, садясь за прерванный ужин. – Жена уехала отдыхать…

– И все блины комом?

– Только первый. Но я его съел, принял удар на себя.

– Спасибо, я сыт, – наврал Соколов.

Он сел и огляделся. У окна стоял письменный стол, на котором лежали пузатая папка с тесемками и кассетный магнитофон.

– Записываем песни дождей и черемух? – спросил, кивая в сторону магнитофона.

– Какая там черемуха… – Олег Матвеевич сокрушенно махнул вилкой, прежде чем вонзить ее в очередной блин. – Не жизнь, а крысиные гонки в беличьем колесе. Дохнуть некогда, долгов – выше головы. Вон халтуры набрал – на весь уикэнд…

– Вы все в школе по-прежнему?

– Давно ушел, – сказал историк, крепко утирая губы и щеку носовым платком. – Ну уж, чаю мы с тобой попьем, тут ты не отвертишься.

– Чаю можно, – согласился Соколов.

Олег Матвеевич сходил на кухню, принес две чашки чаю.

– Понимаешь, сеять в школе разумное, вечное, конечно, почетно и необходимо. Но это немножко монотонное занятие для самого сеятеля. Каждый год одно и то же. Я перешел в издательство. Редактирую, составляю сборники, сам пишу… Это и разнообразнее и материально интереснее и вообще… Но мне очень приятно, что в памяти, наверное, двухсот таких пацанов, как ты, я остался учителем и, надеюсь, неплохим дядькой.

– Да, мне вы запомнились крепко. И домик ваш я нашел без адреса, по памяти. Только окна меня ввели в сомнение – вроде у вас были резные наличники – какие-то коровы, балалайки, груши? Верно?

– Ну как же, конечно, были. Пришлось продать, понимаешь, – явились из музея народного творчества, пристали, как с ножом к горлу – отдай да отдай в музей. А мне как раз деньги были весьма нужны… Ну, а как у тебя жизнь сложилась, Соколов?

– Я инженер, строитель. Работаю прорабом на стройке.

– Ух ты! И что же ты строишь, если это не государственная тайна?

– Сейчас сооружаю обыкновенный жилой дом – двенадцатиэтажный, блочный.

– Слушай-ка, слушай! – воскликнул Олег Матвеевич, словно его осенило.

Володя замер, будто сверху, с крюка подъемного крана сорвался стеновой монолитный блок и летит прямо на него, а у него уже нет времени сообразить, куда отскочить, куда отбежать, и вот он стоит, прикрыв руками темя, в последней слабой надежде, что жуткий груз просвистит мимо.

– У тебя там, вероятно… – начал Олег Матвеевич (падающий блок уже застил полнеба), – есть бракованные… («Нет, нет, он не об этом, он мимо!») железобетонные плиты? – докончил вопрос бывший учитель. И пояснил тут же: – Я, понимаешь, вынужден строить гараж – «Жигуль» у меня гниет на открытой стоянке.

(Грохот, ухнула, дрогнула земля. Скорую! Скорую!..)

– У нас нет списанных, Олег Матвеевич, не бывает. Ну, до свидания, я пошел. Извините, что так вломился…

– Может, еще чашечку?

Соколов отрицательно помотал головой и, чуть пошатываясь, пошел к двери, не протянув руки на прощание.

«Странный какой парень, – думал Олег Матвеевич, затворяя за ним дверь. – Наверное, поругался с женой или с начальством, поддал и пошел для утешения искать свое детство. Хотя как будто от него не пахло… Чудной…»

Три свидания с поэзией

Прослыть поэтом приятно и почетно. Вот почему по редакционным коридорам бродят тоскливые стайки пришлых людей со стихами за пазухой. Их мечта и цель – просунуть в печать свои рифмованные творения (иногда не свои). Еще не признанные миром гении тычутся не в те двери, пока их наконец не посылают по верному адресу – к литсотруднику, специально натасканному отличать чистые бриллианты поэзии от графоманских стекляшек.

Работа у него непростая – народ идет всякий, с разными норовами. Одно удовольствие, например, иметь дело с весельчаком-налетчиком.

I

Этот влетает в кабинет восторженный и лучезарный.

– Здрасьте вам!

– Привет.

– Стишками вы занимаетесь?

– Я.

– Читайте, завидуйте. По-моему, получилось во! – и протягивает мятый тетрадный листок в линеечку.

Литсотрудник читает:

 
Вдоль маленьких домиков белых
акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида
на улице Южной живет…
 

– Ну как? – сияя, спрашивает весельчак-налетчик. – Ведь правда здорово, признайтесь?

– Действительно здорово, – признает литсотрудник.

– Хоть сейчас в печать? – улыбится налетчик.

– Нет. Это уже было.

– Ну да?! Да я к вам первому! Как написал, так сразу к вам.

– Понимаете, в чем трагедия, – до вас эти стихи уже один раз написал Ярослав Смеляков.

– Не может быть! А у него дальше тоже: «Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты»?

– Представьте, и у него так же.

– Ну, дела… Когда же он успел?

– Давненько. Лет тридцать назад.

Весельчак-налетчик ничуть не тускнеет.

– Бывают же такие феноменальные совпадения! Подумать только! А можно я еще что-нибудь накатаю и принесу?

– Валяйте. Катайте. Если вас не затруднит, накатайте, пожалуйста «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты».

– Хорошо, попробую. Чао!

Он смеется весело и нахально. Он знает, что разгадан, но это его не удручает и не пугает. Да и чего ему пугаться? Под суд его не потащат, милицию не вызовут – для этого редакция слишком интеллигентное учреждение.

II

Чугунок – это совсем другое дело. Он пишет сам, но от этого никому не легче. Наоборот, еще хуже. Чугунок невежествен и бездарен. Его таран – демагогия. Чугунок хмур и серьезен. Смотрит зло и подозрительно. Рот искривлен. На лице написано острое отвращение к редакционному люду.

– Стихотворение тут кому показать можно?

Многоопытный литсотрудник сразу смекает, что ближайшие полчаса будут не самыми радостными в его жизни.

– Садитесь, пожалуйста. Показывайте, что у вас.

Чугунок достает из потасканного школьного портфельчика захватанный, изрядно помятый листок. На нем убористо, без интервалов, натюкано на подслеповатой машинке:

 
Шумит завод и план дает.
Машины крутятся ударно.
Продукция со знаком
                                    качества идет
Без штурмовщины,
                                не пожарно.
А в сельских наших
                                 местностях
Комбайны жнут на высоких
                                               скоростях.
Я на родных люблю
                                  просторах
Цветочки белые в лугах,
На них у них сидеть люблю
И славлю местность свою…
 

– К большому сожалению, – без малейшего сожаления говорит литсотрудник, – стихи ваши нам не подойдут.

– Это почему же? – глаза у Чугунка сужаются, крылья носа напрягаются, он улыбается страшноватой, соляно-кислотной ухмылкой. – Я, по-моему, славлю успехи нашей промышленности и сельского хозяйства, а также воспеваю красоту родной природы. Вы что, против?

Хотя литсотрудник ждал такого хода, ему делается не по себе. Чтобы не сорваться, он берет дыхание под контроль и, стараясь не частить, объясняет:

– В ваших стихах хромает ритмика, размер. Далее. «Сельская местность» – это канцеляризм, а «местностя» – вообще не лезут ни в какие ворота. Это просто неграмотно. «На них у них» – нагромождение местоимений, невнятица какая-то…

– Не согласен! – твердо заявляет Чугунок. – Стихи ясные, понятные широкому народу. «На них» – значит на лугах, а «у них» – значит у цветочков.

И тут литсотрудник все-таки срывается с резьбы:

– Да нет, ну как же, нельзя же так. Завод работает, комбайн жнет, а где поэзия? Поэзии-то нет.

– Таа-ак… – скрежещет Чугунок. – Так. Засорен у вас тут редакционный аппаратик формалистами и бюрократами. Нужна прополочка от сорняков, ох, нужна…

– Вы что, угрожаете?! – нервически вскрикивает литсотрудник. – Вы мне тут не угрожайте!

Но Чугунка не собьешь, он только прибавляет свинца в голос.

– Я имею право выразить чувство законной гордости. И если у меня что не так, вы обязаны подровнять и подправить. Вас для этого здесь и держат. Вы за это народные денежки получаете.

Литсотрудник весь изнутри круто стягивается и размеренно, увесисто, словно выбивает вечные слова на мраморе, изрекает:

– Чтобы писать стихи, нужно уметь писать стихи. Вы литературным мастерством не владеете. Запишитесь в литкружок, в литобъединение и учитесь. Печататься вам еще рано, просто не с чем выходить на люди. Пока что своими корявыми виршами, больше похожими на пародию, вы лишь компрометируете святую великую тему. И я здесь поставлен для того, чтобы не пропускать стихотворный брак в печать!

– Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас чего компроментирует. Где тут у вас сидит главный редактор?

– Кабинет редактора – по коридору, налево, последняя дверь. Только не просите у него «Книгу жалоб и предложений». Здесь редакция, а не парикмахерская.

– Вам еще недолго осталось тут хихикать, гражданин хороший. Я не позволю всяким надо мной испещряться, – шипит Чугунок и уходит сигнализировать.

III

Сахар Медович внешне полная противоположность Чугунку. Он цивилизован, обкатан, начитан, улыбчив, льстив, работает «на обаяшку», играет «своего человека». Но в чем-то существенном он тоже Чугунок, только эмалированный!

Сахар Медович заглядывает в дверь, любовно улыбаясь.

– Здрасьте, Канстин Севстьянч!

Узнал, собака, заранее имя и отчество литсотрудника и произнес с такой небрежной фамильярностью, словно они сообща успели съесть по восемь килограммов соли на брата.

– Наконец-то, дорогой Канстин Севстьянч, я могу лично пожать вашу мужественную длань. Я понимаю, что моя фамилия Медович для вас пока еще пустой звук, но, как говорят французы, «ки вевра верра» – будущее покажет. Это вам.

– Что это? – удивляется литсотрудник, хотя отлично видит перед собственным носом импортную шариковую ручку. На стволе ручки – стройная дама в купальнике. Гость наклоняет авторучку, и купальник магическим образом сползает с дамочки. Желтоватые от табака пальцы Медовича качают ручку в другую сторону, и красотка оказывается вновь одетой.

– Это вам, как пишущему человеку. Для вдохновения. Берите, не стесняйтесь. Мой брат из Австралии привез мне три десятка таких ручек, – легко, без напряжения врет Медович. На самом деле он перед визитом в редакцию специально купил эту ручку за трешку у спекулянта перед комиссионным на Беговой.

Литсотрудник вертит ручку, одевая и раздевая девицу. Он понимает, что его самого покупают и притом задешево. Но он не находит в себе сил вернуть презентик. Если бы Медович сунул ему деньги, предложил половину гонорара, о, тогда иное дело, тогда бы он с восторгом спустил взяточника с лестницы. Но тут дешевенькая ручка, а к письменным принадлежностям редакционная братия неравнодушна. К тому же поэмка, накатанная самим Константином Севастьянычем, уже пять лет как покоится в шкафу-могильнике журнала «Кедры», и ручка очень пригодится для подношения заведующему отделом поэзии «Кедров» – маленький камешек иногда вызывает большой обвал.

– Спасибо. Так что у вас?

Сахар Медович расщелкивает плоский чемоданчик «атташе» и извлекает листок. На нем просторными строфами на хорошей, ясной машинке напечатаны стишки.

– Вручаю с трепетом, – интеллигентно улыбаясь, произносит Медович и присовокупляет: – Как говорили древние, «аве цэзар моритури тэ салютант».

– Ну, ну, зачем уж так сразу моритури? – благожелательно бурчит литсотрудник. – Постараемся не допустить летального исхода.

– Спасибо, Канстин Севстьянч, спасибо, – истово, со слезой в голосе бормочет Медович.

Едва сотрудник, обхватив голову руками, склоняется над стихами, Медович снова встревает:

– Извините, Канстин Севстьянч, маленькое, но необходимое предуведомление. Я ведь литературных институтов не кончал. Я, как говорят англичане, – сэлфмейдмен, так что буду вам крайне признателен за любую поправку. Просто я счел своим гражданским долгом поднять голос в защиту природы-матушки. Не могу, понимаете, молчать, слова сами рвутся из груди…

– Да, да, я понимаю. Дайте прочесть…

И читает:

 
Пусть бьется волна
В озерах и реках,
Пусть служит вода
На века человеку.
 
 
Не плюнем мы в воду,
Не спустим отходы,
Потомкам оставим мы
Чистой природу.
 

– Ну, что же, что же, в общем, неплохо… Актуальненько, – кривит душой литсотрудник. – Правда, «плюнем и спустим» это, конечно, не Тютчев, не Блок, но не беда, я немножко подстругаю и буду пробивать.

Ничего он, конечно, стругать и пробивать не будет. Он отлично видит, что стишки неизлечимы. Ручка ручкой, а служба службой. Медовичу он послезавтра скажет, что стихи «зарублены» начальством.

А иногда в редакцию приходят настоящие талантливые поэты. Не часто…