Текст книги "Сказки народов Бирмы"

Автор книги: сказки народные

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Звездная пыль

Чудо началось с тусклой фразы директора:

– Макар Ефимыч! Вам придется съездить сегодня в трест на совещание. К четырем ноль-ноль.

Я собираю справки и сводки, опускаю их в портфель и долго, многоступенчато еду в трест – автобус, метро, троллейбус…

Ровно в четыре в конференц-зале появляется секретарша начальника треста и приносит извинения – начальника неожиданно вызвали в главк, «так что вы, товарищи, свободны».

Я свободен! Как это прекрасно звучит! И я действительно свободен, потому что возвращаться на работу глупо, а идти домой рано.

Я выхожу из треста и бреду по улице. А на улице сентябрь, бабье лето. Год, как и я, катится в белую зиму, до которой хоть и далеко, но все-таки ближе, чем до минувшей весны…

У витрины спортивного магазина замираю – там гора круглых бело-черных шаров. На их крутых боках заграничными буквами написано: «Фифа». Я захожу в магазин и прошу показать мне мяч. Он большой, как арбуз, пустой и твердый. Я беру мяч и бросаю его об пол. Он подпрыгивает до моего носа. Я хватаю мяч и нюхаю. Он пахнет солдатским сапогом, детством и вратарской удалью. Мячу душно в сумеречном магазинном воздухе. Ему хочется на волю – кататься в голубом пологе стадионного ветра.

За тридцать рублей я покупаю мяч и выхожу на улицу. Сажусь в «Жигули» – у меня модель 7, изумрудного цвета с молдингами, – бросаю футбольный шар на заднее сиденье и легко трогаю с места. Я спокоен и счастлив.

Торможу на перекрестке – красный свет. А по тротуару идет Алла Коваленко, всемирная кинозвезда. Один ее глаз голубеет сквозь упавшую на пол-лица прядь, другой бьет в открытую, как синий цирковой прожектор. Алла радостно мне улыбается. Я открываю дверцу, и она садится рядом.

Светофор меняет красное на зеленое. Жму на газ. Моя приемистая «Волга» срывается со старта первой. Перламутровой пулей вылетаем за город. Слева косая стена леса, справа косая стена леса. Зелень чуть сбрызнута желтизной – ранняя седина хлорофилла. Оба леса, левый и правый, уползают в точку схода линейной перспективы. Шоссе с жарким сковородным треском летит под колеса.

А моя точка схода жизненной перспективы – Алла Коваленко. Мы ведь старые знакомые – как-никак Алла получила Главный приз за лучшую женскую роль в совместном советско-итальянском фильме, снятом по моему сценарию. И хотя мы с Аллой виделись редко и случайно – в Доме кино, в Доме литераторов, мне кажется, мы с нею всегда знали, что рано или поздно наша машина, по-утиному переваливаясь, съедет с шоссе…

Стоп. Поляна. Клочья голубизны, застрявшие между верхушками сосен и елей. Первоисточное, несуетное, вечное, тихое…

Достаю из багажника красно-черный шотландский плед, польскую ветчину в банке, калач, бутылку «Салхино», хрустальные бокалы. Апельсины бильярдными шарами разбегаются по пледу. Помните «Завтрак на траве» Моне? Ну, что-то в этом роде.

Тонко и мудро поет хрусталь соударенных бокалов.

Мы обнимаемся… Стрелки всех часов в мире останавливаются. Время берет тайм-аут. На красных качелях любви мы уносимся выше сосен и елок, в бесконечную, всепрощающую вечность, а оттуда низвергаемся неотвратимо и жутко на багровом гребне падающей стометровой волны цунами… Оглушенные, мы распластаны на красно-черном пледе. Сердце мое гулко стучит в земной шар…

Но вот я прихожу в себя, группируюсь, как молодой ягуар, и вспрыгиваю на пенек. Я живая статуя, молодой бог, отлитый из светлой бронзы. Я перебираю тонкими, сильными пальцами гитарные струны и пою. Я мудро-печален, как Окуджава, и свиреп, как Высоцкий. Разумеется, слова и музыка мои. В заемном не нуждаемся.

 
Ах, голуби, ах, голуби, зачем
Испачканные красками закатными,
Вы в клетки возвращаетесь горбатые,
Ах, голуби, ах, голуби, зачем? —
 

вот так приблизительно пою я.

Алла, обняв руками колени, смотрит на меня, не мигая. Льнопад волос струится по ее плечам, рукам, коленям. Она заворожена моим пением.

Потом мы, босые, бредем по лесу. Вдруг – чу! – из-за деревьев долетают звонкие тугие хлопки. Я тяну Аллу вперед. Футбол! Футбол! Футбольные чары не отпускают меня с детства. Одиннадцать Фрейдов не смогли бы объяснить мое либидо к футболу, игре игр.

Между деревьями свежесалатно светится обширная поляна. Мелькают майки. Ого, да это тренируется сборная Союза!

– О, Макар! – приветственно машет мне лучший нападающий Европы. – А ну, становись в ворота, мы тебе постучим.

Знают, черти, читали в «Неделе» – там было мое интервью на 13-й странице, – что я прирожденный вратарь, с изумительной прыгучестью и реакцией, и если бы не всепоглощающая страсть к литературе – быть мне лучшим вратарем мира.

Босой и голый до пояса, в одних подвернутых джинсах «Леви Страус», я должен закрыть собою, своим молодым летящим телом зияющий проем ворот – двадцать один квадратный метр. И я их закрою, черт возьми, эти воздушные метры, сейчас вы увидите, мальчики.

Пошла бомбежка. Пестрые ядра несутся на меня со всех сторон. Верхние дальние мячи шуршат в воздухе (с трибун вы этого не слышите). Я ловлю их мягким движением продавца антикварного магазина, снимающего фарфоровую вазу с верхней полки, – бережно и точно.

Уразумев, что дальние мячи для меня – семечки, игрушки, бомбардиры вступают в штрафную площадку. Лучший форвард Европы лупит прямой наводкой. (Форвард – всегда Онегин. Он баритон, он стреляет первым. Вратарь – тенор, лиричный и жертвенный. Но футбол не опера, здесь может победить Ленский!) Мяч, злобный болид, рвется в левую от меня девятку… В отчаянном прыжке зависаю по диагонали. Надо мной резко голубое небо, трагически простертые руки – мои руки – и темный диск мяча. О, несказанное, звериное наслаждение перехватом летящей добычи! Взял!!! Я изгибаюсь в воздухе полумесяцем и в обнимку с мячом мягким перекатом обрушиваюсь на землю.

– А знаете, – говорит мне задумчиво тренер сборной, седовласый футбольный мудрец в синем тренировочном костюме, – а что, если…

– Не нужно меня заявлять в сборную, Кузьмич, – говорю я. – У меня просто нет для этого времени. Я сейчас готовлю к переизданию свой шеститомник – дыхнуть некогда, пойми меня правильно, старина!

Протянув Алле руку, я плавно и мощно поднимаю ее с травы…

Моя синяя «Тойота» вскарабкалась на шоссе и катит в Москву. Аллина голова на моем правом плече.

– Я могу отвезти тебя домой, но… – я не договариваю, жду реакции.

– Нет, не домой, – говорит Алла, предоставляя мне решать, как нам жить дальше.

От предчувствия гигантских перемен в моей и ее жизни захолонуло сердце.

– Знаешь, – говорю я, – пока что полетим в Гагру купаться. Сейчас полетим, сразу. Холодная «Хванчкара» и по-карски. Вода ночью – двадцать шесть градусов. Машину оставлю в Домодедово на площадке у аэропорта.

– Хочу! – говорит Алла, не открывая глаз.

Насквозь, через всю Москву пилим в Домодедово. Уголком глаза замечаю – проезжаем мимо магазина «Овощи». И тут странная сила, таинственный внутренний приказ заставляет меня затормозить у магазина. Я должен купить три кило картошки. Должен. Почему должен, не помню, но обязан. Приказ выплыл из памяти, как красный шар на ниточке из тумана, а кто держит нитку за другой конец, не знаю…

С раздувшейся авоськой выхожу из магазина. Моей машины нет, она куда-то унеслась, растворилась вместе с изумительной Аллой Коваленко. Я горько усмехаюсь – прощай, Алла, прощай, моя кино-супер-звезда! Я не в обиде на тебя, что ты!.. Спасибо и на том…

Я останавливаюсь у парикмахерской и долго смотрюсь в овальное зеркало у входа. Наконец дергаю мешочком под левым глазом, что должно означать бодрое, стоическое: «Ничего, мы еще повоюем!» – и плетусь домой, где жена и дочь ждут меня и картошку.

Не знаю, как Алла, а я часто вспоминаю наш дивный, сказочный завтрак на траве. И всякий раз жестоко корю себя – ну, зачем, зачем ты, идиот, затормозил у овощного магазина?.. Дул бы себе напрямик в Гагру!..

Обед с режиссером

Есть обманчивые названия, вводящие в заблуждение простодушных граждан.

Например, докторская колбаса. Почему «докторская»? Ведь с таким же аппетитом ее жуют и пациенты.

Или московская улица Большая Полянка. Упаси вас бог лечь загорать посреди этой «Полянки» – задавят или в лучшем случае оштрафуют.

Или возьмем сценарные отделы на киностудиях. Не подумайте нести туда сценарий. Это все равно, что сдавать заказное письмо в аптеку. С вами, правда, поговорят, но разговор будет короче воробьиного носа: «А режиссер у вас есть?».

У вас много чего есть – носовой платок, жена, профбилет, соли есть в четвертом позвонке, интересные идеи имеются, но режиссера у вас нет. И в этом ваша величайшая трагедия. Потому что владыка кино – режиссер. Он там хозяин, это ясно. Режиссер берет сценарий за уголок, как отец – пеленку, и говорит брезгливо: «Фэ! Не вижу фильма». И отбрасывает в корзину для бумажного мусора.

А изредка кричит во все горло, как колумбовский матрос:

«Вижу! Вижу фильм!»

Правда, частенько это ему только мерещится: галлюцинация на почве многолетнего простоя.

Но как же все-таки и где же сценарист может обзавестись режиссером?

Некоторые действуют по знакомству. Жена вспоминает, что у них на работе кассирша Бельмесова будто говорила, что племянник жены ее соседа, некий Славик, – кинорежиссер. Увы, при проверке выясняется, что Славик не кинорежиссер, а киномеханик в клубе стоматологов.

Выдвигается также идея в духе времени – электронная сваха. Вообразите себе: автор сценария накалывает шилом на перфокарте сюжетный заворот и главную мысль. Карту вставляют в щель машины, нажимают кнопку – и через прорезь обратно выскакивают пять карточек с адресами и фамилиями режиссеров, томящихся в поисках чего-нибудь читабельного, отпихнувшись от чего, можно сварганить что-нибудь смотрибельное.

Но вряд ли реально это механизированное сватовство. Слияние режиссерской и сценаристской души – процесс настолько интимный, что технике тут делать нечего. Личное общение, внезапно проклюнувшееся обоюдное доверие, синхронный сердечный трепет – и, как голубая троллейбусная вспышка, таинство зарождения кинофильма.

Так где же должны происходить смотрины и знакомства сценаристов с режиссерами? Может быть, открыть для личных творческих контактов специальный ресторан под вывеской «Свидание муз»? Вместо входящего в моду варьете на возвышении будет сидеть ведущий, он же аукционист. Любой человек с готовым сценарием или с заявкой на оный является в «Свидание муз», чтобы накормить-напоить режиссера и попытаться соблазнить его творческой задумкой.

Видится такая процедура.

На сцену выходит сценарист и объявляет в микрофон:

– Производственная лирика. Молодой инженер любит молодую искусствоведку. Он едет на БАМ. Она отказывается ехать с ним. На БАМе инженер влюбляется в опалубщицу деваху Марусю. Но тут из Москвы приезжает искусствоведка, встревоженная отсутствием писем, и поступает на курсы экскаваторщиц. Сердце инженера разрывается на две половинки. Чтобы избавить его от душевной смуты, опалубщица Маруся уезжает в Москву и поступает на философский факультет МГУ. Котлета по-киевски, сто пятьдесят граммов водки и кофе.

Последняя фраза – прямая апелляция к режиссерским желудкам.

Зал стыдливо отводит глаза и молча курит. Сценарист беспомощно глядит на аукциониста. Аукционист – многоопытнейший киностарик с висячим носом, знающий кино вдоль и поперек от Люмьера до Каплера, шепчет:

– Добавьте что-нибудь остренькое, пикантное!

– В сюжет?! – загорается сценарист.

– Да не в сюжет, в меню!

– Шашлык карский с аджигой, селедка с картошкой, жюльен из дичи, кофе! – кричит в зал несчастный автор. И прибавляет с отчаяния: – С перцем!

Бархатный баритон из зала:

– А что будем пить?

– Коньяк «Мартель» за четвертной! – взвизгивает сценарист. Он играет ва-банк.

– Есть об чем поговорить, – отвечает бархатный.

Вышколенный официант срывается на кухню. Сценарист опускается в зал и бредет судьбе навстречу.

На сцене следующий автор.

– У вас нет шансов, – шепчет аукционист, уныло покачивая носом-сарделькой. – Не тратьте время и деньги.

– Почему? – удивляется претендент.

– Вы неправильно одеты. Сюда можно приходить только в замшевом, кожаном или на худой конец вельветовом пиджаке. Такова униформа, таковы правила игры. В вашей мосодеждовской паре вы им чужак.

Чужак удаляется на поиски кланового пиджака.

– Драма юнната! – потея и дрожа, выкрикивает следующий и сыплет скороговоркой: – Маленький Алеша находит близ своего дома раненого аистенка. Мальчик выхаживает птицу, она к нему привязывается, как собачка, но пьяный, свирепый Харитон убивает аистенка. Бифштекс рубленый, салат из крабов, «Ризлинг»!

Зал молчит. Зал не проведешь. Зал знает, что бифштекс рубленый – это псевдоним котлеты, а роль крабов в салате исполняет недоваренный хек. Да и «Ризлинг» – даже через «з» – это тоже не нектар богов, ради которого стоит выслушивать жалкий зазывный лепет сценариста.

– Подойдите сюда, – подзывает аукционист. – Ухо ближе. Ваш аистенок может получиться только у старика Полотерова. Но ему противопоказано острое, жареное и копченое, равно как кислое и соленое. Он язвенник-хроник.

– Понимаю, – говорит сценарист и с просветленным лицом кричит в микрофон:

– Каша манная, яблоко печеное. Стакан кипяченого молока.

– Пройдите, пожалуйста, сюда, молодой человек. – Гипсово-белая дряблая рука Полотерова маячит в табачном облаке, указывая, куда пройти.

Следующий…

Что говорить, не самый, конечно, идеальный способ установления творческих контактов. Отнюдь, отнюдь… Но что делать? Других способов что-то не предвидится.

Можно еще, впрочем, расклеить на фонарных столбах объявление: «ОДИНОКОМУ СЦЕНАРИСТУ СРОЧНО ТРЕБУЕТСЯ РЕЖИССЕР ДЛЯ ВСТУПЛЕНИЯ В ТВОРЧЕСКИЙ КОНТАКТ». Но и это не панацея.

Так как же все-таки найти режиссера?

Титикака

Инженер Соусов написал сценарий «Тетя весом в сто кило» и по наивности отнес его на киностудию. «Тетей» у них на заводе называли толстенную металлическую болванку, из которой после обработки получалась махонькая деталька, а все остальное шло в стружку. Такая бесхозяйственность очень возмущала Соусова, и поэтому сценарий, как он верил, получился у него острый и полезный. К тому же и героев своих Соусов знал, как говорится, «вась-вась».

И вот через каких-нибудь пять месяцев Соусову позвонили домой, и молодой женский голос пригласил его на студию в творческое объединение «Индустрия» на обсуждение сценария.

Соусов подскочил на стуле от счастья. Радужные надежды воссияли в его заколотившемся простодушном сердце…

В указанный день и час инженер Соусов вошел в святилище. Зальце было уютное, симпатичное: усердно натертый паркет, диванчик, кресла, столики, одним словом, все тут располагало к умственным, разветвленным разговорам. Соусов поздоровался с присутствующими и сел в углу за столик, специально предназначенный, как ему подумалось, для обсуждаемого.

Обсуждатели тоже опустились в кресла. Их было четверо: румяный бодрячок Бакенбардский с медной бородкой клинышком, Генриетта Недремайло, женщина в черном, с лицом, лишенным природного и косметического обаяния, далее сидел Геннадий Мухов, высокий узкогрудый молодой человек с длинным кротко-печальным лицом, и, наконец, за секретарским столиком разместилась девушка Танечка, разложившая перед собой скоросшиватель, блокнот и шариковую ручку.

Бакенбардский, Недремайло и Мухов переговаривались о чем– то своем. Обсуждение почему-то не начиналось. Наверное, кого– то ждали.

И тут вошел похожий на седого коршуна сам Кулебяка, известнейший кинорежиссер, худрук объединения «Индустрия». Пышно-седой, горбоносый, эффектно загорелый, с ярко-синими острыми глазками под густющими черными бровями, умница и удачник, Кулебяка был жутко выездным человеком. Смотаться в Сан-Франциско и обратно было для него проще, чем нам с вами из Москвы в Калугу. И вот теперь этот выдающийся человек в несерьезном джинсовом костюме и какой-то вишневой рубашечке вошел в зальце. Бакенбардский, Недремайло и Мухов отреагировали на шефа без подхалимской суеты, а с ленцой равноправных творческих работников, но все равно какая-то кроличья субординационность на миг промелькнула в их глазах.

Кулебяка дружески потряс всем руки, а перед Соусовым еще вдобавок и повинился:

– Вы уж простите, голубчик, не сумел я прочитать вашего сценария. Только вчера, понимаете, вернулся из командировки в Латинскую Америку. Милые хозяева нас совсем заездили – то на Копакабану, с Копакабаны на Титикаку, это озеро такое с неприличным названием на границе Боливии и Перу. С Титикаки – обратно в Рио. Кошмар! Какой-то калейдоскоп имен, племен, лиц и событий. Ну, ничего, я посижу тут тихонечко в уголке, послушаю и, надеюсь, кое-что пойму. – И Кулебяка мило улыбнулся.

– Конечно, конечно, – забормотал Соусов, вспыхнувший от того, что знаменитый режиссер так вполне по-товарищески разговаривает с ним.

– Ну-с, начнем, пожалуй, – благодушно сказал Кулебяка, отваливаясь на спинку дивана.

Веселая уверенность подхватила Соусова, как майский ветерок тополиную пушинку. Мелькнула даже честолюбивая мыслишка: «А не возьмется ли сам Кулебяка поставить „Тетю весом в сто кило“»?

Соусов чувствовал себя, как на школьном экзамене среди хороших, добрых учителей, где провал исключен не только по причине доброжелательности экзаменаторов, но и потому, что он действительно знает предмет насквозь.

– Разрешите мне, – сказала Генриетта Недремайло, вставая.

Тонкая линия рта на ее сером лице искривилась в брезгливой гримасе.

– Я внимательно ознакомилась со сценарием, – тусклым голосом произнесла Недремайло, – и должна заявить прямо: он производит гнетущее и даже где-то, поймите меня правильно, отталкивающее впечатление.

Соусов не поверил ушам своим.

– Начиная с первой страницы, – продолжала Генриетта, – автор ничтоже сумняшеся утверждает, будто у нас после наступления темноты женщине якобы опасно без охраны появляться на улице…

– Да откуда вы это?.. – залепетал было Соусов, но Бакенбардский, тоже кисло сморщившись, прервал его:

– Не перебивайте! Вам еще будет предоставлено слово…

А Недремайло уже закруглялась:

– И вот в такой чернительной тональности выдержан весь сценарий, претендующий якобы на показ нашей действительности. По-моему, тут просто не о чем говорить, товарищи, поймите меня правильно.

Потрясенный Соусов блуждал глазами по первой странице сценария, пытаясь найти строки, в которых Недремайло уловила намек на опасность ночного хождения по улицам. Всю страницу занимал эпизод в женском общежитии при заводе. Девушки весело обсуждали предстоящую свадьбу инструментальщицы Маруси и новатора-фрезеровщика Валерия, а Марусина подруга Аля спела задорную частушку:

 
 Эх, ночь темна,
 Да я боюсь одна,
 Дайте провожатого,
 С гармонью, неженатого!
 

И тут Соусов ахнул: неужто по одной этой частушке, которую он мог в один миг заменить любой другой частушкой, Недремайло сделала свой уничтожающий вывод о всем сценарии?!

Но прежде чем Соусов успел обдумать свои подозрения, из угла подал грудной басок тощий Геннадий Мухов:

– И вообще это сценарий для детей!

Вконец опешивший бедняга Соусов только и мог сделать, что распахнуть рот. «Дети-то при чем?» – с тоской подумал он и, закрыв рот, повернул голову к Кулебяке, надеясь у метра найти поддержку в эту гибельную минуту.

Но в ответ на молящий взгляд тонущего Соусова Кулебяка томно сдвинул лохматые черные брови, улыбнулся извиняющейся улыбкой и, чуть разведя ладони, что-то прошептал. По движению его губ Соусов догадался: «Увы, не читал – Копакабана, Титикака…»

– Разрешите, я тоже скажу несколько слов, – встал бодрячок Бакенбардский и, не дожидаясь ничьего разрешения, застрекотал: – Я позволю себе не согласиться с уважаемой Генриеттой Климовной.

Соусов перевел дух и с надеждой взглянул на Бакенбардского, – наконец-то раздался голос разума и справедливости.

– Лично мне, знаете, не показалось, что пафос сценария в показе хулиганства на городских улицах. Нет, нет. Я считаю, что перед нами – типичный мюзикл, легкая комедия из жизни заводских девчат. Частушки, бойкий девичий перепляс…

«Наваждение какое-то, – подумал Соусов. – Значит, и этот тоже прочитал из всего сценария только первую страницу со злосчастной частушкой!» Сцена в общежитии занимала всего лишь одну страницу из семидесяти пяти, а дальше в соусовском сценарии повествовалось о том, как фрезеровщик Валерий конфликтует с главным технологом Слепаковым, потому что совесть не позволяет Валерию вытачивать из стокилограммовой «тети» одну крохотную детальку, а весь остальной металл переводить в стружку.

– Как вам не стыдно! – прервал Соусов Бакенбардского. – Вы же не читали сценария! Какой мюзикл, какая комедия?!.

– Ну, знаете! – вспыхнул Бакенбардский и оглянулся. Недремайло возмущенно пожала черными плечиками. Мухов неодобрительно поводил длинным подбородком. Великий Кулебяка иронично улыбался кончиками губ. Ощутив поддержку коллег, Бакенбардский сгустил голос:

– Умейте себя вести на обсуждении в творческом коллективе! Вы не в пивной. Тем более, что я отнюдь не перечеркиваю вашу работу. Я хочу лишь сказать, что вы попали с вашим сценарием не по адресу. Как говорится, шел в комнату, попал в другую. Ваша главная героиня мечтает о женихе, о веселом парне с гармонью, неженатом, не так ли? И прекрасно. Пусть мечтает! Но согласитесь, что объединение «Индустрия» здесь ни при чем. Идите в «Хоровод» – творческое объединение музыкально-комедийных фильмов.

– И вообще сценарий для пионеров, – прогудел тощий, узкогрудый Мухов.

К этому моменту инженер Соусов уже понял все. Он понял, что он здесь не нужен. Соусов прямо-таки физически чувствовал, что хозяева дома выталкивают его обратно на улицу, как спихивают с подоконника на землю чужую кошку, нахально вспрыгнувшую в окно дорогой дачи.

Единственное, что Соусову было еще не вполне ясно, так это почему Мухов упорно твердил, будто сценарий предназначен для пионеров. И уже складывая бумаги в портфель, Соусов спросил устало:

– А при чем тут пионеры, вы мне не объясните?

– Вот те раз, – удивился Мухов. – Так у вас же говорится про вожатого.

– Да, да, конечно, – догадался Соусов. – Про вожатого, с гармонью неженатого. Правильно. – И Соусов, вставая, с лязгом застегнул портфель.

– Подождите, подождите, товарищ, э-э-э, Подливкин, куда вы? – сказал Бакенбардский.

– Моя фамилия Кетчупов, – поправил Соусов.

– Да-да, извините, Кетчупов. Сядьте. Обсуждение еще не закончилось. Мы ради вас собрались, а вы так невежливо убегаете. Никанор Калистратыч, вы не желали бы подвести итоги обсуждения? – обратился Бакенбардский к Кулебяке.

Кулебяка отвалился от спинки дивана, поиграл бровями, внимательно оглядел свои костлявые загорелые пальцы и сказал:

– Ну, собственно, что же?.. К великому сожалению, мне не удалось глубинно изучить сценарий, размять его как следует – командировка помешала. Но тем не менее сейчас, пока вот шло обсуждение, я, так сказать, наметанным глазом ухватил, кажется, зерно. И я хочу сказать вот что…

Тонкий лучик надежды засветился на миг в окутанном свинцовой хмарой сердце инженера Соусова.

– Я хочу сказать нашему молодому сценаристу: не следует, дорогой мой, смеяться над полными женщинами. Поверьте мне, это неэтично. Если некая тетя весит сто кило, право же, это не повод для комедии. Мы же гуманисты, черт возьми!

Дальше Соусов не стал слушать. Он схватил портфель и двинулся к двери. Но на пороге он оглянулся и, вонзив взгляд в коршуньи глазки Кулебяки, произнес всего только одно слово, но в это слово он вложил столько жгучего, клокочущего презрения, что его хватило бы на часовую прокурорскую речь. Он сказал:

– Титикака!

И ушел.