Текст книги "Я люблю тебя, прощай"

Автор книги: Синтия Роджерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Ноябрь

Эвантон

Год идет к концу. Горожане расходятся по домам в темноте. Кого-то встречают ярко освещенные, теплые и людные комнаты, а кого-то – темные и холодные, дожидающиеся, чтобы хозяин щелкнул выключателем. Женщины в магазине судачат о том, что Ночь Гая Фокса пришлась в этом году на воскресенье, и с укоризной качают головами: как же можно, такой неудобный день! Воскресенье! Назавтра в школу! В соседних городах «отстрелялись» накануне, в субботу, но по правилам-то это сегодня, и молодняк уже потянулся к реке, волоча сумки с бутылками и поленьями, даром что дождь сеет с полудня. Самые предусмотрительные захватили палатки и спальные мешки, зная наперед, что ближе к ночи к ним в палатку набьется половина друзей. Взрослые всех возрастов тоже двигаются в ту сторону, некоторые с детишками на плечах. Здесь Мацек, с ним Сэм. Спустились к реке Йен и Аня, а чуть позже – Роза и Гарри. Три костра зажглись неподалеку друг от друга – просто так, случайно. Горожане складывают дрова где придется. Ветер то и дело меняет направление, искры и дым летят то в одну, то в другую сторону, и люди, кроме совсем пьяненьких, переходят с места на место. Со старого моста у брошенной церкви и погоста темные фигуры, кружащие у костров, выглядят таинственными, пришедшими из древних времен. Они кажутся одним целым. Каждый, кто взглянет на них, захочет, чтобы они были частью одной группы; каждый, кто лишь задумается о них, возжелает чего-то, имени чему нет. А потому даже продавщицы из магазина – каждая по отдельности, у себя дома – достают куртки, зонты и направляются к реке.

Всех, кто пришел на берег, связывают определенные отношения, но опиши их на страницах книги – и они показались бы до смешного нелепыми. У папаши продавщицы Николь интрижка с тетушкой ее заклятой врагини, чей дом убирает маленькая кузина Николь – Эми, а мать Николь – задушевная подруга мамаши Томми, который первым по-настоящему поцеловал Николь, а уже потом переспал с одной из ее подружек, той, что сейчас тоже у костра, поблизости от всех вышеперечисленных. Эхо всего, что когда-либо происходило в Эвантоне, еще не стихло; события эти подобны скелетам, законсервированным в болоте, только они не бессильны.

Погода мерзостная.

И следующий день тоже мерзкий.

Сэм

У нас новенькая, ничего себе такая. Полька. Папаша высаживает ее возле светофора, у него здоровенный уродский фургон, но она всегда хорошо смотрится. Роксана. Роксана. Клевое имя.

Перво-наперво, я на все сто понимаю, каково ей сейчас, потому что три месяца назад сам был новеньким. Оказаться после начальной школы в средней само по себе хреново, все равно что послать карапузов поиграть на шоссе, а тут еще ты новенький, а это уж такое дерьмо, что дальше и некуда.

Но она классная. Знает, как нужно себя вести, чтоб тебя не пришибли. Я вижу, она сечет, что надо найти свое место – не путаться под ногами, никого не доводить, разобраться, кто с кем и против кого. Чтоб тебя замечали, только когда у тебя что-то круто получается или потому что умеешь всех рассмешить. С тобой должно быть весело. Надо дать повод относиться к тебе по-доброму. И кто бы что ни говорил – люди любят симпатичных. Это заботит всех. Даже самые продвинутые и те дергаются из-за того, как выглядят, даже если твердят себе: внешность, мол, полная фигня. В общем, надо работать над своей наружностью, но так, чтоб никто об этом не догадывался. Роксана так и делает. Правильная девчонка.

Она тусуется с моей компанией, у нас тут прибились самые классные ребята. И нас довольно много, поэтому наша компания не такая закрытая. Роксана круто сечет в математике, поэтому мы с ней в одном классе, у мисс Рейд. Мисс Рейд обожает Роксану, потому что домашние задания у нее всегда сделаны и за контрольные сплошные пятерки. Правда, хотя бы раз в неделю Роксане достается за болтовню с соседкой по парте, а если такое случается два раза за урок, училка вызывает в школу родителей. И Роксана этим пользуется, она понимает, что надо разом быть и хорошей и плохой, невидимкой и заметной. Однако не переступать черту. Я под сильным впечатлением.

Она к тому же дико секси, что только на пользу. Глаза у нее будто сонные. Волосы светлые-светлые, почти белые, и кожа тоже очень белая, и никаких прыщей. Губы пухлые, красные и такие зовущие. Она почти на два года старше меня, потому что в Польше они позже идут в школу, но ростом маленькая совсем, гораздо ниже меня. Да каждый скажет, что девчонка классная. Но вы не подумайте, что я без передыху думаю о ней. У меня своя жизнь. Знали бы вы, сколько сил надо, только чтобы прожить с утра до вечера, увертываясь от всяких уродов, козлов и придурков. А потом идешь домой, к своим ущербным и нудным предкам.

Но вот какая штука: если Роксана опаздывает, я глаз от двери оторвать не могу. Один раз она вообще не пришла, так я все уроки просидел как на иголках. А потом вечером смотрел по ящику «Топ Гир», а сам все думал: может, заболела? А если заболела, в постели она или нет? А если в постели, читает, или спит, или кино смотрит? И в чем она – в какой-нибудь классной прозрачной ночнушке или в дурацкой детской пижаме?

В общем, я кое-что придумал.

– Мацек, научи меня каким-нибудь польским словам.

Мы с ним едим торт. Мацек называет его «песчаным», а я – «мраморным». Мы сидим у него в фургоне, где здорово воняет.

Мацек усмехается:

– Конечно, я тебя учу. Хочешь, сейчас и начинаем. Если повстречаешь кого, надо сказать: Czesc, jak leci?Это значит: «Привет, как дела?»

Я принимаюсь шипеть, свистеть и цокать.

– Почти получилось, – дружелюбно кивает Мацек. Он классный. Немножко старый, но классный. – Мы еще попробуем.

Польский на слух похож на английский, если прокрутить английский задом наперед и на скорости. Клянусь! Если вам встретятся поляки, сами послушайте. У меня прямо язык в узел завязывается, но мы тренируемся, тренируемся, пока я не выучиваю, как будет, к примеру, «чай», «яблоко», «как поживаете». Похоже на то, как я учился на пианино играть, пень пнем, пока однажды пальцы – ни с того ни с сего – сами не поняли, чего надо делать. Учить польский – чистая каторга, я так устал, даже спать захотелось.

– Помнишь, ты мне сказывал об учителе в школе, а его жена покупает у меня пиццу?

– Тот, что отнял у меня телефон? Мистер Маклеод. Урод.

– Ага, вот как его имя. Я еще плохо знаю шотландские имена. Маклеодурод.

– Просто Маклеод. Без урода.

– Ладно, просто Маклеод.

– А что? Почему ты спрашиваешь?

– Просто поспрашиваю. Так просто.

Заливает, точно! Потом Мацек учит меня ругаться по-польски. Крепкое словцо лишним не бывает. Я даже записываю. Но Роксана этого от меня никогда не услышит. Она не такая. Уверен, она с родителями даже в церковь ходит.

Аня

Из окна моего кабинета виден шпиль церкви Святой Марии. Я сегодня пришла раньше, есть время полюбоваться видом. Отец, бывало, водил меня туда к мессе. В иные воскресенья нас набиралось не больше дюжины и мы рассаживались подальше друг от друга, чтобы создать впечатление многолюдья. Католиком здесь быть тоскливо и стыдно. Это как посещать вечеринки, которые все игнорируют, а хозяина жаль.

Интересно, нынешние поляки заглядывают в храм? Быть может, когда их много, там не так тоскливо. Но им наша церковь должна казаться такой убогой – ни позолоты, ни драматизма. Горцы – суховатые католики. Погода не располагает к католичеству.

Сказать вам секрет? Я скучаю по мессам, по храму.

Но у меня осталась привычка молиться, и еще я зажигаю свечи. Такое умиротворение нисходит, когда в тишине размышляешь о таинстве жизни. Я зажигаю свечи, чтобы осветить дорогу нашему будущему ребенку. А потом делаю вид, будто я уже беременна. Эмбрион – обещание человеческого существа. Микроскопическое скопление клеток, быстро и деловито, вслепую вьющихся в моей утробе. Подобно гусям, торопящимся к югу, по зову памяти, встроенной в их ДНК. Только этот лоскуток рода человеческого являет собой чудо в миллионы раз более удивительное. Откуда известна ему последовательность сложнейших процессов, которые предстоит привести в действие? Откуда известно каждой клеточке, чем она должна стать – мочкой уха или частицей легкого? И конечно, уже имеется душа. А что есть душа, если ты даже не настоящий католик, а только бывший католик, который по-прежнему зажигает свечи? Она – электрический импульс, запускающий личность. Трепет, искра, свет очей, которых еще нет. Она – любовь, которая живет сама по себе, не отягощенная ничем.

Знаете, мне, наверное, следовало быть священником! Не семейным консультантом, а духовным целителем тех, кого покинула любовь. Вот именно. Воображаю себя на кафедре, и меня наполняет уверенность и тепло. А прихожанами были бы все мои клиенты. Пары, как Роза и Гарри, и одиночки, чьи партнеры уже не верят в успех и не приходят. Наверное, унылый одинокий человек ничем не отличается от унылой пары. Одиночество присутствует в каждом из нас, и никакому супружеству не изменить того, что умираем мы все в полном одиночестве.

Будь я священником, я сочиняла бы проповеди о любви и достоинстве и читала их с кроткой настойчивостью. Носила бы неяркие, струящиеся платья из того шикарного магазина в Бьюли. [17]17
  Городок в графстве Инвернесс (Шотландия).


[Закрыть]Порой эмоции волной накатывали бы на мою паству, а иногда перехлестывали через край в виде громких, облегчающих душу рыданий и непроизвольных выкриков: «О да!», «Благодарю тебя!», «Я чувствую – любовь вернулась ко мне!»

В церкви станет тепло и влажно от сгустившегося в воздухе желания, люди бросятся целоваться, обниматься, и не только. Как в той поэме Роджера Макгоу, где пассажиры с бледными телами творили непотребство в автобусе, а мир стоял на грани бытия. Некоторые пары, несомненно, рухнут на пол между скамьями, срывая друг с друга одежду, пока плоть не коснется плоти.

Весь храм будет подрагивать от ритмичного соприкосновения тел, и одиночество со свистом вылетит из дверей.

Что есть романтическая любовь? Несмотря на многовековые потуги литературы и бесчисленные научные исследования, она есть нечто неподдающееся словесному описанию. Человеческие языки обращают любовь в то, что можно предчувствовать или толковать в прошедшем времени. В моем храме целью проповеди будет бездумное подрагивание, неслышные объятия и горячее молчание. Никаких размышлений. Никаких слов.

Впрочем, быть может, мои рассуждения о любви ошибочны. Ну-ка, где мой блокнот?

Что можно с уверенностью сказать о любви

1. Все хотят любить (сознавая это или нет).

2. Все хотят быть любимыми (сознавая это или нет).

3. Любовь невозможно ни навязать, ни подделать.

Вчера в бассейне Мацек поставил новый диск. Не из моих, и я не слышала прежде эту музыку. Там рыдала скрипка и фоном флейта все поднимала, поднимала свой голос. Музыка кончилась, и мне захотелось еще раз послушать ее. Но Мацек больше не ставил тот диск. На меня он не смотрел, даже больше чем не смотрел. И мной овладело какое-то странное чувство. После той встречи в кафе «Теско» мне уже начало казаться, что мы почти друзья. Потом он поставил «Битлз», совсем старую запись – «She loves you, yeah, yeah, yeah»… Музыка моих стариков, но мне нравится. Настроение поднимает.

Опять пришли месячные, и опять очень скудные. Я не забеременела, и занятия сексом с Йеном приобретают характер малоприятных домашних обязанностей. Ну, вроде таких: почистить туалет, заплатить за газ, сходить к зубному. И еще. Вчера вечером, когда я увидела Мацека, меня посетило странное, очень неприятное ощущение – тошнота и головокружение. Может, аллергия на хлорку? Его безразличие удивительным образом раздражало. А мои собственные груди? Месячные только-только закончились, а они набухли, будто перед началом.

О! В дверь уже звонят. Как я устала. Вдох, выдох. Роза и Гарри крайне нуждаются в помощи. Прошу тебя, помоги мне.

Роза

Помогите, кто-нибудь! Снова абрикосовый – будь он проклят! – кабинет Ани. Кошмарный месяц… вернее, несколько последних месяцев, – и все же вот мы и снова здесь. Сидим в тех самых креслах, что выбрали еще в первый раз. Мы – порождение привычки, но отчаянно стараемся отказаться от привычки брака. Жить – значит меняться, но меняться больно. Может, к этому все и сводится.

Если так подумать, жизнь здорово смахивает на школу. Твой муж или жена, мать или отец, подружка или друг, который обожает командовать, по сути, каждый из них – твоя учительница, а ты сам сидишь в обмоченных штанах и боишься признаться. А завтра ты снова притащишься сюда, потому что таковы правила.

Мы и пришли, хотя лично я, наверное, предпочла бы подтирать чужую блевотину. Одно радует: Аня сегодня явно не в себе. Вся красная, напряженная. Подалась вперед, руки нервно стиснуты. Интересно, ждет ли меня дома ответ Альпина? Прочел он мое письмо или нет? Что-то он сейчас поделывает? Как это у нас снова закрутилось. Я ему пишу: Ты здесь?И он в ту же минуту отвечает: Да! Господи, да!

– Ну, рассказывайте, как дела? – приступает Аня. – Гарри?

Она всегда с него начинает.

– Чудесно, просто чудесно, знаете ли. Работа, которая вынимает из тебя душу. Сын, который только мычит в ответ. Вечером состряпанный на скорую руку ужин, дешевое спиртное, телевизор и койка с ледяной женушкой. Восхитительный месяц. – Все это Гарри выкладывает с убийственной невозмутимостью. Надо отдать ему должное. Я и сама в этом деле мастак, но Гарри по части сарказма – профи.

– О боже… – тушуется Аня.

Меня разбирает смех, я фыркаю, за мной начинает хохотать Гарри. Ржем визгливо, истерично, но на душе становится легче. Затем принимается хихикать и Аня, а мы примолкаем. Когда доходит и до нее, смеяться уже никакого интереса.

– Ну а вы как, Роза?

Я испускаю тяжкий вздох: мелодрама – это мой профиль.

– Вы в самом деле хотите знать?

– Ну конечно. И пожалуйста, будьте предельно откровенны.

Отвечаю: «Теперь, когда я снова на связи со своим любовником, чуть получше». Шутка!

– Да так себе. По Лейту скучаю. Домой хочется. У меня здесь до сих пор ни друзей настоящих, ни…

– А как же Лили? – взвивается Гарри. – Вы же с ней последнее время вечно где-то шастаете.

Можно подумать, ему мешает, что мы с Лили пару раз в неделю захаживаем куда-нибудь выпить. Она вообще-то замужем, но мужик у нее работает в море, на буровой, так что Лили по большей части сама по себе.

– Да, я люблю иногда поболтать с Лили, ну и что? Раз у меня имеется одна подруга, выходит, мне уж и погрустить нельзя? И потом, с ней не так уж и весело: дымит как паровоз, а говорит исключительно о своих внуках. Иногда до белого каления доводит.

Конечно, после таких слов я должна чувствовать себя распоследней предательницей, но не чувствую. Слишком поганое настроение, чтобы еще и угрызениями совести мучиться. А другое настроение у меня только тогда, когда я пишу ему.

Начинаю рассказ про то, как мне хреново, про то, что каждый день – как поездка на нашем дряхлом, скрипучем «корветте». Гарри впадает в транс – как всегда, когда я слишком долго рассуждаю о себе. Очухивается, только когда Аня спрашивает:

– Вы хотите сохранить этот брак, Роза?

– Нет. – Ни секунды не уходит на размышления.

– Вы уверены?

– Э-э, нет.

– Тогда я спрошу иначе. Как вы относитесь к перспективе состариться рядом с Гарри?

– Кошмар!

И тут меня передергивает, будто я окончательно стряхиваю с себя Гарри. В кабинете разливается удивительное спокойствие. Разве такое может быть? Но это так.

Нет, не так – снова возникает жуткая неловкость.

– Какая нелепица! Вы, Аня, не обижайтесь, но вопросы у вас дурацкие, – вступает вдруг Гарри в совершенно несвойственной для него манере. – Человек никогда не знает, чего он на самом деле хочет. Да и как? Нельзя же сгонять в будущее и глянуть, того мы хотим или не того. И решение нельзя на пробу принять, чтобы убедиться, сработает ли оно. Нам только кажется, что мы знаем, чего хотим. Истинно так.

Бог ты мой, Гарри! Прямо расцеловала бы! Так уверенно и внятно! Получи и распишись, Аня!

– То есть, по сути, вы хотите сказать, что мы играем в «угадайку»? – спрашивает Аня, заметно присмирев.

– Да. Только на кону живые сердца.

Убойная фраза, но я все равно уйду от него. Наверное.

Договариваемся о следующем визите и прощаемся с Аней.

Где-то на середине лестницы сердце у меня в груди радостно подскакивает – вот оно, началось! Наконец-то! Скорей бы рассказать Альпину. Но на последней ступеньке сердце вдруг падает – что я наделала? Что я делаю? Сердце скачет как на батуте, верх-вниз, вверх-вниз. Аж подташнивает. Я выбросила за борт всю прежнюю жизнь, оборвала все привычные связи, а теперь даю отставку своему старому безобидному мужу. Страшно до ужаса, но сказанных слов назад не воротишь. Это правдивые слова, и сказать их было нужно. По крайней мере, мне кажется, что они правдивы. Черт! Хоть бы на консультации Гарри сморозил какую-нибудь чушь. Только усложняет все своим философствованием.

Гарри ведет машину быстрее, чем обычно. Альпин обожает быструю езду, и ума ему не занимать. Получается, будто Гарри знает про него, становится им, чтобы сбить меня с толку.

– Заскочим в паб? – беспечно предлагает он.

Я пристально вглядываюсь в его профиль. Нет, это все тот же Гарри. Кто-кто, а Гарри умеет прикинуться, что все путем, когда мир летит в тартарары.

– А, давай. – Хотя единственное, чего мне сейчас хочется, это включить компьютер и проверить почту. – Сэм без нас обойдется. Я только звякну ему, чтобы не забыл спать лечь.

Едем назад в Эвантон – выпьем на «Террасе» и пешком дойдем до дома. Мы, к слову, вполне могли бы выпить и дома – дешевле и удобнее. Но об этом я молчу. Ставлю диск Дайдо [18]18
  Дайдо Армстронг – британская певица (р. 1971).


[Закрыть]и подпеваю ей про то, что не вывешу белого флага над дверью. Дайдо явно еще не ходила замуж. Плохо себе представляет. Да через пару годков она залезет на крышу и будет размахивать этим чертовым флагом как подорванная!

В холле горит камин, по углам сидят и тихо переговариваются немногие посетители. Кто-то играет в бильярд в баре по соседству, шары стукаются друг о друга и гулко перекатываются.

– Вина? – осведомляется Гарри.

– Да, пожалуйста. Красного, большой бокал.

Он возвращается с пинтой пива и моим вином.

– Так! А интересная у нас вышла… э-э… консультация у Ани. Стало быть, конец. – Он энергично потирает руки, будто стирает остатки нашей семейной жизни. На меня не глядит. Таращится на смазливую барменшу, как она тянется за стаканом. Наглец. А он здорово выглядит. Он выглядит… моложе.

– Похоже, да. – Где, спрашивается, мой сволочизм, когда он мне позарез нужен?

– Зря, стало быть, все это затеяли – наш переезд сюда.

– Не надо. Что сделано, то сделано. Мы пытались.

– Но мы будем ходить к Ане, пока суд да дело?

– Да. Неплохая идея. Мы при ней оба ведем себя лучше, – соглашаюсь я.

– А мы ей скажем?

– Что скажем?

– Что разбегаемся, – шепчет Гарри.

Между нами повисает пауза. Ужас до чего все-таки страшные слова. Аж мурашки по коже. Наш секрет.

– Нет. Невежливо как-то. Вроде как она не справилась. Давай подождем, – говорю, а сама чувствую: засасывает меня в болото собственной нерешительности. Спрыгнуть-то с той клятой скалы я спрыгнула, а не лечу. Цепляюсь за страховку, не отпускаю.

– Да. Она правда славная. И она же не виновата.

– Оставим пока все как есть.

– Ни к чему ее обижать. Хорошая девочка.

Вот даем! Только послушайте! Потом мы сидим и молча пьем, и вдруг я без всякого предупреждения фыркаю со смеху, да так, что обрызгиваю Гарри вином. А все потому, что представила, как мы будем врать Ане. Прикидываться из вежливости, что помирились. Мы с ним вступили в сговор, накануне развода!

Гарри поначалу и не думает смеяться – морщится брезгливо и утирается. Потом – слава тебе господи – и сам начинает хохотать. А со мной творится что-то жутко непонятное. От его смеха мне становится страшно весело, и я чувствую себя такой пьяной. От одного, хоть и большого, бокала вина так не захмелеешь.

– Еще по одной?

– Ага.

И чем, по-вашему, мы занимаемся, отметив поминки по собственному браку и с грехом пополам доковыляв до дому? Мы занимаемся сексом! И мне даже не противно.

Мацек

«Хватит думать о сексе, Мацек! – кричу я себе. – Будешь воображать себя и Аню в постели – сглазишь. Гони прочь образы обнаженной Ани!»

В пиццерии тепло, пахнет чесночными гренками. Здесь куда лучше, чем у меня в фургоне. Я бы и спал тут. Тепло, чисто, дух чесночный. Отличное место. Сэм в подсобке подготавливает лепешки. Он хороший работник – всегда моет руки, ни на что не жалуется.

– Ну, Сэм, как дела с твоей польской подружкой? – Я всегда его про это спрашиваю.

– Никакая она мне не подружка, кретин, – всегда отвечает он.

Мы с ним так теперь разговариваем – мы старые друзья.

– Ну, тогда ты даруй ей подарок. Или откармливай хорошим обедом в хорошем ресторане.

– Ага, как скажешь. А как твои шуры-муры с той замужней бабой? – спрашивает он, раскладывая лепешки по сковородкам.

– У меня не имеются шуры-муры с Аней.

– Ты давай шевелись, а то она решит, что не нравится тебе.

– Опять ты надо мной хохочешь.

– Я над тобой смеюсь.

– Что же мне делать?

– Да я-то почем знаю? Ты что, дурак? Мне же всего четырнадцать.

– Но ты знаешь ее мужа, ты про Аню знаешь что-то, а я не знаю. Я не могу спать от мыслей про нее.

Но Сэм вздыхает и говорит:

– Надеюсь, ты только прикидываешься таким несчастненьким. Я, конечно, может, чего не догоняю, но, по-моему, женщины не любят спать с несчастненькими.

Потом работа у него заканчивается и его мамуся забирает его домой. Роза ее имя. Хорошая женщина, но Сэм плохо к ней относится. Не улыбается, когда она улыбается, даже почти не смотрит на нее. Я не слышал ни одного раза, чтоб он сказал «спасибо». Они уходят, и лавка остается совсем пустая, а на улице тихо капает грустный шотландский дождик.

Я скучаю по краковским грозам. Скучаю по их запаху, как от ксерокса. В Шотландии зимние дни короче, чем в Польше. Гораздо короче. Бывают дни, они гаснут, не успев начаться. И весь день никакого солнца. В такое время я, конечно, думаю о смерти. Ты изучаешь смысл жизни, а смерть покашляет тихонько, вот так, и скажет: «Про меня не забудь, дружок!»

Без этого нельзя. Каждую минуту смерть грубо обрывает всех этих философов, все эти умные слова и толстые книги… Что мы на самом деле знаем? Только это:

Мы все умрем.

И пожалуй, еще вот это:

Любовь существует.

И неважно, есть Бог или нет, потому что эти два факта в обоих случаях неизменны. Все остальное просто… пирожки.

Я вам скажу, что такое смерть. Это такой легонький ветерок, его и не заметишь, и этот ветерок дует над всеми на свете. Каждый день – и особенно каждую ночь. И сильнее всего он дует на тех, кто отвлекся, забыл об осторожности. На людей, которые живут вдали от родных мест. Или на тех, кому вдруг взгрустнулось. Грусть, она может оторвать вас от всего, разомкнуть любые связи. Тогда ветерок берет и приподнимает человека с поверхности земли. Вот так! На минутку зазевайся, не посмотри в зеркало заднего обзора, и – фьють! А потом пройдет совсем мало времени, и как будто тот человек и не жил вовсе. Ведь мы с вами не горы. Не огромные каменные горы, нет; мы – кусочек пепперони, который я только что уронил на пол. Видите, я выбрасываю его в мусорное ведро? Кто вспомнит о пепперони? Никто, даже другие пепперони.

Сегодня я как будто наполовину здесь. Заболел, наверное. Голова медленная, тяжелая, и сердце еле тукает. Приходится напоминать себе: Мацек! Еще чуть-чуть – и ты покойник! Вспоминаю, где я, вспоминаю, что живой, и снова становлюсь самим собой. А хорошо любить Аню, хотя она меня и не любит. Хоть я даже не могу подарить ей мою любовь. Я жив, я люблю. Этого довольно.

Сегодня вечером я буду готовить очень хорошие пиццы, потому что это приятнее, чем поставить крест на пицце.

Вот семья зашла, и я улыбаюсь – а почему нет? Болтаю о погоде. Готовлю большую пиццу с мясом для этой крикливой семьи. Они не могут решить, кто победил в футболе. Как будто это важно. Они тоже пепперони, но они, по крайней мере, семья пепперони. Если один из них упадет на пол, они заметят. Они не станут топтать его, не выбросят в ведро. Во всяком случае, не сразу.

Мне не по душе быть одиноким пепперони. Все идет вкривь и вкось. Я скучаю по дому. Живот болит и горло, оно тоже болит. И, если Сэм прав, ни одна женщина больше никогда меня не полюбит. Сколько уже месяцев прошло. Скоро забуду, как это делается.

Шумная футбольная семья уходит, а я звоню своей тете, своей тетке Агате. Звонить в Польшу очень дешево, не знаю, почему я не делаю этого чаще.

–  Dzien dobry?Мацек! – кричит она.

Я слышу ее голос, и перед глазами встает кухня тетки Агаты. Терракотовые плитки на стене, угольный камин, который греет четыре комнаты за одно время. Слышу запах ее духов, лавандовых. И звуки улицы: собачий лай, гудки машин, вороны. Какое-то непонятное чувство наполняет меня. В нем – все мое детство, юность.

– Мацек? – говорит моя добрая тетка, и теткин голос возвращает мне самого себя.

Я хочу отвечать, но у меня нет никаких польских слов, только боль в горле. Такая крошечная частичка времени, но сердце успевает глухо оборваться. А потом я прихожу в себя. Слова текут, и «Пицца Пэлас» уплывает в никуда.

–  Dzien dobry! – кричу я, а в груди что-то разрастается. Вы замечали, как от радости вас словно раздувает?

Агата расспрашивает, как я живу и что это за место, а потом говорит, по своему обыкновению, « Tak, tak, tak» и интересуется:

– Когда ты приедешь домой? На Рождество приедешь, да?

И я отвечаю – потому что иногда деньги не имеют значения:

– Да, я приеду на Рождество. Приеду домой.

– Ты обещаешь, Мацек Ковальчик? Приехать домой на Рождество?

– Да. Да!

Она говорит, что соскучилась, что любит меня; так вроде бы говорят друг другу «Всего доброго», когда пора закругляться. Или когда хотят сказать правду, для которой не нужно ни особого тона, ни времени. Я не могу отличить одно от другого и повторяю так же торопливо, как она: «Я тебя люблю. Соскучился! Через месяц увидимся!» И вешаю трубку.

«Пицца Пэлас» смывает волной, и на несколько мгновений на сушу выплывает Польша. Все горькие обиды, все милые сердцу воспоминания о доме. Агата. Марья. И мамуся почему-то тоже. Она умерла, но она по-прежнему там. Польша в моей груди. Вот здесь.

Некрасивая женщина пришла, что-то громко говорит.

– Что? Прошу прощения, скажите мне, пожалуйста, еще один раз? Чего вы желаете?

Некрасивая женщина открывает некрасивый рот, показывает все свои некрасивые желтые зубы; не понимаю, что она говорит. Один шум, никакого смысла. Должны быть слова про пиццу, слушай же, Мацек! Но я снова как будто первый день в Шотландии – в голове сплошной черный туман, и слова не выговариваются, и никак не согреться, и все чужие. Шотландцы не такие, как я про них думал. Они не uprzejmy. [19]19
  Вежливые ( польск.).


[Закрыть]Некрасивая женщина, она уже злится. У нее брызги слюны на подбородке, и воняет она тухлым яйцом.

Но моя жизнь, она спасена! Позади злой, некрасивой женщины вдруг стоит Аня.

Это так отлично. Это очень отлично! Я даже выхожу из-за прилавка, обхожу шумную некрасивую женщину и обхватываю руками Аню. Она сначала замирает. Думает, я сумасшедший. Откуда ей знать, что у меня за день? Мысли о смерти, тоска по дому. Я сумасшедший. Сжимаю ее крепче и чувствую: она вздрагивает – она смеется. А потом ее руки, они тоже обхватывают меня.

Некрасивая женщина уходит и оборачивается в дверях:

– Чтоб ты провалился!

– И вы чтоб тоже очень провалились, мадам, – отвечаю я поверх самой красивой на свете Аниной головки.