Текст книги "Я люблю тебя, прощай"

Автор книги: Синтия Роджерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Синтия Роджерсон
Я люблю тебя, прощай

Некоторые виды моллюсков обладают «чувством дома», инстинктом, позволяющим им возвращаться на одно и то же место. Перемещаясь во время кормежки, они оставляют за собой слизистый след, благодаря которому и находят обратную дорогу. Со временем раковина моллюска принимает точную форму углубления в скале.

Газета «Metro Factfile», автобус, курсирующий по улице Лейт Уолк (Эдинбург)

Воображаешь, будто имеешь маломальское понятие о любви? Да ты никак перебрал?

Марк Морфорд, обозреватель «Сан-Франциско кроникл»

Сентябрь

Эвантон

Есть в горах Шотландии крошечный городок – с порядочной высоты (из космоса, например) его не разглядеть даже в виде точки. С холма Файриш он выглядит кучкой мусора, сваленного в расселину; змеясь, сползают к заливу узкие улицы, обставленные серыми каменными домами. В сумерках городок превращается в сказочную Хоббитанию. Приветливо светятся окна, дым вьется из труб. Кто не пожелал бы бросить здесь якорь? Но стоит подобраться поближе, заглянуть за эти окна – и здешняя жизнь уже не кажется столь благостной. Куда там! Своя доля горестей и бед омрачает бытие каждой живописной улочки, каждого дома. И каждого жителя города.

Счастье – вещь ненадежная, преходящая. Эвантонцы и не стремятся к нему. Да и недосуг им замечать его отсутствие. Взгляните – вот они, живут себе, как все в этом мире. А в Инвернессе, что через два фиорда от Эвантона, на верхнем этаже дома, в кабинете абрикосового цвета сидит Аня, консультант по вопросам семьи и брака. Будто священник, поджидающий прихожан в темноте исповедальни.

Аня

Что еще имеет значение в этом мире, что увлекательнее и непостижимее любви? Смерть, разумеется, да и ту подгоняет или осаживает любовь. А смерть любви – трагедия, присущая исключительно человеку. Почему, в самом деле, мы горюем, когда минует любовь? Была, надо полагать, у эволюции некая на то причина. Мне она неведома.

Однако гибель любви – мой хлеб насущный, и потому не стану слишком горько сетовать по ее поводу. Уже более пяти сотен браков, находящихся при последнем издыхании, прошли через мои руки. Неплохой послужной список для человека, которому еще нет и тридцати. Но я рано осознала свое призвание и посвятила жизнь воскрешению любви. Консультации по вопросам брака – это искусство. И даже более того. Я врачеватель обреченных браков. Мой кабинет – реанимационная палата, а если меня постигает неудача, он обращается в хоспис. Но в первую очередь я философ любви.

Если вы достаточно начитанны, то вам должно быть известно, что все счастливые семьи похожи друг на друга, тогда как каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Тут нечего добавить. Одинокий человек встречает другого человека, они влюбляются. Полюбив, люди становятся лучше, ответить на их любовь нетрудно. Все влюбленные одинаковы. На этой стадии любовь основывается исключительно на неведении и заблуждении. Как заметил Уильям Сомерсет Моэм, «любовь – это то, что случается с мужчиной и женщиной, которые не знают друг друга».

Для моих же клиентов, зачастую попадающих ко мне спустя четверть века после свадьбы, все обстоит иначе. Вы не представляете, до чего занятно изо дня в день наблюдать, как люди изыскивают все новые способы обидеть друг друга. Они знаютдруг друга. Они уже не пытаются что-то исправить, они не страшатся одиночества и жаждут… всего того, чего не дождались от любви. Любовь их разочаровала. Чего и следовало ожидать.

У меня самой на этот счет никогда не было иллюзий, и все же я вышла замуж за Йена, утаив, впрочем, то, о чем знала наперед. Не всегда нужно рубить правду в глаза. Это все равно что сообщить двухлетнему малышу, что однажды он отправится на тот свет.

Любовь умирает. Вот так! Эта непреложная истина не должна бы никого удивлять, но сражает жен и мужей наповал. Большинство из них полагают, что им просто не повезло. Как будто разрыв не был предрешен заранее. Люди, которые любят всю жизнь, – исключение из правила. Мы же, простые смертные, уже в сладости первого поцелуя ощущаем терпкую горечь конца. И, сказать по чести, не вызывает ли жестокое разочарование столь же острые и глубокие эмоции, что и первая вспышка страсти? О разбитом сердце сложено куда больше стихов и песен, нежели о счастливой любви. Уж лучше страдать, чем терпеть унылое течение катящихся к концу отношений. И если они заканчиваются решительно и бесповоротно, то с ними уходит и тревожная неизвестность. Остается душевная боль, но и некоторое облегчение. А потом можно снова вообразить, что встретишь кого-то другого, и даже еще лучше.

Если бы существовало государственное учреждение под названием Департамент любви – просторный розовый зал с толпой сердобольных тетушек и симпатичных темноглазых мужчин, – его бы завалили жалобами и прошениями. Люди подавали бы на Любовь в суд за причинение им таких обид, что и не вообразить.

Но такого учреждения нет, и потому люди идут ко мне.

Когда раздается звонок в дверь, я на мгновение закрываю глаза и молюсь. Дай мне силы помочь этим раненым сердцам, шепчу я, не обращаясь ни к кому конкретно – к клубящемуся меж звезд пространству, к воздуху в кабинете, к атомам собственного тела. Меня успокаивает эта просьба о помощи. Потом я открываю дверь и впускаю их.

Ну вот. Звонят.

Помоги мне!

Роза

Со своим мужем я общаюсь так: «Одевайся, живо! К семейному консультанту опаздываем! Я тебе выгладила синюю рубашку. Не там, в шкафу! Угу. А башмаки давно пора выкинуть, ты только глянь на подметки! В понедельник пойдешь в “Кларкс”, у них как раз распродажа».

Будто ему шесть лет. Не помню уже, когда это началось, когда у меня появились заносчивая раздражительность и командирский тон, но я как разогналась, так и не могу остановиться. Хотя убила бы на месте всякого, кому вздумалось бы заговорить со мной подобным образом.

– А ты же вроде сказала, что у них все занято? – недовольно бурчит Гарри, точно малолеток, норовящий доказать мамаше свою независимость.

– Господи, да ты не слушаешь, что ли? Сто раз повторять? У них кто-то отказался. Так что ровно в восемь мы должны быть у Ани.

– У Ани?

– Да, у Ани.

– А ничего звучит, мне нравится. По-иностранному, но вроде как успокоительно и пользительно. И стильно. Полячка?

– Почем я знаю? Заткнись и одевайся, наконец.

Ну не стерва ли? Ненавижу себя!

– Свидание с Аней. Класс! Что бы такое надеть? Синюю рубашку с теми новыми черными джинсами? Не простовато?

– Что угодно, только не твои труселя! Господи, во всей Англии ты единственный такие и носишь. Ума не приложу, как можно покупать такое!

– Так ты не находишь их сексуальными? Да, эти и впрямь подрастянулись и посерели маленько, но я могу надеть те, что поновее и поплотнее, из «Маркса».

– Как будто от этого что-то изменится. Как будто вообще что-то может измениться.

– Если б ты время от времени надевала какие-нибудь хорошенькие трусики, глядишь, что-нибудь и изменилось бы, – заявляет мой муж.

Пауза. Я мрачно деру щеткой волосы. Сегодня я безобразнее и старше, чем обычно. Вот что творит мой муженек! Превращает меня в уродину. В прихожей хлопает дверь, и я вдруг вспоминаю, что я не только ужасная жена, но еще и ужасная мать.

Он появляется молча.

– Сэм! Сэм, милый, там в духовке ужин. Я поставила на маленький огонь. Ты только выключи потом, ладно?

– Куда это вы намылились?

– Собираемся выпить с друзьями. Мы не долго. Не будешь скучать? Я телефон не выключу.

– Еще чего! Валите и можете хоть до утра не возвращаться.

– Зачем ты так… Ну-ка, иди сюда и поцелуй маму. Сэм!

Но его уже и след простыл, только хлопает дверь, а я остаюсь с мужем – бледное волосатое пузо выпирает из-под его обожаемых трусов.

– А мне все-таки нравится это имя – Аня!

Наконец мы усаживаемся в машину и трогаемся. Вокруг – пары, пары, и, похоже, ни одна не спешит на консультацию к семейному психологу. Выглядят как типичные парочки. Держатся за руки, смеются. Голову на отсечение – у них даже свои собственные мелодии имеются. У нас никогда не было своей песни. Как-то не удосужились обзавестись в свое время. А теперь небось поздно. Интересно, пододвигаясь к свадьбе, шажок за шажком, все ли мы минуем одни и те же этапы? Вечер сегодня чудесный, но мне не до того. Кстати, это еще один повод позлиться – что меня не радует славный вечерок.

– Стой, это здесь. Или нет? Номер сорок семь, значит, здесь. А выглядит как обычный жилой дом.

– Само собой. Вряд ли тут требуется лишнее внимание, – заявляет мой благоразумный Гарри, всю свою жизнь старающийся это самое внимание не привлекать.

Мы с Гарри вылезаем из машины. Странные владеют мной чувства: вот он, Гарри, который постоянно бесит меня, который довел меня до супружеской неверности, из-за которого я стала уродиной. Но это мойГарри. Ловлю его взгляд, и меня неудержимо тянет на смех – есть некая уютная приятность в нашем с ним привычном, обжитом аду. Он, этот ад, битком набит неприятными эмоциями, но чувства неловкости там нет. И все же инерции враждебности не преодолеть – никуда не деться от въевшегося в душу раздражения, даже если в данную минуту вроде бы и не испытываешь его. Оболочка, хоть и пустая, остается.

– Давай звони! Чего стоишь? – рявкаю я, когда Гарри первым подходит к двери.

Внутри тишина, но на верхнем этаже горит свет.

– А ты покраснела, – говорит Гарри.

– Мне стыдно. Естественная реакция на подобную ситуацию. Будь ты нормальным, ты бы тоже покраснел.

– Ага, будь я нормальным, я бы на тебе не женился.

– Да пошел ты к черту! – машинально отбрехиваюсь я. – И вот еще что – мы не станем рассказывать Ане про нашу сексуальную жизнь, понял? Ни слова о сексе! Знаю я их… этих психотерапевтов. Хлебом не корми, дай покопаться в интимных подробностях чужой жизни. Никакого секса!

– Ладно, ладно. Без проблем. Никакого секса.

– Ни сейчас, ни потом.

– Никакого секса ни сейчас, ни потом? Как скажешь.

И тут дверь открывается. Сердце у меня колотится, словно это и впрямь настоящее свидание. Глупо улыбаюсь, будто влюбленная дурочка.

– Добрый вечер, – говорит молодая женщина, на лице ни единой морщинки. (В последнее время морщины стали моим пунктиком.) Глаза сияют, словно она давно нас знает и ужасно рада. – Вы, должно быть, Роза и Гарри. А я – Аня. Входите, пожалуйста!

Гарри тоже ведет себя как влюбленный – лицо красное, молчит.

И вдруг выпаливает:

– Какое у вас необычное имя, Аня!

– Мой отец – поляк.

Гарри буквально пожирает ее глазами. Она и вправду очень красива. Анемичной красотой.

– Аня – польское имя. Если точнее, сокращение от польского имени Анка, – терпеливо поясняет она, словно уже смекнула, как туго соображает Гарри. – Это и есть мое настоящее имя.

– Польское!.. – вздыхает Гарри.

Можно подумать, поляки все равно что марсиане.

– Да, но я родилась в Эвантоне. И муж у меня тоже из Эвантона, – только что не оправдывается Аня.

– И мы тоже из Эвантона! Совсем недавно переехали туда из Лейта.

– Значит, мы с вами соседи, – сдержанно замечает Аня.

– А в Эвантоне вы где живете?

Аня на мгновение застывает; может, им велено работать под вымышленными именами и запрещено давать настоящие адреса – на тот случай, если разведенный муж или невменяемая жена вздумают мстить.

– Гарри! Не приставай к человеку. Простите, Аня.

Аня оценивающе смотрит на меня. Сама сдержанность и спокойствие. Меня она возненавидит.

– Неподалеку от вас.

– Поразительно! А мы никогда не встречались! Чудеса, да и только! – восклицает Гарри.

– Какое невероятное совпадение! – поддакиваю я.

Мы не можем совладать с собой, трещим наперебой. Чувствую, меня вот-вот замутит от отвращения к самой себе, как бывает на вечеринках, когда я вдруг слышу свое собственное неприличное ржанье и замечаю, что заливаю хозяйский ковер вином, отплясывая под музыку, которую терпеть не могу. «Абба», брр…

– А я думаю, мы наверняка встречались. – Аня говорит дружелюбно, ни тени раздражения, столь свойственного мне. – Эвантон ведь невелик. Наверняка мы видели друг друга, просто не обращали внимания.

Это сказано с такой спокойной уверенностью, с таким сверхъестественно профессиональным безразличием, что мы оба, прикусив язык, следуем за этим светлым видением вверх по лестнице. Мимо закрытых дверей, мимо абстрактных акварелей – в мансарду, выкрашенную в абрикосовый цвет. Три шикарных мягких кресла стоят в кружок. Больше никакой мебели. Я бросаюсь к одному из кресел, словно кто-то пытается меня опередить. Давненько я так не психовала, да и с Гарри мы уже бог знает сколько так не резвились. Последний раз, по-моему, когда я вообразила, что его секретарь в меня втюрился.

– Ну вот, усаживайтесь поудобнее, – приглашает Аня. Голос у нее теплый, тихий и ровный. Без акцента, но что-то не вполне шотландское в нем есть. А может, я придираюсь. Заранее настроилась из-за ее имени.

– Бог ты мой, как удобно! Прелесть что за кресло! А какого дивного цвета стены! – взахлеб восторгаюсь я и ничего не могу с собой поделать. Хочу понравиться Ане. Чтоб она была на моей стороне.

– Спасибо! Я люблю, когда люди чувствуют себя здесь как дома. Итак, у нас с вами час. Начнем?

– Разумеется, – с несвойственной для него уверенностью отвечает мой муж.

– Прекрасно. Я предпочитаю сразу брать быка за рога. Давайте каждый из вас расскажет мне, в чем, по его мнению, ваша проблема, а потом мы попытаемся с ней справиться. Сначала вы, Гарри. Что вас больше всего огорчает в семейной жизни?

– Наша сексуальная жизнь, – не задумываясь рубит Гарри.

Мацек

Прошу прощения, панове, я постоянно думаю о сексе. Но! Это не мешает мне хорошую делать пиццу. Забавно: это самое слово, пицца, у нас дома звучит совсем иначе. Здесь оно более… скрипучее, что ли. А может, это только на мой слух. У некоторых посетителей я одно это слово и понимаю. Они открывают рот, и я слышу: шр, шр, шр, а потом вдруг – пицца! И тогда я говорю, что всегда:

– Мини? Средняя? Большая?

Если они видят меня первый раз, непременно на одну-две секунды замрут, и я знаю, знаю, о чем они думают. Что, мол, это за мужик и чего это он так чудно бормотает? Кое-кого моя речь здорово раздражает. Когда я говорю по-английскому, я – излитый идиот, малыш трехгодовой. Вы ни за что не догадаетесь, кто я, а мне бы хотелось – очень хотелось, – чтобы вы меня осознали. Я серьезный человек и не люблю, когда меня смеются.

Большинство посетителей пиццерии (называется «Пицца Пэлас») относятся ко мне с добром. Услышат мой диковинный выговор и замирают, но не потому, что не любят иностранцев, просто удивляются. Я в глазах их вижу. И стесняются спросить, откуда я родился, каким ветром занесло меня в пиццерию, на их главную улицу.

Помолчат, а потом скажут:

– Большую «Пепперони», пожалуйста.

Пицца может стать целым миром. Сколько операций надо проделать, чтобы приготовить пиццу! Сначала нарубить, натереть, нарезать то, что закладывается сверху, потом разложить все по металлическим подносам… Думаете, из этого не сотворить целого мира? Вы просто не попробовали. Вам не нужно заниматься такой чепухой, я понимаю.

Но мне нужно хорошее настроение, а то все плохо получается. Не угодишь клиенту, он пожалуется друзьям, и те к нам не придут. Шотландцы сдвинуты на жалобах, любят они жаловаться. Вечно жалуются, жалуются. Но только не человеку, кто может все уладить, ведь тогда не на что будет жаловаться. Я здесь уже четыре месяца, многое усваивал.

Ну вот, парочка пришла. Смотрю на них и завидую, а они, похоже, надоели друг другу хуже горькой репки: он не придерживает ей дверь, а она хмурая и молчит. Сразу могу сказать: закажут две пиццы, а не одну большую.

– Бога ради, Гарри, поживее! Я помираю с голоду.

– Верно, и у меня от этих разговоров о сексе разыгрался аппетит.

Хороший мужик. Слово «секс» произносит, словно речь о… гамбургере. Или о резиновых сапогах. Рассмешил меня.

– Добрый вечер, – говорит женщина. Его жена, наверное, – на своего Гарри даже не взглянула.

– Да? Прошу прощения, что угодно вам? – говорю я очень вежливо, и, конечно же, мой английский тут же выдает во мне чужака, я изъясняюсь кретином полным. Но вы-то уже знаете, что не кретин я, правда?

– Мне, пожалуйста, маленькую «Маргариту». Давай же, Гарри, заказывай! Не заставляй себя ждать.

– Погоди, я еще думаю. Можете вы мне сделать большую мясную с грибами?

– Да, я могу таковую сотворить.

И я приступаю. Выкладываю лепешки, смазываю соусом.

– Отличная шляпа, – говорит этот мужик, он уже приходился мне по душе.

Да, шляпа у меня отличная. Все так говорят. Я ее никогда не снимаю. Она хоть и старая, а форму держит. Прежде все мужчины шляпы носили, а сейчас нет. Почему? Ума не приложу.

– Откуда вы?

– Из Кракова. Это в Польше. – И я выдаю свою лучшую, грустную немного, улыбку. Из-за нее я и получил работу эту.

– Неужели? Как интересно. Везет нам сегодня на поляков. Ну и как, нравится вам здесь? По дому не скучаете?

Я бы мог поведать ему о своем фургоне, о том, как там сыро и вечно воняет газом, о плесени возле туалета и о том, как мистер Макензи колотит в дверь по пятницам, когда платить надо. И никогда не улыбается, и как это обидно, что я ему не нравлюсь. Глупо, конечно, – переживать из-за мистера Макензи.

А дома… Я рассказал бы ему о пышных пирогах и вишневом чае в стеклянных кружках, о том, что на воскресной мессе в Мариацком костеле яблоку негде попасть, о мальчишках, которые танцуют брейк на булыжной мостовой, заложив картонку под голову. А в лавке у Павелека полки завалены всякой снедью и в бочках селедка поблескивает. Рассказал бы о своем кабинете в колледже. О том, какое огромное там окно, и о голубях, которые тучами садятся на карниз.

Я бы даже мог рассказать ему о Марье и о том, как однажды улица стала мала. А потом и Краков оказался не так велик, а скоро и вся Польша стала тесна. Все слишком близко к Марье. И я уехал. Некоторые поляки – да почти все – отправляются в Англию за деньгами, а я – из-за Марьи, из-за того, что она разлюбила меня.

– Да, иногда я немножко скучаю по дому, – отвечаю я. – Но мне нравится Шотландия. Здесь хорошо.

И я направляю все внимание на пиццу, потому что сейчас я не где-нибудь, а в пиццерии.

Сэм

И на кой мы сюда переехали? Вконец крыша у предков сползла.

Понимаете, жизнь в Эвантоне – полный отстой. Достает каждую минуту! Могли бы, кажется, поинтересоваться, охота мне уезжать из Лейта или нет. Ударило им в башку – и поволокли меня за собой, как щенка на веревочке. А я здесь – не пришей звезде рукав! Просыпаюсь утром, и прям блевать тянет.

Хотя сегодня встретился мне один чувак, не полный вроде придурок. И тоже не местный. Пиццу готовит в одной забегаловке, крошечной такой, что он один там и помещается. На большой перемене Кайл с подпевалами своими опять принялся выеживаться, а мужик этот позволил мне пересидеть у него в лавке, пока они не свалят, а потом спросил:

– В школу больше не уйдешь?

– Не-а, – говорю. – Школа – дерьмо.

А он тогда и говорит:

– Ты ведь не поел обед? Хочешь пиццы?

– А можно один кусочек?

– Кусочек? Не мини-пиццу?

– Да у меня только семьдесят пять пенсов.

– А!

– Да ладно, я вообще-то не голодный. – И когда я это говорил, горло у меня вдруг сдавило и голос сорвался. Ну не гадство? И без того тошно, а тут еще это! Я прям провалиться готов, когда у меня на людях голос выкидывает фортели и я начинаю то пищать, то басить. А жрать-то еще как хотелось!

Тогда он спрашивает:

– Твое имя как, позволь пожалуйста?

Вообще-то он прилично по-английски говорит, только слова как-то смешно расставляет.

– Сэм, – отвечаю, а сам чувствую себя полным дерьмом, даже собственное имя кажется кретинским.

Ну, он сказал, как его зовут, и мы пожали друг другу руки над прилавком. Рука у него здоровенная и чертовски крепкая. И тут он спокойненько так заявляет:

– Хочешь маленькую работу, Сэм, тогда я даю тебе пиццу бесплатно?

Знаю, на что похоже. Но он точно не педик, зуб даю!

– Да, – отвечаю, – большое спасибо. – И переспрашиваю, как его зовут, из вежливости. Я это имечко раз шесть повторил, и все неверно. Но потом поднапрягся, и теперь все путем. Мацек – вот как его зовут!

Он дал мне щетку и показал на пол.

– Ясно. Подметать я умею, без проблем.

– «Пепперони»?

– Да, «Пепперони» – это супер. Слушай, а ты ведь поляк, да?

Мне вдруг стукнуло в голову – может, он просто косноязычный?

– Да.

– Я так и думал. Класс.

Мы перестали трепаться и принялись за работу.

С тех пор как мы перебрались в эту чертову дыру, мне еще ни разу не было так клево. Мацек – классный мужик. И говорит по-нашему! Ну, почти.