Текст книги "Учеба"

Автор книги: Синтия Озик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Времени Юне теперь хватает: Клемент решил не заканчивать библиографический указатель. Его переписка идет на убыль, к тому же – и это немало удивляет Юну – оказывается, что письма Клементу писал не сам Тиллих, а его секретарь. Клемент говорит, что теологи, они такие: вечно отвиливают, чего стоят хотя бы названия их книг. «Мужество быть», говорит Клемент, очень неоднозначная книга, и если уж ход мыслей Тиллиха привел к неоднозначному результату, проследить их источники и вовсе вряд ли возможно, что, он не прав, что ли? Клемент говорит, что бросил бы этот проект как бесперспективный, если бы его так не увлек собственный метод исследования. Вначале он часами печатал хитросплетенные письма касательно того или иного вопроса заскорузлым ученым с фамилиями типа Нолл или Крид, но вскоре обнаружил, что мысль у него работает лучше, если он диктует, а Юна печатает под его диктовку. Впрочем, он все равно постоянно срывается с места – то помогает Мэри с ребенком, то посреди фразы бросается отнести тюк подгузников в автоматическую прачечную. Со временем Юна приспосабливается заканчивать оборванные на полуслове фразы без него. И так набивает руку, что пишет письма, подделываясь под Клемента, а он их подписывает – такой у них уговор. Клемент похваливает ее, говорит, что она отслеживает источники даже лучше его. Время от времени Клемент уверяет, что она пишет очень даже недурно для не писателя, и в такие минуты она чувствует, что не так уж отягощает Чаймсов.

Юну это очень беспокоит, хотя Чаймсы и позволяют ей платить за квартиру больше их: они просто не могли ей отказать – так она их умоляла. Поначалу она старается не мозолить им глаза, напоминает по нескольку раз на дню: мол, если они жалеют, что пригласили ее поселиться с ними, пусть, ни минуты не колеблясь, так и скажут. Она все еще не может поверить, что они и в самом деле хотят жить с ней. Они постоянно сравнивают ее с Розали, вспоминают, как ужасно временами вела себя Розали. Она имела привычку спать до последней минуты, а ведь понимала, как не понимать: они рассчитывали, что она приготовит завтрак, – у них обоих тогда было очень жесткое расписание, куда более жесткое, чем у этой лежебоки Розали, а если они не позавтракают, то проходят голодными до ужина. Они рассказывают множество историй про Розали, и все выставляют ее в плохом свете. Юна намеревается ни в чем – насколько это возможно – не походить на Розали: к примеру, берет за правило готовить им завтрак каждый день, притом что Мэри и Клемент, даже несколько оторопев от такого рвения, сказали, что это ничуть не обязательно. Однако Мэри при этом замечает: почему бы Юне, раз уж она все равно встает, заодно не давать Кристине ее семичасовую бутылочку – ведь ей надо будет проснуться всего на четверть часа раньше. Иногда Юне приходится подниматься чуть ли не на час раньше, но она не ропщет: всякий раз, взяв Кристину на руки, она преисполняется благодарности – какое сокровище ей доверяют. Она знает: из Кристины выйдет нечто необыкновенное.

Кроме того, она старается помогать чем только может: ведь Клемент из кожи вон лезет, чтобы выбить для нее у семинарии что-то вроде стипендии. Это будет только справедливо, говорит он, теперь Юна выполняет практически половину его работы, пусть даже она и не вникает в суть. Клемент три раза в неделю уезжает в Нью-Йорк и всякий раз возвращается, кипя от возмущения.

– Они уверяют, будто бюджет утвержден и не подлежит пересмотру, – говорит он. Или: – Они не понимают, чтоб их черт подрал, масштаба моей работы. Говорят, деньги на младших научных сотрудников не положены никому ниже доцента. Полная чушь! Но ты, Юна, не волнуйся: мы для тебя что-нибудь выбьем.

Юна говорит, что она и не волнуется: у нее пока что есть деньги в банке – бабушка два года назад открыла на ее имя счет, и каждый год в Юнин день рождения и на праздники клала на него по семьдесят пять долларов. Мэри говорит, что Юнина бабушка умерла как нельзя более некстати.

– Бабушки больше не нужны, – говорит Клемент, – их заменили стипендии.

– Получай Юна сейчас свои фулбрайтовские деньги, они бы очень пригодились, – говорит Мэри несколько более нервно, чем обычно.

– Получай Юна фулбрайтовские деньги, – говорит Клемент, – она сейчас была бы в Турции, и где были бы мы? Послушай, Юна, я их как-нибудь да дожму, так что ты не беспокойся из-за пети-мети.

Стоит Чаймсам упомянуть об утраченной стипендии – а упоминают они о ней, как кажется Юне, часто, хотя на самом деле не так уж и часто, – и ее пронзает чувство вины. Стипендию, как она и опасалась, ей дали, и ее руководитель, вернувшись с Мартас-Виньярд с женой и сыновьями, пришел в ярость. Обозвал Юну дурой и дезертиршей, когда она сказала, что откажется от стипендии – и какой стипендии! – и добро б еще было ради чего. Но речь-то идет не о жизни, а всего лишь об оценке успехов, сказала Юна. Он справился: не в том ли дело, что она, как и все прочие, собралась замуж? Сказал, что он и вообще против женщин в университетах: они ничего не могут довести до конца – им нельзя доверять. Ее беда, просветил он Юну, в том, что ей слабо налечь на работу всерьез. Порой Юна задумывается: а что, если в чем-то он и прав? Она занимается хозяйством – стирает, стелет постели, нянчит ребенка (но это же не обычный ребенок), точь-в-точь как если бы вышла замуж. И хотя она вдрызг выматывается, потому что сверх всего помогает Клементу, все равно работой это не назовешь: ведь она толком не понимает, к чему Клемент ведет. Он уже объяснил, что ему просто некогда растолковывать ей глубинную сущность своего проекта: для человека, не сведущего в философии, она слишком сложна, а без этого Юне нечего и надеяться понять, в чем стержень его замысла. Вот почему Юна может рассчитывать лишь на самую малую толику той суммы, которую он выбивает из семинарии.

Но однажды после поездки в Нью-Йорк Клемент вихрем врывается в дом и говорит, что больше он в семинарию ни ногой. Его временно отстранили.

– Но почему? – негодует Юна. Первым делом ей приходит в голову, что Клемент слишком уж рьяно ратовал за нее. – Это потому, что ты их все время доставал? Из-за денег, я имею в виду, – казнится она.

– Не мели чушь, никакого отношения к тебе это не имеет, с чего ты взяла?

– Юна, разве ты не заметила? – говорит Мэри. Она ничуть не расстроена. – Клемент мало-помалу терял веру. Он слишком много умствовал, а это первый признак.

– В конце концов, я не мог не высказаться в Систематической догматике начистоту. – Клемент с трудом скрывает гордость. – И сегодня я довел до сведения старика Ходжеса, что, на мой взгляд, ни он, да и никто из них представления не имеют о том, на какие вопросы искали ответ гностики[21]21
  Представители гностицизма, религиозно-дуалистического учения поздней античности (I–V века). Гностицизм притязал на «истинное» знание о Б-ге и конечных тайнах мироздания.


[Закрыть]. А он возьми да и передай наш разговор декану, ну, декан вызвал меня и спросил: уж не на пути ли я в Дамаск[22]22
  Павел – первоначально ярый гонитель христиан – направлялся в Дамаск, чтобы преследовать членов христианской общины, но на пути в Дамаск ему было чудесное видение света с неба, после чего он стал ревностным проповедником христианства, «апостолом язычников».


[Закрыть]. «Дело в том, сэр, что современное духовенство, – так я ему ответил, – на мой взгляд, даже не подступилось к проблеме Троицы». И знаете, что ответил мне этот старый хамлет? «А что, если мы дадим вам годик-другой, мистер Чаймс, чтобы вы разобрались в себе? Ну а если к тому времени вы по-прежнему будете не в ладах с гностиками, не исключено, что вам будет привольнее среди агностиков». Смех, да и только. Я не сходя с места подал в отставку.

– Самое время, – говорит Мэри.

– Какое унижение! – причитает Юна. – Какой ужас!

Клемент, однако, темнеет от обиды, и до нее доходит, что она оплошала. Он уязвлен, сомнений нет.

– Ты придаешь чрезмерно большое значение статусу. Общество может почитать духовенство, но я не могу почитать общество – вот какой вывод я сделал из этой истории.

– В этом мире нельзя стоять на месте, – замечает Мэри. – Время от времени надо сбрасывать кожу.

Юна устыжается. Понимает, что жизнь с Чаймсами ничему ее не научила. Какой она была, такой и осталась. Делает все такие же скороспелые, все такие же неверные выводы, все так же нуждается в руководстве: без него ей не постичь, в чем истинные ценности.

– Да нет, Клемент, конечно же, поступил совершенно правильно, – жалко оправдывается она и видит, что зубы Мэри сверкнули: она ее простила. Какая она хорошая! Практически святая! Иногда кажется – сейчас она с тебя снимет голову, ан нет, она дает тебе шанс: подумай еще, ты просто сморозила глупость, а вообще-то думаешь вполне здраво.

– Надо признать, – говорит Клемент, – что я не могу быть частью Системы. Но я избегал смотреть правде в глаза. На самом деле я – анархист.

– Поосторожней, – смеется Мэри. – Не то Юна решит, что ты тайком мастеришь бомбы в ванной.

А смеется она потому, что в квартире нет места, менее потаенного, чем ванная: из ее двери Клемент сладил письменный стол для Мэри.

– Пусть себе думает, что именно это я и собираюсь делать.

– Мастерить бомбу? – взвизгивает Юна, хотя ничего особо смешного в словах Клемента не усмотрела. Она порой строит из себя дурочку, только чтобы им подыграть.

– Вот именно. Бомбу под названием «Рак общества».

– А-а, так это книга, – говорит Юна, она знает: надо изобразить, что у нее отлегло от сердца – Клемент на это рассчитывает.

Тем не менее его поступок производит на нее сильное впечатление.

– Я намерен пригвоздить общество сверху донизу к позорному столбу белым стихом. Разоблачение богатых и бедных, обывателей и интеллигенции – вот что это будет, ну и плюс к тому произведение искусства. Со времен «Дунсиады»[23]23
  «Дунсиада» – сатирическая поэма Александра Попа (1688–1744), в которой он высмеял своих литературных противников и литературные нравы своего времени.


[Закрыть] Александра Попа никто ничего подобного не создавал, – поясняет Клемент, – да и концепция Попа была далеко не такой всеобъемлющей.

Этим вечером они устраивают праздник в честь новой книги Клемента – он намеревается приступить к ней завтра же, с утра пораньше. Они отвозят Кристину в парк и разжигают у ее коляски костер из библиографического указателя. Клемент и Мэри одну за другой швыряют тетради в огонь, и Юне становится грустно: сколько трудов месяц за месяцем на них положено. Юна видит, как сворачиваются и обугливаются испещренные ее почерком страницы – бесконечные выписки из Бубера[24]24
  Мартин (Мордехай) Бубер (1878–1965) – еврейский религиозный философ, близкий к экзистенциализму.


[Закрыть], Нибура[25]25
  Рейнхольд Нибур (1892–1971) – американский протестантский теолог, представитель диалектической теологии.


[Закрыть] и Бультмана[26]26
  Рудольф Бультман (1884–1976) – немецкий протестантский теолог, философ и историк религии.


[Закрыть], Карла Ясперса[27]27
  Карл Ясперс (1883–1969) – немецкий философ-экзистенциалист и психиатр.


[Закрыть] и Кьеркегора[28]28
  Серен Кьеркегор (1813–1855) – датский теолог, философ и писатель.


[Закрыть], которые она делала для Клемента. Она проштудировала всех этих головоломных философов – а зачем спрашивается?

– Ведь и с тобой было то же самое – разве нет? – а ты меж тем склонна забывать об этом, – говорит Мэри.

От Мэри ничего не укроется. Она всегда знает, когда Юнины мысли утекают куда-то не туда.

– Надо учиться расставаться с прошлым, пусть даже тебе и говорят, что это признак неустойчивости характера. Помнишь тот вечер, когда мы пили за тебя? Когда ты с ходу отказалась от Фулбрайта, – говорит Мэри, – и стала для нас и впрямь своим человеком.

Юна не верит своим ушам. Никогда еще Мэри не хвалила ее так. Заслужить у нее похвалу нелегко.

– Но это же совсем другое, – возражает Юна, она прикидывает: не означает ли похвала, что в ней произошел перелом к лучшему, и в то же время опасается – не подозревает ли Мэри, что она считает Клемента неустойчивым. Если так оно и есть, то это клевета, притом постыдная, и Юне ее не спустят. – Я-то ведь ничего не сжигала, – пищит Юна.

– А вот и нет, ты сожгла за собой корабли, – говорит Клемент: он за словом в карман не лезет.

Она, пожалуй, еще не видела, чтобы он так ликовал: все происходит совершенно неожиданно, и даже Юне понятно, как он рад свалить с себя эту теологическую тягомотину, к тому же – а это было ясно всем, кроме Юны, – совершенно никчемную. На следующий день за завтраком Клемент колбасится вовсю: за кофе сыплет шутками, придвинув лицо к Кристине, провозглашает «Сокрушим растленную республику» визгливым фальцетом, пока та не ударяется в рев.

– Что бы тебе не увезти ее погулять, а, Юн? Поганка и мертвого подымет!

– Мэри сказала – не раньше трех.

Мэри ушла в библиотеку в десять. Она готовит работу по судебной практике семейных отношений. Эпиграфом к ней она поставила отрывок из Руссо, тот, где он убеждает французских матерей кормить детей грудью, но из всей работы Юна смогла уразуметь только эпиграф: в остальном работу составляли дебри сносок из далеких областей, постичь которые она не в состоянии.

– Кристина может простудиться, – говорит Юна. – Она раза два чихнула, и Мэри велела подольше подержать ее дома.

Мэри утверждает, что врожденного материнского инстинкта не существует, Юна с ней не согласна – ведь сама Мэри прекрасное его воплощение, – но держит свое мнение при себе. Мэри всегда точно знает, что нужно Кристине.

– Брось, – говорит Клемент. – Должна она дышать свежим воздухом или не должна? Юна, сейчас я тебе все объясню: в тебе говорит сверхпротекционизм вкупе с материнским комплексом, а комплекс для Кристины куда вреднее простуды. – Он делает паузу, чтобы Юна успела оценить его остроту. – Ну-ка, увези ее да побыстрее, будь добра. От ее воплей у меня мыслительный процесс стопорится.

Кристина и правда продолжает реветь, и Юна думает – не может не думать, – что Кристина была шелковой, пока Клемент ее не напугал: слишком она мала, чтобы понимать его шутки. Юна идет за Кристининым вязаным чепчиком и башмачками.

– Кроме того, у меня мало времени, – говорит Клемент, он следует за Юной в Кристинину комнату. – Полагаю, мне не удастся засесть за первую главу до шести.

– Так ты ее еще не начал? – спрашивает Юна.

– Начать-то я начал. Только на бумагу не положил.

– А я думала, что ты вошел в работу. – Юна несколько обескуражена. – Что ты сильно продвинулся.

Клемент заперся в кабинете Мэри и провел там все утро, Юна тем временем тетешкала Кристину, чтобы та ему не мешала. Она гулила и агукала три часа кряду и вымоталась вконец. Кристина теперь просыпается ни свет ни заря, и Юна только что не клюет носом на ходу.

– Я не говорил, что не приступал к работе, – произносит Клемент этим своим тоном, истолковать который мудренее всего – тон этот означает – он вроде бы притворяется, что недоволен, на самом же деле недоволен и еще как. – Я сказал только, что не положил свои мысли на бумагу. Вообще-то, Юна, сокровище ты мое, твоя беда вот в чем: ты даже отдаленно не представляешь, что такое Муза. В соответствии с традицией, дурында ты этакая, Муза заставляет ждать своего прихода. – Но вид у него до того свежий и бодрый, что Юну посещает ни с чем не сообразная мысль. Она едва осмеливается сформулировать ее даже для себя, но все же втайне подозревает, что Клемент просто-напросто соснул после завтрака. Впрочем, соснул так соснул, что тут такого.

– Поняла, – говорит она. – Творчество – процесс многофазовый.

После чего Клемент сразу теплеет к ней. Она процитировала один из девизов, которые он намалевал на банках с бакалеей. Вместо «Мука» он написал – «Самодисциплина – это победа над собой», вместо «Сахар» (при этом с кисти в банку накапала краска, и два с лишним кило сахара пришлось выбросить) – «Искусство есть любовь». Про творчество он написал на банке с чаем.

– Послушай, – говорит Юна, она хочет умилостивить Клемента: ведь он мог подумать, что она критикует его рабочие навыки (на самом деле ничего подобного у нее и в мыслях не было, просто она как-то упустила Музу из виду), – тебе вовсе не надо прекращать работу в шесть. Словом, почему бы тебе не работать и в ужин, а мы с Мэри перекусим на воздухе, она, я уверена, возражать не станет. А тебе я сделаю бутерброд – у нас вроде бы осталась копченая колбаса, – и ты сможешь поужинать в кабинете. Чтобы не прекращать работу.

Клемент расплывается в лучезарной улыбке, и Юна уверяется, что загладила свой промах.

– По правде говоря, Юна, сокровище ты мое, – начинает он, – ты все еще туповата, верно я говорю? А кто заплатит за колбасу в моем бутерброде – призрак твоей бабки? Ты еще не доперла, каково положение писателя в обществе, вся структура которого ему враждебна?

Кристина ревет еще громче и дрыгает ногами так, что Юне с трудом удается натянуть на нее башмачки. Подъем у Кристины высокий, аристократический, но Клемент до того ошарашил Юну, что она даже забывает им полюбоваться. Тем не менее Клемент все так же ослепительно улыбается, и она думает: скорее всего, он, по своему обыкновению, шутит, а ей, тупице, и вправду тупице, невдомек.

– И вот что я тебе скажу без обиняков, – заявляет Клемент, – надо же тебе понять, что к чему. Хочешь знать, почему на самом деле меня выставили из семинарии? Так вот: из-за жадности Юны Мейер. Ты, хоть я ни словом о том не обмолвился, уж чересчур наседала. И знаешь, что мне поставили в вину? Попытку округлить свою стипендию далеко не щепетильными методами. Я тебе ничего не говорил, промолчал бы и теперь, не будь ты такой бестолочью…

– Клемент, я же не догадывалась, – вопиет Юна. – Мне так стыдно! Этого-то я и боялась, но ты же сказал…

– Да ладно, – говорит Клемент. – Не трепыхайся. Во мне зреет хорошая, а возможно, и великая книга, удалось бы только ее закончить, но чтобы закончить ее, я готов хоть в петлю. И петля эта – секция скобяных товаров в «Вулворте». Петля эта к тому же еще и финансовая: ведь тамошние жадобы платят сущие гроши.

– Клемент, о чем ты?

– Работенка, прямо скажем, не мужская, но для философа и такая сойдет. К счастью, работать нужно по вечерам – с шести до десяти. Весь день я буду писать, ну и со стипендией Мэри в придачу мы перебьемся. Послушай, Юна, – говорит он. – Скажу напрямик. Наш дом подобен улью. Паразитам в нем нет места. Нарисуй, будь добра, в воображении солонку.

– Работай или умри, – говорит Юна, и горло у нее перехватывает. – Ты что, станешь работать в «Вулворте»?

– Спиноза шлифовал линзы. Что ты так пугаешься? Линкольн рубил дрова. Клемент Чаймс будет продавать петли, крючки, замки, не говоря уж о разного рода цепях, в метафизическом смысле его сковывающих.

– Клемент! Это же просто ужас что такое! А что скажет Мэри?

– Мэри скажет вот что: во-первых, такая работа недостойна Клемента, и с этим я всецело согласен, во-вторых, нам нужны деньги. Тяжко, конечно, но ничего не попишешь. А теперь, будь добра, увези-ка эту пожарную сирену, иначе мне ничего не написать.

– Клемент, – говорит Юна в раздумье: она застегивает кофточку на Кристине, – если у тебя уходит чуть не весь день, чтобы только приступить к работе…

– Чтобы дождаться прихода Музы, – поправляет Клемент.

– …и по-настоящему засесть за работу ты можешь лишь в два-три часа, а в половине шестого тебе надо закончить работу, чтобы поспеть в «Вулворт» к шести…

– Поздравляю. Ты попала в самую точку, – говорит Клемент. – Дошло наконец, учишься помаленьку.

– Выходит, у тебя на работу останется всего-навсего два часа.

– А этого крайне – вот ведь незадача! – мало, – подтверждает Клемент.

– И что же будет с «Раком общества»?

– Ремиссия – вот что, – говорит Клемент.

Этим вечером Мэри вынуждена уйти из библиотеки пораньше, что ей крайне неудобно, и стремглав мчать домой – покормить Кристину и уложить ее спать. А Юна встает за прилавок скобяной секции в «Вулворте» и продает петли, крючки, замки, а также всевозможные цепи и цепочки.

4.

Однажды, катя, как обычно, коляску по дорожкам вокруг Йельского университета, Юна решает погулять по кварталу, в котором они еще не были. А для этого надо, минуя старые здания, пересечь кампус. День выдался холодный, она сосредоточенно, не глядя перед собой, толкает коляску, пока та не утыкается в портфель молодого человека, переходящего дорожку. Портфель раскрывается, по дорожке раскатываются разнообразные медицинские инструменты.

– Смотри-ка, смотри-ка, кто это такой, – говорит молодой человек, акцент у него ужасающий. Он наклоняется за стетоскопом. – Тетка? Нянька? Мать-одиночка? Не угадал?

Голос Юне знаком. Это голос мистера Органского.

– Что ты делаешь в Нью-Хейвене? – удивляется Юна.

– Как всегда, зубрю латынь.

– Ты же в латыни ни в зуб ногой, она тебе никак не давалась!

– Ничего не поделаешь, у болезней латинские названия.

– А-а, так ты врач. – Юна смеется, подбирает пару зажимов.

Из коляски доносится слабый чих.

– Буду врачом, когда сдам экзамены. А пока я спесивый студент-медик. А ты? Обосновалась в Нью-Хейвене? Вышла, как я вижу, замуж.

Юна хмурится.

– Это ребенок моих друзей.

– Вот оно что. Старая дева оказывает дружескую услугу. Предпочла карьеру?

– Как сказать, – Юна тушуется.

– Понимаю. Раз так, ни слова больше. Засекреченная информация. Работаешь по ученой части при правительстве? Здесь, я слышал, есть их лаборатории. И ты спец при циклотроне. Спец по ультразвуку. Короче говоря, тебе запрещено говорить о своей работе.

– Скобяные товары – вот чем я занимаюсь, – буркает Юна.

– Так я и думал. Ракеты. Античник нарекает их. Титан. Аполлон. Марс. Не надо, не говори о твоей последней придумке, слишком большая ответственность, мне это ни к чему. А как нарекли младенца?

– Кристина.

– Для боеголовки могли бы придумать что поинтереснее, верни-ка ты ее на склад. Словом, вези ее домой. Кристина явно простужена.

– Она кашляет, и глаза у нее иногда слезятся, – признает Юна.

– Твои друзья просто психи, их вязать надо, разве можно выгуливать ребенка в таком состоянии?

– Видишь ли, она ужасно кричит…

– Обычный недуг грудничков – infanta clamorata[29]29
  Младенец кричащий (ломаная латынь).


[Закрыть] – проходит при заключении в школьный каземат – кindergartenia absentia[30]30
  После детского сада (абракадабра, смесь немецкого и латыни).


[Закрыть].

– …а ее отец пишет книгу.

– А-а. Бессмертие – вот что на кону. У Кристины меж тем заметны явные признаки смертности. Послушай, судя по всему, мне с тобой по пути. Ты куда идешь?

Мистер Органский провожает ее до дому, но Юна не приглашает его зайти. Объясняет, что это никак невозможно: Клемент работает.

– Ну а родитель женского пола?

– Изучает юриспруденцию.

– Выдающаяся семья.

– Вот именно, – пылко поддакивает Юна.

– И они ввели тебя в дом. Счастливица! – говорит мистер Органский.

– Знаю, – говорит Юна.

– Так вот, счастью твоему нет конца. Ты везучая. Гениальная семья ввела тебя в дом, но я, Органский, тот, кто не умеет спрягать, готов вывести тебя из дому – поразвлечься. Например, субботним вечером в кино, что скажешь? Скажи спасибо.

– Не могу, – говорит Юна. – Клемент и Мэри уходят. Мы давно договорились, они так заняты, что почти не выходят из дому, не могу же я им в этом отказать.

– Ах, так, – говорит мистер Органский. – Называй меня Борис. В таком случае мы немедля придумаем что-нибудь еще.

– А как же твоя любовница?

– Моя любовница?

– У тебя же была любовница.

– Разве я не сказал, что не умею спрягать? Я отрекаюсь и отступаюсь от всех предыдущих союзов, не обязуясь при этом не искать впредь союзов более успешных. А теперь слушай меня внимательно. Когда Клемент и Мэри будут иметь удовольствие познакомиться со мной?

– Видишь ли, вечерами они дома, но, как правило, работают…

– Мой визит преследует чисто медицинские цели. Я приду из-за Кристины.

Юна винится:

– Кристиной занимаюсь я. Если она заболела, это моя вина.

– Отлично. В таком случае, тебе необходимо присутствовать на моей лекции. Время – завтра вечером. Место – тесная квартира Клемента, Мэри, Кристины и Юны.

– Вечерами я работаю, – не сдается Юна.

– А-а. Ночные маневры скобяных товаров. Высшая степень секретности. Ничего не говори. Если правительство вынуждено скрывать недолеты ракет под покровом темноты, я не хочу ничего знать об их промахах.

– Да в «Вулворте» я работаю. – Юна теряет терпение.

– Благодарение Б-гу, ты всего лишь рядовой латинист. Taedium Woolworthiae[31]31
  Опостылевший «Вулворт» (ломаная латынь).


[Закрыть], безобидная временная работа. Берусь тебя утешить. В виду того что я торжественно отступился и отрекся от прежнего образа жизни, предлагаю тебе взять на себя труд разработать мой сегодняшний образ жизни. Благодари свою счастливую звезду. Я предлагаю тебе стать моей любовницей на настоящий момент.

Юна прыснула. Точь-в-точь как Мэри.

– Надо думать, ты вносишь свою лепту в квартирную плату твоих друзей? – спрашивает мистер Органский. – Вноси лучше в мою. У меня попросторнее.

5.

Чаймсам Борис решительно не нравится. Во-первых, он не считает, что Кристина – само совершенство. Напротив, он дает понять, что ей далеко до совершенства. Она плохо прибавляет в весе, говорит он, ей нужны витамины в каплях, у нее хрипы в легких. Пока он не удостоверится, говорит Борис, что Кристина пошла на поправку, он будет наведываться часто. Просит показать, где она спит.

– Комната слишком тесная, – гнет он свою линию. – Если кровать огорожена ширмой, чем прикажете ребенку дышать?

– Ширму поставили, чтобы Юне не быть на глазах, – огрызается Мэри.

– Уберите ее.

– Не возьму в толк, какой вред в куске пластика? – говорит Клемент.

– Не о ширме речь. Я о кровати говорю. Уберите кровать.

– Кровать Юнина.

– Ладно, положим, Юна может спать на диване, – говорит Мэри. – Ей не привыкать.

– Может быть, стоит спросить Юну: согласна ли она? – говорит Борис.

– Согласна, как не согласна.

– Она на все согласна.

Борис говорит:

– Такие люди обычно страшные зануды.

– Кстати говоря, так оно и есть, – говорит Мэри. – Я такой прилипалы, как Юна, еще не встречала.

Борис шлепает губами, в идее это должно изобразить сочувствие.

– Близости, как я понимаю, это мешает.

– А не слишком ли много вы себе позволяете? – говорит Мэри.

– К слову сказать, – встревает Клемент, – мешает и еще как: вечно путается под ногами.

– И с Кристиной неважно управляется, не умеет ее утихомирить.

– Что и говорить, это и впрямь помеха, – Борис величав, как и положено студенту-медику. – Она и готовит, надо полагать.

– Если это можно назвать готовкой. Режет колбасу. Открывает консервы.

– Взрослому человеку не положено спать рядом с ребенком. – Борис категоричен. – А она об этом не подумала. Она что, недоразвитая? Недаром и работа у нее соответственная – мелкие железяки и все такое прочее.

– Я бы не сказал, что она недоразвитая, – говорит Клемент. – Но и утверждать, что у Юны богатое воображение, я тоже не стал бы, а что скажешь ты, зайка? Ей как-никак дали Фулбрайтовскую стипендию.

– Уму непостижимо.

– Она ее прохлопала. По глупости, могла бы посмотреть Турцию.

– М-м. Интересно, – говорит Борис. – Мы с Турцией соседи. Я родом из Болгарии. Вдобавок она страшно худая. Вот и грудь у нее маленькая.

Вечером, когда Юна возвращается из своей скобяной секции на час позже обычного, Чаймсы поджидают ее в гостиной и заводят серьезный разговор.

– Ты не понимаешь, в чем суть. Послушай, Юна, сокровище мое, – говорит Клемент. – Этому парню что-то нужно, добра от него не жди. Не зря он пролез к нам, когда знал, что тебя не будет дома…

– Намеренно, – говорит Мэри. – За твоей спиной.

– Ты уводишь разговор в сторону, зайка. Это-то еще куда ни шло. Но не в том суть: он заявился, чтобы настроить нас против тебя. Вот, Юна, зачем он заявился. Вот в чем суть.

– Вот что ему было нужно – это же ясно как день, – говорит Мэри. – Не возьму в толк, что его побуждает так поступать.

– Ничего, – говорит Клемент. – В мире полно завистников. Видеть, что люди дружат, это им – нож острый, им бы только порушить чужую дружбу.

– Он Кристину и ту пытался против тебя настроить, – говорит Мэри. – Младенца, это же Б-г знает что такое. Он считает, что ты ее заражаешь. Говорит, что тебе нельзя спать с ней в одной комнате, мол, это нездорово.

– Разругал буквально все. И покуда не вынудил нас говорить о тебе гадости, не успокоился. Но не на тех напал.

– У него на лице написано, что он за тип, – говорит Мэри.

– Твою внешность и то хулил, – говорит Клемент. – Ему бы только принизить человека, знаю я таких. Эти медики, они Б-г знает что о себе мнят. Он сказал, что у тебя не хватает мозгов, где тебе ходить за больными. Но у нас никто не болен, с чего он взял.

– Если он будет продолжать в том же духе, он тебя так запугает, что ты и подойти к Кристине побоишься.

– А уж как он заносится, этот тип. Хочет во всем, что называется, взять верх.

– Держись от него подальше, – советует Мэри.

Юну удивляет, что они отзываются о Борисе, с которым едва познакомились, точка в точку как о Розали.

– Но я простилась с ним всего минут десять назад.

– С Борисом? – в один голос вопят Чаймсы.

– Когда я вышла из «Вулворта», он стоял у дверей.

– Ждал тебя? Не иначе как пошел к «Вулворту» прямо от нас.

– А нам ничего не сказал. Пройда, – замечает Мэри.

– Мы зашли в одно местечко, – поясняет Юна, – выпить кофе. Вернее, он – кофе, – поправляется она, – я – какао.

– Понимаешь? Понимаешь? – говорит Мэри.

– Ничего она не понимает, – говорит Клемент. – Юна, сокровище ты мое, разуй глаза: ты не видишь, что у тебя под носом. Он хочет все порушить. Точь-в-точь как Розали. Говорила тебе Розали, чтобы ты не селилась с нами? Говорила же? Не отрицай, мы всё знали, ничего другого от нее и не ждали. Ты ведь не жалеешь, что вошла с нами в долю?

– Конечно же нет. – Юна преисполнена благодарности, но мысли у нее, по правде говоря, путаются.

Уже первый час ночи, сегодня она продала шесть отверток, три секретных замка, висячий замок, две банки мебельной политуры, моток проволоки, тюбик автомобильной краски, велосипедную цепь, пару велосипедных зажимов, дюжину коробков чертежных кнопок и одну дверную ручку. Больше всего ей хочется лечь.

– Погоди, – говорит Мэри, – не здесь. Ты забираешь у Кристины кислород, так продолжаться не может.

– Ой, – Юна падает на диван.

Блям, лязгает сломанная пружина. Мэри – беременность ничуть не испортила ее фигуры – повредила пружину, делая упражнения для женского военно-воздушного корпуса Королевских сил Канады. Она выполняет их ежевечерне, неукоснительно и прилежно, пунктуально следуя инструкции.

– И не надо ни о чем жалеть, это было бы ошибкой, ей-ей, я серьезно. Я с тобой откровенен. Суть в том, что ты уже не та, что прежде, верно я говорю, зайка?

– У нее были такие косные взгляды, помнишь? По правде говоря, Юна, ты была еще хуже Розали. Ну не то чтобы хуже, но ты вела себя точь-в-точь как Розали в начале нашего знакомства. Не отходила от нас ни на шаг, подлизывалась. От нее нас с души воротило. Я что хочу сказать: она была не личность. Отвергала само это понятие.

– А когда мы сказали ей об этом – в глаза, напрямик, она совсем распоясалась. Юна, сокровище мое, не расстраивайся: ты же совсем не такая. Ее невозможно было ничему научить. А ты, Юна, стала гораздо лучше, потому что ты учишься. Шаг-другой, и ты зрелый человек, ты могла бы найти себя, найти дело по себе не сегодня так завтра, – словом, если тебе нужен образец, равняйся на Мэри, но ты вмиг откатишься назад, стоит явиться такому типу, как Органский, и задурить тебе голову, внушить, что ты должна стать одной из этих домашних мышек.

– Ничего такого он не внушал, – Юна еле языком ворочает. Ей зевать и то трудно. Она устала донельзя. – Чуть не забыла. Вот. – Юна протягивает Чаймсам пакетик. – Витамины в каплях для Кристины. Борис сказал, если покупать их в аптеке, они дорогие. Он сказал, что вспомнил, где можно достать бесплатно пробные образцы для врачей, только когда ушел, а как достал, побежал прямиком к «Вулворту». Вот почему он меня встретил. Чтобы передать витамины. Я так устала, что, пожалуй, лягу не раздеваясь. Выключите, пожалуйста, свет.