Текст книги "Учеба"

Автор книги: Синтия Озик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Синтия Озик
Учеба

1.

У каждого случаются в жизни, по крайней мере, два-три мгновения совершенного блаженства, и мгновение, если не совершенного, то почти что совершенного блаженства Юне виделось так: она в колледже входит на урок латыни. Городское февральское утро. Аудитория в огромном унылом здании – пусть не небоскребе, но над церковным куполом оно высится, – окно аудитории глядит на кирпичный сумрак колодца. В нос ей шибает запах спитого кофе из близлежащего кафетерия. На Юне новое платье с длинными рукавами и лакированным пояском, и рукава, и пояс дают ощущение свободы, утверждают в выборе судьбы. Сверх того, из всей группы она одна знает, чем отличается синекдоха от метонимии. Первая – это часть, обозначающая целое, вторая – обозначение предмета через его признак. Тело ее – комплект изящно сочлененных костей. Лицо неказисто вдвойне: и оттого, что наивно, и оттого, что ничем не примечательно. Ум ее полон Горацием – остроумие, сатира, бессмертие, и это просто восторг, и Катуллом – птенчики, любовники, тысяча поцелуев и снова тысяча поцелуев, которые не сглазить злому завистнику[1]1
  Имеются в виду стихи Катулла, обращенные к его возлюбленной Лесбии: «Дай же тысячу сто мне поцелуев, / Снова тысячу дай и снова сотню… / А когда мы дойдем до многих тысяч, / Перепутаем счет, чтоб мы не знали, / Чтобы сглазить не мог нас злой завистник, зная, сколько мы с тобой целовались». Пер. С. Шервинского. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть], – а это уж такой восторг! Юна пока никого, кроме родителей, не целовала, но она интеллектуалка и наследница всех своих ученых предшественников. Преподавателя зовут мистер Колли. Он – новое воплощение Роджера Ашама[2]2
  Роджер Ашам (1515–1568) – английский ученый и педагог. Знаток античности. Наставник Елизаветы Первой.


[Закрыть]. Мистеру Органскому – тот никогда не готовит уроков и путается в падежах – он не дает спуску. Мистер Колли невероятно строгий и взыскательный. Требует точности во всем. Когда он отворачивается, мистер Органский сплевывает. Класс такая бесшабашность ужасает.

– Вы опоздали, – мистер Колли не скрывает радости. Он никому не прощает опозданий, но не может сдержать восторга, когда Юна наконец появляется в дверях. Урок он ведет исключительно для Юны.

– Не откажите просветить мистера Органского, почему нельзя употреблять винительный падеж с тем глаголом, который я взял на себя труд проспрягать для него на доске. Вы не соблаговолите помочь ему, мисс Мейер?

Мистер Органский невозмутимо утирает слюну с губ. Он иностранец и ветеран, годом старше мистера Колли, у него есть любовница, отчего мистер Колли, знай он об этом, содрогнулся бы. При всем при том мистер Органский не питает к Юне недобрых чувств; сама же она сейчас подталкивает повыше сползшие на кончик носа очки. Мистер Органский жалеет Юну: она ужас до чего тощая – ни дать ни взять узница концлагеря.

– Он требует родительного падежа, – говорит Юна и думает: остановись, мгновение, пусть мир навек останется таким!

Лишь кучка малоупотребительных глаголов – кто их вообще помнит? – требует родительного падежа. Юна принадлежит к числу тех избранных, кто помнит. Какая высокая и славная судьба ей предопределена – у нее просто дух захватывает! Что за ум у нее – ну как не умиляться такому уму! Вот какой Юна была в восемнадцать.

В двадцать четыре она не изменилась к лучшему. К этому времени она уже магистр, специализируется по античности и без малого доктор философских наук: ей всего-то и осталось что написать диссертацию, будь она неладна. Тема диссертации – кое-какие этрусские находки на юге Турции. Интерес они представляют в первую очередь из-за некой странности: все, как одна, найденные там богини – левши. Юне – а она правша – просто необходимо присутствовать на раскопках, она поедет туда, как только в инстанциях утвердят обещанную ей Фулбрайтовскую стипендию. Никто не сомневается, что стипендию ей дадут, Юна тем не менее считает, что она в тупике. Стоит лето. Руководитель ее диссертации с женой Бетти и сыновьями Брюсом и Брайаном сняли коттедж на острове Мартас-Виньярд. Преподаватели помоложе арендовали дом на косе Файр-Айленд. Юну ни те ни другие не пригласили. Кафедра весь день пустует, на улице ревет отбойный молоток, отчего в ящиках стола подпрыгивают скрепки, и Юна приноравливается коротать день в кафетерии при колледже. За шесть лет кофейный дух окреп – он то и дело перебивает сигаретный запах, – чего никак не скажешь о Юне. Она все еще думает, что кофеин ей вреден, говорит, что терпеть не может губную помаду потому, что раскрашивать себя, не довольствуясь красками, которыми тебя наделила природа, – варварство, но главным образом потому, что считает каменноугольную смолу опасной.

Вот из-за этого-то Розали и привлекает ее внимание. Розали из тех положительных, голубоглазых толстушек с пальчиками-сосисками, что появляются на свет, не иначе как протрубив десять, по меньшей мере, лет социальным работником. Она окручивает большую голову жидкой косицей, и это не располагает к ней, зато она читает «Совершеннолетие в Самоа»[3]3
  Книга Маргарет Мид (1901–1978), американского антрополога и этнолога. М. Мид занималась исследованием взаимосвязей между культурой общества и психологией личности.


[Закрыть] в бумажной обложке, а вот это к ней располагает, притом что девушки вокруг подравнивают или сравнивают ногти или подаренные женихами кольца – кто что. Но невесты тут ни при чем, Юна ощущает, что упускает что-то в жизни вовсе не из-за них – их она лишь презирает. Не сомневается: они выскочат замуж за торговцев ночнушками или счетоводов из Школы делового администрирования; ни одной из них не светит поехать в Турцию изучать леворуких этрусских богинь. И тем не менее она в унынии. Жизнь ее видится Юне донельзя дюжинной: сейчас практически все ее знакомые знают разницу между синекдохой и метонимией (раз ты в аспирантуре, иначе и быть не может), и это грустно, но уже не важно. Все не так уж важно – вот в чем беда. А вот что еще хуже: у нее есть жуткая тайна – тема диссертации ее не слишком-то увлекает, и это ее страшит. Страшит Юну и дизентерия – в Турции ее подхватишь в два счета, хоть она и пообещала матери, что будет кипятить все подряд без разбору. Родиться бы дурой, тогда бы ей одна дорога – замуж, и добиваться Фулбрайтовской стипендии было бы незачем.

Розали тем временем доходит до девяносто пятой страницы и, не глядя, отхлебывает лимонад; когда в соломинке громко хлюпает, она понимает, что лимонад допит, и отставляет стакан. Соломинка, хоть и примятая, остается незапятнанно-желтой.

Юна – вид запачканных помадой соломинок ее коробит – сочла, что с Розали стоит поговорить: не исключено, что она небезынтересная.

– Ты же понимаешь, что читать Маргарет Мид – пустая трата времени, – начинает Юна. – Культурная антропология не знает такого понятия, как уровень, – говорит она для затравки, чтобы втянуть Розали в спор, – вот в чем ее изъян.

Розали ничуть не удивляет, что к ней обратились вот так, с бухты-барахты.

– В этом-то и суть, – говорит Розали. – Так и должно быть. Относительность культуры. Что есть, то есть. Что запретно в Нью-Йорке, разрешено в Занзибаре.

– Решительно не согласна, – говорит Юна. – Это безнравственно. Возьмем убийство. В любой культуре убийство запретно. Я верю в совершенствование человека.

– И я верю, – говорит Розали.

– Признай, что твоя точка зрения нелогична. Я что хочу сказать: раз ты веришь в совершенствование человека, ты должна верить, что уровень совершенства существует и все народы к нему стремятся.

– Никто не совершенен, – Розали скисает.

– Это не так.

– В таком случае назови какой-нибудь образец совершенства.

– При чем тут это, – говорит Юна как можно серьезнее, на какую способна. – Пусть в моем кругу таких людей нет, но это вовсе не значит, что их вообще нет.

– Да не может их быть.

– Может, очень даже может. Нужно только волевое усилие. В теории они есть. Я – последователь Платона, – поясняет Юна.

– А я – безбожник, – говорит Розали. – Так по-русски называют атеистов.

Юна прямо ахает от восторга.

– Ты знаешь русский?

– Одна моя подруга, она сейчас беременна, весь прошлый год учила русский.

– Скажи что-нибудь еще.

– Товарищка. Больше я ничего не знаю. Эти слова я знаю, потому что эти двое называли меня так.

– Двое? – придирается к слову Юна. Она умеет придраться к какой-нибудь мелкой подробности, чтобы вышутить собеседника. – У тебя что, две беременные подруги и обе говорят по-русски?

– Из этих двоих один – мужчина.

– А-а, – тянет Юна: по ее мнению, нет ничего скучнее женатых пар. – И как это ты сподобилась сойтись с таким старичьем?

– Ей двадцать три, а ему двадцать два.

Юну это впечатляет, чтобы не сказать пугает.

– Выходит, они моложе меня. Я что хочу сказать: слишком они молодые, чтобы так себя закабалить. Им, как я понимаю, не удалось получить серьезного образования?

– Мэри – юрист, а Клемент… впрочем, если ты такая противница Мэри Мид, я не скажу тебе, чем занимается Клемент.

– Скажи, – просит Юна.

– Клемент учился у Мэри Мид, защитил магистерскую по антропологии в Колумбийском университете, а потом взял да и переключился на религию, вернее, на мистицизм и перешел в Объединенную теологическую семинарию[4]4
  Объединенная теологическая семинария – межконфессиональное высшее теологическое учебное заведение в Нью-Йорке. Основана протестантами в 1836 году.


[Закрыть]. Им пришлось перебраться в Коннектикут, чтобы Мэри, как родит, смогла начать работу над докторской в Йельской школе права[5]5
  Йельская школа права – одна из лучших последипломных профессиональных школ в США. Основана в 1824 году. Входит в состав Йельского университета.


[Закрыть]. Вообще-то, – Розали скребет пальцем-сосиской по «Совершеннолетию в Самоа», – это книга Клемента. Он дал ее мне два месяца назад, но я не видела их целую вечность, собираюсь к ним в ближайший уик-энд, и без книги лучше к ним носа не казать. Они терпеть не могут, когда книги берут без отдачи. Даже завели картотеку, прямо как в настоящей библиотеке, и, когда книгу возвращают, задают вопросы – хотят удостовериться, что книгу взяли не просто так, от нечего делать.

– И ты хочешь нахвататься перед выходными? – заключает Юна. И понимает: она завидует. Эта штука с картотекой приводит ее в восторг. – По-видимому, они потрясающие. Я что хочу сказать: по-видимому, они чудо что такое.

– Да, они ничего, – без особого энтузиазма соглашается Розали.

– А как их зовут? Как знать, вдруг они прославятся? – Юна неизменно берет на заметку людей, которые могут прославиться, – для нее это своего рода капиталовложение: так другие собирают произведения искусства. – То есть как их фамилия?

– Чаймс.

– Чаймс. Красивая фамилия.

– Раньше их фамилия была Хаймс, но они ее изменили, чин-чином, по закону.

– Разве это не еврейская фамилия? – спрашивает Юна. – А ты вроде бы сказала, что он перешел в Объединенную теологическую семинарию.

– Они – люди современные. Я им везу окорок килограмма на два. Слышала бы ты, что Клемент говорит про Хайдеггера и Холокост.

– Хайдеггера и что?

– Вгорлекость, – говорит Розали. – Клемент остроумный прямо как не знаю что.

2.

Мгновение совершенного блаженства настает как раз тогда, когда Юне становится ясно, что старый мир выдохся и никакие откровения ее там не ждут. А настает это мгновение – она обещает себе, что никогда его не забудет, – на берегах штата Коннектикут днем, в половине пятого. Август в разгаре. Солнце походит на белую, гладкую, без единого изъяна щеку. Невдалеке, у скалы, смахивающей на уютно прикорнувшую старую псину, пузырится вода. По зазубринам, которые выгрыз в песке прибой, бешено носится живой щенок. Хозяева щенка, чета на шестом десятке, собирают вещи – готовятся уйти с пляжа. Они задерживаются, чтобы напоследок кинуть щенку мячик – мяч взлетает высоко, бедняга Пятнаш щелкает зубами, но промахивается, и Клемент, отложив «Короля Лира», завораживает мяч налету, мяч словно бы замирает – дожидается, пока Клемент не встанет и не сорвет его с солнечной кромки.

– Молодчага, – говорит муж, – хватка у тебя что надо. А ну, кинь мне.

Мяч летает туда-сюда, от незнакомца к Клементу и обратно. Жена незнакомца хвалит Клемента.

– А ты, cынок, парень ладный, – говорит она. – Вот только эта волосня тебя портит. У меня есть карточка отца, его сняли полвека назад, так вот у него там такие же свислые усы. На кой ляд тебе, совсем молодому парню, такие усы? Послушай моего совета, сынок, сбрей их.

Клемент, усмехаясь, возвращается на свою подстилку – как он терпим, а ведь насколько он выше этих людей! Как он приветлив с ними! Клемент среднего роста, он похож на молодого Марка Твена, ляжки у него толстые, у глаз уже обозначаются морщины, что король, что раб – для него все равны. Юна всего час в Коннектикуте, а он с ней запросто – можно подумать, они закадычные друзья и зубрили сферическую тригонометрию на одной парте. Мэри, та не такая сердечная. Случилась некая неувязка: из телефонного разговора с Розали у Чаймсов и вправду сложилось впечатление, что она привезет к ним турчанку. Мэри ожидала увидеть турчанку чуть ли не в чадре, а тут на́ тебе, тощая – кожа да кости – Юна в купальнике. У Чаймсов кто только не бывал – и индийцы, и китайцы, и малайцы, и чилийцы, и арабы (этих особенно много: в израильском вопросе Чаймсы держат сторону арабов), а вот турок до сих пор не было. Юна обманула их ожидания, но так как она об этом не догадывается, ничто не мешает ей млеть от восторга. Они возвращаются к «Королю Лиру» – читают вслух. Экземпляров всего три – у Мэри и Юны один на двоих. Смотреть на Мэри Юна не осмеливается – так выразительно она читает, – лишь краешком глаза видит ее зубы – решительный ряд очень крупных зубов, – замечательные зубы, таких ни у кого нет, представить, чтобы в таких зубах был изъян, просто немыслимо. Младенец, располагающийся под ее просторным балахоном, тоже крупный и тоже решительный, и Мэри, чтобы он ее не опрокинул, тяжело опирается на локоть – русалка, да и только. Мэри – красавица. У нее идеально очерченный нос, глаза со скептическим прищуром, тяжелые веки опускаются медленно, как ставни в мезонине. А вот смеется она, как ни удивительно, совсем по-детски. Юне, пока очередь читать доходит до нее, не по себе, но потом она приободряется: Розали играет из рук вон плохо. Розали читает за Гонерилью, Юна за Регану, Клемент за Корделию, Мэри – за короля Лира.

– «Дочка, не своди меня с ума… – взывает Мэри к Розали, – ты моя болезнь, нарыв, / Да, опухоль с моею гнойной кровью[6]6
  Акт 11, сцена 4. Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]», – и они визжат от смеха. Пронзительнее и дольше всех смеется Мэри.

– В десять лет Мэри ходила в специализированную театральную школу, – поясняет Клемент.

– Клемент поет, – оповещает Юну Мэри. – Нам надо бы разыграть какую-нибудь пьесу с песнями. У него дивный баритон, но он заставляет себя упрашивать.

– В следующий раз разыграем «Оперу нищих»[7]7
  «Опера нищих» (1728) – комическая опера английского поэта и драматурга Джона Гея (1685–1732).


[Закрыть], – дразнится Клемент.

Над их головой пролетает ветерок, взметает пелену песка.

– Пора домой, зайчик, ты замерзнешь, – говорит Мэри Клемент.

Перевалившись через толстуху Розали, он чмокает Мэри в розовую пятку, и тут-то, пока они встают и, захлопнув Шекспиров, вытряхивают песок из карманов, Юне является ослепительное видение. На небосводе – все золото мира. Солнце, чуть поостыв, опускается. Они идут к железной лестнице, ведущей к летнему обиталищу Чаймсов, и Юнину грудную клетку распирает тайна. Возможности ее беспредельны – к ней возвращается давно утраченная вера в себя. Она словно бы причастилась к Красоте. Магия восторга забирает ее в полон. Она влюбляется в Чаймсов, в них обоих, они для нее нераздельны. Да, да, в обоих, нераздельно!

Они – само совершенство. В них совершенно всё. Никогда еще Юне не доводилось видеть такой чарующей квартиры: тут всё, как надо, как и должно быть у влюбленных интеллектуалов. На стенах не картины, а два куска гобеленовой ткани аляповатой расцветки с абстрактным узором – их сшил Клемент. Дверь ванной, куда люди тщеславные вешают – ничего глупее и придумать нельзя – зеркало, Мэри расписала на манер мексиканских фресок с обертонами Дали. А вдоль стен кухни, спальни, гостиной и даже тесного коридорчика тянутся ряд за рядом полки, прочно сколоченные Клементом. Клементу, объясняет Мэри, ничего не стоит соорудить книжный шкаф максимум за два часа. Розали тем временем толчется в кухне, смотрит, готов ли окорок, его поставили в духовку еще утром.

– Готов? – кричит Мэри из ванной.

– Еще минут пятнадцать, и все, – говорит Розали.

– В таком случае я приму душ. Розали, ты за мной. Потом Юна. За ней Клемент.

Юна тем временем бредет вдоль полок. Вдоль неисчислимых сокровищ. У Чаймсов есть первое нью-йоркское издание полного собрания сочинений Генри Джеймса. Жизнеописание Фрейда Джонса[8]8
  Эрнест Джонс, «Жизнь и труды Зигмунда Фрейда» (1953–1957) – фундаментальное жизнеописание З. Фрейда в трех томах.


[Закрыть]. Книга Кристмаса Хамфри[9]9
  Кристмас Хамфри, «Общедоступный словарь буддизма».


[Закрыть] о буддизме. «Мемуары страны Гекаты»[10]10
  «Мемуары страны Гекаты» – книга Эдмунда Уилсона (1895–1972), влиятельного американского критика. Рассказы о жизни богатой нью-йоркской интеллигенции.


[Закрыть], метр с лишним произведений Бальзака, том Сафо с параллельным переводом на мандаринское наречие китайского, под подоконником все пространство занимают труды по высшей математике. Имеются у них и несколько историй Англии, и множество книг Фихте и Шеллинга. Половину стены занимают книги на французском.

Между экземпляром «Das Kapital» и невзрачным руководством под названием «Как стать электриком для домашних надобностей за полчаса» Юна обнаруживает ту самую картотеку, о которой рассказывала Розали. Картотека умещается в узеньком картонном ящичке из «Вулворта»[11]11
  Вулворт – сеть фирменных магазинов, торгующих товарами широкого потребления по низким ценам.


[Закрыть].

– Просто блеск что за идея, – говорит Юна, перебирая карточки. Алфавитный порядок – ее слабость.

– Мы как раз начали составлять картотеку нашей коллекции пластинок. У нас тысяча пластинок, не меньше, и мы хотим всю эту уймищу каталогизировать, – говорит Клемент.

Хлопает дверь ванной.

– Твоя очередь, – кричит Мэри.

На памяти Юны никто не принимал ванну так быстро. Мэри выплывает из ванной в китайском халате, длинные темные волосы подколоты. Благоухая сосновым лесом.

Розали говорит, что не видит надобности принимать душ: она и часа не провела на пляже.

– Ты неисправима, – сетует Мэри. – Розали приходилось долго улещать, чтобы она приняла ванну.

– Это когда мы жили в другой квартире, – говорит Клемент.

– Это когда вы жили в моей квартире, – кричит Розали из-под душа. Дверь она, как и Мэри, оставляет открытой.

– Квартира Розали была дешевле нашей, ну, мы и переехали к ней, – говорит Мэри. – Мы всего два месяца как живем отдельно.

– Розали недурно готовит, – говорит Клемент, – но салаты не по ее части. Она мелко-мелко рубила все подряд. Сначала салат, потом огурцы…

– В кожуре огурцов нет ничего питательного, – поучает Мэри, – но мы ее не выбрасываем, используем для косметических целей. Бедняга Розали, после того как мы переехали, осталась один на один со своим изрубленным в лапшу салатом.

– С нарезанными так крупно, что не засунешь в рот, помидорами, – говорит Клемент, – с перезрелыми оливками без косточек.

– Бедняга Розали, – кричит Розали. – Осталась один на один с дырявой дверью кладовки.

– Мы проделали в двери дыру для динамика нашего проигрывателя, – объясняет Клемент.

– Они всегда дырявят двери кладовок, – вклинивается Розали.

Юна, донельзя законопослушная, втайне ужасается таким великолепным пренебрежением к правам квартирохозяина. Но когда Розали выходит, Юна поспешает в ванну: не дай Б-г, Чаймсы причислят и ее к тем, кого не загнать в душ.

После ужина Клемент спрашивает Юну, что она хотела бы послушать, и Юна, ничего в музыке не смыслящая, робея, называет «Микадо»[12]12
  «Микадо» (1885) – популярная в Англии комическая опера У.Ш. Гилберта (либретто), А. Салливана (музыка).


[Закрыть].

– Вам «Микадо» не противопоказан? – беспокоится она.

– Нам ничто не противопоказано, – говорит Клемент. – Бах, джаз, блюз…

– Учти, – наставляет Юну Розали, – Чаймсы – люди возрожденческие, широкие.

– Особенно я. – Мэри прыскает совсем по-детски – такая у нее манера, ни с того ни с сего плюхается на пол по-лягушачьи и пыхтит, как паровоз; Клемент меж тем считает до пятидесяти.

– Это для обезболивания родов. Так предвосхищаются схватки, – говорит он и ставит «Микадо».

Мэри крутит ногами в воздухе.

– Слышь, зайка, а Юна сказала, что поможет нам с каталогом пластинок.

Юна вспыхивает. Ничего такого она не говорила, но такая мысль у нее была, вернее, она надеялась, что ее попросят именно об этом. Как только Клемент догадался, уму непостижимо.

– Чур, не я, – Розали растягивается на диване.

Розали – жутко ленивая и некомпанейская, решает Юна и, желая показать Чаймсам, что она совсем не такая, опускается на пол рядом с Мэри и изготовляется приступить к делу. Мэри дает Юне пачку библиотечных карточек и свою авторучку, а Клемент вынимает пластинки из конвертов и читает дату записи, номер по Кешелю[13]13
  Кешель – тематический каталог произведений Моцарта. Назван по имени его первого составителя Людвига фон Кешеля (1862). Впоследствии неоднократно обновлялся и переиздавался.


[Закрыть] и всевозможные заковыристые музыкальные сведения, о которых Мэри слыхом не слыхивала.

– Мы решили индексировать пластинки путем перекрестных ссылок, – говорит Мэри. – По фамилиям композиторов в алфавитном порядке, по названиям сочинений согласно с датой создания, ну и еще по нашему списку – там пластинки будут пронумерованы в соответствии с датой покупки. Так будет ясно, поцарапана пластинка из-за того, что ее часто слушали, или из-за дефектов проигрывателя.

Юна, не понимая ни слова, ничтоже сумняшеся, пишет себе и пишет, но, в конце концов, Клемент обнаруживает, что ей, кроме алфавитного каталога, ничего поручить нельзя.

– Раз так, пусть составляет библиографический указатель, с этим она вполне справится, – предлагает Мэри. – Ты читала «Путь в Ксанаду» Джона Ливингстона Лоуза?[14]14
  Джон Ливингстон Лоуз – американский профессор, литературовед. В книге «Путь в Ксанаду» (1927) Лоуз подробнейшим образом исследует творчество английского поэта С. Кольриджа (1772–1832).


[Закрыть] Так вот, Клемент пишет в этом роде. Он работает над источниками мысли Пауля Тиллиха[15]15
  Пауль Иоханнес Тиллих (1886–1965) – немецко-американский протестантский философ и крупнейший теолог своего времени. Первым из профессоров-неевреев был отстранен нацистами от преподавания. В 1933 году уехал в США.


[Закрыть].

Юна говорит, что это должно быть очень интересно, но разве можно обнаружить источники мысли, если не умеешь читать мысли?

– Я исследую все книги, которые Тиллих когда-либо прочел. Задача крайне сложная. Мы с ним постоянно переписываемся.

– Как, он посылает тебе письма? – Юна изумлена. – Сам Пауль Тиллих, философ?

– Нет, мы прибегаем к посредству почтовых голубей. И речь идет о Пауле Тиллихе, президенте профсоюза плотников, – говорит Клемент. – Г-споди ты Б-же мой, девушка, тебя надо учить и учить.

– Особенно по библиотечной части, – язвит с дивана Розали.

Юна, однако, загорается.

– Вот это настоящее дело. Мировой важности. Настоящая наука!

– Тебе что, не нравится то, чем ты занимаешься? – спрашивает Клемент.

– Не нравится. Решительно не нравится. Мне опостылели латынь и греческий, мне плевать на этрусскую Афродиту, и я до смерти боюсь подхватить в Турции дизентерию, – откровенничает Юна. – Я завидую вам обоим, правда завидую. Вы одержимы, вы идете к цели, занимаетесь, чем хотите, живете полной жизнью.

Мэри наставляет ее:

– Ни в коем случае нельзя делать то, чего не хочешь. Нельзя идти против своего естества.

– Это все равно что идти против Б-га, – говорит Клемент.

Розали вскакивает с дивана.

– Б-г ты мой. Если мы опять взялись за Б-га, я еду домой.

– Я чувствую, – говорит Клемент, – что телеологический импульс во вселенной несомненно включает человека.

Розали запускает Лорда Главного Палача[16]16
  Лорд Главный Палач – персонаж оперы «Микадо».


[Закрыть] на всю мощность.

– Я тебе вот что скажу: если ты хочешь написать диссертацию, – говорит Мэри, – потому что быть доктором философии модно или престижно, этого не следует делать.

– У меня такие сногсшибательные рекомендации, – сникает Юна. – И эту паршивую стипендию мне, скорее всего, дадут.

– Тебе не следует писать диссертацию, – не отступается Мэри.

Юна ни о чем таком и не помышляла. Логика в этом умозаключении есть, но ей и в голову не приходило, что можно принимать логику настолько всерьез, чтобы жить согласно ей.

– Но тогда мне нужно заняться чем-нибудь взамен. А чем, я не знаю, – возражает Юна.

– Подыщи себе парня, выходи замуж, – подает голос предательница Розали.

Она ничуть не лучше других девиц, которые приходят в кафетерий похвастаться обручальными кольцами. Небось Розали и сама мечтает о кольце, да где ей: кто на нее, такую толстуху, позарится. Розали не красит губы только потому, что Мэри не красит. А Юну потянуло к Розали только потому, что Розали читала книгу Клемента. Какая притвора! Какая лицемерка! Розали – это ворона в чаймсовских перьях. Юна презирает себя до глубины души: эта хитрованка втирала ей очки, а она ей верила. Она поражается Чаймсам: как они могли терпеть около себя Розали, она же такая заурядная. Просто удивительно, что они не порвали с ней давным-давно. Еще одно доказательство их невероятного превосходства. Они всегда знают, чего не следует делать.

– Суть уж никак не в замужестве, – рявкает Клемент.

Юна видит, что Розали раздражает его так же, как и ее, но он топит раздражение в философствовании.

– Причина лежит не на поверхности, а в глубине. Поехать в Турцию – решение поверхностное. Выйти замуж – тоже. Тогда как самореализация требует решения, необходимого для самореализации, ты же это понимаешь, не можешь не понимать?

Юна не так уж уверена в этом.

– Но поступи я так, я не знала бы, чем заняться, – взвывает она.

– При экзистенциальной дилемме нужно не действие, а отказ от действия. Бездействие. Стаз. Думай не о том, что следует делать, а о том, чего делать не следует. Розали, да прикрути же ты звук, ничего не слышно. Я что хочу сказать, – продолжает Клемент, – прекрати смотреть на мир с точки зрения самоудовлетворения. Это – Б-жий мир, не твой.

– Видит Б-г, не мой, – говорит Розали.

Розали убавляет звук, и теперь Нанки-Пу[17]17
  Персонаж оперы «Микадо».


[Закрыть] пищит, как комар; она, по-видимому, вполне незлобивая, но бесхребетная: делает что ей кто ни скажи.

– Будь это мой мир, Клемент уже давно продырявил бы его.

Юна ошеломлена. Наконец-то свежий, незамутненный взгляд! Верно, ой как верно, она занеслась, вечно думает о духовном самоудовлетворении. До чего же Клемент умный, он видит ее насквозь. При всем при том она даже несколько польщена: перед ней никогда еще не стояла экзистенциальная дилемма.

– Для меня всегда много значили карьерные соображения, – соглашается она. – Пожалуй, больше всего мне хотелось добиться признания или чего-то вроде.

– В Турции тебе его не добиться, – предостерегает ее Мэри, но теперь уже по-доброму.

– Ты найдешь там могилу, как те леворукие богини, – говорит Клемент.

Юна фыркает. Нет, они – само совершенство!

– Послушай моего совета, – говорит Розали. – Защити диссертацию, иди преподавать.

– Розали хочет сказать: будь как Розали, – говорит Клемент.

– Я все брошу, – говорит Юна, но судьбоносный момент проходит незамеченным: Мэри неожиданно хлопает себя по затылку и вопит:

– Завтрак! Клемент, как быть с завтраком? В доме хоть шаром покати.

– Поутру съезжу на велосипеде на рынок.

– Давайте, я съезжу, – предлагает Юна: ее пленяет картина – она крутит педали, перед ней корзина с продуктами. Так она может стать для них почти что своим человеком. – Я встаю очень рано.

– Вдобавок и денег ни гроша, – сокрушается Мэри. – Клементу стипендию выплачивают раз в квартал, мне – раз в месяц, но только с начала семестра. Рассчитывать, что Розали привезет окорок, мы, конечно, рассчитывали, но я все деньги потратила на тушеную фасоль с солониной.

– Ты тут ни при чем, зайка. Я же купил вино позавчера – вот на что ушли деньги. Пропади все расчеты пропадом, будем пить вино!

– За Юну Мейер, – выпевает Клемент, и Юна сияет: ее бесповоротное решение все же не прошло незамеченным. – Выпьем за Юну на пороге!

– Беды! – мурлычет Розали.

– Самореализации, – возглашает Клемент, и Юне чуть ли не стыдно от того, как ей приятно быть в центре внимания. Вино розовое, и, как кажется Юне, зарделось за нее. Мэри разливает вино по красивым бокалам и объясняет, что они произведены в Африке, там только что создана стеклодувная промышленность, поэтому, покупая их, оказываешь помощь нарождающейся экономике, ну и плюс к тому покупаешь задешево – бокалы-то вон какие красивые. И тут у них, у всех четверых, такое веселье начинается! Они включают проигрыватель, и Клемент – его всего-то разочка два-три пришлось попросить – поет комическую переделку «Дороги в Мандалей»[18]18
  «Дорога в Мандалей» – стихотворение Р. Киплинга.


[Закрыть] из старого фильма. Поет он что твой Нельсон Эдди[19]19
  Нельсон Эдди (1901–1967) – американский певец и киноактер, в основном играл в слащавых опереттах.


[Закрыть], только остроумный. Потом он приносит гитару из ванной – там для нее отведен специальный крючок, рядом с вешалкой для полотенец, – и они поют хором «На вершине Смоки», «Бывало, завязывала фартучек туго», «Джимми Крэк-корн», «Когда холостяком я был» и много чего другого, так что к тому времени, когда Клемент расставляет раскладушку для Юны, а Мэри надевает на диванную подушку чистую наволочку для Розали, Юна счастлива как никогда, а потом и вовсе случается чудо что такое. Она до того растрогана, до того расчувствовалась, что чуть не плачет. Когда свет выключили и все угомонились, Клемент и Мэри в пижамах тихо выходят из своей спальни и целуют Юну и Розали, сначала одну, потом другую, так, словно это их любимые дети.

– Спокойной ночи, – шепчет Мэри.

– Спокойной ночи, – шепчет в ответ Юна.

– Спокойной ночи, – говорит Клемент.

– Спокойной ночи, – говорит Розали, и, хотя в темноте не видно, что она головы к ним не повернула, по ее тону понятно: Розали ничем не проймешь.

– Розали, сокровище ты мое, – воркует Клемент, – не одолжишь ли пятерку на завтрак?

– У меня денег только на обратный билет, – говорит Розали, – и, судя по голосу, довольна она собой донельзя.

Юна не сомневается, что Розали врет из зловредных соображений, кто знает каких.

– Разрешите, я одолжу, ну пожалуйста, – вмешивается Юна и вскакивает с раскладушки. – Послушай, Клемент, где вы держите велосипед? Я, как встану, все привезу.

– Так не получится, – говорит Мэри, как всегда, безапелляционно. – Продукты нужны не только на завтрак: чек Клемента придет не раньше чем через неделю.

Никто уже не понижает голос.

– Прошу вас, – говорит Юна. – Мне правда будет приятно. Я что хочу сказать – я явилась к вам незваной-непрошеной, а кому это нужно – это же дырка в голове…

– То ли дело дырка в двери, – каркает Розали.

– …а вы радушно меня приняли и вообще. Так будет только справедливо.

– Ну что ж, – сурово, прямо-таки по-отечески говорит Клемент. – Если тебе уж так хочется. Только не забудь купить яйца.

– Не забуду, – обещает Юна: ей до того не терпится провести еще день у Чаймсов, подышать одним с ними воздухом, что она долго не смыкает глаз.

3.

В начале осени Чаймсы окончательно перебираются в Нью-Хейвен, и это облегчение для всех, и больше всех для Юны: она уже было приладилась спать на диване, но потом у нее в ногах поставили детскую кроватку. Другого места для нее не нашлось. Приморская спальня Чаймсов, хоть оттуда и открывался романтический вид на волнующееся море, всего-навсего клетушка в одно окно, туда даже комодика не втиснешь, не то что детскую кроватку. А в Нью-Хейвене они подыскали квартиру в центре, дешевую и, по сравнению с прежней, чуть ли не просторную. В ней три комнаты, в одной спальня Чаймсов, в другой кабинет Мэри, в третьей, самой удаленной от кабинета, – чтобы не мешал шум – детская. Клемент приобретает подержанную ширму и ставит ее между кроватью Юны и детской кроваткой – «чтобы оградить младенца от чужих глаз», острит он.

Мэри и рожала-то на особицу – сестры в больнице в один голос сказали, что второй такой роженицы не видели. Она управилась за час, и почти никакого беспокойства от нее не было. Мэри относит это за счет того, что она училась, как вести себя при схватках, а Клемент – он куролесит пуще обычного – смеется и говорит, что Мэри неотступно следовала трем правилам: не могу, не хочу, не стану.

Ребенок, естественно, просто чудо. На редкость красивый для такой крохи, длиннорукий, длинноногий. Мэри было безразлично, кто у нее родится – мальчик или девочка, Клемент же утверждал, что ему на случай, если он вдруг возмечтает об инцесте, нужно избыть эти мечты загодя, воплотив их в реальность: вот почему он с самого начала хотел девочку. Мэри, Юна и Клемент несколько дней спорят, как назвать девочку, и в конце концов решают назвать Кристиной[20]20
  Кристина – благородная, жертвенная героиня романа американского писателя Генри Джеймса «Княгиня Казамассима» (1886).


[Закрыть] в честь героини «Княгини Казамассимы». Кристина – это сочетание двух совершенств – оправдывает все Юнины ожидания, Юна взирает на нее как на нечто сакральное, касаться чего дозволено лишь изредка. Однако чуть спустя Мэри решает, что ей необходимо проводить больше времени в юридической библиотеке, и позволяет Юне катать Кристину взад-вперед по ближним к университету улицам часа два-три каждый день.