Текст книги "Фея тумана"

Автор книги: Симона Вилар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Мой любимый крестоносец. Фея тумана

Памяти моей матери

Глава 1
БЭРТРАДА
Январь 1133 года

Я работала над новым гобеленом.

Прежде я предпочитала вышивать в своём покое наверху. Однако после того как супруг почти месяц продержал меня там под замком, я велела перенести станок с натянутым полотном в солар[1]1
  Солар – светлая горница с большими окнами в замке.


[Закрыть]. За время заточения мне до колик надоела моя комната, а в соларе были большие окна, застеклённые прозрачным сирийским стеклом, пропускающим много света, и ткать здесь можно было до самых сумерек. К тому же, как я заметила, именно в соларе предпочитали проводить время мой муж и братья Блуа. А я не могла отказать себе в удовольствии, под предлогом работы, навязать им своё общество.

Вот и сейчас я вышивала, а они попивали вино и вели беседы, расположившись у камина. Я почти не поворачивалась к ним, хотя прислушивалась к каждому слову. Они всё ещё обсуждали недавние события, когда этот предатель Ральф де Брийар дал показания в интересах моего мужа.

Я с досадой рванула запутавшуюся нитку и прикрикнула на своих девушек: неужели им невдомёк, что уже смеркается и для работы мне нужны свечи? Мне всё труднее становилось сдерживать плохое на строение, и то, что я таила в себе, невольно выплёскивалось на полотно.

Тона, что я выбрала для картины, были большей частью сумрачные: чёрные, темно-бордовые, иссиня-фиолетовые. И лишь по краю шли яркие зигзаги – алые, жёлтые, оранжевые с всполохами золотых нитей. В центре полотна я вышила светлыми нитями вереницы скелетов, приплясывающих, извивающихся, сплетающихся в хороводе. Так я изображала ад, пляску смерти. Это была новомодная, но мрачная тема. Я начала вышивать её ещё в период заточения, и она отображала то, что творилось у меня в душе.

– Почему, миледи, вы вышиваете такую страшную картину?

Ко мне обращался мой пасынок Адам. В последнее время он постоянно крутился рядом, хотя понятия не имею, чем было вызвано его расположение. Я даже заподозрила, что это сарацинское отродье попросту жалеет меня.

Ещё в ту пору, когда после мятежа Гуго Бигода Эдгар запер меня, Адам внезапно начал оказывать мне знаки особого внимания. Регулярно наведывался в моё узилище, приносил какие-то нелепые подарки. Он изводил меня болтовнёй, и если мне случалось бросить на него взгляд, неизменно отвечал какой-то по-дурацки радостной улыбкой. Поначалу, когда я была напугана и терялась в догадках, как обойдётся со мной супруг, я проявляла снисхождение к его бастарду. И когда наконец Эдгар удосужился навестить меня в месте заточения – сухой, спокойный, холодный – Адам даже встал между нами, словно желал защищать меня. Тресни моя шнуровка! – до чего же это раздражало! Ведь я дочь короля, Эдгар не смеет далеко заходить в своём гневе, и уж по крайней мере, я не нуждаюсь в заступничестве его ублюдка!

Но вскоре гнев моего мужа как будто утих. Он позволил мне выходить из башни, вновь стал любезным и внимательным. И вновь посещал меня по ночам. Похоже, моё месячное заточение было единственным наказанием, на которое он решился.

Я успокоилась, но совсем ненадолго. Новый мятеж саксов разгорался, и отец прислал в Норфолк для выяснения обстоятельств происходящего братьев Блуа. Увы, худших кандидатур король не мог выбрать. Подумать только – он прислал для разбирательства моего недруга Стефана и моего бывшего любовника, епископа Генри Винчестера! Последнему, как представителю святой церкви, вменялось в обязанность разобраться в моих семейных отношениях. И я тряслась от унижения и ярости, когда мой брошенный любовник вёл со мной беседы о долге и послушании, с затаённой усмешкой выслушивал мои сбивчивые жалобы на супруга. Генри явно торжествовал, и весь его вид свидетельствовал, что ничего иного он и не ждал от такой особы, как я. До чего же унизительно, когда прежний возлюбленный убеждается, до чего тебе плохо с его приёмником, да ещё и делает вид, что сочувствует.

В ту пору я ещё надеялась, что из-за мятежа на Эдгара обрушится гнев короля. Но всё испортил Ральф. План, продуманный Гуго, был просто великолепен, и если бы Ральф не дал показаний против него, ничего не помешало бы этому плану осуществиться. А этот ничтожный дворянчик присягнул на Библии, что вовсе не попустительство графа стало причиной волнений саксов, а своевольство и преступные действия рыцарей, привезённых мною с континента. Хотя при чём здесь я? Эдгару самому следовало бы догадаться, что Гуго Бигод не тот человек, который скажет «аминь», когда его бесчестят и изгоняют.

Теперь можете понять, какое настроение было у меня на это Рождество. Я рассчитывала, что состоится суд, мятежных саксов закуют в цепи, а я выступлю едва ли не единственной особой, радеющей о прекращение беспорядков. Но в итоге эти саксы остались праздновать Святки в Гронвуде и, пока не миновала Двенадцатая ночь[2]2
  Двенадцатая ночь – святочный новогодний праздник, знаменующий окончание рождественских увеселений.


[Закрыть], пьянствовали здесь, веселились с рыцарями Стефана, а сам граф Мортэн и мой муж поощряли их, говоря, что ничто так не скрепляет дружбу, как мировая чаша, выпитая в период рождественских торжеств.

Адам вновь остановился рядом со мной, опираясь о раму станка. Одет как маленький лорд: в пурпурный камзольчик с куньей опушкой по подолу, а пояс из чеканных звеньев, точно у принца. Эдгар баловал своего ублюдка до неприличия. Мне же Адам надоел, как зубная боль. Я в сердцах дёрнула нитку. Оборвала.

– Почему вы всегда сердитесь?

Ух и задала бы я ему трёпку! Но он наконец отошёл к камину, где сидели Эдгар и Блуаские братья. Они расположились у небольшого резного столика, ели фрукты, попивали вино, беседовали. Я мотала нитки, порой поглядывая на них. И почему это Стефан и Генри не уезжают? Будь это кто иной, я бы только радовалась гостям в Гронвуде. Эти же... То устраивают просмотр разводимых Эдгаром лошадей, то ездят с ним на охоту, даже несмотря на нынешнюю холодную зиму. О политике почти не говорят, а всё те же чисто семейные разговоры – о жёнах, о ребятишках. С ума сойти! И я, чтобы слегка расшевелить эту благостно настроенную компанию, осведомилась, как поживает первенец моего милого кузена Стефана. Всем известно, что они с Мод до сих пор прячут от людей это маленькое чудовище, который на шестом году жизни не владеет речью и, словно зверёныш, кидается на нянек.

Стефан проигнорировал мой вопрос, однако его светлый ус нервно дёрнулся. И сейчас же он заговорил о том, что Мод снова родила, а их второй сын Уильям – просто ангел. При этом он упомянул мою сестру Матильду, и я с удивлением узнала, что та наконец в тягости и должна родить этой весной. Король Генрих ждёт и надеется, что она подарит ему внука. Нетерпение короля столь велико, что он объявил – если у Жоффруа и Матильды родится дитя мужского пола, он велит подданным повторно присягнуть дочери-императрице, так как именно через неё продлится венценосный род Вильгельма Завоевателя.

– Ну, а ты, милая кузина, – Стефан всё же повернулся ко мне, – когда порадуешь нас вестью, что Небо не обделило тебя способностью к деторождению? Смотри, Бэртрада, если будешь тянуть с этим, граф Эдгар, того и гляди, наплодит бастардов от иных леди. Вот совсем недавно...

Он резко умолк. Я бы и не обратила на это внимания, если бы не заметила, как епископ Генри сделал ему предостерегающий жест. Или мне показалось? Я встретилась глазами с мужем и отвернулась. Родить ему ребёнка, стать брюхатой, тяжёлой, неуклюжей... Да ещё и родовые муки. Отчего это мужчины полагают, что женщина только и думает, как бы понести да произвести на свет их потомство?

Несколько минут я усердно работала иглой. Под моей рукой кривляющийся скелет поднял ногу, словно хотел раздавить отвратительное насекомое.

Мужчины за моей спиной толковали о лошадях, о собаках, о том, что после нынешней снежной зимы нужно ждать небывалых паводков и следует позаботиться о целостности дамб, привести в порядок водоотводные каналы. До меня доносился голос Эдгара, и это был мягкий, чарующий голос...

Я снова украдкой взглянула на мужа.

Помоги мне Пречистая Дева! – он всё ещё нравился мне! Сейчас он сидел, расслабленно откинувшись на спинку кресла, заложив ногу на ногу и чуть покачивая ею, отчего свет огня в камине отсвечивал на его расшитом золотом полуботинке. Как же он всегда элегантен, мой муж. Как красиво ниспадают складки его длинной туники, как изящно свисают с локтей опушённые мехом верхние рукава. Мне нравился его гордый профиль, завитки отросших каштановых кудрей.

Почувствовав мой взгляд, Эдгар чуть повернулся – и у меня мурашки прошли по спине. Дьявол и преисподняя! Отчего моё глупое сердце начинает так колотиться, когда он вот так глядит на меня! Я хорошо знала этот его взгляд – долгий бесстрастный взгляд золотистого кота. Эдгар обладал той же гибкостью и чувственностью кота, как и истинно кошачьей любовью к уюту, теплу, покою, перемежавшемуся вспышками деловой активности.

Пучки длинных свечей оплывали ароматным воском. Мои женщины тихо пряли в углу. Стук их веретён действовал усыпляюще. Да и время было уже позднее. Я увидела, что Адам заснул на разостланной у камина большой шкуре. Эдгар сделал знак одной из женщин унести его. Зевнул и Стефан. Граф Мортэн вообще был ранней пташкой. Поднимался обычно чуть свет, а дремать начинал, едва вечером в замке поднимали мосты. Вот и сейчас его голова то и дело клонилась в полудрёме. Разговор же Генри с Эдгаром, наоборот, оживился. Епископ говорил о своём зверинце, для которого ему так и не удалось приобрести африканских львов, а потом стал допытываться, не приходилось ли Эдгару видеть этих царственных животных в зверинцах восточных правителей.

Господи, и что за ерунда в головах у этих мужчин?

Похоже, Генри позабавило выражение недовольства на моём лице. Он поднялся со своего места и направился ко мне.

– О, да это никак пляска смерти! – едва взглянув на гобелен, определил он. При этом в его голосе звучала ирония. Уж Генри понимал, что заставило меня выбрать столь мрачный сюжет.

Игнорируя его интерес, я сделала знак женщинам, и они стали снимать полотно с кросен. Я вышла. В переходе меня так и обдало холодом. Я стояла за дверью солара, глядя вниз, куда вдоль стены вела высокая лестница без перил, и с грустью вспоминала, сколько раз в арке под ней меня поджидал мой верный Гуго, как возбуждающи были его неожиданные нападения, поцелуи, объятия... Увы, я скучала без Гуго. Из моей жизни пропала некая острота ощущений, ожидание неожиданностей. Но я понимала, что вряд ли мне стоит надеяться на скорую встречу с Гуго Бигодом. Особенно теперь, когда он обвинён в смуте. Ему, бедному, ещё долго придётся скрываться.

Я совсем замёрзла, пока шла по холодным переходам замка. Однако в спальном покое уже был растоплен камин, горничные прогревали постель глиняными грелками, набитыми горячими угольями. И когда я окинула взглядом всё, что здесь находилось, мне пришло в голову, что даже моя сестра императрица Матильда не смела мечтать о подобных удобствах.

Здесь всё говорило о вкусе и умении Эдгара сочетать нормандский образ жизни с изнеженностью Востока. Свечи в наших покоях всегда имели особый запах – к воску добавлялись аравийские благовония, дрова для камина доставлялись отменно высушенными. Мебель была из тёплого золотистого дуба, вся в невкусной резьбе, часто с инкрустацией из перламутра, меди и даже полудрагоценных камней. А ложе... Поистине оно могло называться королевским. Оно находилось на особом возвышении, к нему вели три обтянутые алым сукном ступени, а за резным бордюром ограждения лежали тюфяки, набитые соломой и шерстью, поверх них – перины из мягчайшего орлиного пуха, простыни несравненного по тонкости полотна с кружевными прошвами и одеяла из куньих шкурок. И над всем этим мягким великолепием возвышался балдахин, столь пышно драпированный, столь богато вышитый цветными узорами, да ещё окаймлённый длинной шелковистой бахромой, что, пожалуй, половина наших доморощенных леди Норфолка предпочли бы пошить свой лучший наряд из подобной ткани.

И как всё это не могло улучшить настроения? А вот, выходит, не могло. Особенно как подумаю, какие неуёмные плотские желания, какие бесстыжие фантазии приходят в голову моему мужу, когда он ложится со мной в постель.

Совершив вечернее омовение, я легла, и вскоре пришёл Эдгар. Я постаралась дышать ровно, притворяясь, что сплю. Увы, когда он откинул полог и коснулся меня, по его учащённому дыханию я поняла, что сейчас произойдёт. Невольно сжалась, слыша, как шуршит его одежда, пока он раздевался. Сквозь ресницы при свете камина я видела его нагое мускулистое тело. Признаюсь, меня уже не так смущала его нагота, я даже находила, что мне приятно глядеть на его тело – хорошо сложенное, ловкое и очень сильное. А в том, как он резко скидывал через голову камизу[3]3
  Камиза – нижняя туника, род нательного белья.


[Закрыть], было нечто, что взволновало меня. И я невольно вздохнула, нарушив видимость своего сна. Эдгар сразу заметил это, тихо засмеялся и скользнул в постель быстро и легко, как дурачившийся мальчишка. Но от его веселья я невольно сжалась. Понимала, что он уже в предвкушении этого бесстыдства.

– Ах, супруг мой, я так утомлена...

Ну почему жена не имеет права отказывать супругу в постели? Эта обязательный наш долг – отдаваться ради продолжения рода. А я вовсе не хочу забеременеть. Даже больше: меня страшит перспектива умереть родами... Теперь прибавьте к этому, что сам процесс совокупления – это нечто унизительное, когда мужчина играет вашим телом, словно сытый кот дохлой мышью. И я вынуждена подчиняться, не испытывая ничего, кроме презрения и стыда. Даже поцелуи Эдгара... Возможно, они и были бы приятны, если бы я не была так напряжена в ожидании того, что последует за ними. А он, словно не замечая моей покорной пассивности, словно чего-то хотел от меня, шептал всякие нежные глупости, называл ласковыми дурацкими словечками.

И вот его рука уже скользит по моей ноге, задирает рубашку. Рука была такой тёплой, словно он и не шёл через ряд переходов, где в закутках сквозняком намело сугробы. Но это прикосновение заставило меня сжаться, поймать его кисть, не дав дойти туда, куда она стремилась. И, как всегда, во мне оглушающей волной поднялся стыд.

– Эдгар...

Мои мольбы прервал поцелуй, страстный, требовательный. Но я уже упёрлась в плечи Эдгара, силясь его оттолкнуть. И тут же его рука, над которой я потеряла власть, скользнула туда, куда я не желала её допустить. Я замычала, давясь поцелуем, а он всё наваливался на меня, целовал, торопливо расшнуровывал мою рубаху на груди.

Я извернулась под ним, почти вырвалась, но тут же оказалась лежащей на животе, вмятой лицом в подушку. Эдгар на миг замер, но я безмолвствовала, и он поднял мою рубашку едва не до плеч и стал целовать мою спину, поясницу, спустился к ягодицам. Было ощущение, что он желает съесть меня. Хуже того – развратить. Он хотел сделать из меня разнузданную шлюху!

– Нет!

Я не смогла сдержать крик, когда он стал коленом раздвигать мне ноги. Однажды он уже овладевал мной так. Так спариваются животные, и я не находила себе места от стыда и унижения.

Я напряглась, стараясь вырваться. Но Эдгар был сильнее, удерживал.

– Тише, милая, тише...

Он был таким сильным. Я – такой слабой в его руках... Я сама не понимала, чего хочу.

Эдгар лежал на мне и, словно забавляясь, легонько дул мне в затылок. Мне стало щекотно.

– Успокойся, Бэртрада. Доверься мне и не будь столь напряжена. Ведь в том, что происходит между нами, нет ничего предосудительного. Мы муж и жена. И апостол Павел не наказывал бы супругам заниматься этим, будь это грехом.

Поцелуй в шею, долгий, ласкающий. По моей спине поползли мурашки, но я не желала сдаваться. Я слабая женщина и полностью в его власти, но всё же последнее слово останется за мной. И уж если мне не избежать совокупления, то произойдёт оно так, как угодно мне.

Я повернулась к Эдгару, легла на спину и вытянула руки вдоль тела.

– Владейте мной, супруг, только поскорее.

Приподнявшись на локтях, он смотрел на меня.

Я видела его синие глаза под завитками волос, видела, как из них словно что-то уходит. Потом Эдгар отпустил меня, откинулся на спину, вздохнув:

– Отдыхайте, Бэртрада. Я не стану вас насиловать.

Каким равнодушным и холодным сразу стал его голос! Я ощутила, как во мне закипает гнев. Ах, тресни моя шнуровка! – но в глубине души мне хотелось, чтобы он продолжал... наваливался на меня, удерживал силой. Я долго лежала без движения. Когда же через какое-то время взглянула на Эдгара – он спал. Дышал ровно и глубоко. Я еле подавила желание ударить его.

Сон ко мне всё не шёл, и я долго ворочалась на своей половине широкой постели. Почему-то припомнились наши первые совместные ночи с Эдгаром, сразу после свадьбы. Я и тогда была покорна ему, ведь я досталась ему не девственницей и, чтобы хоть как-то сгладить впечатление от этого, старалась быть ему послушной во всём. Впрочем, это обстоятельство не произвело на графа особого впечатления. Зато я ужаснулась тому, чему он хотел научить меня. Он желал, чтобы я стала разнузданной, как девка, чтобы не могла обходиться без этого, как без еды или питья. Какой же стыд жёг меня тогда! Помню, что по утрам я глаз не могла поднять на Эдгара, не могла даже подле него находиться. А он, видя моё состояние, всё не желал оставить меня в покое, вечно что-то выдумывал, превращая наши ночи в какое-то безумие, но этим только раздражал меня. Он что, не понимает, что мало какая жена любит заниматься этим? И пусть я и досталась ему нечистой, но однажды я не сдержалась, высказала ему, что он растлитель и... Он только смеялся, говорил всякие нелепости, вроде того, что супружеское ложе создано не только для выполнения долга, что подле друг друга люди могут получать огромное удовольствие. Я же понимала, что он попросту хочет сделать из меня сучку во время течки, чтобы я начала так же подставляться, и тогда он полностью подчинит меня. Гордый граф Норфолкский, – если бы кто знал, в какое животное он превращается, едва ложится подле меня!

Вот о чём я думала, лёжа в нашей роскошной графской опочивальне. Я закинула руки за голову, мне не было холодно, так как служанки набили камин толстыми поленьями, которые прикрыли золой, чтобы горели помедленнее, сохраняя тепло до зари. Опочивальня выстынет лишь к рассвету, и Эдгар уже давно отбросил меховую полость и спал обнажённым. Он лежал на животе, отвернувшись от меня, и, в какой-то миг взглянув на него, я уже не могла оторвать глаз. Я разглядывала выпирающие мышцы у него на спине и руках, сильные плечи, крутой изгиб ягодиц, полуприкрытых куньим мехом одеял. В своей наготе он казался даже более сильным, чем днём. И это был мой мужчина... Но и я – сильная женщина. Может, поэтому я хотела борьбы с ним, сопротивления, столкновения. И поражения. Он был единственным, кому я потаённо мечтала уступить. Но только после борьбы, чтобы я подчинилась силе. Грубой силе, если хотите. Но, увы, Эдгар не желал борьбы. Он хотел приручить меня, а я бы на это ни за что не пошла.

Всхлипывая от безнадёжности, я наконец заснула. А под утро, когда от каменных стен всё же потянуло холодом, я, начав зябнуть, почти машинально придвинулась к Эдгару. Он был таким тёплым и когда обнял меня и привлёк, я не воспротивилась. Почти вписалась спиной в изгиб его лежавшего на боку тела. Потом, в полусне, я поняла, что он всё же овладел мною, проник в меня. Но я хотела спать и позволяла делать со мной это. Даже когда он задвигался быстрее и даже чуть застонал, я продолжала видеть сны. В конце концов, подобное соитие всё же лучше, чем когда он принуждает меня к разврату, а свой долг супруги я выполнила.

Когда всё окончилось, мы продолжали лежать рядом и Эдгар по-прежнему держал меня в объятиях. Даже поцеловал в плечо, почти мурлыча, произнёс...

Я открыла глаза. Я чётко услышала, что он сказал. Это было женское имя. Гита. Имя его саксонской девки.

Миг – и я была уже на ногах. Завизжала.

Эдгар резко сел. У него был сонный и недоумённый вид. Проклятый растлитель! Он обладал мною, своею женой, в полусне, а грезилась ему иная.

– Так Гита!? – вопила я. – Гита! Вот о ком вы грезите?

Он потряс головой, прогоняя сон.

– Что?

Мне не оставалось ничего, кроме как выложить ему всё, что я думаю о его бесстыдстве, его измене... Измене даже во сне, в мыслях.

Он наконец понял. Вновь откинулся на подушки.

– Успокойтесь, миледи. Идите ко мне. А то, что было, это уже в прошлом.

Как он смел мне так лгать? Я была вне себя. И – помоги мне Боже! – как же я его ненавидела.

– Я не желаю вас видеть, Эдгар! Вы... Вы... Я уезжаю немедленно! Я еду в Норидж. Подальше от вас.

– Да куда угодно, во имя всего святого! – раздражённо буркнул он, отвернулся, натягивая на голову одеяло.

Меня всю трясло. Что ж, я покажу ему!..

Я стала одеваться, даже не кликнув слуг. Надела тёплые чулки, нижнюю тунику, подбитое мехом дорожное платье. Зашипела, зацепив себя за волосы, когда заплетала косу. К дьяволу! Эдгар ещё побегает за мной.

Я нарочно громко хлопала крышками сундуков, с грохотом двигала стулья. Признаюсь, мне бы хотелось, чтобы он удержал меня, стал успокаивать. Я ведь уже поняла, что он не спит. Слышала его сердитое дыхание. Один раз он даже оглянулся на меня. Я застёгивала булавку фибулы[4]4
  Фибула – декоративная застёжка для одежды.


[Закрыть] плаща и ответила ему надменным взглядом. Ну же, начинай, проси меня остаться!

Но Эдгар отвернулся. Да обрушится на него проклятие небесное!..

На дворе едва начало светать. У меня дыхание перехватило от предутреннего мороза. Но оказалось, не я одна покидаю Гронвуд Кастл. Милый кузен Стефан как раз собирался прокатиться на рассвете верхом.

Я застала его у конюшен, и Стефан изумился, увидев меня в такую рань. Но я не стала отвечать на его вопросы. Громко требовала седлать мне лошадь, велела растолкать сонных грумов и охранников.

Конюхи забегали, вывели из стойла мою Молнию. Но я сейчас ненавидела даже эту лошадь, подарок Эдгара. Мне было непереносимо всё, что напоминало о нём.

– Кого же прикажете оседлать? – удивился грум.

Я огляделась. В соседнем с молнией стойле стоял высокий гнедой жеребец с белой полосой на морде.

– Вот этого.

– Но это же Набег, любимый конь графа.

– Вот его и оседлай, олух. Поторапливайся, когда тебе велят.

Увести у Эдгара его любимца – было хоть малой, но местью.

Набег нервно бил копытом, пока его седлали, рванулся так, что конюхи повисли на нём, пригибая голову животного, оглаживали, успокаивая.

Быстро светало. Со скрипом и лязгом начали опускать поднятый на ночь мост. У арки мостовой башни уже восседал верхом Стефан. Слегка присвистнул, увидев, какую лошадь я избрала.

– Кузина, Набег – норовистый конь. Эдгар-то привык на нём ездить, а вот ты...

Не обращая внимания на его слова, я легко взвилась в седло. Набег заплясал подо мной, рванул в сторону, и я тут же резко натянула поводья. Стефан улыбнулся, оправляя мех своего капюшона.

– Одно помни, Бэртрада, – Набег не терпит хлыста.

Недоставало ещё, чтобы Стефан давал мне наставления! К тому же неугомонный Набег и так отвлекал моё внимание, грыз удила, кружил на месте.

Наконец подтянулась охрана, и я, сжав бока коня, направила его в башенный проход. Он так и рванулся, радостно заржал, вырвавшись на простор. Я только опустила поводья – и он уже нёсся навстречу морозному рассвету. От его дыхания летел пар, словно у сказочного дракона.

Снега в этом году выпало больше, чем я видела когда-либо в жизни. Но в последнее время снегопадов не было, снег промёрз, а так как все окрестные дороги уже расчистили, он лежал сугробами вдоль колеи пути, и скакать было легко. Я вихрем пронеслась мимо окружавшего замок селения, поскакала к темневшему на возвышенности лесу. Только под сенью деревьев оглянулась, сдерживая коня поводьями. Набег тут же поднялся на дыбы, но я ловко пригнулась к его холке, откинулась, когда он вновь опустился на четыре ноги. Видела, как поспешают за мной от замка охранники на своих лохматых лошадёнках. Пусть поторопятся.

Когда я миновала лес, уже совсем рассвело. Набег нёсся вперёд ровным аллюром, упруго выбрасывая стройные чёрные ноги. Мне совсем не приходилось его погонять. Наоборот – порой я старалась его попридержать, но жеребец тут же принимался метаться из стороны в сторону, показывая норов. Отвратительное животное, не менее отвратительное, чем его хозяин. Но я смогу найти управу и на того, и на другого.

В глубине души я всё ещё надеялась, что Эдгар опомнится и пошлёт за мной. Или, узнав, на каком норовистом коне я уехала, поспешит следом. Поэтому, когда холод зимнего утра немного остудил мой гнев, а возня с непокорным, нервным Набегом немного утомила, я замедлила ход настолько, что мои сопровождающие почти поравнялись со мной.

Теперь мы ехали лёгкой рысью мимо покрытых снегом полей. В отдалении чернели лачуги, лиловый в лучах рассвета дым крестьянских очагов поднимался вертикально вверх. Из отдалённой церквушки долетел призывный звон колокола. День вступал в свои права, но было совсем не похоже, что из Гронвуда вот-вот примчатся гонцы от графа.

Мне стало грустно. Как теперь быть? Вновь я повела себя как строптивая жена, и в итоге получалось, что вина за ссору окажется на мне. Однако я распаляла себя воспоминанием, как муж обладал мною, грезя об иной, и гнев и гордость давали мне сил не признавать поражения.

Раньше я умела сдерживать своё дурное настроение. Но, став графиней и госпожой, я позволила себе давать волю гневу. Однако в данный момент я выразила его отнюдь не лучшим образом. Я выместила свою досаду на коне Эдгара и, забыв о предостережении Стефана, стегнула Набега хлыстом.

Только опыт наездницы помог мне удержаться в седле, когда конь с громким ржанием совершил невероятный скачок. Миг – и он уже нёсся во весь дух по дороге, нёсся так, что у меня ветер засвистел в ушах. Что ж, может, это и к лучшему, – теперь не остаётся времени для колебаний и сомнений. Привстав на стременах, склонившись к лошадиной холке, я вновь опустила хлыст на круп Набега. Вперёд! Эта бешеная скачка как раз по мне. В какой-то миг, оглянувшись, я увидела позади вереницу отставших охранников. Я расхохоталась и снова хлестнула коня.

Но тут Набег, оглашая округу демоническим ржанием, легко перескочил кучи снега на обочине дороги и понёсся по снежной целине. Я понадеялась, что снег достаточно глубок, чтобы быстро утомить коня, но он мчался, не сбавляя скорости и не отзываясь на мои попытки править.

Мы пронеслись мимо какой-то усадьбы, миновали селение, несколько рощ, перемахнули через промерзший ручей, и только тогда я стала замечать, что движения коня замедлились.

Заметив в стороне высокие заросли кустарника, я постаралась вынудить коня налететь на них. Я почти повисла на поводьях, направляя его. И он вроде повиновался. Вот сейчас, увидев преграду, усталый конь остановится. В какой-то миг мне показалось, что замысел удался: Набег замер перед густо сплетёнными ветвями. Я даже перевела дыхание, расслабилась.

Это было ошибкой. Набег словно уловил, что я уже не так цепляюсь за него. Миг – и он сильно и неожиданно взбрыкнул задом. Я взвизгнула и тут же оказалась выброшенной из седла, перевернулась в воздухе и... Крест Честной! Если бы ветви кустарника не смягчили моё падение, уж не ведаю, чем бы для меня и закончилось сегодняшнее приключение. А так я лишь сильно поцарапалась, потеряла сетку для волос, да и напугалась как следует. Когда же я, путаясь в разметавшихся волосах, полах плаща, юбках, раздирая ветви кустов, наконец выбралась на открытое пространство, я оказалась совсем одна. Набег маячил где-то далеко и с каждым мигом становился всё меньше.

Ну и что мне теперь делать? Я огляделась. Понятия не имела, куда меня занёс этот гнедой демон. Свиты моей не было и в помине, нигде не было заметно никаких признаков человеческого жилья. Только ровное открытое пространство, жёлтые сухие камыши да серое низкое небо над головой.

С полчаса я брела сама не ведая куда, ругалась, а потом заплакала. Я была голодна, я замёрзла и понятия не имела, где нахожусь. К тому же лёд у берега ручья, вдоль которого я пыталась идти, неожиданно треснул, и я провалилась едва не по колено, промочив обувь, юбки, полы плаща.

Но, видимо, Небеса не совсем оставили меня. Насквозь продрогнув и даже поскуливая от отчаяния, вскоре я вышла на довольно хорошо проторённую дорогу. Когда из-за небольшой рощи впереди послышался мелодичный звон бубенчиков и людские голоса, я безмерно обрадовалась. Я едва не кинулась вперёд, но, вспомнив, кто я, заставила себя остановиться на обочине дороги, стояла гордо выпрямившись. Лишь во все глаза глядела на приближавшуюся кавалькаду, на верховых, ехавших попарно, охраняя конный богатый паланкин, влекомый мулами в богатой сбруе, звон бубенцов которой я и услышала издали.

Приближающиеся меня заметили, сначала просто глазели, потом на лицах появилось удивление, замешательство. Один из отряда подскакал к паланкину, что-то говорил. Наконец они приблизились, занавеска паланкина откинулась, и я перевела дыхание, увидев знакомое лицо аббата Ансельма из Бери-Сент-Эдмундса.

– О, святые угодники! – воскликнул аббат. – Миледи Бэртрада? Вы здесь, совсем одна, в таком виде? Как такое могло случиться?

Я же смотрела, как тепло опушены лебяжьим пухом его капюшон и ворот, какие у него перчатки на меху. А я... Представляю, каков мой вид: растрёпанная, исцарапанная, промерзшая до костей. Даже когда я велела аббату не изводить меня вопросами, а помочь, голос мой звучал как-то надтреснуто, почти просяще. Но Ансельм и так уже велел своим людям подсадить меня в паланкин. И как же хорошо было откинуться на меховые подушки в нём! Здесь была жаровня – настоящая, полная углей жаровня с бронзовой крышкой. Я протянула к ней негнущиеся пальцы, прижала озябшие ступни. Всё никак не могла согреться. Хвала Всевышнему, добрый Ансельм дал мне вина. Вот я и назвала его добрым. А ведь я была благодетельницей его обители, щедро жертвовала на неё, помогала Ансельму в кое-каких исках с соседями. Мог ли он после этого быть со мной недобрым?

Я медленными глотками пила вино, с удовольствием откусила от пирожка с начинкой из куропатки. Сама же слушала болтовню Ансельма, что-де он возвращается из дальнего прихода в Бери-Сент-Эдмундс. И если будет на то моё желание, он с охотой окажет мне гостеприимство в своей обители. Я даже растрогалась. А Ансельм уже говорил, что, как только я обустроюсь и отдохну, он немедленно пошлёт гонцов в Гронвуд.

Нет, нет, если его преподобие хочет оказать мне услугу, пусть не спешит с сообщениями обо мне. И я даже улыбнулась, представив, какой переполох поднимется, когда я исчезну.

Возможно, мне следовало объяснить Ансельму причину моего нежелания связаться с супругом, но он не стал спрашивать, даже понимающе закивал головой.