Текст книги "Исповедь cоперницы"
Автор книги: Симона Вилар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Утром он опять пришел в сознание. Увидев стоящих у кровати начальника ВВС Локтионова, адъютанта
наркома Хмельницкого и своего испанского товарища генерала-танкиста Павлова, спросил:
– Ну как дела? Как прошел парад?
– Все в порядке, Яша, – с трудом сдерживая слезы, сказал Локтионов. – Мы ждем тебя. Ты обязан
бороться так же, как воевал. И не сдаваться... Слышишь?.. Не сдаваться. Это приказ, Яша. Боевой приказ.
– Не сдамся, – прошептал он.
Больницу осаждали летчики. Останавливали врачей, сестер. Вопрос один: «Как Батя?» – так после
Испании теперь называли Якова Владимировича.
Однако в палату никого не пускали. Там кроме врачей и сестер находилась лишь Бася Соломоновна. Но
однажды, когда она осталась одна, в палате появились двое новых врачей. Она уже привыкла к врачам и
вначале не обратила на вновь вошедших внимания. Когда же взглянула на них, то увидела знакомые лица: перед ней стояли смоленский товарищ мужа Минин и Чкалов.
– Бася Соломоновна, мы на минуточку, – прошептал Чкалов. – Только поглядим своими глазами, [88]
что жив. А то ребята думают, что их обманывают...
Пять дней шла жестокая схватка со смертью, уже, казалось, заключившей Смушкевича в свои объятия.
На шестой день смерть отступила.
– Мотор у него... – указывая на сердце и затем покачав седой головой, проговорил известный хирург
Мондрыка. – С таким можно бороться.
Однако консилиум врачей заявил, что для спасения жизни его надо немедленно оперировать. И
возможно, придется ампутировать ноги.
Его ввезли в просторный операционный зал. Он увидел склонившееся над ним знакомое лицо врача.
Больше он ничего не видел и не чувствовал, а когда пришел в себя, спросил:
– Доктор, летать я сумею?
– Ходить будете...
– Ходить мне мало. Мне летать надо, – прошептал он.
Врачи переглянулись. Кто-кто, а они-то знали, как трудно будет ему научиться ходить на его ногах, которые с таким трудом им удалось спасти. А летать?.. Хорошо, хоть жив остался.
Через полтора месяца его перевезли в подмосковный санаторий. Еще через месяц лечивший его
профессор Фридланд разрешил снять гипс.
– Ну что, не нравится моя работа? – спросил он, увидев, что Смушкевич рассматривает свои
искривленные ноги. – Ничего, проделаем гимнастику, массажи, водные процедуры, и будут они как
новенькие.
– Сколько на это надо времени? – поинтересовался Смушкевич.
– Недель шесть... – ответил профессор.
– Столько ждать я не могу. [89]
Фридланд промолчал в ответ...
То было какое-то особенное лето. Надо же такому случиться, чтобы здесь, в Барвихе, где раскинул свои
корпуса недавно построенный санаторий, под одной крышей и в одно время собралось столько
замечательных людей!
На веранде, гордо откинув седую гриву, восседал за шахматным столиком академик Чаплыгин. В парке
на одной из уединенных аллей можно было встретить шустрого сухонького старичка в черной
профессорской шапочке. Знакомясь, он представлялся: «Академик Каблуков». И бежал дальше.
Седая борода Немировича-Данченко была видна еще издали. Подходя ближе, Владимир Иванович учтиво
раскланивался, как всегда изысканно одетый, в белоснежной манишке с бабочкой.
В разбросанных в самых живописных местах шезлонгах отдыхали знаменитые актрисы Массалитинова, Корчагина-Александровская, Яблочкина.
В бильярдной царствовал великолепный – перед красотой его бессильны были годы – Пров Садовский.
Всех не перечесть. И все были взбудоражены, узнав о том, что в санатории находится известный летчик
Смушкевич. Каждому хотелось посмотреть на него, поговорить, а Садовский, проведав, что Смушкевич, как и он, страстный бильярдист, встретив Басю Соломоновну, спросил:
– Когда к нам изволит пожаловать ваш супруг?
– Ему самому не терпится, – ответила Бася Соломоновна.
– Передайте, что мы все ждем его. А я особенно.
Однако пока еще Смушкевич не выходил из [90] палаты. И никто из отдыхавших в санатории не
подозревал о том, какой упорный поединок с недугом идет за ее дверями. Врачи назначили один массаж в
день. Мало. И он просит жену и дочь массировать ноги еще и еще. Привыкнув к гипсовым повязкам, он
теперь боялся спать без них. Казалось, что ноги развалятся. И каждый вечер их старательно бинтовали.
Больше всего его мучило бездействие. Ему надо было хоть чем-нибудь заняться. По утрам его стали
вывозить к пруду. Вместе с Розой они облюбовали одно местечко, куда с вечера засыпался распаренный
горох. В прозрачной воде видно было, как его клевали карпы.
Мягкое свежее августовское утро приятно успокаивало. Его тишину нарушали лишь короткие всплески
выдергиваемых из воды удочек, на крючках которых поблескивали серебряные чешуйки рыб.
Яков Владимирович прикладывал палец к губам, призывая дочь умерить восторг по поводу удачной
рыбалки. Любой шум отпугивает рыбу. И вдруг он услышал:
– Но вот и Дездемона...
Подняв голову, Смушкевич увидел стройного седого человека, чей голос не узнать было нельзя. Это был
Остужев. Забыв о своих удочках, он читал «Отелло». Заметив наконец, что и здесь, на берегу пруда, у
него есть слушатели, он подошел ближе, продолжая декламировать. Смушкевич видел, как разбегались
карпы. Но какое это могло иметь значение, когда на его глазах совершалось великое таинство искусства
– проникновение актера в роль, перевоплощение в образ героя!
Завороженный игрой лица, пластичными, выразительными жестами, переливами неповторимого голоса,
[91] поражавшего богатством оттенков – от свистящего, едва слышного шепота до гремящих раскатов, потрясавших листья на деревьях, – Смушкевич слушал «Отелло».
Вечером, встретив жену Смушкевича и церемонно поцеловав ей руку, Остужев сказал:
– Хочу поблагодарить вас. Ваш муж замечательный человек. Он мне весьма помог – он умеет слушать.
Это дано не каждому. .
С тех пор Остужев появлялся на пруду неизменно в одно время со Смушкевичем. О рыбалке нечего было
и думать. Никакие добавочные порции гороха не помогали. Карпы разбегались тут же, заслышав голос
Александра Алексеевича. Смушкевич горестно вздыхал, но ничего не говорил. Он видел, как доволен
Остужев, с которым они, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, стали большими друзьями.
Однако ничто не могло заменить главного – любимой работы. И однажды, пробравшись к телефону, он
позвонил наркому и сказал:
– Я здоров и могу работать.
Комната в Барвихе превратилась в филиал штаба ВВС. Каждый день приезжали летчики. Услышав их
робкие расспросы: «Как Яков Владимирович? Когда можно зайти?» – он, не дожидаясь ответа жены, обычно кричал из другой комнаты:
– Кто там?
После этого уже нельзя было сказать, что он спит.
Долго залеживаться в Барвихе Смушкевич был не намерен. Через некоторое время он перебрался в свой
кабинет в переулке Хользунова.
Сейчас это та же просторная комната. Ее хозяин – боевой товарищ Смушкевича маршал Агальцов, [92]
указывая на тянущийся вдоль стены длинный стол, говорит:
– Тогда там стояла кровать. Рядом столик с телефонами. Так он и работал.
В кабинете всегда было полно народу. Уходили одни, приходили другие. И «лишний секретарь», как он в
шутку называл жену, ничего не мог поделать. Истосковавшийся по работе Смушкевич был ненасытен.
Теребя от волнения свои густые волосы, которые поэтому всегда были в беспорядке, он жадно впитывал
в себя рассказы товарищей, изредка перебивая своим неизменным: «Да, да, правильно... Правильно ты
говоришь» (это когда соглашался с тем, что слышал). Или: «Нет, вы не правы...» А обрадовавшись
удачной шутке, заразительно смеялся, приговаривая: «Ну, и махнул... Вот это да...»
Ни на минуту не прекращалась борьба за возвращение в строй. Несмотря на все процедуры, ноги
слушались все еще плохо. А их надо было заставить слушаться.
В Сочи он долго сидел на берегу, с завистью глядя на плавающих. Как-то жена куда-то отлучилась, оставив его на несколько минут одного. Вернувшись, она стала искать его и вдруг заметила, что он стоит
на камнях у самой воды. Она бросилась к нему. Но пока бежала, увидела, что он отшвырнул палку и
костыль и кинулся в море. На ее крики сбежался народ. Появилась спасательная лодка. Смушкевич
отказался сесть в нее.
– Подберите костыль и палку, я подплыву сам, – сказал он.
– Яша, зачем ты это сделал? – волновалась жена.
А он спокойно ответил: [93]
– Надо же было попробовать, слушаются они меня или нет, – и он похлопал по ногам.
Через несколько дней в санаторий, где они отдыхали, приехал профессор Б. В. Мондрыка. В конце обхода
он решил навестить своего старого подшефного – Смушкевича.
Был теплый южный вечер. Профессор неторопливо шел по коридору. Откуда-то доносилась знакомая, очень популярная в то лето мелодия. Профессор не заметил, как и сам стал напевать: «Утомленное
солнце нежно с морем прощалось...» Подойдя к палате, он остановился. Музыка звучала за дверью.
Профессор неслышно вошел в палату и замер в изумлении.
На тумбочке возле кровати стоял патефон, а посреди комнаты Смушкевич, с трудом отрывая от пола
негнущиеся ноги, учился... танцевать. Ни он, ни его партнерша не видели вошедшего. На лице
Смушкевича, покрытом каплями пота, было такое упорство, столько желания вырваться из цепких рук
недуга, что Мондрыка, который за минуту до этого хотел отругать его за нарушение режима, только
воскликнул, словно все это было в порядке вещей:
– Ну кто же так держит даму?.. Вот, учитесь, молодой человек...
И, ловко подхватив даму, старый профессор плавно прошелся в танце.
Вернувшись с курорта, Смушкевич окончательно забросил костыль в угол и, хотя давалось ему это все
еще нелегко, ходил, опираясь только на палку.
Чтобы поскорее сесть за штурвал самолета, он начал ежедневно тренироваться на автомобиле. Часами
сидел за рулем, порой доводя себя до полного изнеможения. Но на следующий день все повторялось [94]
вновь и вновь. А педали никак не хотели слушаться. И вдруг... Жена увидела его счастливое лицо, когда
машина, словно кто-то сильный толкнул ее, сорвалась с места. Подъехав к ней, он сказал, словно речь
шла об обычной прогулке:
– Садись, покатаемся немного. – И только испарина, выступившая на лбу, говорила о том, чего стоит
ему эта езда...
Время было напряженное, уже никто не сомневался в том, что вот-вот вспыхнет большая война. Летом
1939 года большая группа летчиков собралась в кабинете у наркома обороны. Все они воевали в
Испании. Теперь их ждало новое боевое задание.
Выслушав наркома, летчики о чем-то пошептались между собой, и Сергей Грицевец сказал:
– Просим послать вместе с нами Якова Владимировича Смушкевича.
Его поддержали остальные.
– Надо подумать, – ответил нарком.
А на следующее утро, когда летчики пришли на аэродром, они увидели идущего с небольшим
чемоданчиком, прихрамывающего, все еще опирающегося на палку Смушкевича.
– С нами, Яков Владимирович? – спросил Кравченко.
– С вами.
Самолет взял курс на Халхин-Гол.
На берегах этой спрятавшейся в обожженных солнцем монгольских песках речки шли упорные бои. И
если на земле японцам не удавалось достичь сколько-нибудь серьезных успехов, то в небе им пока
сопутствовала удача. Во время воздушных боев в апреле и мае наши летчики терпели поражения. Этому
надо было положить конец. [95]
Завершив перелет по маршруту Москва – Монголия, три «Дугласа», на которых летело семнадцать
Героев Советского Союза, приземлились на одном из полевых аэродромов.
На следующий день в штабе Смушкевича, расположившемся в большой монгольской юрте, собрались
все прилетевшие.
– Ну вот что, друзья, – сказал Смушкевич. – Распределим, кому что делать. Самое важное сейчас —
выяснить причины поражений. Этим займутся Денисов и Гусев.
Чем сложнее, напряженнее была обстановка, тем спокойнее становился Смушкевич. И сейчас летчики
видели перед собой не едва оправившегося от тяжкого недуга человека, а целеустремленного, волевого
командира. Как всегда, он быстро реагировал на все самое важное, хватая, как говорили его друзья, события на подходе.
Еще в Москве, знакомясь с положением дел, он понял, что авиации нашей здесь явно недостаточно.
Против японцев действовала всего лишь одна бригада Нестерцева.
И на пыльные степные аэродромы начинают прибывать новые силы. Вскоре в распоряжении Смушкевича
было 3 полка истребителей и столько же бомбардировщиков.
Было установлено, что причина поражения – в отсутствии боевого опыта и пренебрежении тем, что
подсказала Испания. В то время как для каждого «испанца» стало железным правилом, взлетев, дожидаться сбора всего звена или эскадрильи, здесь никто об этом и не думал. Завидев самолет
противника, кидались за ним. Только бы самому сбить.
«Испанцы», а за ними Смушкевич, разъехались по эскадрильям. [96]
Дорога перебрасывала маленькую «эмку» с ухаба на ухаб. Ехали что-то слишком долго.
– Далековато забрались, – заметил Яков Владимирович сопровождавшему его вновь назначенному
командиру истребителей Кравченко. – От линии фронта вон сколько...
– Потому и не успевают вовремя, – добавил Кравченко.
Летчики встретили их одобрительным гулом. Расспросив, как обстоят дела с жильем, питанием, Смушкевич сказал:
– Квартиры придется менять.
Заметив недоуменные взгляды, он объяснил, что противника следует встречать на подходе, а с дальних
аэродромов этого не сделаешь. Да и с наземными частями взаимодействовать трудно.
Вскоре самолеты появились всего в трех – пяти километрах за линией наших окопов.
Подтягивались и наземные войска. Был образован Дальневосточный фронт. Командовавший им Г. М.
Штерн прибыл в Тамцак-Булак, где находился КП Смушкевича.
Всегда безупречно, по форме одетый, Григорий Михайлович был немало смущен, когда увидел
подошедшего к нему с палочкой, в серых брюках, тенниске и сандалиях Смушкевича.
– Здравствуйте, Григорий Михайлович, – приветливо произнес он.
– Здравствуйте, – пожимая ему руку, ответил Штерн. – Что это у вас за вид?
– Так ведь жара какая, Григорий Михайлович.
– Жарко всем. Жду вас через два часа.
– Слушаюсь, – ответил Смушкевич.
О том, как его мучали боли в ногах, мог догадываться [97] лишь живший с ним в одной юрте Александр
Гусев. Но едва он пытался начать какие-то разговоры об этом, Яков Владимирович тут же обрывал его.
А потом, отойдя, говорил:
– Ни к чему это, Саша. Все равно ведь отсюда я не уеду, пока не кончим.
Через два часа одетый по всей форме Яков Владимирович явился к Штерну. Здесь уже были
командующий армейской группой наших войск Г. К. Жуков, командующий артиллерией Н. Н. Воронов и
другие военачальники.
Обсуждалось положение на фронте, где сейчас воцарилось временное затишье. Но все понимали, что
долгим оно не будет.
Смушкевич использовал это время для занятий с летчиками. Сам подымался в воздух, чтобы проверить, как проходят учебные бои. Пока решено было не летать над линией фронта. Пусть японцы уверятся в
том, что мы до сих пор не можем прийти в себя от майских неудач.
Обо всем этом Смушкевич доложил командованию.
– Хорошо, что время зря не теряли. Теперь вам надо будет перебраться со своим штабом поближе к
Георгию Константиновичу. Теснее надо взаимодействовать с ним. Будем готовиться к решающим боям,
– выслушав его, сказал Штерн. – Обо всем, что необходимо вам, – он повернулся в сторону
Смушкевича и начальника его штаба Устинова, – я сегодня же доложу Москве.
Вскоре прибыли «Чайки», новые машины с убирающимися шасси. Смушкевич собрал командиров и
сказал:
– Давайте посоветуемся, как их использовать. [98]
– Надо создать одну группу из имеющих боевой опыт летчиков и отдать им эти «Чайки», – предложил
кто-то.
– Неплохо, – согласился Смушкевич. – А возглавит группу Грицевец. В нее включим Герасимова, Смирнова, Короткова, братьев Орловых ну и... В общем остальных подберешь сам, – повернулся он к
Грицевцу.
– Слушаюсь, – ответил Сергей.
Имя этого героя Испании было уже хорошо известно всей стране. Теперь ему предстояло показать свое
мастерство в небе Монголии.
– Давай попробуем так, – когда они остались вдвоем, предложил Смушкевич. – Начнешь бой с
выдвинутыми шасси. Понимаешь?
– Так-так, – раздумчиво проговорил Грицевец. – Интересно...
– По внешнему виду ведь «Чайка» ничем не отличается от «И-15», – продолжал Смушкевич.
– А с ним они в бой вступят охотно, – понимающе подхватил Грицевец.
– Вот-вот... – одобрительно кивнул Смушкевич.
– Ну, а дальше что? – все более воодушевляясь, говорил Грицевец. – Дальше, я думаю, потащим их на
вертикаль... Так ведь?
– Так...
– И там мы им и показываем, где раки зимуют.
– Ну что ж, задумано вроде бы все неплохо. Посмотрим, как получится в бою, – заключил Смушкевич.
Обе стороны следили за этим боем с неослабевающим вниманием. Смушкевич стоял рядом с Жуковым
на его КП, занимавшем господствующую над местностью высоту Хамар-Даба. Вот как вспоминал [99] об
этом спустя много лет Георгий Константинович Жуков:
«22 июня 1939 года в районе озера Буир-Нур появилась группа японских истребителей в состава
двадцати самолетов.
Яков Владимирович поднял в воздух тридцать самолетов. Завязался ожесточенный бой. Через небольшой
промежуток времени к японцам подошли на помощь еще тридцать самолетов, но на подходе их
перехватили наши истребители. Их вели Герои Советского Союза из так называемой группы
Смушкевича, прибывшей вместе с ним. Мы видели, как загорались и падали вниз самолеты. А
Смушкевич, находясь на КП, нам сообщал: «Пока падают японцы».
За второй волной к противнику на помощь подошла третья волна в составе еще сорока пяти машин. Но к
этому времени Яков Владимирович предусмотрительно подтянул и своевременно бросил в бой
шестьдесят своих самолетов. Бой вспыхнул с новой силой. Однако через пятнадцать – двадцать минут
японская авиация начала беспорядочное бегство. После боя на территории, над которой он проходил, были обнаружены остатки тридцати одного японского самолета. Наши потери были незначительны.
Сколько было после этого ожесточенного воздушного сражения радости у летчиков, да и в сухопутных
войсках, особенно у тех, которым довелось стать свидетелями этой победы!
В этом бою, как и в последующих воздушных битвах, Яков Владимирович Смушкевич показал себя
исключительно вдумчивым и умелым организатором действий крупных сил авиации.
При проведении операций наши ВВС во всех случаях обеспечивали господство в воздухе и надежно
прикрывали действия армейской группы». [100]
Так через двадцать шесть лет рассказывал о тех днях Маршал Советского Союза Г. К. Жуков в своем
письме автору.
Но видимо, японское командование все еще не могло понять, что же это происходит. Почему вдруг такой
перелом в событиях?
Оно бросает в атаку лучших из лучших летчиков, имевших опыт войны в Китае.
Наши летчики узнали об этом лишь после боя, когда в штаб Смушкевича доставили одного из тех, кому
удалось остаться живым, – знаменитого японского аса капитана Маримото.
Хотя японцы и потерпели поражение в воздухе и теперь не решались начинать первыми, а лишь ждали, что предпримут наши летчики, ясно было, что они еще попытаются взять реванш в небе, а главное, на
земле.
Но дать им возможность собраться с силами никто не думал. Решено было опередить японцев.
В один из августовских вечеров, накануне праздника летчиков, в гости к ним приехали маршал
Чойбалсан, комкор Смушкевич и другие командиры. Когда все уселись за столы, поднялся невысокий, стройный полковник Лакеев и сказал:
– Говорят, японцы зимовать собираются. Нас зима не пугает. – Он бросил взгляд в сторону гостей. —
Но может, не придется, а?..
Смушкевич лукаво улыбнулся. Ему уже был известен день наступления.
Утром 20 августа шестьсот советских самолетов замерли на старте. Вместе с другими командирами
Смушкевич занял место в большом напоминающем террасу окопе на склоне горы Хамар-Даба, где
находился командный пункт. [101]
Перед ними раскинулось поле боя. Правда, пока его скрывал густой предрассветный туман. Все с
нетерпением ждали, когда он разойдется. Стрелка часов подошла к пяти часам сорока пяти минутам. Тут
же над КП пронеслись истребители Л. Трубченко и Г. Кравченко.
– По вашим можно время проверять, – улыбнувшись, заметил Смушкевичу Штерн.
– Посмотрим, как будет дальше, – ответил Яков Владимирович. – Главное ведь впереди.
Ушедшим истребителям предстояло подавить зенитные установки. Японцы сами помогли им в этом. Они
открыли по самолетам такую бешеную стрельбу, что не засечь их огневые точки было просто
невозможно.
Смушкевич взялся за трубку телефона.
– Бомбардировщикам – вылет! – скомандовал он.
Но в это время подошедший к нему его адъютант Прянишников тревожно доложил, что истребители, которые должны сопровождать бомбардировщиков, взлететь не могут.
– Как так не могут? – переспросил Смушкевич.
– Туман затянул аэродром, – объяснил Прянишников.
Мысль Смушкевича работает с лихорадочной быстротой. От этих коротких секунд зависит исход
операции. Не взлетят истребители – и она сорвана. Отдай приказ на вылет – могут побиться в тумане
на старте.
– Вылетать, – коротко скомандовал Смушкевич.
Через несколько минут над головой послышался знакомый гул. Шли бомбардировщики. Их было сто
пятьдесят. Яков Владимирович напряженно всматривался в небо. Наконец он облегченно вздохнул. [102]
Рядом с бомбардировщиками появились истребители Забалуева. Еще выше над ними парили девятки
«Чаек». Все-таки взлетели!
Поражавший всегда своим непоколебимым спокойствием Смушкевич с трудом сдерживал волнение. Еще
бы! Ведь никому никогда не приходилось до сего дня руководить воздушной операцией такого масштаба.
Черные фонтаны, взметнувшиеся на горизонте, сообщили о том, что летчики успешно начали
наступление.
За пятнадцать минут до атаки пехоты Смушкевич повторил удар. После этого японская артиллерия в
течение полутора часов не могла сделать ни одного выстрела по нашим частям. Спустя три дня
окружение шестой армии генерала Камацубары стало очевидным. Наша авиация громила ее
беспрерывно. Господство в воздухе было полным. Теперь на один сбитый наш самолет приходилось
десять японских.
Но Смушкевич в это время находился уже далеко отсюда.
В конце сентября на Центральном аэродроме приземлились те самые «Дугласы», что несколько месяцев
назад взяли отсюда курс на восток.
Их торжественно встречали. Все уже знали имена новых Героев Советского Союза. Знали и то, что там, на Халхин-Голе, Сергей Грицевец и Григорий Кравченко первыми удостоились этого звания вторично.
На аэродроме гремел оркестр. Из самолетов показались летчики. Они вышли и остановились возле трапа, видимо ожидая еще кого-то. Наконец из кабины самолета показалось радостное лицо Смушкевича. Он
спустился вниз, чуть прихрамывая, опираясь на палку, и сразу же попал в объятия жены и дочери. [103]
Отдыхать не пришлось. Шел сентябрь 1939 года. Лицо фашизма уже не могли прикрыть никакие маски
лицемерных заявлений и обязательств. Хищник притаился в ожидании удобного момента для нападения.
Не дать ему такого момента, быть все время наготове – это было самым главным.
11 сентября 1939 года Смушкевич был назначен начальником ВВС страны.
А еще через шесть дней в газетах был напечатан его портрет и Указ Президиума Верховного Совета
СССР. Я. В. Смушкевич стал четвертым человеком в нашей стране, дважды удостоенным звания Героя
Советского Союза.
На новом посту командующего ему сразу же пришлось столкнуться с рядом трудностей. Назревал, а
потом и разразился советско-финский конфликт. Яков Владимирович вылетел на фронт и, как всегда, отправился в поездку по частям. Ему надо было выяснить, как приспособлено жилье летчиков, их
питание и обмундирование к необычно суровым условиям зимы 1940 года, в которых проходили боевые
действия.
Лишь поздно вечером он возвращался в свой вагон, стоявший на путях близ Петрозаводска. Это
требовало от него неимоверных усилий. Катастрофа все еще напоминала о себе. Быть может, никто бы и
не узнал об этом, если бы однажды ночью у него не начался сильнейший приступ.
Его срочно увезли в Ленинград. Но по дороге он пришел в себя и сказал, что чувствует себя хорошо и
никаких болей у него нет. Однако на сей раз обмануть врачей не удалось.
Консилиум предложил сделать рентгеновский снимок. Когда он был готов, то даже привычные ко всему
военные хирурги ужаснулись. [104]
– Как он ходит? – удивлялся один из них, седой, с маленькой клинышком бородкой старичок. – И еще
улыбается! Непостижимо!
Никакие уговоры на Смушкевича не действовали.
– Не напоминайте мне о моих болях, – неизменно отвечал он. – Это меня отвлекает от работы, а она
мое самое лучшее лечение.
Лишь когда о состоянии командующего ВВС доложили правительству и ему было приказано
возвратиться в Москву, он уехал с фронта.
Однажды он встретил у подъезда штаба летчика, чье лицо показалось ему знакомым. Ну конечно же он
не ошибся. Это был некогда самый молодой летчик его бригады Николай Худяков.
– Здравствуйте, товарищ Худяков, – он остановился возле не ожидавшего, что его узнают, летчика. —
Каким ветром?
– К вам я...
– Пойдемте.
– Ну, рассказывайте, что у вас нового? – обратился он к Худякову, когда они вошли в кабинет. В углу
его по-прежнему стояла кровать. Смушкевич, опираясь на палку, прошел к столу.
– Вижу, настроение что-то у вас невеселое.
– Да радоваться нечего...
– Это почему? – поинтересовался Смушкевич.
– Да ведь я уже не летчик, – с горечью произнес Худяков.
– Как так? – Смушкевич удивленно вскинул брови. – Ну-ка, ну-ка... В чем дело?
– Из Витебска меня направили в Луганск. Инструктором в летную школу. Должен был учить молодых.
– По лицу Худякова пробежала кривая усмешка. – Учить... Только что это за учеба, [105] когда мне
каждый раз говорят: «Что вы там возитесь?» – Худяков помолчал. – Разрешите закурить, товарищ
командующий, – он вынул пачку «Пушки».
– Курите, курите.
Пока Худяков рассказывал, Смушкевич делал какие-то пометки в блокноте. И по ходу рассказа лицо его
делалось все озабоченней...
– Продолжайте, – сказал он, когда Худяков, чтобы умерить волнение, несколько раз затянулся
папиросой. – Я слушаю вас...
– Ну, не стал я обращать внимания на все эти разговоры и делаю свое. Ведь приказ наркома есть: учить
так, чтобы не приходилось потом в частях доучивать.
Начались у меня на этой почве столкновения с начальством. Я предлагаю изменить программу – ни в
какую. А по ней на полет строем всего три-четыре занятия отводятся. Чему же за это время научить
можно? И после этого мне говорят: «Кто плохо летает – отчисляй». А я чувствую, будет летать. Будет...
В общем, не удержался я... Сказал все, что думаю о такой «учебе»... Мне это и припомнили. Когда
заболел, на меня написали новую аттестацию. Указали, что я не годен к скоростным и высотным
полетам... Ну вот, – закончил свой рассказ Худяков. – Теперь я не летчик...
– Все это проверим, – сказал Смушкевич. – Что вы хотите?
– На фронт... Летать.
– А какой у вас перерыв в слепых и ночных полетах?
– Год.
– На фронт вас пускать нельзя. Вначале потренироваться надо. – И, заметив разочарование на [106]
лице Худякова, добавил: – Не огорчайтесь. Впереди еще более тяжелая война. Опытные кадры нам будут
нужны. Готовьтесь...
Девятнадцать сбитых самолетов – таков боевой счет Героя Советского Союза Николая Васильевича
Худякова в Великой Отечественной войне.
А тогда после разговора с Худяковым в Луганск вылетела комиссия. Все рассказанное летчиком
подтвердилось. Не лучше обстояло дело и в других местах. Положение с боевой подготовкой было
неблагополучно. За полтора года летчики-истребители совершали лишь пятьдесят – шестьдесят
вылетов. Зато много времени уделяли вещам, порой совсем не нужным. Боясь аварии, не летали в
сложных метеорологических условиях, хотя витебцы да и другие уже давно доказали, что это возможно.
К чему приводило забвение их опыта, показывали боевые действия на Карельском перешейке. Их, пожалуй, можно сравнить с сильнодействующим проявителем: подобно тому как несколько капель его
вызывают появление дотоле невидимого изображения, так и боевые действия зимой 1940 года обнажили
скрытые недостатки в подготовке нашей авиации.
Засучив рукава Смушкевич берется за дела, которые давно не давали ему покоя. Вместе со своим
ближайшим помощником – начальником штаба ВВС Ф. Арженухиным он намечает обширный план
действий.
Арженухина Смушкевич знал еще по Испании, где тот возглавлял группу наших летчиков-добровольцев
на Северном фронте. Еще там Яков Владимирович оценил умение Арженухина правильно и быстро
ориентироваться в сложнейшей обстановке. [107]
Обладавший незаурядной эрудицией, Арженухин был как раз тем человеком, присутствие которого было
необходимо Смушкевичу.
Подолгу засиживались они в кабинете Смушкевича – беседовали, спорили, порой долго не соглашаясь
друг с другом. Но когда кому-нибудь удавалось доказать свою правоту, у обоих это вызывало только
удовлетворение. В таких случаях довольный решением, найденным другом, Яков Владимирович
восклицал:
– Эх, Федя, не хватает мне твоих знаний!
– Своих должно хватать. Читаешь ты много.
– Нет, не хватает. Думал, после Халхин-Гола отправят в академию. Куда там! – Смушкевич горестно
развел руками. – Сам знаешь. Ну, ладно... Вот все, что наметили, сделаем, тогда уж обязательно
отпрошусь.
– Отпросись... Это никогда не помешает...
Бывший шофер, благодаря своей настойчивости и способностям сумевший окончить и Академию имени
Жуковского, и Академию генштаба, ставший к сорока годам одним из образованнейших авиационных
командиров того времени, Арженухин хорошо знал цену знаниям. Его ясная мысль и умелая рука
чувствовались во всем, что делалось в авиации в те годы. А делалось немало. Были не только приняты
меры к повышению боевой готовности. Командование ВВС настойчиво добивалось полного
технического обновления нашей авиации.
Медлить с этим было нельзя. Ведь факты говорили о том, что немцы выводы из испанской войны сделали
раньше нас. И теперь обгоняли. Мы выпускали новые машины, но они обладали скоростью
«Мессершмитта-109», летавшего еще в Испании.
Немцы настолько были уверены в том, что догнать [108] их невозможно, что даже разрешали нашим
инженерам бывать на их авиационных заводах.
В Германию отправилась большая группа летчиков. В составе ее был и А. И. Гусев, вскоре после
возвращения с Халхин-Гола назначенный заместителем командующего ВВС Белорусского военного
округа.
Немцы ничего не скрывали от делегации, показывая, они как бы говорили: смотрите, вот с чем вы
столкнетесь.
В одном из цехов авиационного завода Гусев увидел статические испытания новейшего самолета —
«Фокке-Вульфа-190». «Фоккер», по мнению хозяев, был недостижим для русских, с чьих конвейеров, они
это превосходно знали, сходили машины, которые должны были быть выпущены год назад.
Вернувшись, Гусев доложил Смушкевичу обо всем виденном.
