Текст книги "Исповедь cоперницы"
Автор книги: Симона Вилар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
сбито 38 самолетов мятежников, в декабре еще 30, в январе 1937 года – 20.
Мало? Но нельзя к этим цифрам подходить с масштабом второй мировой войны.
Битва за Мадрид продолжалась. Она приняла затяжной характер. Франко не удалось войти в город 7
ноября. В сообщениях фашистского радио рубрику [67] «Последние часы Мадрида» заменила другая:
«Последние дни Мадрида». Легендарный город стоял как утес, и одна волна фашистского наступления за
другой разбивалась о него. И если в январе количество сбитых самолетов меньше, чем в ноябре, то это
лишь потому, что фашистские летчики стали реже появляться над испанской столицей.
Теперь главная задача ложилась на наших бомбардировщиков. Это уже не дряхлые машины, а новенькие
«СБ», за которыми не в силах угнаться ни «Хейнкели», ни «Фиаты».
Спустя некоторое время в гости к летчикам приехал Мигель Мартинес. Щуря близорукие глаза за
толстыми стеклами очков, он осматривал их большое хозяйство, а потом его познакомили с Дугласом.
Вечером, вернувшись в свой номер в почти пустом огромном отеле «Палас», он записал:
«Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два
месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом:
– Судите сами. Нам пришлось первым в мире принять на себя удар вооруженного фашизма.
Вооруженного всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела
выдающиеся заслуги в авиации во время мировой войны... Итальянская авиация считается тоже одной из
лучших в Европе. Короче говоря, то, что расписывалось разными пророками в романах о будущей войне,
– с этим мы встретились над Мадридом. И ничего. Как видите, бьем Герингу морду. .»
Приближался новый, 1937 год.
31 декабря истребители ждали гостей. В большом зале старинного монастыря францисканцев были
накрыты столы. Испанские кушанья и вина перемежались [68] с русской колбасой и водкой, всем, что
получили в подарок с родины летчики.
– У вас тут просто по-царски, – заметил, входя, Дуглас. Он был тщательно выбрит. Сиял белизной
воротничок его рубашки. Он оглядел стол и сказал Хулио: – Встречай гостей...
В зал вместе с большой группой испанских летчиков входили Миаха, Рохо, Кольцов, Лукач. Как и всегда, вначале обстановка была строго торжественной. Каждый думал о своем, поднимая первый бокал.
Летчикам виделась их далекая, заснеженная родина, над которой в этот час проносится перезвон
Кремлевских курантов. Испанцы думали о своей стране, обагренной огнем войны. И каждый думал о
победе.
– Трудным был этот год, – сказал Дуглас. – Но он позади. Мы выстояли. За победу в будущем году!
Зазвенели бокалы.
Вскоре в зале воцарилась непринужденность, сопутствующая встречам друзей. Гости слушали советские
песни, смотрели, как пляшут наши летчики. А потом и сами не остались в долгу. Барыню и гопак
сменили андалузские и арагонские танцы.
Раскрасневшийся после пляски, в которой он не отставал от других, Дуглас подсел к Лукачу. Он хорошо
знал книги этого человека, немало слышал о его мужестве и храбрости, но встречаться им еще не
приходилось.
– Как вам у нас? – спросил он.
– Как на родине, – ответил, довольно улыбаясь, Лукач. – Русские песни, танцы – люблю. Я, знаете
ли, вообще очень люблю музыку. Пожалуй, больше музыки люблю только книги.
– Я понимаю, как трудно было оставить вам, писателю, свое любимое занятие, – сочувственно заметил
[69] Дуглас. – Руки, наверное, чешутся взяться за перо...
– Руки чешутся, – усмехнулся Лукач. – Это верно... Но только по оружию, друже. По оружию. Сейчас
мой писательский долг, коль я опять надел эту форму, – Лукач похлопал себя по кителю, – бить эту
нечисть...
– У вас это неплохо получается, – сказал Дуглас.
– Не знаю, – ответил Лукач и задумался. Наверное, в эту минуту он был далеко от этого старинного
монастырского зала. А может, вспоминалось то, о чем он совсем недавно писал домой: «День и ночь у
меня только одна забота: сделать мое дело наилучше, наиточнее, наиполезнее. Кое-что мне удается. Я
получаю удовлетворение от того, что мои старые товарищи признали это, оценили и считают, что я не зря
тут болтаюсь.
Я здоров и работаю много. Это хорошо. И нужно. Это я делаю обоими плечами и со всей энергией. Надо
напрячь все силы для того, чтобы выбор, павший на меня, не был ошибочен...» – так писал домой Мате
Залка, ставший в Испании генералом Лукачем.
А что написал бы Дуглас? Его писем не сохранилось. Но он мог бы написать о себе то же самое.
Поэтому они так легко понимали друг друга.
– Вот ты, друже, – переходя на доверительный тон, обратился Лукач к Смушкевичу, – говоришь, что у
меня неплохо получается мое ратное дело. Так ведь в этой бригаде мое сердце. Я готов быть в ней
последним, лишь бы она была первой.
– Мы тоже хотим быть первыми, – засмеялся Дуглас. [70]
– Ну, с тобой мы поделимся, – шутливо ответил Лукач. – Ты бери небо, а я землю. Идет? И будем бить
их. – Он сжал руку в кулак. – А у кого это получится лучше, большого значения не имеет.
– Идет, – согласился Дуглас. – Это единственное, ради чего я готов пожертвовать первенством.
– Я согласен быть судьей в таком соревновании. Берете? – вставил подошедший к ним Кольцов.
– Михаиль Ефимович, – произнес со своим характерным акцентом Залка, – подзадоривает нас, а?
– Ну что ты! Просто хочу, чтобы фашисты о вашем соревновании как можно скорее на собственной
шкуре узнали.
В далекой Испании свела судьба этих замечательных людей, чьи жизни сверкнули как звезды,
вспыхнувшие ярко, погасшие быстро.
Через несколько месяцев под Уэской снаряд, попавший в машину, оборвал жизнь замечательного
писателя Мате Залки.
Но пока они все были вместе и были друзьями. Ими и остались в памяти всех, знавших их.
Через некоторое время Дуглас вновь встретился с Лукачем. В том же подвале на улице Алкала в штабе
генерала Миахи шло обычное совещание, на котором обсуждалось положение на фронте. На какое-то
время там установилось затишье. Но это было обманчивое затишье.
Лукач, наклонившись к сидевшему рядом Дугласу, тихо спросил:
– Слыхал, друже, итальянцы свой корпус из-под Малаги к Сории перебросили?
Глаза быстро отыскали на большой, висевшей напротив них карте Сорию. Она примостилась как раз над
выступом, который здесь образует линия фронта. [71] Отсюда, с севера, удобно было нанести удар и на
Мадрид, и в сторону Средиземноморского побережья, рассекая фронт и отрезая тем самым столицу от
Каталонии.
– На Мадрид или к морю? – Дуглас вопросительно посмотрел на Лукача.
Тот молча пожал плечами.
О том, что якобы четыре с половиной тысячи грузовых автомобилей уже несколько дней перебрасывают
итальянские части с юга на север, слухи уже ходили. Теперь они оправдывались.
Итальянцы, которым взятие Малаги, легкое по причине беспечности и предательства местного
командования, вскружило голову, во всеуслышание объявили, что лишь их присутствие в Испании решит
исход войны. Конечно, в пользу фашистов.
8 марта 1937 года они начали наступление из района сосредоточения вдоль Французского шоссе на
Мадрид.
В состав итальянского экспедиционного корпуса входили дивизии «Божья воля», «Черное пламя»,
«Черные перья» и механизированная дивизия «Литторио». В общей сложности они насчитывали
семьдесят тысяч солдат и офицеров, сто сорок танков, сто десять броневиков, двести пятьдесят орудий, тысячу восемьсот пулеметов. Корпус поддерживало двести самолетов.
Против всей этой махины стояла всего одна, растянувшаяся на восемьдесят километров, от отрогов
Сьерры-Гвадарамы до пустынного плато Альбарасин, плохо вооруженная дивизия республиканцев, В ней
было десять тысяч бойцов с восемьюдесятью пятью пулеметами и пятнадцатью орудиями. Практически
этот сектор Арагонского фронта был оголен.
Итальянцы двигались, словно это был обычный [72] марш, не рассчитывая на серьезное сопротивление.
Дугласа срочно вызвали в штаб. Там в кабинете нашего главного военного советника Г. М. Штерна, сменившего на этом посту П. И. Берзина, собрались испанские командиры и наши советники.
– Надо действовать немедленно, – сказал ему Штерн. – Решайте.
– Попробуем, – ответил Смушкевич.
Короткая испанская зима была на исходе. Но весна давала о себе знать лишь редким появлением солнца, дождями, смешанными с мокрым снегом. По утрам то тут, то там сверкали стеклянные лужи.
Прижимаясь к земле, плыли низкие облака. Временами сильный порывистый ветер разгонял их, и тогда
проглядывало застывшее белесое небо. Раскисли, превратившись в сплошное месиво из темно-красной
испанской глины, аэродромы.
При такой погоде не могло быть и мысли о полетах. Но тем не менее надо было действовать. Остановить
итальянцев или хотя бы задержать их до подхода резервов надо было сегодня, сейчас.
Авиация была разбросана по многим аэродромам. Дуглас принимает единственно возможное в подобной
ситуации решение: сосредоточить все самолеты на ближайших к противнику летных полях.
Вечером на базу бомбардировщиков в Сан-Клементо наконец добрался насквозь промокший инженер
Женя – так звали тогда нашего авиационного инженера Залика Ароновича Иоффе. Разыскав
оставшегося за командира эскадрильи штурмана Прокофьева, он передал ему приказ командующего.
– Феликс, – сказал Иоффе, называя Прокофьева его испанским именем. – Враг рвется. Сдержать его
нечем. Дуглас собирает всю авиацию. Сегодня [73] там действуют истребители. Вы должны взлететь
обязательно.
– Попробуем, – ответил Феликс.
Но оба пока еще не знали, как это можно сделать. Самолеты стояли, увязнув колесами в глине.
– Слушай, – предложил Иоффе. – А что, если настелить полосы? Ну там из веток, камней, досок. Из
чего придется... Как думаешь, а?
– Попытаться можно, – согласился Прокофьев.
Тут же было поднято все население маленького городка. Несли все, что может оказаться полезным для
«пилотос».
Тем временем Прокофьев, Иоффе и Николай Остряков, командовавший экипажем бомбардировщика,
которому предстояло взлететь первым, тщательно обследовали аэродром и обнаружили небольшой холм.
Здесь было посуше, чем на остальном поле.
Решили взлетать с этого бугорка. На него буквально на руках втащили самолет Острякова.
– Давай сольем горючее. Оставим только минут на сорок, – предложил Остряков летевшему вместе с
ним Прокофьеву. – До Алкала ведь столько и будет. А больше нам не надо. Снимем пулеметы, турели.
Стрелка оставим. Он со всем хозяйством потом подъедет.
– Хорошо, Коля, – согласился Прокофьев. – Давай.
Оба сели в машину.
– Женя, ты оставайся пока здесь, – сказал Прокофьев стоявшему рядом Иоффе. – Если наш взлет
удастся, прилетайте вы. Ну, пока.
– Ни пуха... – волнуясь за них, проговорил Иоффе.
– Ладно, – махнул рукой из кабины Остряков.
Взревел мотор, и самолет неуклюже побежал по [74] узкой, всего в двести пятьдесят – триста метров
длиной, и упиравшейся в овраг полосе.
У самого его края тяжелой машине все-таки удалось оторваться и взмыть в воздух.
– Надо удлинять полосу, – не мешкая, предложил Иоффе.
Ночью дождь утих, и грунт немного стянуло. Кое-как самолеты с помощью все тех же жителей, никуда не
уходивших с аэродрома, перетащили на полосу. И они взлетели, беря курс на Алкалу.
Никто не ожидал сигнала на вылет и на аэродроме Сото вблизи Мадрида, где располагалась эскадрилья
И. Копца, но, зная, что происходит, не уходили с аэродрома.
Неожиданно среди черных облаков и беспрестанно падающего мокрого снега показался самолет. Не
успела машина остановиться, как из нее выскочил Пумпур и, размахивая обеими руками, стал созывать
летчиков.
Летчики торопливо подходили, а он уже отдавал первые распоряжения: подвешивать бомбы, четыре
двадцатипятикилограммовые на каждую машину.
Бомб не хватало, приходилось рассчитывать так, чтобы никто не был обижен. Пока их подвешивали, Пумпур рассказал о положении на фронте.
Первыми, ревя натужившимися моторами, взлетели двенадцать «Чаек»...
В то время как это происходило на аэродромах в Сан-Клементо, Сото и других, Дуглас прилетел в Алкала
и, не дожидаясь, когда соберутся все, решил атаковать итальянцев одними истребителями. Маленькие
группы, по три-четыре самолета в каждой, сменяя в воздухе друг друга, целый день висели над
противником, не давая ему покоя. Но этого было [75] мало. Требовался сильный удар. И Дуглас готовил
его.
В эти дни он, больше чем когда-либо, олицетворение неуемной энергии. Непонятно, когда он спит, ест, отдыхает. Его невысокую крепкую фигуру в берете и неизменной «касадоре» – кожаной куртке на
молнии – видели на аэродроме в любое время суток. Редко бывавший в своем штабе в Альбасете, он
теперь вовсе не появлялся там.
С начала наступления итальянского корпуса пошли третьи сутки. Итальянцы взяли Бриуэгу и
продолжали продвигаться вперед. Их командующий генерал Манчини приказал зачитать во всех
бандерах{1} только что полученную телеграмму Муссолини: «Разгром интернационалистских сил будет
иметь исключительно важное политическое значение. Сообщите легионерам, – писал Муссолини, —
что я ежечасно слежу за их действиями, которые несомненно увенчаются победой».
Дуче был уверен в успехе. Да и сами легионеры в нем не сомневались. Через девять дней после начала
наступления, 17 марта, они без сомнения будут в Мадриде. Нельзя было больше ждать ни минуты.
Это было, пожалуй, самое напряженное время. Драматизм обстановки мог толкнуть на самые
рискованные решения. Нужна была огромная выдержка, чтобы удержаться от них.
Наконец Дугласу удалось сосредоточить около ста самолетов. Здесь были бомбардировщики «СБ», выполнявшие роль штурмовиков средние бомбардировщики «Р-5», истребители «И-15» и «И-16». Но
всех их прижимало к земле тяжелое нелетное небо. Сегодня оно лишь чуть посветлело, словно кто-то
[76] разбавил его темно-серую краску водой. Дуглас с нетерпением ждал возвращения Пумпура.
Самолет появился неожиданно, вдруг возникнув из облаков. Когда он приземлился, из него выскочил
Хулио и, с трудом отрывая ноги от вязкой глины, побежал к Дугласу. То, о чем он сообщил, не оставляло
больше времени для раздумий. Республиканцы отступали. Расстояние между ними и Гвадалахарой, городом, о котором газеты всего мира писали как о ключе к Мадриду, с каждым часом становилось все
меньше и меньше.
– Вот здесь, – Пумпур показал на тонкую ниточку шоссе Сарагосса – Мадрид, – колонна автомашин.
Километров, думаю, на двадцать растянулась.
– Подтягивают главные силы. – Дуглас поглядел на карту. – Очень много их и тут, в Бриуэге.
По тому, как это было сказано, Пумпур понял, что Дуглас видел это своими глазами.
«Опять летал сам. И когда он только успел?» – подумал он и с уважением поглядел на крепкую, слегка
сутуловатую фигуру друга.
– Накроем их здесь. Готовьтесь к вылету. – Дуглас сдернул берет. Ветер попытался было схватить его
волосы, но он тут же упрятал их под шлем. – Я поведу сам.
Он отдал приказ подвесить к каждому истребителю «И-15» по две пятидесятикилограммовые бомбы.
Такие бомбы могли уничтожить танки, бронемашины и повредить шоссе.
Накануне, когда Дуглас летал на разведку, он обратил внимание на подступавшие вплотную к шоссе
неподалеку от Торихи горы. Если поймать колонну итальянцев здесь, машинам свернуть будет некуда...
Тогда... И вот теперь Пумпур сообщил, что [77] как раз сюда и движется моторизованная дивизия
итальянцев.
Медлить было нельзя. Еще раз взглянув на небо – оно оставалось таким же неприветливым, – Дуглас
все же решил лететь. Легко сказать – лететь. От стоянки к старту машины пришлось выносить на руках.
Но вот скрылись в свинцовых тучах бомбардировщики, за ними поднялись штурмовики. Наконец, ушли
истребители.
Серые облака окутали кабину. Дуглас взглянул на часы. По его расчетам, сейчас должно было показаться
шоссе. Он нажал ручку управления «от себя». До земли оставалось не больше двухсот метров, когда
удалось вырваться из свинцовых объятий неба. В ту же минуту он увидел, как в голове и в конце колонны
взметнулся столб пламени. Паника охватила шоссе. Было видно, как из автомобилей выпрыгивали
солдаты и поднимали обращенные к небу руки. Горевшие машины и громадные воронки превратили
шоссе в тупик, выхода из которого не было. В этот момент появились штурмовики. Они шли на высоте
пятнадцати – двадцати метров, сметая все своим огнем.
То, о чем Дуглас знал только по лекциям и книгам, что было еще новинкой, которую пробовали лишь на
учениях и маневрах, теперь он проверял в бою.
Пройдут годы, и многие из тех, кто штурмовал тогда шоссе под Мадридом, вспомнят об этом, атакуя
вражеские колонны под Москвой и Ленинградом, Курском и Смоленском. Спасаясь от «черной смерти»
– знаменитых «Илов», будут бежать гитлеровцы. Но тогда в Испании не было «Илов», и все это было
впервые. [78]
...На шоссе творилось что-то невообразимое. Обезумевшие водители бежали с дороги. Машины
сваливались в кювет, а самолеты сбрасывали и сбрасывали бомбы, поливали дорогу пулеметным огнем.
Подошедшие испанские части и интеровцы закрепили успех летчиков. В этот день по всей цепи
республиканцев курили итальянские сигареты, которые вместе с другими трофеями были захвачены на
шоссе. Но в первую очередь их, конечно, послали в подарок летчикам. «Вот так окончатся все штучки
Муссолини – дымом», – шутили повсюду.
Но это было лишь начало. Авиация республиканцев не давала противнику ни минуты передышки. На
аэродромах Дуглас организовал настоящий конвейер. Не успевало сесть одно звено, в небо взмывало
другое, а в это время над головой легионеров висело уже третье.
Беспрерывно работала оружейная мастерская, на дверях которой висел плакат: «Принимается оружие
любых марок. Средства – в пользу Межрабпрома».
Здесь трудились и наши мастера и испанские рабочие. Механики приводили в порядок самолеты.
Настилались полосы из досок, жердей и соломы. И опять машины выруливали на старт.
На все уходили считанные минуты. И так по пять-шесть раз в день. Летчики не знали усталости. О ней
просто никто не думал.
Для хваленых асов из легиона «Кондор» и для хвастливых победителей безоружной Абиссинии погода
была неподходящей. Лишь когда проглянуло солнце, они решились взлететь. Но было уже поздно. Под
ударами подошедших интернациональных бригад, дивизий Листера и Модесто, танкистов Павлова
итальянский экспедиционный корпус начал отступать. [79]
Майор Джованни, командир одной из бандер дивизии «Божья воля», вышел из автомобиля, чтобы
выяснить, чем вызвана задержка колонны. Но на перекрестке у Альмадронеса разобраться что к чему
было невозможно. Отступавшие войска запрудили всю дорогу. Делать было нечего. Приходилось ждать.
Майор присел у обочины, вынул заветную тетрадь, в которой вел дневник, и записал:
«Все смешалось. Полнейший хаос. Слава богу, что такая погода, а то не знаю, что с нами было бы, если...»
Тетрадь в кожаном переплете так и осталась лежать у обочины. То, на что надеялся итальянский майор, не сбылось. Самолеты все-таки появились. Они зашли вначале с севера, где находилась голова колонны, а
затем на тылы отступающих обрушилась группа бомбардировщиков, за ними истребители проутюжили
всю колонну из конца в конец. В довершение всего над шоссе прошлись истребители прикрытия.
План атаки был выдержан безукоризненно. Продолжалась она всего минут двадцать. Следом за этим
разгромили эшелоны в Сигуэнсе бомбардировщики. Штурмовики и истребители вновь ударили по еще
не пришедшей в себя «Божьей воле». Поднявшаяся в воздух почти вся авиация итальянцев не в силах
была помешать этому. После двух-трех встреч с истребителями республиканцев «Фиаты» вообще
оставили поле боя. Победа была полной.
Вот что скрывалось за короткими строчками газетного сообщения, которое с волнением читали в те дни
во многих странах мира: «Разгром 2-й и 3-й дивизии итальянцев начался после того, как была введена в
действие правительственная авиация».
Весть о победе под Гвадалахарой всколыхнула [80] мир. Значит, против фашистов можно не только
выстоять, но их можно еще и побить!
Особенно сильное впечатление произвели на всех действия авиации. Их анализировали, оценивали, сравнивали, сопоставляли крупнейшие авиационные авторитеты мира. Ведь они опрокидывали многие
теоретические положения, заставляя по-новому взглянуть на роль и возможности авиации. И спустя
двадцать пять лет, несмотря на то что за это время успела начаться и закончиться вторая мировая война, французский генерал Пиоле пишет: «Участвовавшие в битве советские добровольческие авиагруппы
обеспечили неоспоримое господство в воздухе. Показали высокое мастерство, прекрасную
маневренность, энергичное руководство со стороны своего командования, хорошую выучку в части атак
с бреющего полета».
И далее французский генерал замечает: «...атаки под Гвадалахарой произвели сильное впечатление на
немецкий легион «Кондор». Командующий советскими авиационными частями замечательно
воспользовался обстановкой, правильно ее оценив, проявив дерзость чрезмерную».
Дуглас, как мы видели, был не только организатором всей операции, он и сам принимал в ней
непосредственное участие.
Через несколько месяцев после того как отгремели последние залпы на Гвадалахарском фронте, теплой
июньской ночью в квартире Смушкевича в Витебске раздался телефонный звонок. Жена взяла трубку и
услышала далекий, но такой долгожданный голос:
– Здравствуй, я здесь... Нет, еще не в Витебске, но все-таки уже дома... Тороплюсь в Москву. Утром буду
в Орше... Встречай меня там. [81]
Все это время его семья жила только одной мыслью: как там? Для миллионов людей в те дни это был
вопрос, который они каждый день задавали друг другу. Но для нее он имел еще и свой, особый смысл.
Письма от него были очень кратки. «Ходи в театр. Развлекайся, веселись. Смотри за детьми. Я
обязательно вернусь».
У двери позвонили. Друзья уже знали обо всем.
– Скорей, скорей! Надо успеть, – поторопил командовавший в отсутствие Смушкевича бригадой
начальник штаба Миньков.
Внизу пофыркивал подаренный в свое время Якову Владимировичу Уборевичем «газик».
Уже рассветало. По дороге к Орше было еще тихо. Лишь навстречу в облаке пыли неслась какая-то
машина. Она поравнялась с «газиком» и остановилась.
От машины бежал человек в сером штатском костюме. Она еще никогда не видела мужа в штатском. Это
был он.
Через день он улетел. А на следующее утро позвонил из Москвы: «Включай радио...»
Было совсем рано. Вначале в приемнике отшумела Красная площадь. Затем шесть раз пробили куранты.
Ее охватило нетерпение. Ну, что там?
– Доброе утро, – сказал диктор.
– Доброе, – машинально произнесла она. Потом подумала и решила разбудить дочку. Та недовольно
посмотрела на мать, но, увидев ее какое-то особенное в это утро лицо, села на кровати, протирая глаза.
– Указ Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета... – начал диктор.
В комнате воцарилась тишина.
– За образцовое выполнение специального задания правительства по укреплению оборонной мощи [82]
Советского Союза и проявленный в этом деле героизм присвоить звание Героя Советского Союза, —
читал торжественно диктор. Он назвал ряд фамилий, среди них были знакомые. И вот: – Комкору
Смушкевичу Якову Владимировичу...
В Кремле Михаил Иванович Калинин протянул ему две коробочки с двумя орденами Ленина – одним
Смушкевич был награжден еще в январе – и грамоту Героя Советского Союза. Золотых звезд тогда еще
не было. Их ввели позднее.
– До будущей встречи, – Михаил Иванович улыбнулся так, как умел улыбаться только он, по-отечески
мягко. Он крепко пожал Смушкевичу руку и добавил: – Здесь же...
Из Кремля группа награжденных, а в ней были воевавшие в Испании командиры всех родов войск, оживленной гурьбой отправились к наркому.
До улицы Фрунзе было рукой подать, и все решили пройтись по летним московским улицам. Только что
отшумел быстрый дождь, и Москва, умытая им, сияла свежестью зелени в Александровском саду, блеском нового асфальта, белоснежными навесами на тележках с газировкой, яркими летними платьями.
На перекрестках чудодействовали милиционеры в своих шлемах с шишаками. Машин стало больше, У
библиотеки имени В. И. Ленина появилась станция метро. Ее не было, когда они уезжали в Испанию.
Росла, хорошела Москва в их отсутствие.
У наркома все доложили о действиях своих родов войск. Выслушав их, Ворошилов спросил:
– Устали? – И, не дожидаясь ответа, сам ответил: – Знаю. Устали. Но на отдых пока не рассчитывайте.
Не время. Впрочем, – он бросил взгляд на часы, – часа три отдохнуть можете, а вечером Политбюро
слушать вас будет. [83]
Почти во всю длину большой комнаты – она знакома по множеству кинофильмов и фотографий —
тянется стол. За ним члены Политбюро. Они внимательно выслушивают каждого. Уже рассказал о
действиях артиллерии Н. Н. Воронов. О танках говорит Д. Г. Павлов. Сейчас очередь за летчиками. Их
трое. Константин Гусев и Иван Копец расскажут о воздушных боях. Смушкевич проанализирует и даст
общую оценку действиям авиации.
Все слушали молча. Сталин прохаживался вдоль стола.
Смушкевич кончил словами:
– Мы должны быть готовы к тому, что начало войны в будущем может выразиться в том, что воздушные
армии нападающей державы внезапно перейдут государственную границу с целью разрушения и
уничтожения наиболее важных военных объектов противника. Это показывает опыт Испании, и мы
должны предвидеть это.
Сталин одобрительно кивнул.
Эти слова были произнесены 22 июня 1937 года. До начала войны оставалось ровно четыре года. Но
началась она именно так.
Смушкевич закончил. Вопросов было много, а когда он ответил на все, Ворошилов сказал:
– Завтра прошу ко мне, товарищи командиры. Узнаете о новых назначениях.
– Почему завтра? – прервал его Сталин. – Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
У нас ведь уже все решено? – Он сделал паузу. Возражений не последовало. – Значит, нужно сегодня
им объявить.
Ворошилов прочитал приказ. Смушкевич назначался заместителем начальника Военно-Воздушных Сил
страны. [84]
Тучи над горизонтом
В подмосковном доме отдыха, в Марфине, собрались все, кто участвовал в испанских боях. Им было
дано совершенно определенное задание – обобщить боевой опыт. Ничто ценное не должно быть
упущено. Конечно, то, что было там, за Пиренеями, будет лишь эпизодом в той войне, что предстоит. И
все это понимают. Но пристальное изучение испанского опыта подскажет многое. Смушкевич – частый
гость в Марфине. Приезжая, он обязательно привозил с собой кого-нибудь из тех, кто только что вернулся
«оттуда».
– Вот еще пополнение, – говорил он, входя и представляя приехавшего с ним в этот раз Александра
Осипенко. – Он нам обо всех новостях расскажет. У них там уже «Мессершмитт-109» летает. Ну, тебе
слово, – обратился он к Осипенко.
Тот рассказал, что появление «мессера» заставило наши «СБ» летать с прикрытием. Раньше-то оно было
ни к чему. За нашим бомбардировщиком не мог угнаться ни один из истребителей противника.
– Ну вот, видите? – заметил Смушкевич. – Надо учесть и это. Мы разрабатываем уставы и
наставления. Они должны быть самыми передовыми. В них должно войти все самое новое.
Летчики знали, что он разбирается во всех деталях воздушного боя, и потому старались быть предельно
точны в своих формулировках.
А он ночами засиживался за чтением их предложений. Правил, переделывал, дописывал, добиваясь
наибольшей ясности и четкости.
Но опыт Испании требовал не только теоретического осмысления. [85]
К этому времени относится возникновение среди летчиков и конструкторов двух точек зрения на самолет, которому была уготована очень важная роль. Самолет этот – штурмовик. И вот о том, каким ему быть, велись довольно резкие споры. Одни утверждали, что необходим маневренный, сильно вооруженный
самолет. Они встречали в штыки любые попытки прикрыть броней машину, так как это утяжеляло ее, снижало скорость и маневренность. Смушкевичу же его боевой опыт подсказывал, что машина, которая
могла бы смело атаковать наземного противника, должна иметь достаточное вооружение и надежное
прикрытие. На одном совещании, где присутствовали члены правительства, он высказал свою точку
зрения. Его поддержали. Ильюшин получил задание сконструировать самолет, способный действовать на
низких высотах, хорошо вооруженный и бронированный.
В те годы на командные посты в авиации пришли совсем молодые люди. Кое у кого это вызывало
недовольство. Поговаривали о том, что Смушкевич окружает себя «испанцами», чтобы упрочить свое
положение.
Однажды, встретившись с ним, его старый друг Александр Туржанский напрямик спросил:
– Яша, почему всех командиров назначают из «испанцев»?
– А кого назначать? – в свою очередь спросил Смушкевич. Он знал, что не один Туржанский об этом
спрашивает. И ответил спокойно: – Потому, что они свою преданность делу кровью доказали.
Из «испанцев» Смушкевич создает специальные группы. Они разъезжаются по частям для передачи
своего боевого опыта. [86]
В авиацию приходит новая техника. Один из новых самолетов, «Р-10», сконструированный профессором
Харьковского авиационного института Неманом, получил в подарок и заместитель начальника ВВС.
Накануне 1 Мая вместе с главным штурманом ВВС Г. Прокофьевым Смушкевич приехал на центральный
аэродром.
– Интересно, как она в воздухе? – подходя к новой машине, проговорил Яков Владимирович. – Что, если попробовать?
– Пожалуй, лучше после парада, а то через час соберутся командиры... – предложил Гавриил
Михайлович.
– Ну ты иди, я догоню. Один кружочек только...
Смушкевич круто развернулся над лесом. Выбросил шасси и пошел на посадку. Еще не очень привычный
гул нового самолета становился ближе и ближе. И вдруг тишина... Неожиданная, непонятная, пугающая.
А через секунду ее прорезал вой санитарных машин. Они неслись туда, где дымилась груда развалин.
В палату Боткинской больницы Бася Соломоновна попала лишь в 11 часов вечера.
Машина с трудом пробиралась по запруженным гуляющими в этот предпраздничный вечер московским
улицам. Наконец она вырвалась на простор Ленинградского шоссе и через несколько минут остановилась
возле больничного подъезда. Встретивший ее профессор Фридланд ничего не сказал и только попросил:
– Пожалуйста, потише...
Узнать его было невозможно. Он лежал укутанный бинтами. Лишь пробившиеся сквозь них особенно
черные на их фоне волосы убеждали, что это [87] он. Она провела по ним рукой. От ее прикосновения он
очнулся и, с трудом поднимая опухшие веки, спросил:
– Как ты сюда попала? Иди домой... Все будет в порядке...
Врачи, осмотревшие Смушкевича сразу после того, как он был доставлен в больницу, не могли сказать
ничего определенного. Переломанные во многих местах бедра ног делали надежды на спасение
ничтожными. Но и их надо было использовать. И борьба началась...
