Текст книги "Огненный омут (Дикое сердце)"

Автор книги: Симона Вилар

Последнюю фразу Эмма произнесла с нескрываемым раздражением.

Ветер шелестел листьями в саду, теплыми порывами врывался в окна, колебля яркие язычки на высоких свечах.

По надменному лицу жены покорителя Нормандии пробегали тени, но Франкон любовался редкостной красотой этой молодой королевы, а блеск глаз, выдававший оромную внутреннюю силу хрупкой Птички, и глубина разума в темных очах вызывали его искреннее восхищение.

Птичка из Байе… Франкон вспомнил недавнюю сцену, свидетелем которой он очутился. Он видел, как она лично избивала древком схваченного со стены дротика майордома Руанского дворца за то, что тот не слишком ретиво исполнял ее приказы да еще ссылался на первую жену Ролло. Вспомнил епископ, как она дулась и капризничала за то, что Ролло обрубил веревки на качелях в саду, посчитав, что, несмотря на его приказ, жена слишком сильно раскачивается, а это чревато как для нее, так и для их наследника.

Эмма могла лишь с одним охранником выйти на рынок, лично все перепробовать и долго торговаться о цене. Могла собственноручно таскать за косы придворных дам, если считала их отношение недостаточно почтительным для себя.

В ней самой, по мысли Франкона, было слишком много варварского, дикого, она действительно была под стать язычнику Ролло. Но когда она вот так разговаривала, он с невольным удовлетворением отмечал, что эта девочка растет прямо на глазах. И епископ понял: чтобы удержать ее доверие, необходимо говорить с ней уже не как наставник поучает неразумное дитя, а как с мудрой правительницей.

Франкон машинально перебирал четки. Подошел к большому камину с выступающим вперед вытяжным колпаком, поддерживаемым по бокам искусно высеченными из камня огромными грифонами. Огонь был небольшим – не для тепла, а для освещения и аромата, душистое яблоневое дерево, сгорая, оставляло чудный запах. Перед ним стояла покрытая шкурой оленя кровать – низенькая, без спинки, по восточным обычаям. Франкон не спеша опустился на нее, сел спиной к огню. Лицо его осталось в тени.

– Не все так просто, дитя мое. При христианских дворах много говорят о тебе, удивляются тебе. Но учти, ты заняла место, какое Карл Простоватый прочил для своей дочери Гизеллы. Уже одно это что-то значит. Ты же, хоть и его племянница, но все же дочь короля Эда, а меж Робертинами и Каролингами всегда было скрытое, но сильное противостояние.

Однако, невзирая на это, они все готовы были бы признать тебя, если бы вы с Ролло законно обвенчались в церкви. Так же ваш брак считается недействительным, и для них ты остаешься не более, чем первой наложницей.

Эмма нетерпеливо и раздраженно передернула плечами.

– Ролло пойдет на это, когда родится наша дочь…

– А если будет сын?

Эмма тряхнула головой. От качнувшихся серег на стены брызнули яркие искры.

– Будет девчонка. По всем приметам. Даже повитухи сказали мне это.

– На них влияет твое желание и убежденность. Как и на Роллона. Известно, что он уже готовит закон, по которому наследные права в его семье будут передаваться и по женской линии.

Эмма весело хихикнула, на щеках заиграли шаловливые ямочки. Франкон, скрывая нетерпение, отсчитал несколько зерен на четках.

– Человеку свойственно предполагать, но располагает только Господь. Однако кто бы ни родился у вас с Роллоном, он должен быть окрещен по христианским обычаям. Хочет этого твой муж или нет!

– Я надеюсь, что так и будет, – неуверенно начала Эмма, но умолкла. Ролло не раз повторял ей, что если у него родится сын, он станет воином Одина.

– Вот, что нам надо обсудить, дитя мое. Когда подоспеет твое время, Роллон не должен знать об этом. Об этом первым должен узнать я. И тогда мы сделаем все, чтобы ребенок был окрещен. Роллону придется признать это уже как свершившийся факт.

– Но, преподобный отче…

Она была растерянна, взволнованна. Сидела, положив тонкую ладонь на свой округлившийся живот.

– Это может разгневать Ролло. Он не признает Христа. Даже его дети от наложниц не крещены и носят языческие северные имена.

– Тем больший вес будет иметь твой ребенок, Эмма. А гнев Ролло… Люди боятся его, но не ты. И неужели тебя менее страшит возможность погубить душу вашего малыша, отдав его демонам из Асгарда? – И епископ кивнул в сторону Одина на ковре.

Эмма проследила за его жестом, но Франкон не дал ей опомниться и что-либо признести.

– И тогда если Нормандия будет иметь наследника-христианина, ты сразу вырастешь в глазах своих соплеменников. Они признают тебя, и, кто знает, не предотвратит ли это приближение новой войны меж франками и норманнами. Ведь у Роллона не будет нужды в союзе с норманнами на Луаре, среди которых находятся и твои враги – Рагнар и Снэфрид Лебяжьебелая.

Эмма вздрогнула. Даже сама мысль, что Ролло вновь встретится с прежней женой, приводила ее в неописуемый ужас. Снэфрид была колдуньей, и никто не знал, насколько могут быть сильны ее колдовские чары. К тому же Эмма все еще ревновала к ней Ролло. Поэтому она мгновенно согласилась с доводами епископа, и когда Франкон снял со стены распятье, она поклялась: да, она сделает все, что от нее потребуется, чтобы ее дитя было крещено в купели, она скроет от Ролло срок родов, она сразу же пошлет за Франконом, когда ощутит, что ее время пришло.

Поздно ночью, когда стало известно, что Ролло уехал, Эмма долго не могла уснуть в одинокой широкой постели. Думала о своей предшественнице. Настолько ли сильна их с Ролло любовь? Смогла бы Эмма стать его женой, если бы Снэфрид не была бесплодна?

Сам Ролло почти никогда не упоминал о Лебяжьебелой. Но Эмма помнила его реакцию, когда он услышал, что Снэфрид отбыла в неизвестном направлении. Они с Ролло тогда уже жили как супруги в монастыре на горе Мон Томб, когда к ним из усадьбы, где оставалась Снэфрид, приехал скальд Бьерн Серебряный Плащ. Он и принес весть об отбытии Снэфрид и рассказал, что бывшая жена взяла с собой лишь свое оружие и одну из лошадей. И хоть тогда Ролло коротко ответил, что не стоит волноваться о Снэфрид, ибо она всегда знает, что делает, и вполне может постоять за себя, Эмма уловила заметное уважение в его интонации.

После до них доходили вести о Лебяжьебелой. Она объявилась среди разграбленного Тура вместе со своим любовником Рагнаром Датчанином. Рассказывали, что эта женщина гарцевала на коне среди руин города, и драгоценностей на ней было больше, чем на женщинах Каролингов.

– Я всегда знал, что Снэфрид не пропадет, – заявил тогда Ролло, а Эмма опять услышала восхищенное уважение в его голосе.

Да, Снэфрид Лебяжьебелая была бесплодной, стареющей женщиной, выглядевшей совсем неприглядной старухой на фоне хрупкой яркой молодости Эммы, но это была соперница. Она тревожила Эмму куда больше живущих здесь же во дворце прежних наложниц Ролло, от которых у него были дети. С этими Птичка могла справиться сама, хотя, надо признать, докучали они ей неимоверно.

Еще будучи невестой брата Ролло, она часто встречала их во дворце. Красавица-брюнетка аббатиса, от которой Ролло прижил двух сыновей, к ней – дочь знатного нормандского франка с древним именем Маркотруда, родившая ему дочь, столь сильно похожую на Ролло, что при встрече с девочкой люди сначала невольно останавливались, а затем начинали улыбаться. Была еще рабыня-саксонка, которой Ролло дал вольную после того, как она родила ему девочек-двойняшек, ведь у язычников появление в роду двойни считалось особым благоволением небес.

При Снэфрид они держались несколько незаметно, опасаясь ее чар и колдовства. Когда же во дворце появилась рыжая Эмма, они вмиг объединились против нее. Не желали повиноваться, дерзили. Загораживая ей дорогу, аббатиса резко высказывала:

– Ролло все равно вернется ко мне, когда ты родишь ему девчонку. Он всегда возвращался ко мне при Снэфрид, ибо я рожаю ему сыновей. Моему старшему уже девять, второй мой сын умер, а младшему – всего четыре. Пораскинь-ка мозгами, рыжая, и ты придешь к выводу, что я еще рожу Ролло немало крепких и здоровых парней.

Саксонка-рабыня была поскромней, однако она так нежно льнула к Ролло, глядела на него с таким обожанием, а он был с ней так снисходителен и мягок, что Эмму это просто выводило из себя.

Но хуже всех была соотечественница Эммы Маркотруда. Ее отец занимал высокий пост при Ролло, следил за состоянием Руана – от подметания и очистки территорий до возведения новых зданий – и это давало основания его дочери чувствовать себя на особом положении.

– Я ничем не хуже тебя, – говорила Маркотруда Эмме. – По знатности мы равны, а в красоте я не уступлю никому. И раз вы не венчаны с Ролло, никто не заставит меня почитать тебя, как законную королеву.

Эмма никогда не рассказывала Ролло об этих стычках, предпочитая справляться своими силами. Саксонку она откровенно припугнула кинжалом; аббатису велела попросту выпороть, а Маркотруда… Эмма знала, что эта златовласая красавица нравится викингу Херлаугу и что он даже не прочь на ней жениться. Маркотруда вроде и поощряла эти ухаживания молодого норманна, но когда Ролло вызвал ее к себе и поговорил об ее браке с Херлаугом, наотрез отказалась.

Ролло не стал настаивать, и это разъярило Эмму. Но сейчас, уже засыпая, Эмма вдруг вспомнила, что забыла велеть выпустить Маркотруду из ублиета,[3]3
  Ублиет – темница яма с решеткой наверху.


[Закрыть] куда ее посадили по приказу Эммы день назад. Хотела было встать, отдать распоряжение, но глаза уже слипались, и она передумала. Ничего, этой заносчивой шлюхе только на пользу, если она еще одну ночь проведет в грязи среди крыс.

* * *

По утрам Эмма, сладко потягиваясь, ударяла молоточком в серебряный диск, висевший на стене в изголовье ее кровати. По этому призыву госпожи немедленно являлись придворные дамы и служанки, рабы вносили обитую медью лохань с теплой водой. Нежась в приправленной душистыми луговыми травами лохани, Эмма выслушивала последние городские сплетни, дворцовые слухи, узнавала новости.

Ролло еще не вернулся, сварливая Виберга не встает из-за плохого самочувствия, в дальнем флигеле опять видели призрак, и служанки отказываются туда заходить. Эмма вздыхала. Ей давно следовало заняться ремонтом дальних построек, и тогда будет меньше нежилых помещений, где дворне мерещатся призраки.

Являлась Сезинанда, еще больше располневшая, но румяная и живая, очаровательная. С ней Эмма болтала, спрашивала о здоровье детей, делились маленькими тайнами.

Служанки тем временем заплетали ей волосы. Став женой Ролло, Эмма уже не могла ходить с распущенной по плечам гривой, но и надеть скандинавский платок ее никто не мог заставить. Поэтому она придумывала каждый раз нечто новенькое – зачесывала волосы наверх и завязывала в узел, опустив на спину длинный хвост (этой прическе она научилась в Байе, где обычаи северян были сильней, чем где бы то ни было); могла просто заплести косу или две, перебросить их на грудь или уложить короной на голове, собрать в узел на затылке или двумя заплетенными сложными петлями собрать за ушами.

В это утро она велела заплести волосы в косы от висков, а сзади, на уровне лопаток, сплести в одну. Косы украсили кораллами. Их цвет не шел рыжим волосам Эммы, однако женщинам в положении полагалось носить коралл, так как он обладал свойством облегчать беременность. Хотя Эмма и так переносила свое положение на редкость легко, беременность даже красила ее, придавая ее облику женственную округлость и удовлетворенность.

– Клянусь былой невинностью, у тебя непременно будет дочь, – уверенно говорила Сезинанда с высоты своего двойного материнства. – Я вон на последних месяцах вся пятнами пошла, а ворчунья Виберга совсем измаялась изжогой. Вот у нее непременно будет сын. Эти будущие воины нещадно грызут нас изнутри.

Эмма мечтательно улыбалась. Она почти машинально оправляла складки широкого платья из зеленого сукна, думала о чем-то своем, почти не глядя в зеркало, и была так хороша, что в прищуренных глазах Сезинанды невольно появлялась зависть.

Принесли завтрак – ломти белого хлеба, масло, мед, молоко. По одному начали впускать ожидавших у дверей торговцев. Эмма ела и одновременно разглядывала предлагаемый товар – ткани, перчатки, броши, амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Она все еще не могла пресытиться выбором товаров и возможностью покупать не торгуясь.

Одна из брошей – извивающийся дракон из перегородчатой эмали с бирюзой – вызвала у нее особое восхищение, и она тут же скрепила ею складки одежды на плече. На лавке у стены наигрывал на лире мальчик-паж Риульф. Он был сиротой, отпрыском знатной норманнской семьи, и Эмма искренне привязалась к нему. Риульф был очень красив, просто-таки золотоволосый купидон, словно сошедший с мозаичного панно, и к тому же обладал прекрасным голосом и слухом. Когда он начинал напевать, Эмма порой отворачивалась от торговцев и пела вместе с ним.

Справилась еще раз о муже. Нет, он еще не вернулся. Эмма вздыхала, ополаскивая пальцы в чаше с водой и в окружении свиты отправлялась осматривать хозяйство.

Эти ежедневные обходы Эмма ввела в обязанность и осуществляла их лично. Заглянула в коровник, в новую сыроварню, отведала свежего творожного сыра. Прошла по ткацким, прядильням, заглянула в кухню. Ее неуемная энергия не давала ей бездельничать. Кликнув майордома и свою свиту, начала обход дворца: посещала сводчатые анфилады из красного кирпича, внутренние дворики с увитыми ползучими растениями колоннами, деревянные флигели, где жили со своими семьями дружинники Ролло.

Эмма заходила в каждое помещение, разговаривала с людьми – на романском, норвежском, латыни, – ей нравилось узнавать новое о людях. За узкой залой следовали ряды кладовых, небольших часовен, превращенных в каморки для прислуги, потом – открытая галерея, опять зал, огромный, непонятно для чего предназначавшийся еще при императорах Каролингах.

Часто в помещениях, куда заглядывала Эмма, толпились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Все то время, как Эмма живет в Руане, она следила за перестройкой дворца. Некоторые его покои были в неплохом состоянии – мозаичные полы, дубовые галереи, винтовые лестницы, опоясывавшие мощные колонны. Но некоторые помещения совсем никуда не годились – краска на оштукатуренных стенах шелушилась, толстые колонны-подпорки были покрыты пятнами от сырости и плесени, в некоторых арочных сводах от протечек отвалился гипс, обнажив войлок и дранку. Эмма оглядывала все взглядом полководца, изучающего предстоящее поле боя. Ее распоряжения были сродни приказам – ясные, четкие, продуманные. Возражений она не принимала.

Майордом, узнавший на собственной персоне, каковы коготки у этой малышки, угодливо склонялся перед ней, представлял мастеров, нанятых для ремонта, – плиточников, мастеров по росписи стен, резчиков по кости и дереву, стеклодувов. Эмма разговаривала с каждым из них.

Кузнец, принесший образцы дверных украшений был одарен особым вниманием. Его звали Аврик, и когда-то он был монахом в Гиларии-в-лесу, где выросла и Эмма. В Руане он стал помощником у кузнеца Одо, а когда старик умер, не выдержав наказания, которому его подвергли, заподозрив в пособничестве побега Эммы, Аврику досталась и его кузня, и хозяйство, и молоденькая беременная жена.

Теперь же, когда Эмма стала женой правителя, она особо покровительствовала Аврику. Оказывать благодеяние – одно из преимуществ власти, какую она теперь имела, и Эмма не могла отказать себе в этом удовольствии.

Послеобеденные часы Эмма посвящала вышиванию. Много шила для ребенка – чепчики, свивальники, пеленки. Она думала о нем, еще не родившемся, с нежностью и волнением. Ребенок шевелился в ней, рос, и это наполняло будущую мать радостью и страхом.

Эмма знала, что роды – это испытание, которое уносит немало женских жизней. А ей еще предстояло таить свои роды от Ролло, от ее Ролло, который так ждет это дитя.

– Твое тело, в котором зреет мой наследник, стало мне еще более дорогим, – говорил он, целуя ее.

На ее коленях лежало крошечное платьице, и Эмма, вышивая по его подолу кайму из маленьких цветов и зверей, мысленно думала о том, как много детей рождается и умирает в этом мире. Почти каждая женщина обязательно теряла кого-то из своих детей, и эта мысль была для Эммы невыносима.

Она привыкла казаться беспечной, вызывать восхищение и зависть, но сейчас, когда она думала о жизни, что теплится в ней, она ощущала себя слабой и ранимой. Это дитя будет для нее всем, это ребенок Ролло, ребенок, благодаря которому она и стала тем, кем была сейчас, и получила любовь того, о ком и не смела мечтать.

Игравший на лире Риульф вдруг прекратил свою игру, насторожился. Девушки, сидевшие за ткацкими станками, тоже замерли. Откуда-то долетал шум, хлопанье дверей, звуки рогов.

Эмма вмиг оживилась. Вернулся Ролло. Только его появление, подобно урагану, могло привести в волнение сонный дворец.

Когда Эмма увидела Ролло, она сразу поняла, что он не в духе. Он стремительно шел через зал в окружении своих норманнских ярлов, мрачный, хмурый, рука на эфесе меча. Резко приказал подать еды и оставить его в покое. Они расположились за стоявшим на возвышении столом в торце залы, поставили в нескольких шагах охранников, чтобы им никто не мешал. Испуганные слуги торопливо подносили блюда и спешили ретироваться.

Эмма присела в стороне у погасшего камина. Зал был огромен, разделен на отсеки рядами высоких колонн. Здесь проходили пиры, застолья и советы. Было полутемно, так как свет проникал сюда лишь через небольшие окна в торцах помещения, и поэтому возле стола зажгли еще несколько светильников на треногах.

В их красноватых отблесках сидевшие за столом норманны представляли живописное и грозное зрелище. Они о чем-то негромко говорили, поглощая пищу, лица их были угрюмы. Один раз Эмма уловила имя Херлауга. Это был один из ярлов Ролло, молодой и способный воин, которого Ролло особо отличал. Эмма тоже симпатизировала ему, хотя и знала, что тот относится к ней холодно, даже сухо. Херлауг очень любил брата Ролло Атли и считал, что Эмма предала его, не ответив на его чувство, предпочтя ему своего пленителя Ролло.

Эмма окинула взглядом сотрапезников Ролло. Это были его ближайшие сподвижники, вожди, которых он особо отличал. Так же к ним должна была относиться и Эмма, однако ее отношения с каждым их них складывались по-разному.

Рыжий весельчак и балагур Галь нравился Эмме, он был добродушен и искренне радовался, что у Ролло теперь есть жена, хоть и христианка, но хороших кровей, способная дать ему потомство. Другое дело – Лодин Волчий Оскал. Высокий, худой, с узким смуглым лицом, орлиным носом, жесткими холодными глазами, хмуро глядевшими из-под седеющих бровей. У него были обломаны верхние зубы, и когда он улыбался, обнажая желтые клыки, это была типично волчья морда, лобастая, серая, сужающаяся к подбородку.

Люди боялись Лодина, а Ролло очень уважал и прислушивался, говорил, что никто так не разбирается в искусстве боя, как этот клыкастый хищник. Эмма же сторонилась его, ибо при одном взгляде на ярла в ее памяти всплывали все ужасы набега. Этот человек словно олицетворял собой войну.

Был еще Оттар – самый живописный из собрания за столом, абсолютно лысый, с красным одутловатым лицом и вислыми, едва не до груди усами. Его гигантские бицепсы на обнаженных до плеч руках так вздувались, словно желали разорвать обшитые бляхами наручи и надлоктевые браслеты. Говорили, что в бою на Оттара нисходит священный пыл, что он выходит из себя, на губах его появляется пена, он грызет свой щит, и в горячке сечи может убить и покалечить неимоверное количество врагов.

Что касается врагов – может, но Эмму всегда удивляло отношение этого грубияна-вояки к музыке. Когда она пела, он сидел словно завороженный, а порой даже не мог сдержать слез. Одно это уже располагало к страшному берсерку, ибо Эмме необходимо было, чтобы ею восхищались и ее любили. Поэтому, хотя многие и сторонились страшного Оттара, ей ничего не стоило подойти и заговорить с ним или даже пригласить к себе в покои и лично петь ему.

Ролло по-своему любил Оттара, как и Лодина и Галя. Все они вместе с ним в свое время бежали из Норвегии, возвысились при нем и были ему беспрекословно преданы. Чего нельзя было сказать о сидевшем подле Ролло Гауке из Гурне. Этот норманн не был изгнанником из Норвегии, как они, а сам прибыл в Нормандию и завоевал для себя богатую область Гурне-и-Брей с городами.

Он не сразу признал власть Ролло, и они долго воевали. Гаук одевался, как франки, даже обрезал волосы по франкской моде. Теперь он ходил с короткой завитой на лбу челкой светлого пшеничного цвета. Он был очень красив: тонкие черты, светлая, какая-то даже слишком нежная для мужчины-воина кожа лица и пристальный взгляд ярко-голубых эмалевых глаз.

И все же красота этого человека была настолько холодной, что заставляла сравнить его с дьяволом. Эмму он невзлюбил с первых же дней, ибо, как она узнала, считал, что Ролло должен был выбрать в жены свою соотечественницу, и даже одно время прочил ему в жены свою высокородную сестру.

Сейчас Гаук что-то холодно говорил Ролло, и Эмма опять разобрала имя Херлауга. Ролло резко бросил подбежавшей собаке кость. Слов Эмма не могла разобрать, ибо зала была очень велика, к тому же хотя в одном конце и происходил совет Ролло, в другом – шла обычная дворцовая жизнь, ходили служанки с ведрами воды, дворцовые рабы разносили хворост, проходили воины, играли дети.

Маленькая девочка споткнулась о дремавшую посреди зала собаку, упала, подняла рев. Это была одна из дочерей Ролло, обычно он был очень внимателен к своим детям, но сейчас лишь раздраженно поглядел, кто это шумит, и вновь стал внимательно слушать, что ему доказывал рыжий Галь.

Эмма сама пошла, подняла ребенка, стала вытирать ей личико. Ахнула, вспомнив, что так и не выпустила ее мать Маркотруду из ублиета. Кликнула своего пажа Риульфа, стала шептать ему на ухо приказания.

За вечерней трапезой они почти не говорили. Ролло был мрачен, глядел отрешенным взглядом. И лишь когда Эмма стала петь, глаза его немного смягчились. Ее пение всегда действовало на него умиротворяюще, он становился мягче и покладистей. И Эмма пела для него старую скандинавскую балладу на родном языке Ролло:

 
Восемь братьев Дидрик[4]4
  Дидрик – фольклорное имя Теодориха, короля остготов, завоевавшего Италию. Верона одно время была столицей его королевства.


[Закрыть] имел,
Богатой Вероной правил,
И каждый по дюжине сыновей
У трона его поставил.
 

На треногах ярко пылали огни, отбрасывая красноватые отблески на темный мрамор колонн вдоль залы. Дым поднимался темным облаком к сводам потолка. Викинги и их женщины чинно восседали за длинными столами, слушая пение жены правителя. Она пела о легендарном походе остготов на Данию, окончившемся полным разгромом. У нее был удивительный по силе и красоте голос, а легкий французский акцент в ее скандинавском выговоре только придавал очарование старинной балладе.

 
Двинулись восемь тысяч коней,
Что в Данию с грохотом адским
Везли из Вероны незваных гостей —
Свидеться с Хольгером Датским.[5]5
  Хольгер Датский – национальный герой датчан.


[Закрыть]
 
 
Король королю посылает гонца,
С противника требуя дани:
«Если откажется Хольгер платить,
Пусть выйдет на поле брани».
 
 
Откликнулся Видрик Верлансен,
Что слова зря не скажет:
«Кто в землю родную нашу войдет,
Тот в землю сырую и ляжет!»
 

Норманны, завоеватели и набежчики, с гордостью слушали о славных деяниях предков, защитников, начинали прихлопывать, топать ногами. У Эммы горели щеки, она видела восхищение в глазах слушателей, упивалась всеобщим вниманием.

 
Два войска на черной равнине сошлись
Для богатырской сечи.
И скорбным ристалищем стало тогда
Место кровавой сечи.
 
 
Витязи Хольгера бились три дня,
Исполнены доблестей бранных.
Несметное множество там полегло
Воителей чужестранных.
 

Когда Эмма окончила песню, в зале поднялся шум, загремели рукоплескания. И пусть Гаук из Гурне лишь скупо улыбался, а Лодин Волчий Оскал мрачно уставился в свой кубок, зато берсерк Оттар вытирал выступившие на глазах слезы, а шустрый Галь даже вскочил на стол и, размахивая над головой мечом, выкрикивал цветистые кенинги[6]6
  Кенинги – иносказательные выражения.


[Закрыть] в честь Эммы:

– Ай да рыжекудрая альва, Фрея понизей, земля ожерелий!

Эмма смеялась. Ей было хорошо, она была дома. А главное – вспыхнувшие гордым блеском глаза Ролло, его посветлевшее лицо делали ее счастливой, уверенной в себе женщиной. И ее не испугало, когда позже, уже у них в опочивальне, он стал негромко вычитывать ей за жесткое отношение к Маркотруде.

Ролло лежал поперек ложа в одежде, закинув руки за голову. Эмма сидела перед посеребренным круглым зеркалом, расчесывала волосы. Нетерпеливо передернула плечами, сказала, что ему давно следовало услать куда-нибудь своих баб, иначе она, клянется всеми святыми, разделается с ними по своему разумению.

Обычная ссора – они вспыхивали меж ними моментально.

– Эти женщины – матери моих детей, а дети – моя плоть и кровь. И будут жить со мной!

– Я ничего не имею против детей, но эти твои несносные шлюхи!.. Ты должен убрать их, дать им отдельные усадьбы, женить их наконец! Вон Херлаугу нравится эта заносчивая Маркотруда. Отдал бы ты ему эту дуру.

При имени Херлауга Ролло резко и шумно задышал. Сел, принялся разматывать ремни башмаков, оплетавшие его голени. Эмма поняла, что одно имя Херлауга уже должно было вывести его из себя. Ее раздирало любопытство, и, не удержавшись, она спросила о нем. Знала, как Ролло ценит и уважает молодого ярла.

Ролло резко стянул через голову тунику.

– Недавно он захватил Санлис, – коротко мрачно ответил он на ее вопрос.

Эмма прикрыла глаза. Боже правый! Вновь набег, а значит – горящие дома, трупы, крики, звон набата. Санлис, город короля Карла. Обаятельный Херлауг был захватчиком, как и все норманны.

– Наверное, тебе стоит радоваться этому, Ролло.

– Войска Карла смогли вновь осадить Санлис. Я не знал, ибо вестей оттуда не было. А потом… Клянусь молотом Тора, от кого угодно я мог ожидать такого, но не от Херлауга. Он оказался коварен, как Локи, пошел на переговоры с Карлом, и тот пообещал ему жизнь, руку единственной дочери графа Санлиса и титул, если он крестится и принесет Каролингу вассальную присягу. Так что теперь Херлауг стал Гербертом, графом Санлисским, он заполучил и франкскую жену. Часть викингов, принявших с ним крещение, он оставил при себе и дал им земли. Тех же, кто остался верен старой вере, отпустил.

Эмма молчала, не решаясь сознаться Ролло, что, по сути, рада за Херлауга. Стать графом, сеньором, обзавестись семьей, а главное, спасти свою душу… Поняла Эмма, и какого опасного врага отныне приобрел новоиспеченный граф Герберт в лице бывшего покровителя Ролло Нормандского.

Она постаралась отвлечь Ролло от тяжких дум, сказав, что ничего бы этого не случилось, если бы Херлауг был уже связан с так нравившейся ему Маркотрудой. Логический пассаж Эммы вышел не совсем умным. Ролло только разгневался.

– Это все, что тебя волнует, христианка! Меня предали, а ты лишь думаешь о своей ревности. Тебе давно пора понять, что я не монах, а Руан – не монастырь. И у меня всегда были и будут женщины…

Он осекся, увидев, как подскочила Эмма.

– Клянусь Пречистой Богородицей и Иисусом Христом, в тот день, когда ты изменишь мне – я тебя оставлю!

Его не испугала ее угроза. Куда ей было деваться, да и теперь у них будет общий ребенок. Однако резкая вспышка ее ревности приятно польстила самолюбию. И он смягчился. Посмотрел на нее.

Его сердце начинало биться все сильнее. Эти волны волос, в которых отражалось пламя, это сливочно-белая кожа, рот, блестевший, как орошенные росой лесные ягоды. Тонкая рубаха сползла с ее плеча, нежный изгиб напряженной шеи отливал розоватым отблеском огня.

Он видел, как вздымается ее увеличившаяся грудь с темневшими сквозь ткань набухшими сосками. И пополневший живот на фоне все той же плавной линии длинных бедер в складках белой ткани до пола.

Ролло стало казаться, что все его неприятности отходят на задний план, когда его дома ждет такое существо. Его рыженькая красавица, его жена. И у них будет ребенок. Его ребенок… Ее ребенок.

А Эмма вдруг смутилась под лаской его взгляда, не сознавая, что стыдливость только красит ее. Вспыхнула, отвернулась, вновь присела перед зеркалом, стала беспорядочно перекладывать гребешки на полке. Откровенное восхищение и страсть в глазах Ролло обескуражили ее. А он подошел и, сжав ее волосы в руке, повернул к серебряному диску зеркала.

– Что ты видишь, Эмма?

Она видела лишь, как он склоняется к ней, как его длинные волосы спадают ему на лицо. Потом он припал жарким поцелуем к ее плечу. И она замерла, оглушенная стуком собственного сердца, плененная кольцом обвивших ее рук.

А Ролло с улыбкой наблюдал, как на поверхности зеркала меняется выражение ее лица. Вдохнул аромат ее волос.

– Ты так прекрасна… Ты – как звезда, которая манит меня, как опасная песня дочерей Ран, перед которой я не в силах устоять. И ты нужна мне, как воздух, как глоток воды в день зноя. Я люблю тебя… Наверное, я полюбил тебя еще до того, как понял, что ты уже взяла мое сердце в свои маленькие ручки.

Ролло сам никогда не подозревал, что может говорить столь нежные слова, он никогда не был скальдом. И сейчас шептал эти слова ей на ухо, словно опасался, что сама ночь услышит их.

У Эммы глаза наполнились слезами. И все же она нашла силы прошептать:

– Тогда докажи свою любовь – прогони их.

Он доказал тотчас, но совсем иным способом. И Эмме, как всегда, пришлось уступить.

Позже они опять стали спорить. На этот раз, как назовут свою дочь. Ролло говорил, что даст ей имя Герлок. Эмма же настаивала на франкском имени Адель.

* * *

Первой дочь родила Виберга. Схватки у нее продолжались долго – больше суток, пока на свет не появилась дочь Атли, племянница Ролло, – на удивление маленькая, иссиня-красная и худая, прямо кожа да кости. И хотя ребенок был спрыснут водой[7]7
  Обычай викингов спрыскивать водой детей при наречении имени существовал и до христианства.


[Закрыть] и сам Ролло назвал ее в честь своей матери – Хильдис, но Эмма говорила:

– Ребенка надо крестить. Оба ее родителя – христиане, и ты берешь грех на душу, Ролло, отказывая ей в купели.

Ролло же только смеялся, притягивал Эмму к себе, целовал в макушку, так что ей становилось щекотно.

Но уж через несколько дней во дворце были притушены огни, и Ролло, хмурый, одиноко сидел на цоколе колонны в большом зале, не желая ни с кем разговаривать. Ребенок Атли умер, не прожив и недели, и Ролло переживал это даже сильнее, чем сама мать – Виберга, которая, казалось, теперь только и думает о том, что ее ушлют из дворца, а то и опять наденут ошейник рабыни.

Она ходила за Эммой по пятам, плакала и молила не выгонять ее, ибо прекрасно понимала, что теперь она потеряла все блага своего положения родственницы правителя. Эмма, в конце концов сдавшись на уговоры и слезы, пообещала, что поговорит с епископом Франконом, чтобы он устроил Вибергу при недавно основанном монастыре Святой Катерины на горе, где ранее было жилище Снэфрид. Ибо не могло быть и речи, чтобы такую особу, как Виберга, столь прославившуюся дурным нравом, кто-то захотел взять в жены. Пусть она и была одно время в родстве с правителем.