Текст книги "Второй пол"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

Он бы, разумеется, ответил, что наслаждаться – это еще не все: здесь должен быть особый язык. Нужно, чтобы удовольствие было обратной стороной отречения, чтобы сластолюбец чувствовал в себе еще и задатки героя, святого. Однако многие женщины весьма преуспели в том, чтобы примирять свои удовольствия с высоким представлением о собственной персоне. Почему же мы должны верить, что нарциссические мечтания Монтерлана имеют большую ценность, чем фантазии этих женщин?

Ибо в действительности речь идет о мечтаниях. Поскольку Монтерлан не признает никакого объективного содержания в словах, которыми жонглирует: величие, святость, героизм, – они становятся просто игрушками. Монтерлан побоялся рискнуть своим превосходством среди людей; чтобы и дальше упиваться этим возбуждающим вином, он удалился на небеса; ведь Единственный наверняка обладает верховной властью. Он запирается в кабинете миражей: зеркала до бесконечности возвращают ему его собственное отражение, и он верит, что довольно его одного, чтобы населить землю; но он всего лишь затворник в плену у самого себя. Он думает, что свободен; но он отчуждает свободу в'пользу своего эго; он ваяет статую Монтерлана по канонам, заимствованным в лубочном искусстве. Альбан, отвергающий Доминик из–за того, что зеркало отразило лицо простака, – хорошая иллюстрация этого рабства; простаком можно быть только в глазах другого человека. Гордый Альбан подчиняет свое сердце этому коллективному сознанию, которое сам презирает. Свобода Монтерлана – это поза, а не реальность. Поскольку действие для него невозможно за неимением цели, он довольствуется жестами; он – мим. Женщины для него – удобные партнеры; они подают ему реплики, а он забирает главную роль, венчает себя лаврами и дра-

«Мы требуем создания организма, который обладал бы неограниченной властью по пресечению всего, что, по его мнению, способно нанести Урон человеческому достоинству французов. Нечто вроде инквизиции во имя человеческого достоинства французов» («Июньское солнцестояние» – «Solstice de Juin», p. 270).

пируется в пурпур: но все это происходит на частной сцене; оказавшись на площади, в лучах настоящего света, под настоящим небом, актер плохо видит вокруг себя, плохо стоит на ногах, спотыкается, падает. В припадке здравого смысла Косталь восклицает: «Какой же, в сущности, вздор все эти «победы» над женщинами!» ¹Да, ценности, подвиги, предлагаемые нам Монтерланом, – просто жалкий вздор. Высокие деяния, которыми он упивается, – это опять же всего лишь жесты, но никогда не свершения: его приводят в волнение самоубийство Перегрина, дерзость Пасифаи, изысканное поведение того японца, что дал укрыться под своим зонтом противнику, перед тем как свирепо наброситься на него на дуэли. При этом он заявляет, что «личность противника и идеи, которые он призван олицетворять, большого значения не имеют» ². Такое заявление в 1941 году приобретает особое звучание. Любая война хороша, говорит он еще, какова бы ни была ее цель; сила всегда прекрасна, чему бы она ни служила. «Бой без веры – вот формула, к которой мы непременно придем, если хотим сохранить единственно приемлемое представление о человеке, а именно будем помнить, что он одновременно герой и мудрец» ³. Любопытно, однако, что благородное безразличие Монтерлана ко всяким начинаниям склонилось не к сопротивлению, но к национальной революции, что его царственная свобода избрала покорность и что секрет героической мудрости он искал не в маки, а у победителей, Это тоже не случайно. Именно к таким мистификациям приводит псевдовозвышенное в «Мертвой королеве» и «Мэтре из Сантьяго», В этих драмах, наиболее претенциозных, а потому особенно знаменательных, мы видим двух властных мужчин, которые приносят в жертву своей пустой гордости женщин, виновных в том, что были просто людьми; они желали любви и земного счастья – в наказание у одной отнимают жизнь, у другой – душу. И снова, если мы спросим: во имя чего? – автор высокомерно ответит: во имя ничего. Он не захотел, чтобы у короля были веские основания убивать Инее; тогда это убийство было бы всего лишь банальным политическим преступлением. «Почему я ее убиваю? Ведь есть же, наверное, какая–нибудь причина, но я ее не вижу», – говорит он. А причина в том, что солнечное начало должно восторжествовать над земной банальностью; но начало это, как мы уже видели, не освещает никакой цели – оно требует разрушения, и ничего более. Что касается Альваро, Монтерлан говорит нам в предисловии, что в некоторых его современниках ему интересны «их категоричная вера, их презрение к внешней реальности, их любовь к разрушению, неистовая страсть к ничему».

Этой самой страсти мэтр из Сантьяго и приносит в жертву свою дочь. Ее станут именовать красивым словом, отдающим мистикой. Ну разве не пошло предпочитать счастье мистике? На самом деле жертвы и отречения имеют смысл только в перспективе какой–то цели, человеческой цели; а цели, превосходящие любовь и личное счастье, могут возникнуть лишь в таком мире, где знают цену любви и счастью; «мораль белошвеек» подлиннее, чем феерии пустоты, потому что своими корнями она уходит в жизнь, в действительность, – а именно здесь рождаются более высокие чаяния. Легко представить себе Инее де Кастро в Бухенвальде, а короля бегущим в германское посольство в интересах государства. Немало белошвеек во время оккупации заслужили уважение, в котором мы отказываем Монтерлану. Лишенные содержания слова, которыми он сыплет в изобилии, опасны самой своей пустотой: сверхчеловеческая мистика оправдывает любое временное опустошение. По крайней мере в драмах, о которых идет речь, она утверждает себя с помощью двух убийств: одного физического, другого – морального; ожесточенному, одинокому, непризнанному Альваро недолго стать великим инквизитором, а непонятому, отвергнутому королю – каким–нибудь Гиммлером. Убивают женщин, убивают евреев, убивают женоподобных мужчин и иудействующих христиан, убивают все, что выгодно или принято убивать во имя этих высоких идей. Негативные мистические учения могут утверждать себя только через отрицание. Настоящий выход за пределы своего «я» – это позитивный шаг в сторону будущего, будущего людей. Лжегерой, стремясь убедить себя, что зашел далеко, что парит высоко, всегда смотрит назад или себе под ноги; он презирает, обвиняет, угнетает, преследует, мучает, убивает. Он считает себя выше ближнего из–за того зла, которое сам ему причиняет. Вот на какие высоты указует нам царственным жестом Монтерлан, когда прерывает свой «страстный поцелуй с жизнью».

«Как осел, вращающий ворот арабского колодца, я все хожу и хожу по кругу, ничего не видя, постоянно проходя по собственным следам. Только вода от моего хождения не появляется». Вряд ли можно что–нибудь прибавить к признанию, под которым Монтерлан подписался в 1927 году. Вода так и не вышла на поверхность. Может быть, Монтерлану следовало бы зажечь костер Перегрина – это был бы самый логичный выход из положения. Он предпочел искать спасения в культе самого себя. Вместо того чтобы отдать себя этому миру, обогатить который он был не в силах, он довольствовался тем, что смотрелся в него; он подстраивал свою жизнь под этот мираж, видимый ему одному. «Принцы чувствуют себя непринужденно в любых обстоятельствах, даже в поражении» ¹, – пишет он; а так как он находит удовольствие в поражении, то считает себя королем. Из Ницше он вынес, что «женщина – развлечение для героя», и решил, что достаточно развлекаться с женщинами, чтобы быть посвященным в герои. Ну и все остальное соответственно. Как говорит Косталь; «Какой же, в

сущности, вздор!»

II Д. Г. ЛОУРЕНС, ИЛИ ФАЛЛИЧЕСКАЯ ГОРДОСТЬ

Лоуренса можно назвать антиподом Монтерлана. Его задача не в том, чтобы определить частные отношения между мужчиной и женщиной, но в том, чтобы вернуть их обоих в истинную Жизнь. Истинность эта не предполагает ни изображения, ни волеизъявления – она охватывает животную сущность, куда уходит своими корнями человек. Лоуренс страстно протестует против антитезы «пол – мозг»; в нем есть космический оптимизм, кардинальным образом противостоящий пессимизму Шопенгауэра; жажда жизни, выражающаяся в фаллосе, есть радость; мысль и действие должны проистекать именно из этой жажды жизни, чтобы не стать пустым понятием, бесплодным механизмом. Просто одного полового цикла недостаточно, ибо он замыкается в имманентности: он – синоним смерти; но и эта увечная действительность – секс и смерть – лучше, чем усеченное существование плотского humusl. Мужчине не только необходимо, как Антею, время от времени касаться земли; его мужская жизнь должна вся целиком быть выражением его мужественности, которая предполагает и непосредственно требует женщину; таким образом, последняя – это не развлечение, не добыча, не объект перед лицом субъекта, но полюс, необходимый для существования полюса с противоположным знаком. Мужчинам, не желавшим считаться с этой истиной, как, например, Наполеон, не удалась их мужская судьба – это неудачники. Спасение личности – не в утверждении ее исключительности, но в возможно более интенсивной реализации ее всеобщего характера: будь то мужчина или женщина, человек никогда не должен искать в эротических отношениях торжества собственной гордости или возвеличения своего «я»; использовать половой акт как орудие собственной воли – непоправимая ошибка; нужно сломать границы его, даже выйти за пределы сознания, отказаться от всякой личной независимости. Ничего не может быть прекраснее той статуэтки, что изображает женщину во время родов: «Ужасающе пустое, заострившееся лицо, ставшее абстрактным до незначительностипод грузом испытываемого ощущения» ². Экстаз этот – не жертва и не уступка; ¹Земля {лат.}.

и речи нет, чтобы один пол дал поглотить себя другому; ни мужчина, ни женщина не должны восприниматься как обломки пары; пол – не рана; каждый из двоих – полноценное существо, должным образом поляризованное; когда один уверен в -своей мужественности, другая – в своей женственности, «каждому удается в полной мере ощутить силу полового тока» ¹; в половом акте никто из партнеров не завоевывает другого и не сдается ему – это чудесная реализация одного из них при помощи другого. Когда Урсула и Бикрин наконец обрели друг друга, «они взаимно давали друг другу то звездное равновесие, которое только и можно назвать свободой… Она была для него тем же, чем он для нее, – извечным великолепием другой реальности,мистической и осязаемой» ², Достигая друг друга в благородном томлении страсти, любовники вместе достигают Другого. Всего. Как Поль и Клара в момент их любви ³: она для него – «сильная, странная, дикая жизнь, которая смешивалась с его жизнью. Все это настолько превосходило их самих, что они не решались нарушить молчание. Они встретились, и в их встрече одновременно всколыхнулись бесчисленное множество былинок и смешавшиеся с ними звездные водовороты». Тех же космических радостей достигают и леди Чаттерлей с Меллорсом: сливаясь друг с другом, они сливаются с деревьями, светом, дождем. Эту мысль Лоуренс подробно развивает в «Защите леди Чаттерлей»: «Брак – всего лишь иллюзия, если он не имеет прочной и надежной фаллической основы, если он не связан с солнцем и землей, с луной, со звездами и планетами, с ритмом дней, ритмом месяцев, ритмом времен года, лет, десятилетий и веков.

Брак ничего не стоит, если не основан на сообщении крови. Ведь кровь – это субстанция души», «Кровь мужчины и женщины – это две вечно различные реки, которые не могут соединить свои воды». А потому реки эти смывают своими излучинами единое целое жизни. «Фаллос – это тот объем крови, что полностью заливает долину крови у женщины. Мощная река мужской крови в самых укромных уголках обтекает широкую реку женской крови… но ни одна из них не прорывает своей плотины. Это совершеннейшее единение… и одна из величайших тайн». Такое единение чудесным образом обогащает обоих; но оно требует, чтобы все притязания личности были устранены. Когда две личности стремятся достичь друг друга, не отрекаясь от себя, как это обычно случается в современной цивилизации, попытка их обречена на неудачу. Тогда возникает «личная, белая, холодная, нервная, поэтичная» сексуальность, которая растворяюще действует на жизненный ток каждого. Любовники относятся друг к другу как к инструменту, что порождает ненависть между ними: так происходит с леди Чаттерлей и Михаэлем; они остаются в плену своей субъективности; их может бросить в жар, как под воздействием алкоголя или опиума, но жар этот беспредметен; они не открывают реальность другого; они ничего не достигают. Лоуренс безоговорочно осудил бы Косталя. В образе Жерара ¹он изобразил одного из таких гордых, эгоистичных самцов; и Жерар в значительной степени несет ответственность за тот ад, в который он устремляется вместе с Гудрун. Рассудочный, своевольный, он получает удовольствие от пустого самоутверждения и ни в чем не хочет уступать жизни: желая укротить горячую кобылу, он держит ее у забора, за которым с грохотом проносится поезд, разбивает в кровь ее строптивые бока и упивается властью. Когда эта жажда господства обращается на женщину, она изничтожает ее; будучи слабой, женщина превращается в рабыню. Жерар изучает Минетт: «Ее незамысловатый взгляд изнасилованной рабыни, смысл жизни которой заключается в том, чтобы постоянно быть изнасилованной, щекотал нервы Жерара. Его воля была единственной, она же была пассивной субстанцией его воли». Весьма убогое выражение власти; если женщина – всего лишь пассивная субстанция, значит, то, над чем возвышается мужчина, ничего не стоит. Он думает, что берет, обогащается, – это самообман. Жерар сжимает в объятиях Гудрун; «Она была богатой, обожаемой сущностью его собственного существа… Она растворилась в нем, и он был близок к совершенству». Но стоит ему покинуть ее, как он снова чувствует себя одиноким и пустым; а на следующий день она не приходит на свидание. Если женщина сильна, мужские притязания порождают аналогичные притязания и у нее; завороженная и строптивая, она становится то мазохисткой, то садисткой. Гудрун чувствует себя крайне взволнованной, видя, как Жерар сжимает между бедрами бока взбесившейся кобылы; но ее возбуждает и рассказ кормилицы, которая говорит, что когда–то «щипала его за попку». Мужская заносчивость распаляет женское сопротивление. Если Урсулу побеждает и спасает сексуальная чистота Бикрина, равно как леди Чаттерлей – чистота лесничего, то Жерар вовлекает Гудрун в безысходную борьбу. Однажды ночью, несчастный, убитый скорбью, он забывается в ее объятиях. «С ней он с головой окунулся в жизнь, он обожал ее. Она была матерью и сущностью всего на свете. Чудесный, нежный дух, исходивший из ее женского лона, обволакивал его иссушенный и больной мозг, подобно целебному соку растений, подобно успокоительной волне самой жизни, совершенной, словно он снова погружался в материнское лоно». Этой ночью он жадно хватается за то, чем могло бы стать единение с женщиной; но поздно; счастье его испорчено, ибо Гудрун на самом деле с ним нет; она дает Жерару уснуть у себя на плече, но сама не спит и остается нетерпеливой к отделенной от него. Таково наказание, выпадающее человеку, живущему во власти своего «я»; он один не может сломать свое одиночество; установив границы своего «я», он тем самым устанавливает и границы Другого:и ему никогда не достичь его. В конце Жерар умирает, убитый Гудрун и самим собой.

Итак, поначалу ни один пол не имеет преимуществ перед другим. Ни один из них не является субъектом. Женщина – не добыча и не просто предлог. Мальро ¹замечает, что для Лоуренса недостаточно, как для индийца, чтобы женщина была просто возможностью соприкоснуться с бесконечным, как, например, пейзаж: это бы означало опять же сделать ее объектом, только подругому. Она столь же реальна, как и мужчина; и достичь нужно реального единения. Поэтому положительные герои Лоуренса требуют от любовниц не просто отдать свое тело – им нужно нечто гораздо большее; Поль не соглашается, чтобы Мириам вручила ему себя как трогательную жертву; Бикрин не хочет, чтобы Урсула искала в его объятиях только удовольствие; если женщина замыкается в себе, то, будь она холодной или страстной, она оставляет мужчину в одиночестве – и он вынужден ее отвергнуть. Нужно, чтобы оба отдавались телом и душой. Если же дар этот принесен, они должны навеки сохранить верность друг другу. Лоуренс – сторонник единобрачия. Поиск разнообразия возможен лишь в том случае, если человек интересуется индивидуальными качествами отдельного человека; в основе же фаллического брака – общечеловеческие свойства. Если по цепи мужественность – женственность пошел ток, никакая жажда перемен недопустима; эта цепь совершенна, замкнута в себе, окончательна.

Обоюдный дар, обоюдная верность – неужели это действительно царство взаимного признания? Отнюдь, Лоуренс страстно верит в мужское превосходство. Само выражение «фаллический брак», где «фаллический» выступает эквивалентом «сексуального», красноречиво доказывает это. Из двух таинственным образом переплетающихся потоков крови фаллическому потоку отдается предпочтение. «Фаллос служит связующим звеном между двумя реками; он объединяет два различных ритма в единый поток». Таким образом, мужчина – это не только один из элементов пары, но и связь между ними; он больше каждого их них: «Мост в будущее – это фаллос». Культ Богини–Матери Лоуренс намерен заменить фаллическим культом; когда он хочет выявить сексуальную природу космоса, он говорит не о женском чреве, но о мужественности мужчины. Он почти никогда не рисует мужчину, возбужденного женщиной, – зато сколько раз показывает он женщину, тайно взволнованную сильным, тонким, вкрадчивым зовом мужчины; его героини – красивые и здоровые, но в них нет

ничего опьяняющего; а вот герои – возбуждающие фавны. Смутную и могучую тайну Жизни воплощают самцы животных; женщины же испытывают на себе ее чары: одну приводит в волнение лис, другая влюбляется в жеребца, Гудрун лихорадочно бросает вызов стаду молодых быков; ее же приводит в смятение строптивая мощь кролика. На это космическое преимущество накладывается преимущество социальное. Наверное, потому, что фаллический поток стремителен, агрессивен, что он охватывает будущее – Лоуренс не дает достаточного объяснения, – именно мужчине надлежит «нести вперед знамена жизни» ¹; он устремлен к каким–то целям, он воплощает трансцендентность; женщина поглощена своими чувствами, она вся обращена вовнутрь; ее предназначение – имманентность. Мужчина не только играет активную роль в половой жизни, но и помогает ее превзойти; корнями он уходит в мир секса, но он и ускользает из него; женщина же остается у него в плену. Мысль и действие коренятся в фаллосе; за неимением последнего, женщина не может претендовать ни на то, ни на другое; она может играть мужскую роль, и даже с блеском, но в этой игре не будет правды. «Энергия женщины концентрируется внизу, ближе к центру земли. Ее глубинный ток – это прилив, направленный вниз, лунное притяжение. Энергия мужчины, наоборот, устремлена вверх, к солнцу и дневной деятельности» ². Для женщины «самое глубокое сознание покоится в ее животе и пояснице… Если она обращает взор вверх, наступает момент, когда все рушится» ³. В области действия инициатором, позитивным началом должен быть мужчина; женщина – позитивное начало в эмоциональном плане. Итак, Лоуренс приходит к традиционной буржуазной концепции Бональда, Опоста Конта, Клемана Вотеля. Женщина должна подчинить свое существование мужскому. «Она должна верить в вас и в ту высокую цель, к которой вы устремлены»^. И тогда мужчина вознаградит ее бесконечной нежностью и благодарностью. «Ах! Как сладостно вернуться домой, к женщине, когда она верит в вас и согласна, чтобы замыслы ваши превосходили ее разумение… К любящей женщине человек испытывает неистощимую благодарность…» ⁵Лоуренс добавляет, что подобную преданность мужчина может заслужить лишь в том случае, если у него действительно есть великие замыслы; если же его проект – не более чем обман, любовники погружаются в жалкую мистификацию; уж лучше тогда замкнуться в женском цикле «любовь – смерть», как Анна Каренина и Вронский, Кармен и дон Хосе, чем лгать друг другу, как Пьер и Наташа.

Но, делая эту оговорку, Лоуренс ратует, подобно Прудону и Руссо, за моногамную семью, где жена видит в муже оправдание своего существования. О женщине же, которая хочет поменяться ролями с мужчиной, Лоуренс говорит с такой же ненавистью, как и Монтерлан. Стоит только ей отказаться от роли Magna mater и заявить, что правда жизни в ее руках, как вот она уже ненасытная захватчица, калечащая мужчину, ввергающая его в имманентность, отвлекающая от поставленных целей. Лоуренс далеко не проклинает материнство – наоборот, ему нравится быть плотью, он принимает свое рождение и любит мать; матери в его творчестве представляют собой великолепные образцы настоящей женственности; они – чистое самоотречение, абсолютная щедрость, и все их живое тепло предназначено для ребенка: они согласны, чтобы он стал мужчиной, они гордятся этим. Но следует опасаться эгоистичной любовницы, которая хочет вернуть мужчину в детство; она пресекает порыв мужчины. «Луна, планета женщин, тянет нас назад» ¹. Она без конца говорит о любви; но любить для нее – значит брать, значит заполнять пустоту, которую она ощущает внутри себя; любовь эта близка к ненависти; так Гермиона, страшно страдающая от чувства неполноценности из–за того, что никогда не могла никому отдаться, хотела бы завоевать Бикрина; это ей не удается; она пытается его убить, и сладострастный экстаз, который она испытывает, нанося ему удар, подобен эгоистичному спазму наслаждения ². Лоуренс терпеть не может современных женщин, этих созданий из целлулоида и резины, которые отстаивают свое право иметь сознание. Стоило женщине сексуально осознать себя – и вот она уже «шагает по жизни, поступая чисто рассудочно и подчиняясь велениям механической воли» ³. Он отказывает ей в самостоятельной чувственности; ведь она создана, чтобы отдаваться, а не брать. Устами Меллорса Лоуренс кричит о своем отвращении к лесбиянкам. Но он осуждает и ту женщину, которая равнодушно или агрессивно держится с мужчиной; Поль чувствует себя уязвленным и раздраженным, когда Мириам ласкает его торс, говоря: «Ты красивый». Гудрун, как и Мириам, заслуживает порицания, когда восхищается красотой своего любовника; такое любование разъединяет их, равно как и ирония холодных как лед интеллектуалок, находящих пенис смешным, а мужскую гимнастику забавной; не менее предосудительно упорное стремление к удовольствию: существует острое одинокое наслаждение, которое также разъединяет людей, и женщина не должна к нему стремиться. Лоуренс нарисовал множество портретов таких независимых, властных женщин, которые изменяют своему женскому призванию. Урсула и Гудрун из этой породы. Поначалу Урсула – захватчица. «Мужчине следовало бы предать ей всего себя без остатка…»! Позже она научится обуздывать свою волю. А вот Гудрун упорствует; рассудочная, артистичная, она отчаянно завидует мужчинам, их независимости, возможности действовать; она стремится сохранить нетронутой свою индивидуальность; она хочет жить для себя; полная иронии, жаждущая обладания, она навсегда останется в плену своей субъективности. Но самый показательный образ – это образ Мириам ², поскольку он наименее замысловатый. За крах Гудрун частично отвечает Жерар; Мириам же рядом с Полем одна несет бремя своего несчастья. Она тоже хотела бы быть мужчиной и ненавидит мужчин; она не принимает себя в своей всеобщности, она хочет «выделиться»; а потому большой поток жизни идет мимо нее, она может походить на колдунью или жрицу, но никогда – на вакханку; окружающее может взволновать ее, только если она перевоссоздаст его в своей душе, придав ему сакральную ценность: сам этот пыл отделяет ее от жизни; все в ней поэзия, мистика, разлад. «Ее чрезмерное усилие замыкалось само на себе… она не была неловкой, и все же никогда не делала нужного движения». Она ищет чисто внутренних радостей, действительность же пугает ее; половая жизнь пугает ее; когда она спит с Полем, сердце ее остается в стороне, преисполненное чем–то вроде отвращения; она не согласна слиться с любовником воедино; она хочет впитать его в себя. Такое желание раздражает его; он страшно сердится, видя, как она ласкает цветы: можно подумать, она хочет вырвать у них сердце; он оскорбляет ее: «Вы просите любви, как подаяния; вам нужно не любить, а только быть любимой. Вы хотите наполниться любовью,потому что вам чего–то недостает, уж не знаю чего». Половая жизнь создана не для того, чтобы восполнять пустоты; она должна быть проявлением совершенного существа. То же, что женщины называют любовью, – это жажда, которую они испытывают перед лицом мужской силы, желая ею завладеть. Мать Поля вполне здраво судит о Мириам: «Она хочет его всего целиком, она хочет извлечь его из него самого и поглотить его». Девушка радуется, когда ее друг болен, потому что может ухаживать за ним: вроде бы она делает все для него, но на самом деле это один из способов навязать ему свою волю. Поскольку они с Полем по–прежнему разобщены, она возбуждает в нем «горение, подобное жару, который бывает от опиума», но она неспособна принести ему радость и покой; в глубине своей любви, в самом потаенном уголке своего существа «она ненавидела Поля, потому что он любил ее и стоял над ней». А потому Поль уходит от нее. Он ищет равновесия рядом с Кларой; красивая, живая, близкая к природе, эта женщина отдает себя без остатка; и любовники достигают моментов экстаза, которые превосходят их обоих; но Клара не понимает этого откровения. Она думает, что обязана этой радостью Полю, его исключительности, и желает завладеть им; ей не удается удержать его, потому что она тоже хочет получить его всего целиком. Как только любовь индивидуализируется, она превращается в алчный эгоизм, и чудо эротизма исчезает.

Нужно, чтобы женщина отказалась от личной любви: ни Меллорс, ни дон Чиприано не расположены объясняться в любви своим любовницам. Тереза – образцовая женщина – возмущается, когда Кейт спрашивает, любит ли она дона Рамона ¹. «Он – моя жизнь», – отвечает она; дар, который она принесла ему, – это не любовь, а нечто совсем иное. Женщина, как и мужчина, должна отречься от всякой гордости и всякой воли; если она воплощает для мужчины жизнь, то и он для нее воплощает то же самое; леди Чаттерлей обретает покой и радость лишь потому, что признает эту истину: «она откажется от своего сурового и блестящего женского могущества, которое тяготило и ожесточало ее, и погрузится в воды новой жизни, глубоко–глубоко, в самые ее недра, где слышится песня без голоса – песня обожания»; в общем, она слышит призыв к хмельному упоению вакханок; слепо подчиняясь своему любовнику, не пытаясь искать себя в его объятиях, она образует с ним гармоничную пару, созвучную дождю, деревьям и весенним цветам. Так же и Урсула отрекается в объятиях Бикрина от своей индивидуальности, и они достигают «звездного равновесия». Но в полной мере идеал Лоуренса лучше всего отражает «Змий в павлиньих перьях». Ибо дон Чиприано – один из тех мужчин, что «несут вперед знамена жизни»; у него есть миссия, которой он полностью отдается, настолько, что мужественность его превосходит себя, вырастая вплоть до божественности: если он хочет, чтобы его почитали как бога, это не мистификация; ведь каждый мужчина, который в полной мере мужчина, – бог; а значит, он заслуживает беззаветной преданности женщины. Начиненная западными предрассудками, Кейт поначалу отказывается от такой зависимости; она дорожит своей личностью и своим ограниченным существованием; но понемногу она проникается великим потоком жизни и отдается Чиприано телом и душой. Она сдается не как рабыня: прежде чем решиться жить с ним, она требует, чтобы он признал, насколько она ему необходима; он это признает, поскольку женщина действительно необходима мужчине; тогда она соглашается всегда быть только его подругой и ничем иным; она принимает его цели, его ценности, его мир. Это подчинение выражается и в самом эротизме; Лоуренс не хочет, «Змий в павлиньих перьях».

чтобы женщина напрягалась в ожидании удовольствия и отделялась от мужчины в последнем содрогании; он намеренно отказывает ей в оргазме; дон Чиприано отстраняется от Кейт, когда чувствует в ней приближение этого жгучего наслаждения; она отрекается даже от этой сексуальной независимости. «Ее пылкая женская воля и желание усмирялись в ней и исчезали, и теперь она была сама нежность и покорность, как горячие источники, бьющие из земли без всякого шума, а при этом такие активные и могущественные в своей тайной силе».

Понятно, почему романы Лоуренса – это прежде всего романы «воспитания женщин». Женщине неизмеримо труднее, чем мужчине, подчиниться космическому порядку, потому что мужчина подчиняется ему самостоятельно, ей женеобходимо посредничество мужчины. Только когда Другой принимает облик посторонних сознания и воли, можно действительно говорить о добровольной сдаче; в противном случае самостоятельное подчинение странным образом напоминает монаршее решение. Герои Лоуренса либо обречены с самого начала, либо с самого начала владеют секретом мудрости!; их подчинение космосу совершилось уже так давно и они извлекают из него столько внутренней уверенности, что кажутся такими же заносчивыми, как какой–нибудь надменный индивидуалист; их устами говорит бог – сам Лоуренс. А вот женщина должна склониться перед их божественной природой. Будь мужчина даже фаллосом, а не мозгом, раз он причастен мужественности, он все равно сохраняет свои преимущества; женщина – не зло, она даже добра – но подчинена. Лоуренс снова предлагает нам идеал «настоящей женщины», то есть женщины, без колебаний соглашающейся определить себя как Другого,

III КЛОДЕЛЬ И СЛУЖАНКА ГОСПОДНЯ

Оригинальность католицизма Клоделя заключается в упрямом оптимизме, с которым он утверждает, что даже зло обращается во благо.

«Даже зло

Несет в себе добро, и главное его не обронить» ², Принимая эту точку зрения, которой наверняка придерживается и сам Создатель – ведь предполагается, что он всемогущ, всеведущ и доброжелателен, – Клодель выражает полное согласие со всем творением в целом; без ада и греха не было бы ни свободы, ни спасения; когда Бог вывел этот мир из небытия, он предусмотрел