Текст книги "Прелестные картинки"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Дрова догорают в камине, в салоне слишком жарко. Смех замирает, голова Доминики падает на грудь, жилы на шее исчезают, лицо обмякает. Говорить!

– Мари-Клер соглашается на развод?

– С восторгом. Она меня ненавидит. Полагаю, что ее пригласят на свадьбу. – Кулак Доминики расплющивается о ручку кресла. – Я боролась всю жизнь. А эта маленькая идиотка в двадцать лет – жена одного из самых богатых людей во Франции. Она будет еще молода, когда он сдохнет, оставив ей половину своего состояния. Это, по-твоему, справедливо?

– Где она, справедливость? Послушай, ты всего добилась сама, это прекрасно. Тебе никто не был нужен. Значит, ты сильна. Покажи им свою силу, покажи, что тебе плевать на Жильбера…

– Ты считаешь, что всего добиться самой – прекрасно! Ты не знаешь, каково это. Что приходится делать, что выносить, особенно женщине. Всю жизнь терпела унижения. С Жильбером… – Голос Доминики дрожит. – С Жильбером я чувствовала себя защищенной, спокойной, наконец-то спокойной после стольких лет…

Она говорит таким голосом, что Лоранс тянет к ней. Надежность, покой. Ей кажется, что она, наконец, поняла сущность Доминики, столь яростно скрываемую обычно.

– Доминика, дорогая, ты должна гордиться собой. Не чувствовать себя униженной, никогда. Забудь Жильбера, он не заслуживает твоих сожалений. Конечно, это трудно, тебе понадобится время, но ты справишься…

– По-твоему, это не унизительно – быть выброшенной на свалку, как старая калоша? Ах, я так и слышу, как они хихикают.

– Хихикать тут не над чем.

– А они будут хихикать.

– Значит, они глупы. Не думай о них.

– Я не могу. Ты не понимаешь. Ты вроде своего отца, витаешь в облаках. А я живу, живу с этими людьми.

– Не встречайся с ними.

– А с кем мне встречаться? – Слезы начинают течь по бледному лицу Доминики. – Быть старой само по себе ужасно. Но я думала, что Жильбер будет со мной, всегда со мной. И вот – нет. Старая, одинокая: это чудовищно.

– Ты не старая.

– Скоро буду.

– Ты не одинока, у тебя есть я, мы.

Доминика плачет. Под маской скрывалась женщина из плоти и крови, имеющая сердце, чувствующая, что стареет, страшащаяся одиночества; она шепчет:

– Женщина без мужчины – одинокая женщина.

– Ты встретишь другого мужчину. А пока у тебя есть твоя работа.

– Работа? Ты думаешь, она мне что-нибудь дает? Раньше – да, потому что я стремилась чего-то добиться. Теперь добилась и спрашиваю себя – чего?

– Того, чего ты хотела. У тебя совершенно незаурядное положение, увлекательная работа.

Доминика не слушает. Уставившись в стену перед собой.

– Женщина, добившаяся положения! Издали это заманчиво. Но наедине с самой собой, в спальне, вечером… Одинокая навсегда. – Она вздрагивает, точно выходя из транса. – Я этого не переживу!

«Переживет, переживет!» – говорил Жильбер. Да или нет?

– Отправься в путешествие, поезжай в Баальбек без него.

– Одна?

– С подругой.

– По-твоему, у меня есть подруги! А где я деньги возьму? Я даже не знаю, смогу ли сохранить Февроль, содержать дом слишком дорого.

– У тебя есть машина, поезжай в Италию, перемени обстановку.

– Нет! Нет! Я не уступлю. Я что-нибудь сделаю.

Лицо Доминики становится опять таким жестким, что Лоранс овладевает смутный страх.

– Как? Что ты можешь сделать?

– Во всяком случае, я отомщу.

– Как?

Доминика колеблется; ее губы кривит подобие улыбки.

– Я уверена, они скрыли от девочки, что мать спала с Жильбером. Я расскажу ей, И о том, как он говорил о Люсиль: груди до колен и все прочее.

– Ты не сделаешь этого! Это безумие. Не пойдешь же ты к ней!

– Нет. Но я могу написать.

– Надеюсь, ты это не серьезно!

– А почему бы нет?

– Это было бы подло.

– А то, что они со мной делают – не подло? Элегантность, fair play,[11]11
  Честная игра (англ.).


[Закрыть] чушь все это! Они не вправе причинять мне страдания, я не намерена отвечать им добром на зло.

Лоранс никогда не судила Доминику, она никого не судит; но ее пробирает дрожь. В этом сердце чудовищный мрак, там гнездятся змеи. Помешать, любой ценой.

– Ты ничего не достигнешь; только скомпрометируешь себя в их глазах, а свадьба все равно состоится.

– В этом я как раз очень сомневаюсь, – говорит Доминика. Она задумывается, рассчитывает: – Патриция растетеха. Это в стиле Люсиль: можно иметь любовников, но дочурка не должна ничего знать, дочурочка девственница, она достойна своего флердоранжа…

Лоранс ошарашена внезапной вульгарностью Доминики. У нее никогда не было такого голоса, такой манеры говорить; она слышит кого-то другого, не Доминику.

– Так что когда эта святая невинность узнает правду, это ее здорово прихлопнет.

– Но она же тебе ничего не сделала, не она виновата.

– И она тоже. – В голосе Доминики агрессивность. – Почему ты их защищаешь?

– Я защищаю тебя от тебя самой. Ты всегда говорила, что надо уметь держать себя, когда приходится плохо. Ты возмущалась Жанной Тексье.

– Я не кончаю с собой, я мщу. Что сказать, какие доводы найти?

– Они скажут, что ты лжешь.

– Она им ничего не скажет, она их возненавидит.

– Представь, что скажет. Они будут всюду кричать, что ты написала это.

– Ну нет, не станут они перемывать грязное белье на людях.

– Они скажут, что ты написала гнусности, не уточняя.

– Она им не скажет: она их возненавидит.

– Ты представляешь, что о тебе подумают?

– Что я себя в обиду не даю. Все равно, я брошенная женщина; старая женщина, брошенная ради молоденькой девушки. Лучше быть отвратительной, чем смешной.

– Умоляю тебя!

– Ах, отстань, – говорит Доминика, – хорошо, я не буду, что тогда?

Снова лицо ее уродует гримаса, она разражается слезами.

– Мне никогда не везло. Твой отец ни на что не был способен. Да, не способен. А когда, наконец, я встречаю мужчину, настоящего мужчину, он бросает меня ради двадцатилетней идиотки.

– Хочешь, я останусь ночевать у тебя?

– Нет, дай мне таблетки. Я немного увеличу дозу и буду спать! Я на пределе.

Стакан воды, зеленая капсула, две маленькие пилюли, Доминика глотает их.

– Можешь оставить меня теперь.

Лоранс целует ее, закрывает за собой входную дверь. Она ведет машину медленно. Напишет или нет Доминика свое письмо? Как ей помешать? Предупредить Жильбера? Это было бы предательством. Он к тому же не может уследить за корреспонденцией Патриции. Увезти маму в путешествие, сейчас же, завтра? Она откажется. Что делать? Как только возникает этот вопрос, полнейшая растерянность. Я всегда катилась по гладким рельсам. Ничто не было плодом моих решений: ни замужество, ни выбор профессии, ни роман с Люсьеном, он завязался и развязался сам собой. Со мной что-то случается, вот и все. Что делать? Посоветоваться с Жан-Шарлем.

– О господи! Если бы ты знал, в каком состоянии Доминика! – говорит она. – Жильбер ей все сказал.

Он откладывает книгу, сунув предварительно закладку между страниц.

– Это можно было предвидеть.

– Я надеялась, что она легче перенесет удар. За последний месяц она мне наговорила столько дурного о Жильбере.

– Слишком многое поставлено на карту. Взять хоть деньги – ей придется переменить образ жизни.

Лоранс делает над собой усилие. Жан-Шарль ненавидит патетику, это известно; но все же какое равнодушие в его словах!

– Доминика любит Жильбера не за его деньги.

– Но у него они есть, и это идет в расчет. Это идет в расчет для всех, представь себе, – говорит он вызывающе.

Она не отвечает и направляется в свою комнату. Он решительно не может переварить, что потерял из-за аварии восемьсот тысяч франков. И возлагает ответственность на меня! Резкими движениями она скидывает одежду. В ней закипает злость. Я не хочу злиться, мне нужно как следует отдохнуть. Стакан воды, немного гимнастики, холодный душ. Разумеется, нечего было рассчитывать на совет Жан-Шарля: вмешиваться в чужие дела – ни за что. Один человек мог бы помочь Лоранс – ее отец. И все же, как он ни понятлив, ни благороден, Лоранс не станет пробуждать в нем жалость к горестям Доминики. В виде исключения она принимает снотворное. Начиная с воскресенья на нее обрушилось слишком много волнений, как водится, одно к одному.

Из боязни разбудить мать Лоранс звонит ей в последнюю минуту перед уходом на работу. Она спрашивает:

– Как ты себя чувствуешь? Ты спала?

– Великолепно, до четырех утра.

В голосе Доминики веселый вызов.

– Только до четырех?

– Да, в четыре я проснулась. – Пауза. Потом Доминика триумфально провозглашает: – Я написала Патриции.

– Нет! О нет! – сердце Лоранс начинает дико колотиться. – Ты не отправила письма?

– Пневматической почтой, в пять часов. Представляю, как у нее вытянется мордочка, – вот смеху-то!

– Доминика! Это безумие. Нельзя, чтоб она прочла это письмо. Позвони ей, умоли не распечатывать его.

– Как же, позвоню! И вообще слишком поздно, она уже прочла.

Лоранс молчит. Она кладет трубку и едва успевает добежать до ванной комнаты: желудок сводит болью, ее рвёт только что выпитым чаем; вот уже много лет, как ее не рвало от волнения. Желудок пуст, но спазмы не отпускают. Она лишена воображения, она не представляет себе ни Патриции, ни Люсиль, ни Жильбера, ничего. Но ей страшно. Панически страшно. Она выпивает стакан воды и, вернувшись в комнату, падает на диван.

– Ты заболела, мама? – спрашивает Катрин.

– Немножко. Ничего серьезного. Ступай, делай уроки.

– Ты больна или огорчена? Это из-за бабушки?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Ты раньше мне сказала, что ей лучше, но было не похоже, что ты так думаешь.

Катрин поднимает к матери озабоченное, но доверчивое лицо. Лоранс обнимает ее, прижимает к себе.

– Она не больна. Но она должна была выйти замуж за Жильбера, а он ее разлюбил и женится на другой. Поэтому она очень несчастна.

– А! – Катрин задумывается. – Что можно сделать?

– Быть с ней поласковее, больше ничего.

– Мама, а бабушка станет злой?

– То есть как?

– Брижитт говорит, что если люди злы, значит они несчастны. Кроме нацистов.

– Она тебе так сказала? – Лоранс прижимает к себе Катрин еще крепче. – Нет. Бабушка не станет злой. Но будь внимательна, когда ты с ней встретишься, не показывай виду, что ты знаешь, как ей тоскливо;

– А ты? Я не хочу, чтоб тебе было тоскливо, – говорит Катрин.

– Я счастлива, потому что у меня такая милая доченька. Ступай делай уроки и ни о чем не говори Луизе, она еще слишком маленькая. Договорились?

– Договорились, – говорит Катрин.

Она чмокает мать в щеку и убегает улыбаясь. Ребенок. Нежный, искренний ребенок. Неужели неотвратимо, чтоб она превратилась в женщину, такую, как я, с камнем на сердце и адом в голове?

Не думать больше об этом, не хочу об этом думать, говорит себе Лоранс, обсуждая с Моной и Люсьеном в своем кабинете в Пюблинфе рекламу батиста флорибель. Половина двенадцатого. Патриция получила пневматичку еще в восемь утра.

– Ты слушаешь меня? – говорит Люсьен.

– Ну конечно.

Люсьен держится натянуто, подчеркивая обиду, неприязнь. Она предпочла бы вовсе с ним не встречаться, но Вуазен его не отпускает. Невинность батиста, невинность продуманная, прозрачность, чистота ручья, но шаловливая нескромность – надо играть на этих контрастах. Лоранс вздрагивает от телефонного звонка. Жильбер: «Я вам настоятельно рекомендую посетить вашу мать». Голос резкий, злой. Он уже повесил трубку. Лоранс набирает номер матери. Ненавистный механизм, сближающий и разделяющий людей, проклятая Кассандра, пронзительный зов которой внезапно ломает день, предвещая трагедии. Там звонок дребезжит в тишине: можно подумать, что квартира пуста. Но, судя по фразе Жильбера, Доминика должна быть дома. Кто-то в пустой квартире, но кто? Мертвец.

– С матерью несчастье. Сердечный приступ, не знаю что… Я бегу к ней.

На Лоранс, наверно, страшно смотреть, ни Мона, ни Люсьен не говорят ни слова.

Она бежит; бросается в машину, мчится на предельной скорости; оставляет ее там, где запрещено; поднимается по лестнице через ступеньки – дождаться, пока спустится лифт, у нее не хватает терпения; она трижды звонит по два раза. Тишина. Она нажимает на кнопку и не снимает пальца.

– Кто там?

– Лоранс.

Дверь открывается. Но Доминика поворачивается к ней спиной. На ней голубой пеньюар. Она заходит в спальню, где шторы задернуты. В полумраке видна ваза, опрокинутая на пол, разбросанные тюльпаны, лужа на бобрике. Доминика бросается в кресло: как в тот день, голова ее запрокинута на спинку, взор устремлен в потолок, рыдания вздувают на шее жесткие жилы. Пеньюар спереди разорван, пуговицы выдраны.

– Он дал мне пощечину.

Лоранс идет в ванную, открывает аптечку.

– Ты не принимала транквилизаторов? Нет? Тогда выпей.

Доминика подчиняется. Она говорит чужим голосом. Жильбер позвонил в десять часов, она думала, что пришел консьерж, – открыла. Патриция немедленно бросилась к Жильберу, выплакаться у него на груди. Люсиль кричала. Он захлопнул дверь ногой. Патрицию он гладил по волосам, нежно успокаивал, а ее тут же, в передней, оскорбил, дал пощечину, схватил за ворот голубого пеньюара и поволок в спальню. Голос Доминики пресекается, она икает.

– Мне остается только умереть.

Что произошло на самом деле? Голова Лоранс пылает. В разоренной комнате – неубранная постель, разорванный пеньюар, разбросанные цветы – она видит Жильбера, его крупные холеные руки, злое лицо, слегка оплывающее жиром. Он посмел? А что могло ему помешать? Ужас хватает Лоранс за горло, ужас от сознания того, что произошло в Доминике за эти несколько мгновений, что происходит сейчас. Все прелестные картинки полетели к черту, и их уже никогда не восстановить. Лоранс охотно приняла бы сама транквилизатор, но нет, ей сейчас необходима ясная голова.

– Какой скот! – говорит она. – Все они скоты.

– Я хочу умереть, – шепчет Доминика.

– Успокойся, нечего плакать, это доставило бы ему слишком большое удовольствие, – говорит Лоранс, – умой лицо, прими душ, оденься, выйдем.

Жильбер понял, что пронять Доминику можно только одним способом – унизить ее. Удастся ли ей подняться? Было бы легче, если бы Лоранс могла обнять ее, погладить по голове, как Катрин. Самое мучительное, что к жалости примешивается гадливость, точно она жалеет раненую жабу, не решаясь к ней прикоснуться. Ей отвратителен Жильбер, но и мать тоже.

– Сейчас он все рассказывает Патриции и Люсиль.

– Ну нет. Поколотил женщину, тут гордиться нечем.

– Он гордится, он будет повсюду хвастать. Я его знаю…

– Он не сможет объяснить, чем это было вызвано. Ты сама вчера мне сказала: не будет же он звонить всему свету, что спал с матерью своей невесты.

– Паскуда! Она показала ему мое письмо!

Лоранс смотрит на мать с изумлением.

– Но, Доминика, я же тебе сказала, что она покажет.

– Я не поверила. Я думала, что ей станет противно, и она порвет с ним. Она должна была так поступить из уважения к матери: промолчать и порвать. Но она нацелилась на денежки Жильбера.

Годами люди были для нее препятствиями, которые надо устранить, и она брала верх над ними; в конце концов она забыла, что у них есть собственные расчеты, что они могут и не подчиниться ее планам. Слепая истеричка, комедиантка. Всегда кому-нибудь подражала, не умея выработать свою систему поведения. Ее принимают за женщину рассудочную, волевую, дельную…

– Одевайся, – повторяет Лоранс. – Надень темные очки. Я отвезу тебя позавтракать куда-нибудь за город, где можно быть уверенным, что никого не встретишь.

– Я не голодна.

– Тебе полезно поесть.

Доминика идет в ванную комнату. Транквилизатор подействовал. Она молча приводит себя в порядок. Лоранс выбрасывает цветы, подтирает воду, звонит на работу. Она усаживает мать в машину. Доминика молчит. Большие темные очки подчеркивают бледность кожи.

Лоранс выбрала ресторан на холме, весь из стекла, пейзаж парижских окрестностей открывается как на ладони. В глубине зала какой-то банкет. Место дорогое, но не элегантное. Знакомые Доминики здесь не бывают. Они садятся за столик.

– Я должна предупредить мою секретаршу, что не буду сегодня, – говорит Доминика.

Она удаляется, слегка сутулясь. Лоранс выходит на террасу, которая господствует над равниной. Вдалеке белеет Секре-Кер, черепицы парижских крыш блестят под ярко-голубым небом. Один из дней, когда весенняя радость пробивается сквозь декабрьский холод. Птицы поют на голых деревьях. Внизу, по автостраде, бегут, посверкивая, машины. Лоранс замирает. Время внезапно останавливается. За этим гармонически завершенным пейзажем – дороги, скопления городских кварталов, деревушки, машины, которые куда-то торопятся – проступает нечто, и эта встреча так ее волнует, что забываются заботы, тревоги: Лоранс вся – ожидание, без начала и конца. Поет невидимая птица, обещая грядущее обновление. Розоватая полоса тянется над горизонтом, и Лоранс забывается на долгое мгновение, охваченная таинственной душевной смутой. Потом она приходит в себя на террасе ресторана, ей холодно, она возвращается к своему столику.

Доминика садится рядом с ней. Лоранс протягивает ей меню.

– Я ничего не хочу.

– Выбери все же что-нибудь.

– Выбери сама.

Губы Доминики дрожат, чувствуется, что у нее нет сил. Она говорит униженно:

– Лоранс, не говори об этом никому. Я не хочу, чтоб знала Марта. И Жан-Шарль. И твой отец.

– Разумеется, не скажу.

У Лоранс сжимается горло. В ней поднимается волна участия к матери, хочется ей помочь. Но как?

– Если б ты знала, что он мне говорил! Это чудовищно! Это чудовищный человек.

За темными очками накипают две слезы.

– Перестань. Запрети себе думать об этом.

– Не могу.

– Уезжай. Поставь на этом крест. Заведи любовника.

Лоранс заказывает омлет, камбалу, белое вино Она знает, что ей придется часами повторять одно и то же. Она готова к этому. Но она вынуждена будет в конце концов оставить Доминику. И что тогда?

Лицо Доминики искажают странная гримаса, злоба, одержимость.

– Все-таки брачную ночь я им подпортила, надеюсь, – говорит она.

– Для Дюфренов я хотел бы найти что-нибудь сногсшибательное, – говорит Жан-Шарль.

– Надо поискать в папином районе.

У Жан-Шарля предусмотрена специальная статья бюджета на подарки, поздравления, угощения, приемы, непредвиденные расходы, и он продумывает ее с той же неукоснительной тщательностью и любовью к порядку, как и все остальные. Когда они отправятся после полудня за покупками, они потратят сумму, определенную заранее, с точностью до нескольких тысяч франков. Тонкая работа. При этом ни скаредности, ни желания пустить пыль в глаза не должно быть заметно; однако подарок должен свидетельствовать не о чувстве меры, а лишь о стремлении доставить удовольствие тому, кому он предназначается. Лоранс бросает взгляд на цифры, которые выписывает муж.

– Пять тысяч франков для Гойи – это не жирно.

– Она у нас всего три месяца. Не станем же мы давать ей столько же, сколько дали бы, если б она проработала целый год.

Лоранс молчит. Она возьмет десять тысяч франков из собственных денег; хорошо иметь профессию, при которой получаешь премиальные без ведома супруга. Можно уклониться от дискуссии. Не к чему портить Жан-Шарлю настроение: отметки Катрин не обрадуют его. Нужно все-таки собраться с силами и показать их.

– Дети вчера получили табели с отметками за первую четверть.

Она протягивает ему табель Луизы. Первая в классе, третья, вторая. Жан-Шарль равнодушно пробегает его глазами.

– Дела Катрин не так блестящи.

Он смотрит, хмурится: двенадцатая по французскому, девятая по латыни, восьмая по математике, пятнадцатая по истории, третья по английскому.

– Двенадцатая по французскому! Она всегда была первой! Что с ней стряслось?

– Ей не нравится учительница.

– А пятнадцатая по истории? Девятая по латыни?

От замечаний не легче: «Могла бы работать лучше. Болтает в классе. Рассеянна». (Рассеянна: не от меня ли она это унаследовала?)

– Ты виделась с учителями?

– С учительницей истории; у Катрин утомленный вид, она витает в облаках или, наоборот, не сидит на месте, дурачится. Как она мне сказала, девочки в этом возрасте часто переживают кризис: приближение половой зрелости, не стоит волноваться.

– Кризис, на мой взгляд, серьезный: она не работает, кричит по ночам.

– Два раза кричала.

– Два раза тоже ни к чему. Позови ее, я хочу с ней поговорить.

– Не ругай ее. Отметки не так уж катастрофичны.

– Не много тебе нужно!

В детской Катрин помогает Луизе переводить картинки. После того как младшая сестра плакала от ревности, Катрин трогательно заботлива. Ничего не попишешь: Луиза хорошенькая, забавная, лукавая, но я предпочитаю Катрин. Откуда этот спад в занятиях? У Лоранс на этот счет есть свои соображения, но она твердо решила их не высказывать.

– Деточка, папа хочет с тобой поговорить. Он обеспокоен твоим табелем.

Катрин молча идет за ней, склонив голову. Жан-Шарль строго глядит на нее.

– Что такое, Катрин, объясни мне, что с тобой случилось? В прошлом году ты всегда занимала одно из первых мест. – Он сует табель ей под нос. – Ты перестала заниматься.

– Нет.

– Двенадцатая, пятнадцатая!

Она поднимает на отца удивленные глаза.

– Какое это имеет значение?

– Не дерзи!

Лоранс вмешивается веселым голосом:

– Если ты хочешь стать врачом, нужно много учиться.

– Но я буду учиться, мне будет интересно, – говорит Катрин. – А сейчас мне никогда не говорят о том, что меня интересует.

– История, литература – это тебя не интересует? – говорит Жан-Шарль возмущенно.

Когда он спорит, ему важнее взять верх, чем понять собеседника, иначе он спросил бы: а что тебе интересно? Катрин не смогла бы ответить, но Лоранс понимает ее: ее интересует окружающий мир – мир, который от нее прячут и который она открывает.

– Это ты от своей приятельницы Брижитт научилась болтать в классе?

– О, Брижитт очень хорошая ученица, – Катрин воодушевляется. – У нее плохая отметка по французскому, потому что учительница дура, но она первая по латыни и третья по истории.

– Видишь! Ты должна брать с нее пример. Мне очень больно, что моя дочурка превращается в оболтуса.

Глаза Катрин наливаются слезами, Лоранс гладит ее по голове.

– В следующей четверти она будет заниматься лучше. Сейчас она отдохнет на каникулах, забудет о лицее. Иди, милый, иди, играй с Луизой.

Катрин выходит из комнаты, и Жан-Шарль говорит рассерженно:

– Если ты ласкаешь, когда я ругаю, не к чему мне заниматься ею.

– Она очень чувствительна.

– Слишком чувствительна. Что с ней случилось? Она плачет, задает вопросы не по возрасту и не работает.

– Ты сам говорил, что она в том возрасте, когда задают вопросы.

– Пусть так, но то, что она отстала в школе – ненормально. Я спрашиваю себя, полезно ли ей дружить с девочкой, которая старше и к тому же еврейка.

– Что?

– Не принимай меня за антисемита. Но общеизвестно, что еврейские дети отличаются преждевременным развитием и чрезмерной эмоциональностью.

– Глупые россказни, я в них не верю. Брижитт рано развилась потому, что лишена матери и должна сама во всем разбираться, потому что у нее есть старший брат, с которым она очень близка; я нахожу, что она прекрасно влияет на Катрин: девочка взрослеет, думает, обогащается. Ты придаешь слишком большое значение школьным успехам.

– Я хочу, чтоб моя дочь преуспела в жизни. Почему бы тебе не сходить с ней к психологу?

– Ну уж нет! Неужели нужно бегать к психологу всякий раз, как ребенок отстает на несколько мест в классе!

– Отстает в классе и кричит по ночам. Почему бы нет? Почему не обратиться к специалисту, когда расстроена эмоциональная система? Ведь водишь же ты дочерей к врачу, если они кашляют!

– Мне это не по душе.

– Классический случай. Родители непроизвольно ревнуют к психологам, которые занимаются их детьми. Но мы достаточно умны, чтоб стать выше этого. Странный ты человек. То ты вполне современна, то отчаянный ретроград.

– Ретроград или не ретроград, но я вполне довольна Катрин, какая она есть, не хочу, чтоб мне ее портили.

– Психолог не испортит ее. Просто попытается понять, что неладно.

– Что значит неладно? По-моему, у людей, которых ты считаешь нормальными, тоже не все ладно. Если Катрин интересуют вещи, не включенные в школьную программу, это не значит, что она тронутая.

Лоранс говорит с резкостью, удивляющей ее самое. (Тише едешь, дальше будешь, не сворачивай с проложенного пути, влево, вправо не оглядывайся, всему свое время; если тобой овладевает гнев, выпей стакан воды и сделай несколько гимнастических движений. Мне это хорошо удалось, мне это удалось прекрасно; но меня не заставят проделать тот же номер с Катрин.) Она говорит твердо:

– Я не стану мешать Катрин ни читать книги, которые ее интересуют, ни встречаться с товарищами, которые ей нравятся.

– Признай, что она утратила равновесие. В данном случае твой отец был прав: информация – прекрасная вещь, но для детей она опасна. Нужно принять меры предосторожности, возможно, избавить ее от некоторых влияний. Совершенно ни к чему, чтобы ей стали немедленно известны печальные стороны жизни. Всегда успеется.

– Ты так думаешь! Вовсе не успеется, никогда не успеется, – говорит Лоранс. – Мона права, говоря, что мы ни черта не понимаем. Ежедневно читаем в газетах об ужасных вещах и продолжаем ничего не знать о них.

– Ах, не устраивай мне, пожалуйста, снова приступ больной совести, как в шестьдесят втором, – сухо говорит Жан-Шарль.

Лоранс чувствует, что бледнеет: точно он дал ей пощечину. Она не могла унять дрожь, она потеряла всякую власть над собой в тот день, когда прочла об этой женщине, замученной насмерть. Жан-Шарль прижал ее к себе, она доверчиво отдалась его объятиям, он говорил: «Это чудовищно», она поверила, что он тоже потрясен. Ради него она взяла себя в руки, сделала усилие, чтоб забыть. Ей это почти удалось. Ради него в конечном счете она избегала с тех пор читать газеты. А оказывается, ему было наплевать, он говорил «это чудовищно», просто чтоб ее успокоить, а теперь злопамятно бросает ей в лицо тот случай. Какое предательство! До чего он уверен в своей правоте! Его приводит в бешенство, что мы не соответствуем картинке, его представлению о нас. Примерная девочка! Образцовая молодая женщина! Ему совершенно все равно, что мы такое на самом деле.

– Не хочу, чтобы Катрин унаследовала твою спокойную совесть.

Жан-Шарль ударяет кулаком об стол; он никогда не мог вынести, чтоб ему противоречили.

– Это ты своими угрызениями и сентиментальностью превращаешь ее в психопатку.

– Я? Сентиментальностью?

Она искренне удивлена. В ней это было, но Доминика, а потом и Жан-Шарль вытравили из нее всякую чувствительность. Мона упрекает ее в равнодушии, а Люсьен корит бессердечием.

– Да, и в тот день тоже, с велосипедистом…

– Уходи, – говорит Лоранс, – или уйду я.

– Я уйду, мне нужно зайти к Монно. Но тебе не вредно бы проконсультироваться с психиатром о себе самой, – говорит Жан-Шарль, вставая.

Она запирается в спальне. Выпить стакан воды, заняться гимнастикой – нет. На этот раз отдается гневу; буря разражается в ее груди, сотрясая все клетки организма, она ощущает физическую боль, но чувствует, что живет. Она видит вновь себя сидящей на кровати, слышит голос Жан-Шарля: «Не нахожу, что это очень изобретательно, наша страховка компенсирует ущерб только третьему лицу… Все свидетели стали бы на твою сторону». И вдруг ее как молнией ударяет: он не шутил. Он упрекал меня, он и сейчас меня упрекает, что я не сэкономила ему восемьсот тысяч франков, рискуя при этом убить человека. Входная дверь захлопывается, он ушел. А он сделал бы это? Во всяком случае, он зол на меня за то, что я этого не сделала.

Она долго сидит неподвижно, ощущая прилив крови к голове, тяжесть в затылке; ей хотелось бы заплакать, как давно она разучилась плакать?

В детской вертится пластинка: старинные английские песни; Луиза переводит картинки, Катрин читает «Письма с мельницы». Она поднимает голову.

– Мама, папа очень сердился?

– Он не понимает, почему ты стала хуже учиться.

– Ты тоже сердишься?

– Нет, но мне хотелось бы, чтобы ты постаралась.

– Папа часто сердится в последнее время.

Действительному него были неприятности с Вернем, потом эта авария: он разозлился, когда девочки попросили его рассказать о ней. Катрин заметила, что он не в настроении; она смутно ощущает горе Доминики, тоску Лоранс. Может быть, этим объясняются кошмары? Если говорить правду, она кричала три раза.

– Он озабочен. Нужно покупать новую машину, это стоит дорого. И потом он рад, что сменил работу, но ему пришлось столкнуться с рядом трудностей.

– Как печально быть взрослым, – говорит Катрин убежденно.

– Ничуть, взрослые очень счастливы, например, когда у них такие милые девочки, как вы.

– Папа не считает, что я так уж мила.

– Ну конечно, считает! Если бы он не любил тебя, его бы не огорчали твои плохие отметки.

– Ты думаешь?

– Уверена.

Прав ли Жан-Шарль? Действительно ли я наградила ее беспокойным характером? Страшно подумать, что невольно отпечатываешься в детях. Укол в сердце. Тревога, угрызения. Смены настроений, случайно сказанное слово или умолчание, все эти мелочи повседневной жизни, которые должны были бы стираться после меня, вписываются в эту девочку, она их перебирает, запоминает навсегда, как я помню интонации голоса Доминики. Это несправедливо. Нельзя отвечать за все, что делаешь или чего не делаешь. «Что ты для них делаешь?» Счет, внезапно предъявленный в мире, где ничто в общем в счет не идет. Есть тут какое-то злоупотребление.

– Мама, – спрашивает Луиза, – ты поведешь нас поглядеть на рождественские ясли?

– Да, завтра или послезавтра.

– А можно пойти к рождественской мессе? Пьеро и Рике говорят, что это так красиво, музыка, иллюминация.

– Посмотрим.

Существует множество легенд для успокоения детей: рай Фра Анжелико, светлое будущее, солидарность, милосердие, помощь слаборазвитым странам. Одни я отметаю, другие более или менее приемлю.

Звонок. Букет красных роз, карточка Жан-Шарля: «С нежностью». Она раскалывает булавки, разворачивает глянцевую бумагу, ей хочется выбросить букет на помойку. Букет – это всегда не просто цветы, это выражение дружбы, надежды, благодарности, радости. Красные розы – пылкая любовь, в том-то и дело, что нет. И даже не искреннее раскаяние, она уверена; просто соблюдение супружеского декорума: никакого разлада в семье в рождественские и новогодние праздники. Она ставит розы в хрустальную вазу. Нет, это не пламенный порыв страсти, но они красивы и не виноваты в том, что на них возложена лживая миссия.

Лоранс касается губами душистых лепестков. Что я думаю о Жан-Шарле в самой глубине души? Что думает он обо мне? Ей кажется, что это не имеет никакого значения. Так или иначе, мы связаны на всю жизнь. Почему Жан-Шарль, а не кто-нибудь другой? Так сложилось. (Другая молодая женщина, сотни молодых женщин в эту минуту задают себе вопрос: почему он, а не другой?) Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, что бы ни сказала, ни сделала она, ничто не изменится. Бесполезно даже сердиться. Исхода нет.