Текст книги "Прелестные картинки"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Я забыл рассказать тебе анекдот, от которого придет в восторг твой отец, – говорит Жан-Шарль. – Голдуотеру до того нравится, как горят дрова, что летом он охлаждает свой дом эр кондишн и разжигает большой огонь.

Лоранс смеется.

– Да, папе это понравится…

На журнальном столике около нее – «Реалите», «Экспресс», «Кандид», «Вотр жарден», несколько книг: Гонкуровская премия, премия Ренодо. По дивану разбросаны пластинки, хотя Доминика никогда не слушает музыку. Лоранс вновь оборачивается к ней – улыбающаяся, довольная, она разглагольствует, оживленно жестикулируя.

– Ну нет! Я уж предпочитаю пообедать «У Максима». Тут по крайней мере можешь быть уверен, что повар не харкал в кушанья и что твои колени не будут липнуть к господину, сидящему за соседним столиком. Я знаю, у снобов сейчас в моде маленькие бистро, но они не дешевле, воняют пригорелым салом, все время об кого-нибудь трешься.

– А вы бывали «У Гертруды»?

– Да, бывала. За те же деньги лучше пойти в «Серебряную башню».

Вид у нее непринужденный. Почему приехал Жильбер? Лоранс слышит смех Жан-Шарля, смех Дюфрена.

– Нет, серьезно, вы отдаете себе отчет, что останется нам, бедным архитекторам, при всех этих предпринимателях, инициаторах, администраторах, инженерах? – говорит Жан-Шарль.

– Ох уж эти мне инициаторы! – вздыхает Дюфрен.

Жан-Шарль ворошит дрова, глаза его блестят. Не приходилось ли ему в детстве видеть, как горят дрова? Во всяком случае, от его лица исходит аромат детства, и Лоранс ощущает, как что-то в ней тает; нежность – если б обрести ее вновь, навсегда… Голос Доминики пробуждает ее.

– Я тоже думала, что не будет ничего интересного; и поначалу все шло из рук вон плохо; никакого порядка, мы целый час топтались перед входом; и тем не менее пойти стоило; там были все парижские знаменитости. Поили вполне сносным шампанским. И я должна сказать, что госпожа де Голль оказалась гораздо презентабельней, чем я предполагала, не скажешь, что величественна, нет, с Линетт Вердле ее, конечно, не сравнить, но держится с достоинством.

– Мне говорили, что право на кормежку получили только финансы и политика, а искусство и литература должны были удовольствоваться выпивкой, это правда? – небрежным голосом спрашивает Жильбер.

– Не есть же мы туда шли, – говорит Доминика, принуждённо смеясь.

Ну и сволочь этот Жильбер, задал вопрос специально, чтоб досадить маме! Дюфрен поворачивается к нему:

– Правда, что электронные машины будут использоваться для создания абстрактных полотен?

– Возможно. Не думаю только, что это будет рентабельно, – говорит Жильбер, округляя рот в улыбке.

– Как? Машина может заниматься живописью? – восклицает госпожа Тирион.

– Абстрактной– почему бы и нет? – говорит Тирион ироническим тоном.

– Известно ли вам, что есть машины, создающие музыку под Моцарта и Баха? – говорит Дюфрен. Да, да: один недостаток – она безупречна, тогда как музыкантов из плоти и крови всегда можно в чем-нибудь упрекнуть.

А ведь я читала об этом недавно в каком-то еженедельнике. С тех пор, как она проглядывает газеты, Лоранс замечает, что люди нередко пересказывают в разговорах статьи. Почему бы нет? Нужно же где-то черпать информацию.

– Скоро машины вытеснят архитектурные мастерские, и мы окажемся на мели, – говорит Жан-Шарль.

– Вполне вероятно, – говорит Жильбер. – Мы вступаем в новую эру, когда человек станет бесполезен.

– Только не мы! – говорит Тирион. – Адвокаты будут всегда нужны, потому что машина никогда не овладеет красноречием.

– Но, возможно, люди утратят чувствительность к красноречию, – говорит Жан-Шарль.

– Скажете тоже! Человек – говорящее животное, слово всегда будет его пленять. Машины не изменят природы человека.

– Как раз изменят!

Жан-Шарль и Дюфрен единодушны (они читают одно и то же), представление о человеке подлежит пересмотру, оно будет отброшено без всякого сомнения, это порождение девятнадцатого века, устаревшее в наши дни. Во всех областях – в литературе, музыке, живописи, архитектуре – искусство отвергает гуманизм предшествующих поколений. Жильбер молчит со снисходительным видом, остальные перебивают друг друга. Признайте, что есть книги, которые сейчас уже невозможно читать, фильмы, которые невозможно смотреть, музыка, которую невозможно слушать, но шедевры остаются шедеврами, когда бы ни были созданы. А что такое шедевр? Надо отказаться от субъективных критериев, это невозможно, простите, к этому стремится вся новая критика, хотел бы я знать, каких критериев придерживаются жюри Гонкуров и Ренодо, премии в этом году еще хуже прошлогодних, ах, вы знаете, это все издательские махинации, мне из надежного источника известно, что некоторые члены жюри подкуплены, какой срам, а с художниками – это ведь еще скандальней: из любого мазилки с помощью рекламы делают гения, если все его считают гением, значит, – он гений, это парадокс, нет, других критериев, объективных критериев не существует…

– Ну, нет! То, что прекрасно – прекрасно! – говорит госпожа Тирион с таким пафосом, что на мгновение все замолкают. Потом все начинается сначала…

Как обычно, Лоранс путается в собственных мыслях; она почти всегда не согласна с тем, кто говорит, но поскольку они все расходятся между собой, то, противореча всем, она противоречит самой себе. Хотя госпожа Тирион патентованная идиотка, мне хочется сказать, как она: что прекрасно – то прекрасно, что правда – то правда. Но чего стоит это мнение? От кого оно у меня? От папы, из лицейских уроков, от мадемуазель Уше? В восемнадцать лет у меня были убеждения. Что-то от них осталось, немного, скорее тоска по ним. Лоранс никогда не уверена в своих суждениях, слишком они зависят от настроения, от обстоятельств. Выходя из кино, я с трудом могу сказать, понравился мне фильм или нет.

– Я могу вас отвлечь на две минуты?

Лоранс холодно смотрит на Жильбера.

– У меня нет ни малейшего желания с вами говорить.

– Я настаиваю.

Лоранс проходит за ним в соседнюю комнату, ей любопытно и тревожно. Они садятся, она ждет.

– Я хотел вас предупредить, что собираюсь все выложить Доминике. О поездке, разумеется, не может быть и речи. К тому же Патриция готова все понять, отнестись ко всему по-человечески, но она устала ждать. Мы хотим пожениться в конце мая.

Решение Жильбера непоколебимо. Единственное средство – убить его. Доминика страдала бы куда меньше. Она шепчет:

– Зачем вы приехали? Вы внушаете ей ложные надежды.

– Я приехал, потому что по многим причинам не желаю иметь в Доминике врага, а она поставила на кон нашу дружбу. Если благодаря некоторым уступкам мне удастся смягчить разрыв, это будет гораздо лучше, прежде всего для нее. Вы не согласны?

– Вы не сможете.

– Да, я тоже так думаю, – говорит он совсем иным голосом. – Я приехал также для того, чтобы понять, как она настроена. Она упорно считает, что у меня преходящее увлечение. Я должен открыть ей глаза.

– Не сейчас!

– Сегодня вечером я возвращаюсь в Париж… – Лицо Жильбера озаряется. – Послушайте, мне пришло в голову, не лучше ли будет в интересах Доминики, чтобы вы ее подготовили?

– А, вот она, подлинная причина вашего присутствия: вы хотели бы переложить на меня эту приятную обязанность.

– Признаюсь, я испытываю ужас перед сценами.

– Вам не хватает фантазии, сцены – это далеко не самое худшее. – Лоранс задумывается. – Сделайте одну вещь: откажитесь от поездки, ничего не говоря о Патриции. Доминика так разозлится, что порвет с вами сама.

Жильбер говорит резко:

– Вы отлично знаете, что нет.

Он прав. Лоранс на мгновение захотелось поверить словам Доминики: «Я поставлю перед ним вопрос ребром», но она покричит, обрушится на него с упреками, а потом будет снова ждать, требовать, надеяться.

– То, что вы намерены сделать, жестоко.

– Ваша враждебность меня огорчает, – говорит Жильбер с расстроенным видом. – Никто не властен над своим сердцем. Я разлюбил Доминику, я люблю Патрицию: в чем мое преступление?

Глагол «любить» в его устах приобретает нечто непристойное. Лоранс подымается.

– На этой неделе я поговорю с ней, – говорит Жильбер. – Я вас настоятельно прошу повидать ее тотчас после нашего объяснения.

Лоранс глядит на него с ненавистью.

– Чтоб помешать ей покончить с собой, оставив записку, где будет сказано о причинах? Это произвело бы дурное впечатление – кровь на белом платье Патриции…

Она отходит. Лангусты скрежещут у нее в ушах; гадостный лязг нечеловеческого страдания. Она берет шампанское с буфета, наливает бокал.

Они наполняют тарелки, продолжая начатый разговор.

– Девочка не лишена дарования, – говорит госпожа Тирион, – но нужно было бы научить ее одеваться, она способна носить блузку в горошек с полосатой юбкой.

– Заметьте, иногда это совсем не так плохо, – говорит Жизель Дюфрен.

– Гениальный портной может себе позволить все, – говорит Доминика.

Она подходит к Лоранс.

– О чем с тобой говорил Жильбер?

– Он хотел порекомендовать мне племянницу своих друзей, которую интересует рекламное дело.

– Это правда?

– Не воображаешь ли ты, что Жильбер может говорить со мной о ваших отношениях?

– С него станет. Ты ничего не ешь?

Аппетит у Лоранс отбило начисто. Она бросается в кресло и берет журнал. Она чувствует, что не способна поддерживать беседу. Он поговорит с Доминикой на этой неделе. Кто может помочь мне успокоить ее? За этот месяц Лоранс поняла, как одинока мать. Куча знакомых – ни одной подруги. Никого, кто способен ее выслушать или попросту отвлечь. Несешь в одиночку эту хрупкую конструкцию – собственную жизнь, а угрозам числа нет. Неужели у всех так? У меня все же есть папа. И Жан-Шарль никогда не причинит мне горя. Она поднимает на него глаза. Он говорит, смеется, смеются вокруг него, он умеет нравиться, когда захочет. Снова волна нежности поднимается в сердце Лоранс. В конце концов это естественно, что он нервничал в последние дни. Он знает, скольким обязан Верню; и все же он не может пожертвовать ради него карьерой. Из-за этого конфликта он и был не в своей тарелке. Он любит успех, Лоранс это понимает. Если не вкладывать себя в работу, от скуки сдохнешь.

– Моя дорогая Доминика, мне придется вас покинуть, – церемонно говорит Жильбер.

– Уже?

– Я специально приехал пораньше, потому что не могу остаться допоздна, – говорит Жильбер.

Он быстро прощается со всеми. Доминика выходит е ним из дому. Жан-Шарль делает знак Лоранс:

– Иди сюда. Тирион рассказывает увлекательнейшие истории из своей практики.

Они все сидят, кроме Тириона, который расхаживает, потрясая рукавами воображаемой мантии.

– Какого я мнения о моих товарках по ремеслу, милая дама? – говорит он Жизель. – Да самого наилучшего; многие из них прелестные женщины, и многие не лишены таланта (как правило, это не совпадает). Но одно бесспорно; ни одна из них не способна успешно выступить в суде присяжных. Нутра не хватит, авторитета и – сейчас я вас удивлю – чувства сцены, без которого не обойтись.

– На наших глазах женщины овладевали профессиями, которые априорно казались недоступными для них, – говорит Жан-Шарль.

– С самой ушлой, самой красноречивой из них, клянусь вам, я управлюсь в два счета перед судом присяжных, – говорит Тирион.

– Вас, возможно, ждут сюрпризы, – говорит Жан-Шарль. – Что до меня, то я верю: будущее принадлежит женщинам.

– Возможно, при условии, однако, что они не будут по-обезьяньи копировать мужчин, – говорит Тирион.

– Заниматься мужским делом – не значит по-обезьяньи копировать мужчин.

– Не понимаю, Жан-Шарль, – говорит Жизель Дюфрен, – это говорите вы, который всегда держит нос по ветру; не станете же вы меня уверять, что вы – феминист. Феминизм в наше время – пройденный этап.

Феминизм. Последнее время только и говорят об этом. Лоранс тотчас же перестает слушать. Феминизм, психоанализ, Общий рынок, ударная сила – она не знает, что об этом думать, ничего не думает. У меня аллергия. Она смотрит на мать, которая возвращается в комнату с натянутой улыбкой на губах. Завтра, через два дня, на этой неделе Жильбер ей все скажет. Голос прозвучал, прозвучит в «зоне покоя»: «Мерзавец, мерзавец!» Перед взором Лоранс цветы, похожие на злых птиц. Когда она приходит в себя, госпожа Тирион разглагольствует:

– Меня тошнит от того, что все подвергается систематическому поношению. Разве это не было красиво задумано: двадцать пятого января на обеде в пользу голодающих детей нам подали за двадцать тысяч франков чашечку риса и стакан воды; обычное меню маленьких индусов. Так что же! Подхихикивания в левой печати. А что бы они запели, если б мы ели икру и паштет из гусиных печенок!

– Раскритиковать можно все, – говорит Доминика, – не стоит обращать внимания.

Вид у нее отсутствующий, она рассеянно отвечает госпоже Тирион, между тем как остальные четверо усаживаются за бридж; Лоранс открывает «Экспресс»: информация, разложенная на тоненькие рубрики, как чашка молока; без сучка, без задоринки, ничто не задевает, не царапает. Ее клонит ко сну, она поспешно встает, когда Тирион отходит от карточного стола, заявляя:

– У меня завтра трудный день. Мы вынуждены уехать.

– Я пойду наверх лягу, – говорит она.

– Здесь, должно быть, чудесно спится, – говорит госпожа Тирион. – И наверное нет нужды в снотворных. В Париже без них не обойдешься.

– А я покончила со снотворными с тех пор, как ежедневно принимаю гармонизатор, – говорит Жизель Дюфрен.

– Я испробовал одну из убаюкивающих пластинок, но она меня ничуть не убаюкала, – весело говорит Жан-Шарль.

– Мне рассказывали об удивительном аппарате, – говорит Тирион, – включаешь его в электросеть, он дает световые сигналы, монотонные и завораживающие; они вас усыпляют, а он выключается сам по себе. Непременно закажу такой.

– Ах, сегодня вечером мне ничего не надо, – говорит Лоранс.

Эти комнаты в самом деле прелестны: стены затянуты набивным полотном, деревенские кровати под лоскутными покрывалами, а на умывальнике – фаянсовый таз и кувшин, В стене почти незаметная дверь, ведущая в ванную комнату. Она высовывается в окно и вдыхает холодный запах земли. Через минуту Жан-Шарль будет здесь: она хочет думать только о нем, о его профиле в пляшущих отблесках огня. И внезапно он уже здесь, он ее обнимает, и нежность обжигающей лавой струится по жилам Лоранс, и, когда губы их сливаются, у нее от желания подкашиваются ноги.

– Ну вот! Бедная девочка! Ты очень перепугалась?

– Нет, – говорит Лоранс, – я была так счастлива, что не раздавила велосипедиста.

Она откидывает голову на спинку удобного кожаного кресла. Сейчас она уже не так счастлива, неведомо почему.

– Хочешь чаю?

– Не беспокойся.

– Это займет не больше пяти минут.

Бадминтон, телевизор: когда мы выбрались, уже стемнело; я ехала не быстро. Я ощущала присутствие Жан-Шарля рядом со мной, вспоминала нашу ночь, не отрывая при этом взгляда от дороги. Внезапно, с тропинки направо от меня, в свет фар выскочил рыжий велосипедист. Я резко повернула руль, машина покачнулась и опрокинулась в кювет.

– Ты как?

– В порядке, – сказал Жан-Шарль. – А ты?

– В порядке.

Я выключила контакт. Дверца отворилась.

– Вы ранены?

– Нет.

Группа велосипедистов – мальчики, девочки – окружили машину, лежавшую неподвижно вверх колесами, продолжавшими крутиться; я крикнула рыжему: «Дурак ты этакий!» – но какое облегчение! Я думала, что проехала по его телу. Я бросилась в объятия Жан-Шарля: «Дорогой мой! Здорово нам повезло. Ни царапины!».

Он не улыбался.

– Машина разбита вдребезги.

– Это да, но лучше она, чем ты или я.

Около нас остановились машины; один из мальчиков объяснил:

– Этот идиот ехал не глядя, он бросился под колеса, а эта милая дама свернула влево.

Рыжий бормотал извинения, остальные благодарили меня.

– Он за вас молиться должен!

На краю мокрой дороги рядом с разломанной машиной я ощутила, что во мне вспенивается радость, как шампанское. Я любила этого кретина велосипедиста за то, что не убила его, и его товарищей, улыбавшихся мне, и незнакомых людей, которые предлагали довезти нас до Парижа. Внезапно у меня закружилась голова, и я потеряла сознание.

Она очнулась на заднем сиденье ДС. Но обратный путь она помнила плохо: шок был все же сильный. Жан-Шарль говорил, что придется покупать новую машину, что за разбитую больше двухсот тысяч франков не выручишь; он был недоволен, понятно; труднее было принять то, что он, казалось, сердился на меня. Не моя же это вина, я скорее горжусь тем, как я мягко положила нас в кювет; но в конце концов все мужья убеждены, что как водители они дают сто очков форы женам. Да, я вспоминаю, он был настолько недобросовестен, что вечером, когда я перед тем, как лечь, сказала: «Никто бы из этого не выкрутился, не раздолбав машину», ответил: «Я не нахожу, что это очень изобретательно: наша страховка компенсирует ущерб только третьему лицу».

– Что ж, по-твоему, лучше было бы убить этого типа?

– Ты его не убила бы: сломала бы ему ногу…

– Прекрасно могла убить.

– Ну и поделом ему. Все свидетели стали бы на твою сторону.

Он этого не думал, сказал просто, чтоб мне насолить, так как убежден, что я могла отделаться меньшими расходами. А это неправда.

– Вот чай, специальная смесь, – говорит отец, ставя поднос на стол, заваленный журналами. – Знаешь, о чем я думаю, – говорит он, – интересно, если бы девочки были в машине, сохранился бы у тебя тот же рефлекс?

– Не знаю, – говорит Лоранс.

Она колеблется. Жан-Шарль – это как бы мое другое «я», думает она. Мы солидарны. Я действовала, точно была одна. Но подвергнуть риску моих девочек, чтоб спасти незнакомца, нелепость! А Жан-Шарль? Он занимал место смертника. В конце концов ему есть из-за чего сердиться.

Отец возобновляет разговор:

– Вчера, когда дети были со мной, я бы скорее смел с лица земли целый пансион, чем пошел на малейший риск.

– А уж до чего они были довольны! – говорит Лоранс. – Ты задал им королевский пир.

– А! Я отвез их в один из маленьких ресторанов, где еще подают настоящие сливки, цыплят, которые откормлены хорошим зерном, настоящие яйца. Ты знаешь, что в США курам дают водоросли и что в яйца приходится впрыскивать специальное химическое вещество, чтобы придать им вкус яйца?

– Это меня не удивляет. Доминика привезла мне из Нью-Йорка шоколад с химическим ароматом шоколада.

Они смеются. Подумать только, что я не провела с ним ни одного уик-энда в жизни! Он подает чай в разрознен ных чашках. Старая керосиновая лампа, переделанная в электрическую, освещает стол, на котором раскрыт том «Плеяды». Ему не приходится терзать свое воображение, чтобы развлечься.

– У Луизы забавный ум, – говорит он. – Но похожа на тебя Катрин. В ее возрасте ты была так же серьезна.

– Да, я была на нее похожа, – говорит Лоранс (Будет ли она похожа на меня?)

– Я нахожу, что у нее очень развилось воображение.

– Можешь себе представить, Марта меня увещевает: я обязана повести ее к первому причастию!

– Она мечтает всех нас обратить. Она не проповедует, но ставит себя в пример. Всем своим видом она говорит: посмотрите, как вера преображает женщину, какую внутреннюю красоту она дает. Бедняжка, не так-то легко выявить наружу внутреннюю красоту.

– Ты злой.

– Да нет, она славная девочка. Доминика и ты, вы обе сделали блестящую карьеру; существование матери семейства так тускло, вот она и поставила на святость.

– К тому же иметь Юбера единственным свидетелем твоей жизни явно недостаточно.

– Кто был в Февроле?

– Жильбер Мортье, Дюфрены, Тирион и его жена.

– Она принимает этого подлеца! Помнишь, он приходил к нам – говорит без умолку, а за душой ничего. Не хвалясь, скажу, что начинал лучше его. Вся его карьера построена на грязных интригах и саморекламе. И Доминика хотела, чтоб я стал таким!

– Ты не мог.

– Я мог бы, если б совершил те же гнусности, что он.

– Именно это я и хочу сказать.

Доминика ничего не поняла. «Он предпочел роль посредственности». Нет. Жизнь без компромиссов, время, высвобожденное для раздумий, наслаждения культурой, вместо суетливого существования людей маминого круга; да и я живу не лучше.

– Твоя мать процветает по-прежнему?

Лоранс колеблется.

– У нее неладно с Жильбером Мортье. Я полагаю, что он собирается ее оставить.

– Вот уж полная неожиданность для нее! Она умнее мисс Планеты и на вид приятней госпожи Рузвельт: это дает ей основание считать себя выше всех женщин.

– Сейчас она очень несчастна, – Лоранс приняла резкость отца, но ей жаль мать. – Знаешь, я думала над тем, что ты мне говорил о несчастье. И все же оно существует. Ты остаешься самим собой в любой ситуации, но это не каждому дано.

– То, что доступно мне, доступно любому. Я не исключение.

– А я думаю, что исключение, – нежно говорит Лоранс. – Например, одиночество, мало кого оно не тяготит.

– Потому что люди не отдаются ему всей душой. Самые большие радости были мне дарованы одиночеством.

– Ты в самом деле доволен своей жизнью?

– Я никогда не совершил ничего, в чем мог бы себя упрекнуть.

– Тебе повезло.

– А ты своей недовольна?

– Довольна! Но я себя во многом упрекаю: слишком мало занимаюсь дочками; слишком мало бываю с тобой.

– У тебя дом и работа.

– Да, но все же…

Не будь Люсьена, у меня оставалось бы больше времени; я чаше видела бы папу и могла бы, как он, читать, размышлять. Моя жизнь чересчур загромождена.

– Ты видишь, мне уже надо ехать. – Она поднимается. – Твоя специальная смесь восхитительна.

– Скажи, ты уверена, что не получила внутренних контузий? Ты должна пойти к врачу.

– Нет, нет, я себя чувствую отлично.

– Что вы будете делать без машины? Хочешь взять мою?

– Я не хочу лишать тебя машины.

– Какое же это лишение! Я так редко ею пользуюсь. Мне больше по вкусу пешие прогулки.

Как это на него похоже, думает она взволнованно, садясь за руль. Ни на чей счет он не обольщается, и не приведи бог попасть ему на зуб, но он чуток, внимателен, всегда готов помочь. Она еще ощущает вокруг себя теплый полумрак его квартиры. Расчистить жизнь от всего лишнего. Я должна избавиться от Люсьена.

Сегодня же вечером, решила она. Она сказала, что встретится с Моной; Жан-Шарль поверил, он всегда ей верит, ему не хватает воображения. Сам он, безусловно, не изменяет ей, и ревновать ему и в голову не приходит.

– Тут красиво, ты не находишь?

– Очень красиво, – говорит она.

Они провели час у Люсьена, а потом она настояла на том, чтоб пойти куда-нибудь. Ей казалось, что в общественном месте легче объясниться, чем в интимной обстановке. Он повел ее в элегантное кабаре в стиле девятисотых годов: приглушенный свет, зеркала, зеленые растения, укромные уголки с диванами. Ей могло бы прийти в голову такое обрамление для фильма-рекламы какой-нибудь марки шампанского или выдержанного коньяка. Вот один из недостатков ее профессии: она слишком хорошо знает, как делаются декорации, под ее взглядом они распадаются на составные части.

– Что ты будешь пить? У них замечательное виски.

– Закажи мне, а выпьешь сам.

– Ты сегодня прекрасна.

Она мило улыбается.

– Ты мне говоришь это каждый раз.

– Это каждый раз так.

Она бросает взгляд на свое отражение в зеркале. Хорошенькая женщина, сдержанно веселая, чуть капризная, чуть таинственная – такой видит меня Люсьен. Мне это нравилось. А для Жан-Шарля я деловая, прямая, цельная. Тоже неправда. Приятная внешность, да. Но многие женщины куда более красивы. Перламутровая брюнетка с большими зелеными глазами, обрамленными огромными искусственными ресницами, танцует с мужчиной немного моложе ее; я понимаю, что от такого создания можно потерять голову. Они улыбаются друг другу, временами щека касается щеки. Любовь ли это? Мы ведь тоже улыбаемся друг другу, и руки наши встречаются.

– Если б ты знала, какая пытка эти уик-энды! Субботняя ночь… В другие ночи я еще могу сомневаться. Но тут я знаю. Это раскаленная лава в недрах моей недели. Я напился.

– Зря. Для меня это не так уж важно.

– Когда ты со мной, это для тебя тоже не так уж важно.

Она не отвечает. До чего он стал скучен! Сплошные упреки. Еще один, и я воспользуюсь. В самом деле…

– Потанцуем, – предлагает он.

– Пойдем.

Сегодня же вечером, повторяет она себе. Почему сегодня? Не из-за ночи в Феврале, ее не тяготит переход из одной кровати в другую: все так похоже. К тому же Жан-Шарль охладил ее чувства, когда она после катастрофы бросилась в его объятия, а он сухо заметил: «Машина вдребезги». Подлинная – и единственная – причина в том, что когда разлюбишь, любовь становится невыносима. Чистая потеря времени. Они молчат, как молчали нередко, но ощущает ли он, что это иное безмолвие?

Как за это взяться? – спрашивает она себя, садясь на диванчик. Она закуривает. В старомодных романах закуривают беспрестанно, это искусственно, говорит Жан-Шарль. Но в жизни часто случается прибегнуть к сигарете, когда надо преодолеть смущение.

– И ты тоже пользуешься «крикетом?» – говорит Люсьен. – Ты женщина со вкусом. Это так уродливо.

– Зато удобно.

– Как бы я хотел подарить тебе красивую зажигалку! По-настоящему красивую. Золотую. Но я лишен даже права делать тебе подарки.

– Ну! Ну! Ты позволял себе.

– Пустяки.

Духи, шарфики – она говорила, что это образчики для рекламы. Но, разумеется, от пудреницы или зажигалки из золота Жан-Шарль бы взбеленился.

– Ты знаешь, я не дорожу вещами. То, что я их рекламирую, отбило у меня интерес…

– Не вижу связи. Красивая вещь остается надолго как воспоминание. Вот от этой зажигалки, например, я давал тебе прикурить, когда ты впервые пришла ко мне.

– Можно вспоминать и без этого.

В сущности, Люсьен тоже живет внешней жизнью, хотя и по-иному, чем Жан-Шарль. Из всех, кого я знаю, только папа другой. Он верен чему-то, что в нем, а не в вещах.

– Почему ты говоришь со мной таким тоном? – спрашивает Люсьен. – Ты хотела пойти куда-нибудь, и мы пошли; я выполняю все твои желания. Ты могла бы быть полюбезнее.

Она не отвечает.

– За весь вечер ты не сказала мне ни единого нежного слова.

– Не было случая.

– Теперь никогда не бывает случая.

Вот подходящий момент, говорит она себе. Он пострадает немножко, потом утешится. Множество любовников на земле рвут как раз в это мгновение; через год они и не вспомнят.

– Послушай, ты не перестаешь упрекать меня. Лучше объяснимся откровенно.

– Мне нечего тебе объяснять, – быстро говорит он. – И я тебя ни о чем не спрашиваю.

– Спрашиваешь, только обиняком. И я хочу тебе ответить. Я к тебе очень хорошо отношусь, и так будет всегда. Но я больше не люблю тебя по-настоящему. (А любила ли? Есть ли смысл у этих слов?)

Молчание. Сердце Лоранс колотится быстрее, чем обычно, но самое тяжелое позади. Решительные слова произнесены. Остается закруглить сцену.

– Я давно это знаю, – говорит Люсьен. – Почему тебе понадобилось сказать об этом сегодня?

– Потому, что мы должны сделать из этого выводы. Если это не любовь, незачем спать друг с другом.

– Я тебя люблю. Множество людей спит друг с другом, не испытывая безумной любви.

– Не вижу оснований.

– Конечно! Тебе ничего не нужно. А мне каково? Я-то не могу без тебя обойтись, на меня тебе наплевать.

– Напротив, я прежде всего думаю о тебе. Я даю тебе слишком мало, крохи, как ты сам часто говоришь. Другая женщина сделает тебя гораздо счастливее.

– Какая трогательная забота!

Лицо Люсьена искажается. Он берет руку Лоранс.

– Ты говоришь не всерьез! Неужели все, что было между нами: ночи в Гавре, ночи у меня, наша вылазка в Бордо, – для тебя больше не существует?

– Ты не прав. Я всегда буду это вспоминать.

– Ты уже забыла.

Он взывает к прошлому, он сопротивляется; она спокойно подает реплики; это бессмысленно, но она знает? Тот, кого бросают, имеет свои права; она вежливо выслушивает его, ей нетрудно. У него во взгляде – подозрение.

– Я понял! У тебя есть другой!

– Ну что ты! При моей-то жизни!

– Нет, действительно это не так. Просто ты меня никогда не любила. Есть женщины, холодные в постели. Ты хуже. Ты страдаешь холодностью сердца.

– Не моя вина.

– А если я тебе скажу, что возьму да разобьюсь сейчас на автостраде?

– Ты не до такой степени глуп. Брось, не делай из этого трагедии. Одной меньше… Люди взаимозаменяемы.

– То, что ты говоришь, чудовищно. – Люсьен встает. – Пойдем. Мне хочется избить тебя.

Они доезжают молча до дома Лоранс. Она выходит и на мгновение останавливается в растерянности на краю тротуара.

– Что ж, до свидания, – говорит она.

– Нет, не до свидания. Подотрись своим хорошим отношением. Я сменю контору и не увижу тебя никогда в жизни.

Он захлопывает дверцу, трогается. Она не очень горда собой. Но и не недовольна. Это было необходимо, говорит она себе. Почему – она толком не знает.

Сегодня она столкнулась с Люсьеном в Пюблинфе, они не заговорили. Десять вечера. Она наводит порядок в спальне, когда слышит телефонный звонок и голос Жан-Шарля:

– Лоранс, твоя мать.

Она кидается к телефону:

– Это ты, Доминика?

– Да. Приезжай сейчас же.

– Что случилось?

– Приедешь, скажу.

– Еду.

Жан-Шарль снова погружается в книгу; он спрашивает с недовольным видом:

– Что происходит?

– Наверно, Жильбер все сказал.

– Подумаешь, трагедия!

Лоранс натягивает пальто, идет поцеловать дочек.

– Почему ты уходишь так поздно? – говорит Луиза.

– Бабушка немного больна. Она попросила меня купить ей лекарства.

Она спускается на лифте в гараж, где стоит машина, которую одолжил ей отец. Жильбер сказал! Она дает задний ход, выезжает. Спокойствие, спокойствие. Несколько глубоких вдохов и выдохов. Сохранить хладнокровие, ехать не слишком быстро. Ей везет, она тотчас находит место, ставит машину у тротуара. На мгновение она застывает у нижней ступеньки. Ей не хватает мужества подняться, позвонить. Что она найдет там, за дверью? Она поднимается, звонит.

– Что с тобой случилось?

Доминика не отвечает. Она причесана, накрашена, глаза сухие, она нервно курит.

– Жильбер только что ушел, – говорит она глухим голосом. Она вводит Лоранс в салон. – Он мерзавец. Мерзавец из мерзавцев. И его жена не лучше. Все одним миром те мазаны. Но я буду защищаться. Они хотят добить меня, но им не удастся.

Лоранс смотрит вопросительно, она ждет; слова застревают в горле у Доминики.

– Это не Люсиль. Это Патриция. Дуреха. Он на ней женится.

– Женится?

– Женится. Представляешь? Могу вообразить. Пышная свадьба в Мануаре, с флердоранжем, в церкви. С Мари-Клер он ведь не изволил обвенчаться. И Люсиль – взволнована, в роли молодой матери новобрачной. Сдохнуть от смеха.

Она разражается смехом, откинув голову на спинку кресла; она смеется, смеется, с остановившимся взглядом, бледная, и толстые жилы вздуваются под кожей на ее шее, внезапно ставшей шеей очень старой женщины. В подобных случаях дают оплеуху или плещут водой в лицо, но Лоранс не осмеливается. Она только говорит.

– Успокойся. Прошу тебя, успокойся.