Текст книги "Баконя фра Брне"

Автор книги: Симо Матавуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Что «клянусь богом», – вспылил горячий Сердар, – ну, что было бы, если бы я тебя, а? Говори?..

Их тотчас развели.

– О, о, о! – тихо увещевал конюха фра Бурак. – Ты, Степан, кажись, теряешь решпект к братьям. О, о!

– Ей-богу, отче, плевать мне на того, кто над человеком измывается, будь он хоть сам епископ, понятно? Парень не виноват, а мне больно, когда вижу несправедливость.

Сердар налетел было на Степана, но, к счастью, его остановили, не то святому отцу и в самом деле досталось бы.

Настоятель тут же рассчитал Степана. Фра Брне, непрестанно отдуваясь и придерживая брюхо, подарил ему пять талеров за то, что холил Буланого. И добрый молодец Степан покинул монастырь навсегда.

Потом послали человека в город к сапожному мастеру Бортулу Ловричу с письмом, в котором извещали о внезапной кончине сына.

Обрядив покойника, отнесли его в церковь и стали поочередно читать псалтырь.

У Бакони слезы лились в три ручья, парень не отходил от гроба. Он один в монастыре только и был по-настоящему опечален.

В трапезной фратеров за обедом поднялся ожесточенный богословский спор. Фра Тетка доказывал, что по большим праздникам отпевать священнослужителя без особой для того нужды не полагается. Фра Кузнечный Мех утверждал противное. Лейка и Квашня присоединились к мнению Кузнечного Меха, остальные поддерживали Тетку. Каждый старался вспомнить выдержки из Священного писания, подкрепляющие его точку зрения. Вертихвост побился об заклад с Квашней, что найдет указание в какой-то священной книге, и даже ходил в монастырскую библиотеку, но проспорил. В конце концов каждый остался при своем мнении.

На другой день прибыл мастер Ловрич.

Это был жилистый и подвижной коротыш с длинными черными усами и красным носом, лет пятидесяти. Особого горя он не проявил. Увалень утешил его наилучшим образом, распив с ним окку препеченицы.

– Видишь! – сказал ему Увалень. – Он-то ведь был выплавок. Знаешь, что мы в Котарах называем выплавком? Это когда курица снесет яйцо без скорлупы. Он и был таким яйцом, вот и погиб от стужи…

– Черррт! – крикнул мастер. – В какого он черта уродился?! Я двадцать лет мотался по Италии, по Чехии; три года жил в Вене, четыре в Моравии, в Штирии, в Словении, в Зальцбурге, Шпильберге, Тренто, Триесте, Вероне, Мантуе, да и всю Венгрию вдоль и поперек обошел, знаю как свои пять пальцев. Понимаешь? У самого черта в пекле был! Жил на папской земле, дрался с французами. Целые ночи проводил в поле, мок под дождем, ходил пехом по десять часов в день и никогда не простужался. А он… как ты сказал… выплавок, так бездыханным и на свет родился! Вот потому я и отдал его сюда, к этим, – продолжал он, понизив голос, – к этим сытым бездельникам, но все напрасно, черррт…

– А может, именно потому и свело ему рот, что ты вкушал незрелые плоды, – заметил Увалень, который, как и вся монастырская челядь, нахватался изречений из Святого писания.

Община насильно отдала Ловрича в солдаты, потому что горожанам не было покоя от его буйного нрава. Вернулся он только спустя пятнадцать лет и женился на болезненной и уже перезрелой, но довольно состоятельной девице. На службе его обучили сапожному ремеслу, и он теперь недурно сбывал свой товар в городе. Шил он башмаки и фратерам, потому-то его сына и приняли в монастырь. Дышло был единственный послушник, не являвшийся родичем ни одному из фратеров. Жена Ловрича умерла спустя четыре года после замужества, а сын, как мы видели, преставился на двадцать первом году своего бренного жития.

Беднягу дьякона похоронили, и мало-помалу в монастыре восстановился прежний порядок, но родился непонятный страх перед «призраком».

Проспав четыре ночи на старом месте, Клоп вдруг настойчиво потребовал, чтобы его немедленно переселили. Он отказался дать какие-либо объяснения о причине своего испуга, а когда стали настаивать, дьякон только насупился, а на лице его отразился непритворный ужас. Этого было достаточно, чтобы страх обуял послушников. Когда же Клоп попросил и получил разрешение съездить на некоторое время домой, страх охватил всю монастырскую челядь и даже самого фра Брне. Но злосчастный Клоп не ограничился этим, из дому он написал письмо дяде фра «Скряге Сычу», который в то время был приходским священником в О. Клоп умолял дядю перевести его в другой монастырь, уверяя, что скорее снимет сутану, чем вернется в В., потому что в монастыре завелся упырь («много упырей»). Фра Скряга пообещал, а письмо племянника переслал фра Лейке, добавив от себя, что не худо было бы братии отслужить панихиду за упокой Дышлиной души…

На этот раз страх охватил и фратеров, кроме Тетки и Сердара. Тщетно они уговаривали не служить панихиду, уверяя, что как раз после панихиды у молодежи только и разыграется буйная фантазия. Фра Брне доказывал, что панихида необходима, его поддержали еще четыре брата. Разгорелся ожесточенный богословский спор, каждый призывал на подмогу святых отцов. Однако, как обычно в таких случаях, побежденные ожесточились и остались при своем мнении. Отважный фра Сердар, не умея спорить, только кричал:

– Это проказа, этот вонючий Клопина выдумал чепуху, чтобы только найти предлог побродяжничать, а вы рады стараться: бухаете в колокол, не глянувши в святцы. Клянусь богом, он умно сделал, что убрался отсюда; впрочем, вернись он, уж я бы поддал ему ногой в соответствующее место! Филины как Филины, весь род их таков, наипаче Скряга!.. А покойный Дышло пусть мне явится, пусть только попробует!

Баконя упивался речами Сердара. Его страстно влекло все мужественное, смелое; дивясь учености других фратеров, он просто восторгался отвагой Сердара, который не только не боялся Дышла, но даже и подзадоривал упыря.

На другой день после получения письма Скряги, когда фратеры уселись ужинать, Буян, стоя за аналоем, принялся за чтение Четьи-Минеи.

– Молодой Еркович! – прерывая чтеца, окликнул Баконю Сердар.

– Что прикажете? – отозвался Баконя, входя в трапезную.

– Принеси-ка мне из моей кельи платок, вот тебе ключ!

Баконя оглянулся и мигнул Коту.

– А ты куда? – спросил Сердар Кота.

– Я… того…

– Ты, «того», останься на месте, а ты, Еркович, принеси то, что я тебе приказал.

Чтец продолжал:

– «Блаженный же, услыша от ангела, паде ниц на землю и поклони ее и глагола…»

Тем временем вернулся Баконя, белый как мел, и подал платок. Фратеры поглядели на него. В трапезной послушников Баконя повалился на скамью, утирая холодный пот со лба.

– Видел его, да? – спросили Кот и Лис.

Баконя покачал головой и с трудом произнес:

– Нет, но все мне казалось, что он у меня за спиной…

– Шкопич! – крикнул фра Тетка.

– Что прикажете? – отозвался Кот.

– Я позабыл в келье коробочку с порошками. Сходи-ка принеси, их надо с вином принимать.

Кот хочешь не хочешь отправился. Хоть и видел злую игру фратера, но ослушаться нельзя. Дойдя до двери классной, он заорал и кинулся обратно.

– Что с тобой? – в один голос спросили фратеры.

– Ой, боже! Видел его…

– Кого? – спросил Сердар и, вскочив со скамьи, двинулся к Коту.

– Не знаю… фра… может быть, мне привиделось…

Сердар, бранясь, вышел. За ним последовал Тетка.

Тогда Кот упал на колени перед распятием.

– Клянусь святым распятием, отцы, это был он… Он, Дышло, он самый!

– Померещилось тебе, глупый!

– Нет, клянусь!..

Настоятель с фратерами, не желая его больше слушать, удалились.

– Он, он, – продолжал лепетать Кот. – Прислонился к стене и пялит на меня глазищи! Ох, господи! Ох, господи! Как я только не умер на месте!..

– Что ж, теперь скрывать нечего, – сказал Навозник. – До сих пор я молчал ради общего спокойствия, а теперь таить больше нечего. Я тоже его видел!

Представляете себе ужас послушников!

– Да… Что есть, то есть, сами знаете, я слова даром не бросаю! Позавчера, в субботу, когда все вы ушли ко всенощной и начало смеркаться, я подошел к этому самому окну поглядеть, какова будет погода. Посмотрел на небо, потом глянул в сторону кладбища, а он там – высунул голову из-за стены и вылупил на меня вот такие глазищи! А у меня, братцы мои, ноги подкашиваются. Хочу вымолвить: «Да воскреснет бог!» – и не могу! Как он дотянулся до стены-то? Должно быть, взобрался на могилу покойного фра Фелициана Фелициановича…

Затем Навозник рассказал, что Дышло являлся Треске, Белобрысому, Корешку и скотнику, но они «ради общего спокойствия» все скрыли, ну, а сейчас уже нельзя больше таить!

Разумеется, в тот же вечер обо всем стало известно и фратерам, каждому доложил его послушник. На другой день после службы все собрались в келью покойного Дышла и отслужили вселенскую панихиду.

Однако, к великому удивлению всех, не помогла и панихида. Дышло стал появляться еще чаще. Наконец он самолично объяснил Увальню, почему нет ему покоя.

Дышло встретил Увальня среди бела дня, когда тот шел с переправы к монастырю. Увалень, смелый и опытный в таких делах, перекрестился, неторопливо прочитал «Богородице, дево!» и спросил привидение: «Душа христианская, чего тебе нужно от меня?» – «Хочу тебе исповедаться!» – «Душа христианская, пойди-ка ты лучше к какому монаху!» – «Нет, должен я исповедаться тому, кого первым встречу! Так мне велено в наказание за то, что не совершил положенного перед смертью. Значит, слушай…» Увальню пришлось выслушать исповедь с начала до конца, о всех его больших и малых грехах, даже о том, как Дышло воровал у фра Кузнечного Меха табак и отсылал его в город отцу. Потом призрак сказал, что отпевали его напрасно и что не будет ему покоя в могиле до тех пор, пока он (Дышло) не отслужит мессу в монастырской церкви. А будет это в полночь, когда пройдет ровно столько времени, сколько прошло бы до его первой мессы, будь он в живых.

Как только об этом стало известно, фра Брне не отпускал от себя Баконю ни на шаг и волей-неволей стал с ним кое о чем разговаривать, а потом и проверять, чему тот научился. Баконя все свои знания выложил перед дядей меньше чем за полчаса. Тогда фра, скрепя сердце, стал втолковывать ему основы богословия.

Сердар сердился на «ребячьи выдумки», но больше всего на «впавшего в детство» фра Брне. Однако, когда, казалось, гнев его должен был достигнуть вершины, Сердар вдруг смягчился и перестал наказывать послушников и слуг.

– В конце концов не так уж и плохо, что болтают все эти глупости! – сказал он как-то фра Тетке, когда они остались наедине. – Наш народ боится одного покойника больше, чем сотни живых. Нам же лучше, если заречные станут бояться, тем паче что год-то неурожайный.

И в самом деле, среди заречных разнесся слух, будто дьякон обратился в упыря. С тех пор никому больше не приходило в голову забираться ночью в монастырь, пусть даже было известно, что можно «прихватить» кое-какое добро.

VII
ЧТО ДЕЛАЛОСЬ ВО ВРЕМЕНА «ЖБАНА»

Два года протекло в монастыре без каких-либо особых перемен, и вдруг опять наступила година, полная роковых событий.

В день святого Франциска Салесского (29 января по римскому календарю), на заре, остров запорошило снегом. Правда, снег выпал неглубокий, меньше чем по щиколотку, но и это казалось необычным здесь, в теплом краю, где почти никогда не бывает снега, а миндаль зацветает на сретенье. День зимнего святого Франциска народ не празднует, ну, а фратеры, конечно, празднуют, служат великую мессу, и послушники в обед получают добавочное блюдо.

Выходя из церкви, фратеры и послушники увидели, как через главные ворота вошел во двор высокий крестьянин в буковацкой одежде. Чистый дьявол! Голова дыней, глаза большие, желтые, как у филина, правый ус длиннее левого, а из-под раскрытого ворота чернеет лохматая грудь. Ечерма на нем была какого-то неопределенного цвета, с несколькими оловянными пуговицами. За кожаным поясом с металлическим набором торчал пистолет и шомпол. Штаны спустились, живот прикрывала только рубаха, сквозь прорехи просвечивало грязное тело; стянутые выше икр ремнем порты пузырились на коленях. Поверх дырявых шерстяных носков на ногах были стоптанные опанки. Несмотря на холод, он не надел в рукава свой буковацкий аляк, а накинул его на плечи, держа руку на оружии.

– Господи, ну и верзила! – воскликнул Сердар. – Ты откуда?

– Я, что ли? – пробубнил, как из бочки, буковчанин, тупо уставясь на фратера.

Все прыснули со смеху.

Буковчанин высморкался при помощи двух перстов и переспросил:

– Я, что ли? Я?

– Ну да, откуда ты? Зачем к нам пожаловал?

– А вы фратеры, что ли?

– Фратеры.

Буковчанин быстро снял шапку и поспешил облобызать им руки, говоря при этом:

– Я, того, слыхал, будто вам конюх нужен, ну и, того, так сказать, пошел в монастырь: мог бы и я…

– А ты откуда?

– Я, что ли? Буковчанин, из Зеленграда…

– Да ведь ты православный?

– Я, что ли? Нет, упаси бог, я ведь из Зеленграда, а в Зеленграде нету православных, и в Медведжой тоже, в этих двух селах нету никого, а во всех прочих, сам знаешь: по всей Буковице сплошь православные…

– Да умеешь ли ты ходить за лошадьми? – спросил Квашня.

– Я, что ли? Само собой, ей-богу, я…

– А как тебя звать? – спросил настоятель.

– Меня, что ли? Зовут меня Грго…

– А по фамилии?

– Прокаса! Грго Прокаса, знаешь, из Зеленграда…

– Не хватает нам еще и такой скотины в хозяйстве! – бросает по-итальянски фра Кузнечный Мех.

– А почему бы нет? – заметил Сердар. – Конечно, он простофиля, да нам-то что? Такие как раз работать горазды.

Квашня и настоятель были того же мнения. Покуда они «лопотали» по-итальянски, буковчанин глядел на них с таким дурацким видом, что послушники просто надрывались от хохота.

– А могу ли я, так сказать, прощенья просим, войти в церковь, как говорится, богу помолиться? – спросил Грго.

– Погоди, сейчас пойдешь! – остановил его настоятель и снова заговорил по-итальянски: – Видите, мне это нравится! Первая его мысль о церкви. Вот это и есть простой, подлинный, неиспорченный крестьянин, от коих вскоре и следа не останется! – Потом, обратившись к Грго, он спросил: – Значит, умеешь ухаживать за лошадьми?.. Само собой, говоришь!.. А сколько ты просишь в год?

– Я, что ли? Мне, отче, дашь опанки и рубаху дашь, и харч мне дашь, а денег, как говорится, столько положишь, сколько заслужу. Об одном прощу: пусти меня в церковь.

– Ступай помолись богу, как правоверный католик, на денек-два тебя примем и поглядим, подойдешь ли. Ну, иди, иди!

Фратеры пошли пить кофе, а послушники повели Грго в церковь.

Едва переступив порог, он разинул широко рот, упал ниц и, распластавшись во всю длину, облобызал каменный пол. Послушники громко смеялись. Грго спросил их, где находится святой Франциск. Они повели его к главному алтарю. Грго стал усердно отбивать поклоны и что есть мочи бить себя в грудь…

За эти несколько дней искуса буковчанин сумел угодить фратерам. Несмотря на придурковатость, с лошадьми он обращался умело.

Прозвали его «Жбаном» из-за большой головы, так прямо в глаза и говорили, и он нисколько не обижался. Послушникам и слугам он служил мишенью для насмешек. При первой же возможности, собравшись вокруг Жбана, они принимались над ним потешаться. Больше всего было смеху, когда ему рассказали, что их дьякон обратился в упыря! И, надрываясь от хохота над чрезмерным страхом Жбана, каждый мало-помалу освобождался от собственного.

Как только Жбан заканчивал работу на конюшне, Треска или Корешок наперебой тащили его к себе: то раздувать мех, или бить тяжелым молотом в кузнице, или таскать на спине мешки с углем; то засыпать мельничные ковши, или собирать муку, или лезть в воду, когда что-нибудь застревало между лопастями, или когда вода затягивала водоливный щит, или засорялся отводной канал. Когда в монастырь приезжали заречные молоть муку или ковать лошадей, Жбан помогал им тоже. Они же вовсю глумились над глупым буковчанином, но тем не менее давали ему кто табаку, кто кусок сала, кто мелкую монету.

Однако, когда вздулась река и заречные не могли добраться до острова, Жбану пришлось работать без подношений. Треска каждый вечер ставил верши и платил чабанам за то, что они на заре вынимали их. Это стало сейчас обязанностью Жбана; когда попадались угри, то и на его долю кое-что перепадало, но форели он так никогда и не попробовал. А между тем Треска брал с фратеров хорошие деньги за рыбу! Когда Жбан не был нужен ни мельнику, ни кузнецу, его звали к себе паромщики тащить паром, сами же они сидели сложа руки, посмеиваясь да покуривая. Непрестанно нуждались в нем Навозник и послушники, а по вечерам скотник. Самое удивительное было то, что, как ему ни досаждали, как его ни ругали, Жбан никогда не нахмурится, не скажет: «Не пойду! Не могу!» Наоборот, он всегда был доволен, а в те короткие минуты, когда ему давали передохнуть, сосал свою трубку. «Где ты, Жбан?» – «Я, что ли? Вот он я! Дай, ради бога, высосать полтрубочки!» – отвечал он обычно.

Однажды с вечера ярко засветил месяц, можно сказать, совсем по-весеннему! Отцы посидели в старой монастырской кухне и отправились на покой. Кот, Буян и Лис, окружив Баконю, следовали за фратерами и что-то нашептывали ему. Баконя, видимо, колебался, не зная, соглашаться ему или нет. Но когда Лис презрительно скривил губы, Баконя протянул руку и обменялся рукопожатиями с ним, с Котом и с Буяном, затем, нагнав дядю, распахнул перед ним дверь в келью.

– Та-а-ак! Уф! Разморило меня у очага, засну как убитый. Доброй ночи всем! – сказал фра Брне.

– Доброй ночи! Доброй ночи! – посыпалось со всех сторон.

Восемь дверей затворились изнутри, загремели засовы, и наступила тишина.

Месяц стоял уже высоко, когда Лис притворил дверь своей кельи и на цыпочках, сжимая в руке башмаки, прокрался в галерею. Из другой кельи выскользнул Кот, тоже босиком, и, подав знак рукой Лису, направился к нему. Не успели они сойтись, как появился и Буян.

– Скотина! Чертов Космач! Если не выйдет, боюсь, как бы он нас не выдал!

– Нет! Он не из таких! – заметил Кот. – Подождем еще немного.

– Пойдем к его келье, в случае чего я кашляну! – сказал Буян.

Все трое, с башмаками в руках, двинулись вокруг галереи.

Ждали долго, но вот скрипнул засов, дверь медленно отворилась, и высунулась голова Бакони.

– Не бойся!.. Выходи!.. Сам знаешь, что, как заснет, его и пушками не разбудишь! – ободряли его товарищи.

– Ох, господи! – шептал Баконя, но все же спустился за ними по ступенькам во двор.

Буян и Кот подбежали к стоявшей у погреба деревянной лестнице, перенесли и приставили ее к кладбищенской стене, которая тянулась аршин на десять от церкви к кухне. Шедший впереди Лис хотел уж было подняться по лестнице, но Буян остановил товарища:

– А где это?.. Знаешь? – И, подняв к губам руку, он сделал вид, что пьет.

Лис рысью кинулся к погребу, а Буян взбежал как белка вверх по лестнице, оседлал стену и стал обуваться. За ним взобрался Кот, потом Баконя. Усевшись верхом на стене, они дождались Лиса, который нес что-то на плече. Лестницу перетащили на другую сторону стены, уперли в могилу фра Фелициана Фелициановича и на мгновение застыли, оглядывая освещенные месяцем белые надгробные плиты, невольно скрестив взгляды на свежей могиле в конце третьего ряда.

– Бедный мой, славный Иннокентий! – прошептал Лис, крестясь. – Да простит тебя господь, ведь ты тоже не раз сюда забирался!.. Прочтем хотя бы «Богородицу» за упокой его души!

Друзья спустились, шепча молитву, положили лестницу на могилу Фелициана и покинули кладбище.

– Сначала передохнем! – сказал Лис, когда они вышли на выгон перед новой кухней.

– А ты, Баконя, запомни: мы проделывали это еще до смерти Дышла, как только река, бывало, поднимется и на мельнице нет заречных… Началось это у нас… помнится, еще в ту зиму, когда нанялся Степан…

– Славный наш Степан! – заметил Буян вздыхая. – Ох, Сердар, Сердар!..

– Брось ныть! – прервал его Лис. – Значит, понимаешь, Баконя, вот уже пятый год мы ходим туда на посиделки! – Он указал рукой в сторону кухни, откуда доносился громкий говор. – Никто из фратеров и не подозревает, а слуги не посмеют нас выдать, не в их это интересах. Но запомни!.. Я не говорю, что ты можешь нас выдать, но боюсь, как бы Сердар что не пронюхал и не сбил тебя с панталыку. Ты его знаешь…

– Ладно, брось свои нравоучения! – прервал его Кот, и они двинулись к кухне. – Чего его поучать? Он и сам понимает, что, если Квашня дознается, непременно его выгонит!

Буян толкнул ногой дверь, и она растворилась. Яркий свет ударил им в глаза.

– Милости просим! – приветствовали послушников из кухни. – Входите! Садитесь!

– Милости просим, давненько не захаживали, да еще с «дарохранительницей»! – сказал Треска, вскочив и снимая шапку. – Не говорил ли я, что они придут с «дарохранительницей», а? Видите, а? Вот и Еркович, сокол ясный! Впервые к нам на посиделки, а, Еркович? Ну и отлично, ну и здорово! Милости просим! Садитесь!..

Все четверо уселись между Корешком и Треской. Косой, Увалень, Белобрысый и скотник тоже разместились на подстенке, заслоняя лицо руками от сильного жара.

– Ну, что, люди? Как поживаете, а? – спросил Лис.

– Ей-богу, не худо, а вот, ежели бог даст, с вами и совсем хорошо! – отозвался Косой, подмигивая соседу.

– И в самом деле, не худо, по-братски, как надо! – подсластил Корешок. – Все мы слуги святого Франциска. Оно, конечно, скажем, не все мы ровня, но ведь даже пальцы на руке не одинаковы; кто священник, кто послушник, а кто и слуга; однако все же мы друг без друга никуда. Не так ли, братья?

– Верно, так! – загорланили все.

– Ну вот, во имя этого будьте здоровы! – продолжал Корешок. – За здоровье этих славных дьяков и за их хорошую молодость. Дай им бог дожить до того, чего они желают!

Слуги встали и поснимали шапки.

– А по сему случаю следует вспомнить еще двоих их друзей, из которых один жив, а другой в райской обители! Значит, за помин души покойного Ловрича!

– Аминь! – хором запели все.

– И за здоровье Клопа, где бы он ни был!

И все по очереди угостились.

– Ей-богу, бедный Дышло даже после смерти пользу нам приносит! – сказал скотник Лису. – Подумай, дьяк, с тех пор как прибрал его бог и стали ходить слухи, будто он встает из могилы, чертовы воры заречные и носу не кажут… Можем спать спокойно.

– Как и тот, которого бог благословил и живым и мертвым, – добавил Увалень.

Завязалась беседа о том о сем, а главным образом о былых посиделках. Все поминали добрым словом Степана и его шутки.

– А где Жбан? – спросил Буян. – Что-то его не видно.

– Да вон, в запечье. Уж часа два дрыхнет. Вот помолчите и послушайте, как храпит! – предложил Косой.

Все примолкли. И в самом деле, Жбан храпел за двоих.

– Разбудите его! – сказал Лис.

Скотник толкнул его ногой.

– Проснись!

– Я, что ли? – спросил Жбан.

– Ты, осел, кто же может быть другой в твоей шкуре? Кличут тебя дьяки!

Грго подошел к очагу взъерошенный, распоясанный. Послушники покатились со смеху.

– Дайте ему, пусть скажет здравицу! – приказал Лис.

Жбан пробубнил какую-то нелепицу и нагнул кувшин.

– Дуй, дуй сколько влезет! – крикнул Лис.

Сделав десятка два глотков, Жбан, у которого глаза полезли на лоб, перевел дух.

– Еще, еще! – закричали послушники, хотя остальным это не очень-то понравилось.

Грго снова нагнул кувшин и сосал, сосал, покуда не насосался, как оборотень. И тут же, опустившись на пол, стал набивать трубку.

Все, окружив его, принялись дразнить и всячески задирать. А он молол какой-то вздор, пока язык у него не отказался служить окончательно.

Наконец Треска сказал ему:

– Ступай, Грго, обойди коровник и конюшню, кому-то надо же это сделать, а ты самый младший по службе! Иди-ка!

– Я, что ли? Я? – бормотал Жбан. – Во всем тебя послушаю, ну-у во всем, во всем, то-оль-ко дне-ем, но в эту пору не-е-е!..

– А почему бы и не в эту пору?

– А, не-е-ет! Чтобы меня Ды-ыш-шло… ву… у… у… – Он отполз в запечье и снова захрапел.

– Труслив, как заяц! – со смехом заметил Треска.

– Мы как-нибудь ночью сыграем с ним шутку! – сказал Буян.

Послушники сидели долго и тем же путем вернулись в монастырь.

Наутро фра Брне удивился, что племянник не несет ему воды и не разжигает мангал; окликнув племянника несколько раз, Брне вошел в первую комнату. Баконя сладко спал.

– Та-а-ак!! – воскликнул Брне и, быстро схватив с полки прут, которым племянник обычно чесал ему спину, огрел Баконю.

– Та-а-ак! Ослиное отродье! Барствовать вздумал, а? Мне тебя будить, а?

Как ни был чувствителен этот гостинец, но первая мысль Бакони была: «Счастье, что дядя не знает!» И он побежал по воду. Но когда Баконя, наспех убрав комнаты, шел к заутрене, на него напало вдруг сомнение, уж не разведал ли кто из фратеров или шедший ему навстречу Навозник о вчерашней попойке?

– Ты что это делал ночью, а? – еще издалека спросил его повар.

У Бакони занялся дух и затряслись поджилки.

– Слышишь, я спрашиваю: что ты делал ночью, почему вовремя не поднялся и мне пришлось за тебя звонить?

– Бо…лел живот! – нашелся наконец Баконя.

– А, живот болел! – продолжал уже мягче Навозник. – Эх, сынок, зачем же ты ешь так много? Зачем ел на ночь столько рыбы? Ступай, быстро приготовь что надо, – и протянул ему ключ от церкви.

Баконя немного успокоился, и все же, когда он зажигал свечи, лучинка в его руке дрожала. Расхаживая по церкви, он молился:

– Мой добрый святой Франциск! Прости меня на сей раз, даю тебе… (Баконя хотел сказать: «Даю тебе клятву», но передумал) значит, даю тебе слово, что больше не буду!

Вошли фратеры. Черед служить был за Сердаром. Только когда он поворачивался спиной к молящимся и лицом к алтарю, Баконя решился посмотреть на товарищей, которые, позевывая, как ни в чем не бывало бормотали молитвы; но как только Сердар поворачивался к ним, Баконя опускал голову, боясь встретиться с его пронзительным взглядом, который может проникнуть в самую душу и открыть великую тайну, если она еще ему неизвестна.

Когда отцы вышли, Баконя медленно поплелся за ними, насторожив уши и стараясь уловить их разговор. А проходя через трапезную, он держался поближе к стене, готовый за нее ухватиться, если Сердар вдруг сразит его вопросом: «Ты где был сегодня ночью, младший Еркович, а?» Баконе казалось, что, как только Сердар откроет рот, прозвучит именно этот злосчастный вопрос. Но тот сел и, ни на кого не глядя, пил кофе. Баконя вздохнул с облегчением и принялся старательнее обычного прислуживать Навознику, болтая о пустяках и смеясь. Друзья, еще с похмелья, поглядывали на него с удивлением. Когда все разошлись, Баконя попросил повара закинуть за него словечко перед дядей, а сам отправился к фра Тетке, спросить, не нужно ли ему чего. И наконец осмелел до того, что предложил свои услуги даже Сердару.

– Мне как раз нужны небольшие клещи. Ступай и принеси-ка их из кузницы! – сказал Сердар.

Баконя заглянул на черную кухню, но там не было никого, кроме Жбана. Баконе показалось, что, когда он внезапно переступил порог кухни, выражение лица Жбана было совсем иным. Однако это длилось всего мгновение, потому что на вопрос, что он здесь делает один, Жбан с дурацким видом ответил своим неизменным: «Я, что ли? Я?»

Из кухни Баконя отправился к кузнецу и взял клещи.

– Уж очень твой племянник сегодня старается, – заметил Сердар за обедом.

– Потому что с утра заработал на орехи, – ответил Квашня и, рассказав обо всем, тихонько добавил: – Сейчас мне даже жаль его, я узнал потом от повара, что у него болел живот!

Разговор подслушал Кот и передал послушникам, и Баконя неожиданно расплакался. Тщетно образумливали его товарищи, тщетно ублажал Навозник, Баконя был неутешен. Позже, в школе, он немного успокоился, но, когда друзья стали уговаривать его в тот же вечер отправиться на посиделки, он вскипел и накинулся на Лиса:

– Чтоб у меня ноги отсохли, если я когда-нибудь туда пойду! Ты виноват, ты меня уговорил!

– Ну и отлично, нечего божиться и ерепениться! Не хочешь, не надо, – спокойно возразил Лис. – Столько лет ходили без тебя и не чувствовали, что нам кого-то недостает. И ты прав, когда говоришь, что я виноват! Правильно! Виноват, очень виноват, что считал тебя другом!

– Не надо так! – вмешался в их спор Буян. – Будем настоящими друзьями. Что тебе тяжко, я понимаю, и мне было поначалу нелегко! Ты считаешь, что великий грех немного повеселиться в мясоед, да еще в наши годы! Не спорю, конечно, грех; но грех мелкий, грешок просто и вполне простительный. Тут-то я разбираюсь получше тебя, как разбирались лучше меня Клоп и покойный Дышло…

– Да он просто трус! – сказал Кот.

– Врешь! – вскипел Баконя. – Я вовсе не трус! Я не из твоих мест родом, где все трусливы, как зайцы!.. Да, как зайцы, потому что один наш разгонит пятьдесят таких, как вы…

Чтобы дело не дошло до драки, Буян вмешался снова:

– Да ведь он не говорит, что ты, Иве, трус, просто ты опасаешься, что дядя, узнав, выгонит тебя. Но клянусь тебе, что, если такое случится, им придется выгнать всех четверых, потому что мы трое станем на колени и скажем: «Не выгоняйте его, он виноват, но мы в десять раз больше!» Поэтому образумься, дружище, и пойдем вечером.

– Ни за что не пойду!

Баконя отнекивался два дня, а те без него не хотели идти. Тронутый этим, Баконя на третий день согласился, и все четверо тем же путем отправились на посиделки.

Река все еще оставалась вздутой, и поэтому они ходили туда несколько ночей подряд. Баконя привык и уже без труда поднимался рано. И с той же страстностью, с какой прежде отказывался от посиделок, теперь он настаивал на них.

Продолжалось это до конца мясоеда, а в том году он оканчивался в середине марта. В этот день в старой кухне к вечеру собиралась вся братия, включая и слуг; разрешалось повеселиться также и послушникам.

По окончании службы, перед обедом, фратеров поджидал у церкви Косой с вымазанным сажей носом.

– Этот уже с утра начал! – заметил фра Тетка.

– Я пришел сказать, фра Брне, что надо сегодня же подковать Буланого, потерял обе передних подковы.

– Та-а-ак! Ступай сейчас же! Пусть приготовят все, что нужно, я следом за тобой.

– Пойдем и мы, уж больно хороша погода! – заметил настоятель.

Фратеры двинулись к кузнице, послушники за ними.

У кузницы собрались слуги, все с вымазанными сажей лицами, а Жбан, черный, как негр, с венком лука на шее и с кочергой за поясом.

– Нечего и думать подковывать! – сказал Квашня. – Сам сатана испугается, не то что пугливый конь!

– Вот и пусть привыкает! – сказал Сердар. – Выведите коня!

Жбан вывел Буланого, который все косился на конюха. Баконя потрепал коня по шее. Косой поднес в решете овес. Четверо парней, растянув по земле веревку, стали окружать Буланого, чтобы стянуть ему ноги и повалить, иначе коня подковать не удавалось.

Буланый понюхал овес и повел глазами. Слуги, полагая, что наступил удобный момент, рванули веревку, но Буланый дернулся, взвился на дыбы, подняв заодно и Жбана, потом дважды кинул задом. Когда к нему подошли снова, Буланый стал лягаться и плясать вокруг Жбана, который крепко держал его за недоуздок.