Текст книги "КАДРИ"

Автор книги: Сильвия Раннамаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Воскресенье

Опять прошло много времени и случилось много разных событий. Чего только не найдешь в бабушкином сундуке со старьем! Конечно, ничего таинственного там нет, зато есть пропасть старой одежды.

Мне захотелось хорошенько прибрать всю комнату, и бабушкин сундук очень мешал. И вечером я сказала ба бушке:

– Письма, которые занимают так мало места и которые интересно было бы почитать, ты сжигаешь, а вот сундук у тебя набит доверху тряпками, будто это какое-то сокровище.

Бабушка рассердилась:

– Опять тебе мой сундук помешал! И кто тебе разрешил рыться в моих вещах?

Я не сдавалась и настаивала на том, чтобы бабушка выбросила все старье и отдала мне сундук для школьных принадлежностей.

– Старье? Что ты понимаешь! Будет время – сама разберусь. Старые вещи можно сдать в утиль.

В утиль? Стойте, стойте! Я где-то слыхала, что из старых тряпок можно сплести коврик. Как это делают? Но об этом я узнаю в рукодельном кружке в Доме пионеров.

Да, я и забыла записать это! Ведь я теперь пионерка!

Пионеркой я стала уже в первую четверть. Когда меня примали на совете отряда и я давала торжественное обещание, было очень празднично, даже знамя внесли.

Теперь мне кажется, будто я уже давно и вместе со всеми вступила в пионеры.

На следующий день после разговора с бабушкой я отправилась в Дом пионеров, к руководительнице кружка рукоделия, и теперь весь наш класс охвачен «лоскутной» лихорадкой.

Мы решили все вместе сделать одну вещь для ученической выставки, а потом пусть каждый сделает для себя то, что ему захочется.

Мы собираем лоскутья, режем их на полоски, сшиваем и красим. У меня уже и неприятность вышла из-за этого. Но вообще-то в этой «тряпичной истории» было много хорошего.

Как-то мы, девочки, целый вечер резали тряпье – старые чулки и разные лоскуты – на полоски шириной в палец. Приятно было сидеть вместе – руки у нас работали как заведенные. Языки тоже не ленились. Говорили и об Энту. Юта спросила, куда он девался, почему его давно не видно. Имби в последний раз видела его, когда он вместе с отцом выходил из учительской.

Айме сказала, что Энту отдали в школу для каких-то трудновоспитуемых.

Может, это и нехорошо, но мы все обрадовались. Больше всех радовалась Айме. Это и понятно: Энту досаждал ей больше, чем другим.

Мы условились, что тот, кто первым кончит работу, может потребовать что-нибудь от того, кто кончит последним, – как при игре в фанты.

Я первая победила, а Юта осталась последней, но я еще и потребовать ничего не успела, как она уже начала спорить: у меня, дескать, чулок был короче, а ей всегда дают самые плохие тряпки и самые длинные чулки. Имби даже прикрикнула на нее:

– Что ты ноешь всегда и портишь другим настроение! Ты же видишь, что никто не выбирает, а берет что попало.

Другие девочки тоже поддержали Имби, а я сказала, что ничего не стану требовать от такой плаксы.

Потом все девочки взяли по обыкновенному чулку, а Юте нарочно оставили самый коротенький, до колен. Это, конечно, придумала Имби – она лукаво нам подмигнула. Мы ее поняли и с таким усердием принялись резать чулки, что у нас руки онемели. Имби первая крикнула: «Готово!» Второй была Айме, третьей я. А Юта опять осталась последней.

Она разозлилась и тут же выдумала, будто руку ее свело судорогой. Имби пошутила, что лучше бы ей свело судорогой язык, но тут же потребовала, как победительница, чтобы Юта за весь вечер не открывала рта. Юта сердито засопела и не сказала ни слова. Остальные тоже замолчали. Настроение у всех испортилось, и мы невольно сами помогли Юте сидеть молчком.

Потом победила я, а проиграла Айме. Я попросила Айме спеть что-нибудь, потому что у нее очень красивый голос. Она всегда выступает на школьных вечерах и даже по радио. Я до сих пор не умею хорошо петь, но очень люблю пение, а слова песен, где бы я их ни услышала, мне сразу запоминаются. Айме пела, а мы все подхватывали припев, и, если кто-нибудь забывал слова, я подсказывала. А ворох нарезанных лоскутов все рос и рос.

Только мы распелись, как дверь вдруг открылась, и ввалились наши мальчики. Они занимались в кружке «Умелые руки». Мы и внимания на них не обратили и продолжали петь. И мальчишки начали нам подтягивать! Не помню, чтобы на уроках пения мы пели с таким увлечением. Все мы развеселились и подобрели.

Когда мы кончили петь, я предложила мальчикам помочь нам. И, как ни удивительно, они согласились. Это было очень кстати, потому что пальцы у нас прямо-таки одеревенели и многие натерли себе мозоли.

Посмеявшись над нами, мальчики принялись за дело. А мы стали сшивать нарезанные полосы и сматывать их в клубки.

Мальчиков мы тоже заставили соревноваться. Урмас победил три раза, а Рейн – два. И каждый раз они требовали от проигравшего, чтобы тот пел. И мы пели во весь голос – даже стекла в окнах звенели. Потом, когда снова победил Урмас, а Витя проиграл, Витя сказал, что больше не знает ни одной песни – мы спели уже все песни, какие существуют на свете, и вообще хватит. Тогда Урмас сказал:

– Хорошо, если не хочешь петь, то расскажи что-нибудь, но только посмешнее.

Витя опять стал отнекиваться: он, дескать, не умеет рассказывать, даже в классе не умеет, а тут изволь рассказывай. Наконец я попросила:

– Расскажи что-нибудь о себе. Какой-нибудь смешной случай из своей жизни, все равно что.

– Охота была на посмешище себя выставлять! – продолжал упираться Витя.

– Почему же на посмешище? – не отставала я. – Куда смешней, что ты не умеешь ничего рассказать.

– Сама рассказывай! – бросил Витя.

– И расскажу!

– Давай, Кадри, покажи ему!

Вот я и села в калошу! Легко сказать – расскажи что-нибудь, да посмешнее, а попробуй сама! Но делать было нечего.

Я несколько раз открывала рот и никак не могла начать рассказ. Это было так же трудно, как окунуться в холодную воду.

Случайно я взглянула на Урмаса.

– Ну, чего ж ты? Ты ведь хорошо рассказываешь, – сказал Урмас.

По лицу его я догадалась, что он вспомнил о нашем разговоре в тот вечер, когда мы возвращались с Береговой кручи. И я вдруг осмелела.

Мне сразу вспомнилась история. Я вычитала ее недавно в одной из книг, взятых у тети Эльзы. Это сказка Андерсена «Большой Клаус и маленький Клаус». Оказалось, что ребята ее не читали, и я рассказала им эту сказку. Она очень-очень понравилась всем. Было смешно и весело.

За рассказами мы так увлеклись работой, что даже мальчики натерли мозоли на пальцах.

А еще подтрунивали над нашей нежной кожей!

Чудесный был вечер, и мы разошлись в прекрасном настроении. По дороге домой Имби сказала, что хорошо бы написать об этом вечере в «Искорку». Мне эта идея понравилась, и я, как только пришла домой, села писать. И просидела до часу ночи.

Все было бы отлично, но я не успела выучить уроки по истории, и меня, конечно, вызвали на следующий день. И я получила двойку!

Вот ведь задача: что же мне делать, вернее, чего не делать? Неужели бросить всякие кружки, как настаивает бабушка, или... Что-то здесь неладно, и я не понимаю, что именно...

Среда

В воскресной «Искорке» напечатано мое письмо! Его, правда, кое-где изменили, чтобы стало больше похоже на настоящую статью.

В школе это всем очень понравилось, и теперь многие хотят записаться в наш кружок. Не бог весть какие из них работники, зато они мастера добывать лоскутья.

С Витей, правда, случилась глупая история. В один прекрасный вечер он притащил нам большой сверток с кусками толстого зеленого трикотажа. Недолго думая мы все это с благодарностью приняли, потому что трикотажные и вязаные тряпки нам особенно нужны. Но на следующий день Витя попросил свои лоскуты обратно.

– Верните мне, это, оказывается, лыжный костюм.

– Что? – закричали девочки.

– Лыжный костюм!.. – смущенно пробормотал Витя. Мы молча показали ему пять аккуратных зеленых клубков. Витя почесал в затылке:

– Ну и достанется мне от сестры!

Выяснилось, что Витина старшая сестра решила немного переделать свой лыжный костюм и с этой целью распорола его, а Витя взял эти лоскуты и принес нам.

– Что же я должен был принести, если у нас в целом доме не нашлось ни тряпочки! Была, правда, суконка для натирки полов, но за нее мне бы еще хуже досталось, – вздохнул Витя.

– Не нужно было приносить эти лоскуты.

– Вот и пойми девчонок! – рассердился наконец Витя. – Сами пристают – давай, давай тряпки, иначе не примем в кружок, а теперь – не надо было приносить! Я бы тогда так и не узнал, чем там кончилась эта история с Огнем и Звездой.

Потеха!

Дело в том, что на другой раз после того, как я рассказала про Клаусов, все начали просить меня, чтобы я рассказала еще что-нибудь, – очень, говорят, интересно. Ну, я и рассказала. Но, в конце концов, долго ли будешь пересказывать книги, к тому же все мы читаем одно и то же. Вот я и выдумала сама историю об Огне и о Звезде. Начала, а чем кончится, и сама не знаю. Но, пока я рассказывала, мне сами собой приходили на ум разные приключения, а когда вышла заминка, я схитрила: сказала, что продолжение будет в следующий раз. Таким образом у меня осталось время на новые выдумки.

Говорят, интересная получилась история. А мне самой еще интереснее – ведь все в этой истории происходит, как я захочу! А происходит в этой истории такое!..

Огонь – всем героям герой! Иногда я слишком увлекаюсь его геройством, и тогда кто-нибудь выражает сомнение, вправду ли он один смог победить целую орду врагов. Беда в том, что я точно не знаю, сколько в одной орде может быть этих татар, или мавров, или морских разбойников, но все-таки я не сдаюсь. И разве можно сдаваться с таким богатырем, как мой Огонь? Кто устоит против него? Он храбрый и сильный, как лев, и никто на свете не умеет лучше него владеть мечом и копьем. Из ружья он тоже стрелял бы лучше всех, если бы в то время уже были ружья. И он такой лихой наездник, что за ним не угнаться ни одному циркачу.

А Звездочка такая красивая девушка, такал добрая и милая, что другой такой никогда еще не было и не будет. Я сама увлечена приключениями своих героев (хотя они иногда и похожи на героев из разных книг), все ребята тоже увлечены. Жертвой этого увлечения и стал лыжный костюм Витиной сестры.

Виноваты, конечно, и мы с Имби. Мы принимали эти лоскуты и должны были заметить, что трикотажные куски, которые нам принес Витя, совсем еще новые.

В общем, все как-то обошлось. Говорят, что Витина сестра была даже рада, что так легко избавилась от старого костюма и может теперь купить себе новый. Как видно, в их семье дети получают все, что им захочется. Оттого-то Витя такой избалованный.

Жизнь все же очень сложная и странная. Об этом хорошо бы подумать, если бы нашлось время. Но надо приниматься за уроки – теперь мне никогда не хватает времени.

Воскресенье

Дни проносятся быстро, как на карусели! Жизнь так интересна, дел так много, а время просто мчится.

Первое полугодие кончилось, и завтра начинается новое. В этом году у меня были такие веселые каникулы, как никогда.

Во-первых, мы всем классом сходили в театр на «Лебединое озеро». Бывает же на свете такое! А я частенько проходила мимо этого здания, даже не глядела на него и не знала, что это настоящий дворец чудес! Да и как не верить в чудесное после того, как увидишь и услышишь такое?

Я уже не один вечер просидела над листом бумаги, на котором было написано пока только заглавие – «Лебеди мечты», и не знала, про что же должно быть написано в этом стихотворении. А теперь я увидела девушку, которая, танцуя под дивную, прекрасную музыку, рассказала мне обо всем. Я уверена, что, будь я даже больна тяжело-тяжело, все равно я мигом выздоровела бы, как только услышала бы то место, где на сцене появляются заколдованные лебеди и где музыка похожа на звон падающих капель.

Если бы я не была такой неуклюжей, непременно стала бы учиться балету. Нужно посоветовать Анне заняться танцами – вот хорошая мысль. У Анне это, наверно, получится, и к тому же она такая красивая! Да и родители ее вряд ли станут возражать.

Но, пока я собиралась поговорить с Анне, произошло много разных событий.

Тетя Эльза подарила мне к Новому году коньки! Сказать по правде, я не очень обрадовалась, когда получила эти коньки, и мысленно побранила себя за то, что однажды рассказала тете Эльзе о том, как хорошо катается Анне и как она уговаривает меня ходить на каток. Я, правда, тут же добавила, что из меня, конечно, никогда не выйдет конькобежца. Но тетя Эльза все же подарила мне коньки. Никогда бы не поверила, что так трудно устоять на этих острых, как ножи, штуках. И при этом надо еще передвигаться, вернее – скользить, красиво скользить! Нет, благодарю покорно! Как только Анне перестала меня поддерживать, я сразу потеряла устойчивость и начала отвешивать церемонные поклоны. С испугу я окончательно потеряла равновесие и растянулась на льду. И подумала, что если кто и получает удовольствие от моего катания, так это не я, а те, кто наблюдает это зрелище.

Я с большим трудом поднялась, но труд этот оказался совершенно напрасным, потому что, не успев еще хорошенько выпрямиться, я уже снова распласталась на льду. Кто-то насмешливо спросил, уж не вообразила ли я, что тут бассейн для плавания.

Сердито засопев, я принялась стаскивать с себя ботинки, чтобы избавиться от насмешек.

Бежать отсюда, бежать, хоть босиком!

Анне стала меня стыдить. Она убеждала, что на катке никто еще не расшибался насмерть, что и сама она вначале без конца падала, а другие смеялись над ней.

И, оттащив меня в сторонку, туда, где было безлюднее, принялась учить, как сохранять равновесие. Учить-то легко, я и сама, наверно, сумела бы, но слова не помогают удержаться на ногах. Когда, несмотря на поддержку Анне, я снова плюхнулась на лед, настроение у меня окончательно испортилось. Я сказала Анне:

– Может быть, я вообще неспособная. Я ведь и петь не умею.

Но Имби, подкатившая в этот момент, крикнула:

– Не выдумывай, пожалуйста! Ты же еще и не пробовала как следует!

При этих словах она так легко умчалась, что и мне захотелось помчаться следом за ней. Я и помчалась бы, если бы тут же не шлепнулась.

Тогда я сказала, что ушибла ногу – немножко я ее действительно ушибла, – что на этот раз хватит, и пошла домой.

Как только я вечером в постели закрыла глаза, я мысленно тотчас же принялась ковылять по льду, но, чем глубже я погружалась в сон, тем свободнее начинала скользить, да и вокруг меня все заскользило, пока я наконец не поднялась на воздух. Это было так приятно, что утром, проснувшись, я решила: будь что будет, но я непременно научусь кататься. Хотя бы для того, чтобы не обидеть тетю Эльзу, которая сделала мне такой подарок. И, в конце концов, если другие могут, то почему я не могу?

На следующий день я зашла к Хелле, которая тоже получила к Новому году коньки, и уговорила ее помочь мне устроить за домом на канавке наш собственный маленький каток. Тяжело нам было таскать воду! Хелле скоро заныла:

– Лучше пойти на большой каток. И чего тебе вздумалось кататься в канаве!

Но, когда на другое утро каток был готов, и не такой уж крохотный, Хелле была рада. У нее дело сразу пошло лучше, чем у меня. Отчего это? Ведь Хелле гораздо меньше меня. Но я не бросала своих попыток. Каждый день мы тренировались до самой темноты. И, когда я в последний день каникул отправилась на большой каток, Анне чуть не села на лед от удивления – так хорошо я уже умела кататься. И мне стало очень весело!

Но я еще не написала о самом приятном: мои отметки за вторую четверть оказались ничуть не хуже, чем за первую, и, увидев мой дневник, бабушка сказала:

– Из тебя еще может выйти толк!

Воскресенье

Такой субботы, как вчера, в нашем доме еще не было. Во-первых, нам пришло целых два письма. Одно Кадри Юхансон – бабушке, а другое Кадри Ялакас – мне! Мне письмо! И еще какое! Мне пишет редакция «Искорки», благодарит за интересную заметку и спрашивает, не напишу ли я еще. Ур-ра-а!

Конечно, я вовсе не считаю, что уже стала или стану потом журналистом или писателем. Сколько еще премудрости всякой надо одолеть – разве я смогу? Но все-таки... Первая попытка удалась. А то мне бы не прислали письма из редакции. И кто знает...

Я была в таком восторге от этого письма, что совсем забыла о другом письме – на имя бабушки. Но после я вспомнила о нем, и меня разобрало любопытство.

Бабушка еще не вернулась с работы, и я сама принялась исследовать это письмо. Мне вспомнилось то, другое, сожженное письмо и почему-то показалось, что между этими письмами есть что-то общее. Вдруг взгляд мой задержался на обратном адресе. Я вздрогнула – там было написано: Юло Ялакас! Но ведь и моя фамилия Ялакас, и мое отчество – Юловна. Что же это значит?

До сих пор не раскаиваюсь в том, что я сделала, хотя и знаю, что это было некрасиво, даже низко.

Но кто в целом свете поступил бы на моем месте иначе? Каково это – знать всю жизнь, что твой отец пропал в конце войны без вести (а это все равно, что умер), а потом увидеть письмо от него, держать его в руках! Ну кто на моем месте сумел бы терпеливо дожидаться прихода бабушки?

Боюсь, что даже тетя Эльза не смогла бы удержаться от искушения. Впрочем, может, она сумела бы устоять, может, и Анне Пууст сумела бы, но я не смогла. Я совершила этот непозволительный поступок, вскрыла чужое письмо и с бьющимся сердцем прочитала:

К сожалению, я до сих пор не получил от Вас никакого ответа. Я понимаю, что Вам трудно встретиться со мной, и считаюсь с этим. Но Вы, как видно, не думаете считаться со мной. Поскольку от этого больше всех страдает моя дочь, которая ни в чем не виновата, то скажу Вам прямо: если Вы в ближайшее время ни на что не решитесь, то я сам решусь и поговорю со своей дочерью.

С уважением

Ваш Юло Ялакас.

Я снова и снова перечитывала эти строки и совершенно забыла о своем обещании – не портить слезами свои новые глаза. Я плакала и читала. Снова читала и снова плакала! Обливала письмо слезами и целовала его, и сама не знала, что со мной делается. Я испытывала ужасное волнение и все сильнее сердилась на бабушку.

Отец, родной отец, разыскивает меня, а бабушка все скрывает! Зачем? По какому праву? Я оглядела нашу жалкую комнату. Бабушка запрятала меня сюда, в подвал, из окна которого видишь только ноги прохожих и никогда не видишь неба. А ведь у меня есть отец. Я всегда мечтала о нем тайком. Он живет где-то в большом мире, и у него, наверно, интересная жизнь. Наверно, он тоскует по мне, разве иначе он написал бы? Как жестоко это со стороны бабушки!

Больше и видеть ее не хочу. Убегу от нее. Сейчас же! Но куда? К отцу, конечно. Но где он, мой отец? Я снова взяла со стола письмо. Ведь на конверте был обратный адрес. Я прочла его и запомнила. А конверт зачем-то снова заклеила как сумела.

Потом я оделась и пошла искать улицу Касе. Погода тем временем испортилась. С неба падали крупные, мокрые хлопья снега, под ногами хлюпала слякоть, было сыро и холодно. А еще недавно был дивный легкий морозец. Сердце у меня заныло. Правильно ли я поступаю? Горячка прошла, и шаги мои замедлились. Дорога оказалась долгой, и ноги у меня быстро промокли.

Понемногу меня все больше охватывал какой-то неопределенный страх, но остановиться я уже не могла – тоска гнала меня вперед, к дому, где жил мой отец.

Дом оказался красивым, нарядным зданием в три этажа. Несмотря на снег и слякоть, я некоторое время постояла перед ним, мечтая, что вот-вот откроется дверь и ко мне выйдет мой отец с протянутыми руками. И уведет к себе. Я стояла, стояла, и сердце у меня колотилось все сильнее. Тогда я позвонила в дверь квартиры номер три и тут поняла, что означает выражение, вычитанное мною в книжке: сердце вырывается из груди,

Я подождала. Никто не вышел. На всякий случай я позвонила еще и еще раз – было тихо по-прежнему. Значит, никого нет! Понятно, всякий человек может уйти из дому, даже отец, притом отец четырнадцатилетней девочки, которая впервые пришла отыскивать его. Это вполне может случиться, особенно если отец совсем не ждет прихода дочери. Но, несмотря на это, я почувствовала, как возбуждение уступает место разочарованию.

Я готова была усесться тут же на ступеньках и ждать. Я ведь ждала его несколько лет – только теперь я почувствовала и ясно поняла, что, несмотря на полную неизвестность, я всегда ждала его, – разве я не могу подождать еще несколько часов, а может, и всего несколько минут?

Но все-таки я не дождалась. Тяжело было возвращаться домой. Тяжелее, чем уходить из него.

Снег прекратился. Было уже темно, в лицо дул ветер, и тысячи мыслей проносились в голове, но ни в одной из них не было ничего хорошего, ничего определенного.

Как мне быть с бабушкой? Это была моя главная мысль. До чего все это трудно и сложно! Лучше бы письмо вообще не приходило, а раз уж оно пришло, лучше бы мне не распечатывать конверта. Может быть, бабушка сама все уладила бы. Мне вспомнилось полученное в тот же день другое письмо, которое принесло мне столько радости и внушило такую гордость, – впрочем, теперь оно показалось мне вполне будничным. Но это письмо, письмо отца, внесло в мою жизнь непривычную сложность.

Бабушка была уже дома. Уронив руки на колени, она сидела перед топящейся печкой. Она не ответила на мое приветствие, и ее лицо, на котором плясали блики огня, казалось вырубленным из какого-то красноватого камня. Было в этом лице что-то такое, что я не посмела тревожить бабушку. Досада моя прошла. Я чувствовала себя глупой, маленькой и беспомощной. Я поняла, что ничего не знаю, хотя и думала, что из отцовского письма я узнала все. Нет, я знаю так мало, да и этой малости не могу понять.

Я не посмела зажечь свет. Я просто стояла в темной комнате и глядела на бабушку. Меня встревожило ее лицо, такое знакомое и привычное, но сейчас такое чужое и далекое. Я вздрогнула, услышав ее голос, шедший словно бы издалека, потому что сама она оставалась неподвижной:

– Откуда ты?

Я не смогла ответить. Хотела, но не смогла. Снова стало тихо. Лишь сверху доносился топот детских ножек и слабое погромыхивание игрушечной тележки. Там жизнь идет своим чередом, а у нас она так ужасно запуталась. Молчание показалось мне бесконечным и мучительным. Я чувствовала, что бабушка знает, откуда я пришла. И она действительно знала, потому что спросила:

– Что ты решила?

Бабушка все еще не оборачивалась ко мне, а продолжала неподвижно глядеть на огонь. Машинально она потянулась за кочергой и принялась мешать в печке. И я увидела, что эти старые, жилистые руки дрожат.

Удивительный она задала вопрос. Будто мы молча уже переговорили обо всем... Не знаю почему, но в этот момент я вдруг почувствовала себя совсем взрослой и ответила:

– Его не было дома. – И тут же спросила: – Скажи мне только, зачем ты все от меня скрывала?

Тут случилось нечто такое неожиданное, что мне стало страшно. Из бабушкиных глаз полились слезы. Мне еще не приходилось видеть, чтобы она по-настоящему плакала, да я никогда в жизни и не видела таких слез. Лицо бабушки по-прежнему оставалось неподвижным, лишь по щекам текли слезы, крупные, тяжелые слезы...

Я подбежала к бабушке, опустилась на пол, положила голову к ней на колени и вскрикнула:

– Бабушка, дорогая, прости меня! Я ничего не хочу знать. Не говори ничего, если не хочешь. Только прости! Я больше никогда не пойду туда. Не будем об этом говорить. Только скажи мне одно, милая, добрая бабушка, скажи мне только, – я почувствовала, как сердце мое вдруг дрогнуло от волнения, – мой отец был плохим? Он вел себя подло?

И я так отчаянно зарыдала, что даже не слышала, ответила ли мне бабушка что-нибудь или нет.

Я только почувствовала, как руки ее, успокаивая, начали гладить меня, как бабушка обняла меня и посадила к себе на колени. Я уже большая, не меньше самой бабушки, но я хорошенько поджала ноги и прижалась головой к ее костлявому плечу. Я прислушивалась к ее тяжелому дыханию и к взволнованному стуку собственного сердца.

Все еще задумчиво глядя в огонь, бабушка медленно заговорила:

– Как тебе сказать? Он не жулик и не вор. Нет. Подлец? Нет, этого тоже не скажешь, – повторила она, как бы убеждая себя самое. – Может, я из-за своей обиды была несправедлива к нему, но ведь и меня жизнь не баловала...

И бабушка рассказала отрывочно – так, будто не то забыла многое, не то ей было слишком тяжело говорить о своей дочери, моей матери, и о том, как они поженились с отцом.

Отец был моряком, и водоворот войны занес его вместе с пароходом на далекую чужбину. Потом война кончилась, и многие вернулись домой. Мать ждала отца, но отец не возвращался и не возвращался, а мать ждала и ждала, а я была еще крошечной и ничего не знала о тревогах матери. Жизнь тогда была тяжелой, еды мало, горя много. К тому же дом, где мы жили, был разбомблен, и мы очутились в нашей подвальной комнате.

Но потом случилось самое плохое. Мать захворала и, хотя это была всего лишь ангина, а мама была еще молодая, она больше не поднялась, потому что сердце у нее сдало.

– Это было самое тяжелое время в моей жизни, – вздохнула бабушка. – Приходилось ухаживать за больной, нянчить тебя и вдобавок еще ходить на работу. Кто-то должен был зарабатывать на хлеб. А хлеба в это время давали немного. Откуда мне было ждать помощи? Случайно я узнала, что твой отец находится в Швеции. Он не возвращался и даже не потрудился прислать весточку. Я видела, как твоя мать страдает от этого. Я старалась ее утешить, говорила, что, может, они там, за границей, и написать-то нам не могут. Да и неизвестно, где он вообще.

Прошло некоторое время, и вот оттуда приехал один знакомый отца, и от него мы услышали, что отец жив и здоров. Этот день я помню как сейчас. Когда этот человек ушел, я не посмела взглянуть в глаза твоей матери. Сердце сжималось. Она подозвала меня к своей постели. Я взяла тебя на руки и присела на кровать. И она прошептала мне – громко она уже не могла говорить: «Мама, я больше не хочу, чтобы Юло вернулся. Не нужно! Понимаешь, не нужно! Мама, когда меня больше не станет, – при этих словах мне словно сердце пронзили, это она в первый раз о смерти заговорила, – обещай мне, что ты никому не отдашь Кадри. У тебя она вырастет таким же хорошим человеком, как ты сама». Мне только и оставалось, что успокоить ее да обещать все, хотя душа горела от боли. Но плакать я не плакала. Сдержалась, чтоб не растравлять ее... Бывают люди, у которых глаза всегда на мокром месте. Я им завидовала. Мне жизнь не позволяла плакать. Времени не было. Свое единственное дитя я похоронила, не уронив ни слезинки. До того ли мне было? Дни и ночи приходилось о тебе заботиться. Я старалась делать все, что было в моих силах. Росла ты болезненной, слабой. Я всегда боялась, что тебя затолкает, затопчет жизнь, – порой из-за этого страха тебе доставался лишний шлепок, но ведь это не со зла...

Я сдержала слово, данное дочери. Хорошо ли, плохо я тебя вырастила, не мне судить. А теперь, когда все самое тяжелое позади, вдруг является твой отец и чего-то требует. Но ведь на душе у меня накопилось столько горечи. К тому же откуда мне знать, что за человек он теперь? Когда мы тут переживали тяжелые дни и сами не знали, что с нами будет завтра, тогда его здесь не было. Помнил ведь, что у него семья на родине. Насколько мне известно, никаких таких грехов у него не было, нечего ему было опасаться. Ну, вскоре после войны еще бы ладно, но ведь уже давно все наладилось. Так почему же он не мог наладить свою жизнь, не понимаю. Коли ты честный человек, так должен был сразу же вернуться на родину. Конечно, голодно мы тогда жили, бедно. Всюду развалины, всего не хватает. Тогда, видите ли, нашему сударю еще не хотелось возвращаться. Не знаю, как он там жил – в достатке или нужде. Вряд ли ему так уж хорошо жилось, иначе не вернулся бы. А теперь, когда дела у нас пошли на поправку... Вот и скажи, внученька, – ведь ты и сама уже кое-что понимаешь, – как я могу доверять такому человеку? Помощь свою предлагает. Какую помощь? Примешь помощь, а он уже хозяином себя почувствует и все права получит. Никогда слов твоей матери не забуду: принять помощь можно только от человека, который по-настоящему любит нас, заботится о нас. Разве мы нищие?

Ожесточилась моя душа. Только твоя мать могла бы рассудить это дело, но она уже давно покоится в земле. И я подумала: раз уж я сумела тебя вырастить и обойтись одна, обойдемся и дальше...

Помолчав, бабушка опять заговорила. Голос ее изменился:

– Но сегодня, когда я сидела здесь и ждала тебя, я взглянула на это дело иначе. Все же он твой отец. С ним тебе, наверно, будет легче и лучше. Скоро ты станешь уже взрослым, разумным человеком, и тебя никто не сможет обидеть. Вот и решай сама. Завтра я пойду вместе с тобой и погляжу, как он живет. Может, даст бог, и ты поживешь в достатке. Ведь не зря он тебя зовет, – видно, сердце заговорило... Одного прошу, и ради твоей покойной матери ты мне это пообещаешь: если тебе будет плохо, если что-нибудь будет не так, возвращайся. Я всегда буду ждать тебя, пока жива...

Ох, бабушка, бабусенька! Когда я наконец поумнею настолько, чтобы понять тебя по-настоящему? Какая ты добрая и великодушная! Так ты со мной никогда раньше не говорила. И я снова поняла и пережила все это по-взрослому, хотя и сидела, как маленькая, на коленях у бабушки.

Я крепко, крепко обняла ее и прошептала ей на ухо:

– Я никогда тебя не брошу! Никуда, даже в царский дворец, я не уйду от тебя!

И мы обе замолчали, и я и она, две Кадри. Это было хорошее молчание, полное нежности. А в печке дотлевали последние угольки...

Понедельник

Когда впервые встречаешь своего отца в четырнадцать лет, не приходится удивляться, что невольно обращаешься к нему на «вы» и не знаешь, как с ним говорить.

На этот раз он был дома. Теперь я чувствовала себя возле той же самой двери намного уверенней, чем в первый раз, когда отца не оказалось дома и когда я о нем ничего еще не знала. И все же, едва я услышала за дверью приближающиеся шаги, как мне захотелось убежать. Но дверь уже открылась, и я очутилась лицом к лицу со своим отцом. Я сразу догадалась, что это он. Мне не приходилось видеть ни одной его фотографии, но лицо его с первого же взгляда показалось мне знакомым. Я не знала, где я видела это лицо, но видела я его не раз.

Он тоже узнал меня, как только открыл дверь, и радостно закричал:

– Кадри! Ты все-таки пришла! – и, взяв меня за. руки, повел в комнату.

Удивительное у меня было чувство – словно все это я вижу в кино. Ведь мы с ним были самыми близкими людьми и тем не менее познакомились впервые в жизни. Он помог мне снять пальто и усадил на диван. Мы разглядывали друг друга.

Он высокого роста и очень худой. Может, он болен, потому что глаза у него усталые и грустные, даже когда он смеется. Из-за этих грустных глаз он мне и понравился сразу. То есть он, конечно, понравился бы мне и веселый, ведь он мой отец, но так он почему-то нравился мне больше. Потом он начал меня расспрашивать. Прежде всего он, конечно, спросил, каким чудом мне удалось получить у бабушки разрешение и прийти к нему. Я рассказала ему о бабушке и о нашей жизни, рассказала и об обещании, которое бабушка дала матери, и обо всем, что вспомнила.