Текст книги "Небо тебе поможет"

Автор книги: Сильви Тестю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Я едва слышу.

Он перемещается одновременно со мной. Поезд движется. Мрачный тип постоянно касается меня. Этот парень выводит меня из себя. Не так-то легко от него ускользнуть!

Я не предоставляю Паоло больше возможности сказать мне что-либо еще. Он слишком меня нервирует, когда говорит. Все равно я ничего или почти ничего не слышу. Решаю вернуться в свой вагон.

Я встречусь с остальными позже.

Разговор о Лионе обрывается.

– Жаль, но мне уже надо идти, – говорю я наконец Паоло.

Оставляю мрачного типа одного.

Возвращаюсь на свое место.

Смотрю в окно. Пейзажи мелькают один за другим.

Круа-Русс стал шикарным кварталом. Я едва ли могла это понять во время моих слишком коротких визитов.

Круа-Русс и его коллеж Морель. Коллеж Морель и его очень плохая репутация. Коллеж Морель попал в разряд школ для трудновоспитуемых подростков. Коллеж получил свое название от площади, на которой он находится. Коллеж Морель, площадь Морель.

Моя тетя, самая младшая сестра моей матери, тоже училась в этом коллеже. Мои две сестры и я попали туда после начальной школы.

В коллеже Морель, когда учителя делали перекличку, они иногда искажали имена и фамилии. Карлос Санчес, Мария соль Гарсия, Зербиб Мхенана, Саид Сидум, Зохер Бенкаллиль, Марсель Шекрун, Сильви Тестю, Брюно Сантини, Орели Верисель… Круа-Русс был тогда простонародным кварталом.

Двор коллежа Морель был похож на крутые улочки Круа-Русс. Все цвета эмиграции. Все религии, в которых никто толком не разбирался.

Кроме моей матери, матери Люси и нескольких редких исключений, все остальные матери говорили по-французски с акцентом.

После диктанта по французскому языку наиболее часто произносимыми фразами были: «На каком языке ты говоришь дома?» – и: «Нужно сказать твоим родителям, чтобы они говорили с тобой по-французски». Над этой фразой смеялись в школьном дворе. Смеялись потому, что представляли себе матерей, пытающихся говорить по-французски. Для некоторых учеников лучше было забыть об этой идее. Если бы матери учеников коллежа Морель должны были обучать французскому языку своих детей, многие из них не смогли бы закончить даже начальной школы.

«Квартал Круа-Русс стал очень дорогим». Больше никто не шатается по площади Морель. Они переименовали коллеж: теперь он называется коллеж Франсуа Трюффо.

– Вы были знакомы? – спрашивает меня Жози, возвратившись в наш «клуб четырех кресел».

– Нет.

– Странно, он говорит, что жил рядом с местом, где находится мой загородный дом. Это совсем маленькая деревушка. Я его никогда не видела…

В течение последующих двух часов я сожалела о том, что съела сэндвич. Тошнота не покинула меня. Я сидела против движения поезда. Сказала Жози, что у меня наверняка гастрит. Муж Жози съел три сэндвича. «У него нет гастрита, это точно», – подумала я.

Он тоже сидел против движения поезда и, казалось, был в прекрасной форме.

~~~

Боль в желудке стойкая! Она меня не покидает. Врач, которого мы вызвали на съемочную площадку, должно быть, ошибся в диагнозе. Уже шесть дней я принимаю выписанные им лекарства. Мой желудок постоянно выворачивается наизнанку.

А теперь добавились и новые проблемы.

Я разваливаюсь.

– У тебя болит живот? – все время спрашивала меня Жози.

– Ох… – морщилась я.

Она видела, что я ничего не могу поделать с этой болью. Вчера она мне рассказала, что у одной актрисы, с которой они вместе снимались в каком-то фильме, была такая же проблема. Ее отвезли в больницу. Через час все прошло.

– В больницу?

– Это лучше, чем глотать одну за другой бесполезные таблетки.

«Через час все прошло».

Жози не из тех женщин, которые не понимают, что происходит. Она догадалась, что у меня, помимо непрекращающейся боли в желудке, еще не все в порядке с животом. К черту гордыню. Я соглашаюсь. Я признаюсь, что, кроме тошноты, у меня еще болит живот, и к этому я не могу привыкнуть. Мучениям не видно конца. Становится все хуже и хуже. У меня в животе кирпич. Нечем гордиться. Но я вынуждена подытожить именно так.

Я ничего не делаю, чтобы помочь себе?

Жози связалась с офисом киностудии. Она поговорила с какой-то дамой, рассказала ей о проблеме. Жози попросила:

– Назначьте прием на сегодняшний вечер после съемок.

Когда она вернулась, я была в своей комнатке.

– Сегодня вечером тебя примут. Мы заканчиваем съемку в семь вечера. Кто-нибудь отвезет тебя в больницу. Врач тебя ждет. Больница «Пон-Вуазен».

В машине, которая меня везет, я говорю себе, что после этого долгого съемочного дня мне бы хотелось заняться чем-либо другим, а не ехать в больницу. Даже ненадолго.

«Через час все прошло…»

Жози меня сопровождает.

– Я чувствую, что тебе будет спокойнее, если я поеду, – сказала она.

Я улыбнулась.

Она меня сопровождает. Мы едем за моим освобождением. Через час все будет в порядке. Все чудесно организовано. Я ничего не уточнила у Жози. У меня нет желания погружаться в этот вопрос.

Я не знаю, что мне будут делать в течение часа. Лишь бы меня избавили от этого кирпича! Ассистентка, которая отвечает за обеспечение нас всем необходимым во время съемок, едет с нами.

Дама из хирургического отделения встречает нас на парковке. Дама из хирургического отделения рада нас видеть. Она встречает нас очень радушно. Мы еще в гриме. Мы едва успели переодеться.

Она открывает нам какую-то палату.

– Здесь вам будет спокойнее, – говорит дама заговорщическим голосом.

И вот мы с Жози в больничной палате, за окнами виднеются горы. Нам неловко от того, что мы оказались в таком унылом месте. Кровать с рычагами. Железный шкаф. Телевизор под потолком. Стул, на него садится Жози.

Я не сажусь на кровать. Никто мне еще не сказал, что я заболела. У меня болит живот, это совсем другое дело.

Мы пытаемся перейти из этой атмосферы наваливающейся депрессии в состояние счастливого обладателя лотерейного выигрыша.

– Сцена, которую мы сняли, получилась хорошо.

Мы довольны. Персонажи получаются. Режиссер, кажется, тоже удовлетворен. Мы развеселились. Если бы не живот, все было бы чудесно.

Через час все будет в порядке.

Хирург в белом халате в сопровождении медсестры в халате светло-зеленого цвета входит в палату. Моя подруга оставляет меня одну с халатами белого и светло-зеленого цвета.

Меня просят раздеться. Я подчиняюсь.

– Ложитесь на кровать, – говорит мне хирург.

– О… Да все в порядке, – возражаю я вежливо, чтобы показать, что мне не стоит ложиться на больничную койку. Продолжаю стоять.

– Вам необходимо лечь для осмотра, – строго говорит мне хирург.

Я понимаю, что это не просто любезность с его стороны. Когда хирург в белом халате что-либо говорит, ему всегда надо подчиняться.

Я ложусь на кровать. Шорох плотной клеенки указывает мне на то, что под простынею есть подстилка. Соприкосновение с кроватью неприятно. Мне не нравится это ощущение. От одного этого прикосновения уже заболеваешь.

Хирург сосредоточен. Двумя руками он ощупывает мой живот. Ни звука, кроме шелеста клеенки под моей спиной. Мне не нравится эта тишина. Тишина палаты еще больше приближает меня к болезни.

Через час все будет в порядке. Я надеюсь. Я начинаю сомневаться. Смотрю на хирурга. Он ищет проблему. Если он будет старательно искать, то, в конце концов, обнаружит, начинаю я себя успокаивать, лежа на своей подстилке.

Если хирург решит, что у меня все в порядке, я смогу спокойно продолжить съемки. А если решит, что все плохо?

Хирург энергично ощупывает мой живот. Ай! Так мне больно! Я ничего не говорю. Я боюсь, что он решит, что я больна. Он надавливает еще сильнее. Ай! Так мне больно. Я это скрываю. Я сосредоточиваюсь на своем лице. Я боюсь показать свою боль.

Врач хмурит брови. Я серьезно начинаю сомневаться в том, что «через час все будет в порядке». Врач нажимает еще сильнее. Ну, ай же! Честное слово, он это делает нарочно? Он понял, что так мне больно. Он хочет посмотреть, до каких пор я смогу терпеть? Вот оно что! Если я не скажу «ай», он заставит меня таким образом подпрыгнуть на обе ноги.

Я не больна.

Он нажимает с одной стороны живота, давит с другой. Время от времени смотрит на мое выражение лица. С моей стороны – никакого сигнала. Я профессионально контролирую свое лицо.

Медсестра, лет двадцати пяти, стоит с другой стороны кровати. Она ждет указаний.

– Это камень, – бросает он.

А я-то думала, что целый кирпич. Я хочу пошутить. Я хочу разрядить атмосферу, которая втягивает меня в болезнь. Но сама обстановка в палате посреди гор, на кровати с клеенкой, перед железным шкафом и телевизором, подвешенным на стене, сдерживает меня.

Мужчина в белом халате натягивает резиновые перчатки. Он меня обследует способом, которому, обычно, подвергаются охотно. Белый халат признает меня больною. У молодой женщины в светло-зеленом удрученный вид. Я понемногу теряю профессиональное самообладание. Мне становится трудно управлять выражением своего лица, которое предательски говорит о том, что я скоро заплачу.

Тишина становится напряженной.

Хирург стягивает свои перчатки. Он выпрямляется. Однако продолжает опираться кулаком на кровать, как будто ставит на простыни штамп: «больна».

– Надо поставить ей клизму, – говорит он, едва повернув голову к девушке.

– Что? Клизму?

Но что это такое? Почему не кровопускание, если уж на то пошло? Клизму? Я за всю жизнь о таком не слыхивала. Только в комедии «Мнимый больной»! Мольер предписал такое лечение в семнадцатом веке! Существует ведь и другой способ, не так ли? Клизма? А Жози в курсе? Что бы она об этом подумала? Я начинаю беспокоиться более чем серьезно.

– Я смогу завтра сниматься? – спрашиваю у хирурга.

– Ваше здоровье важнее.

Он, что, дурак?

Я понимаю, что через час все не будет в порядке.

Во что бы то ни стало я хочу поговорить с Жози! У одной из актрис, с которой она снималась в каком-то фильме, была похожая проблема. Через час все было в порядке!

Девушка в светло-зеленом мило улыбается мне. Ей неловко за меня. Ну да… Придется это сделать, говорит она всем своим видом. У меня нет выбора. Хирург сказал: «клизма». Надо промыть.

Ну, вот что… Хирург или не хирург, меня они так легко не промоют! Я начинаю говорить:

– Извините меня, но если я не смогу сниматься, то я предпочитаю подождать субботнего вечера, чтобы подвергнуться этой процедуре. Сможете целый день промывать все, что захотите, если это нужно. В воскресенье я не снимаюсь.

Хирург смотрит на меня мгновение. Дура, понимает он. Весь его вид выражает снисхождение.

– Не я ведь мучаюсь, – говорит он мне ласково.

Вношу поправку. Мужчина в белом халате вовсе не любезен, он просто садист. Он демонстрирует улыбочку самодовольства.

– Я могу помучаться до субботнего вечера, – отвечаю я твердым голосом.

Показываю хирургу, который думает, будто в данной ситуации обладает полной властью, что не буду повторять дважды. Я продержусь до субботы. Это все, точка.

Начинаю шевелиться на клеенке, которая поскрипывает под моими бедрами.

Молодая медсестра изумлена. В палате накаляются страсти. Она едва осмеливается поднять глаза на белый халат, который ни у кого не спрашивает мнения. Она не знает, что делать. Она колеблется: идти за клизмой, несмотря на мой отказ? Не выполнить приказ хирурга, который не привык, чтобы ему не подчинялись?

Я же чувствую, что первый, кто приблизится ко мне с клизмой, сильно об этом пожалеет. Я полностью выпрямляюсь. Я зло смотрю на тех, кто хочет добраться до моего живота. Напряжение в палате усилилось. Весь мой вид ясно выражает: я кинусь в атаку при малейшем покушении на мою неприкосновенность.

Белый халат покачивает головой. Он удручен. Белый халат прерывает молчание.

– Не думаю, что вы продержитесь до субботнего вечера…

– Я хочу поговорить с Жози!

Мне не нравится эта ситуация, которая все больше заходит в тупик. Хирург разглядывает меня еще мгновение. Видя мое решительное лицо, он понимает, что имеет дело с упрямицей.

– Успокойтесь.

Он смягчается. И правильно делает, так как я не пошла бы ни на какие уступки!

Хирург приводит Жози. Присутствие моей подруги меня немного успокаивает. Хирург решает говорить с ней. Ко мне он больше не обращается. Я – больное тело, а Жози будет головой, с которой можно вести разговор. Жози понимает. Она говорит об этом хирургу. Он тоже должен понять, что мы в самом разгаре съемок. В одном из фильмов, где она снималась, у одной актрисы была такая же проблема. Через час все было в порядке.

Когда Жози говорит эти слова: «Через час все было в порядке», – спокойствие возвращается ко мне. Я поставлю Жози памятник, как только выберусь из этой ловушки!

– Можно сделать ей рентген? – спрашивает белый халат у Жози.

Жози поворачивается ко мне. Она советуется со мной перед тем, как ответить хирургу.

– Сильви, согласна на рентген?

– Окей.

Жози передает белому халату ответ больного тела. Это согласие на рентген. Хирург поворачивается к светло-зеленой девушке.

– Господин Планьо еще здесь? Я хотел бы, чтобы он сделал рентген.

Молодая медсестра выходит, чтобы осведомиться. Вернувшись, она говорит, что рентгенолог уже ушел. Я чувствую, что буду освобождена.

– Позовите господина Рюелона. Пусть сделает УЗИ.

Нет. Я не буду освобождена так быстро. Этот мужчина – хитрая бестия. «Нет рентгенолога? Хорошо. Сделаем УЗИ». Молодая медсестра быстро исчезает.

Мы с Жози остаемся одни с хирургом. Он решил совсем ко мне не обращаться. Он задает вопросы Жози.

– У нее стресс?

– Ну… Нет. Да… Не больше не меньше, чем у любого другого, – отвечает она, бросая на меня взгляд, чтобы видеть, согласна ли я с этим.

Я согласна.

– Она ест хорошо?

– Ну… Ну да. У нас есть столовая на съемках, там хорошо кормят.

Жози бросает на меня второй взгляд. С этим я тоже согласна.

Белый халат продолжает задавать вопросы Жози. Вопросы, могущие прояснить причины закупорки кишечника, которая меня мучает. Ничто в моем режиме питания или в психическом состоянии, или в чем-либо еще не позволяет найти причину моего заболевания.

– Было бы разумнее оставить ее здесь, – делает хирург еще одну попытку.

Я смотрю на Жози. Что она ответит? Моя судьба в ее руках. На этот раз Жози не смотрит на меня. Отвечает хирургу.

– Она не хочет оставаться, – говорит она спокойно и твердо.

Два памятника Жози, когда я выйду!

Завтра меня будут ждать в 7:10 в холле отеля для нового дня съемок. Я не хочу, чтобы за мной заезжали в больницу.

Мы с Жози ждем УЗИ. Жози больше не улыбается. Прошло уже два часа, а ничего не наладилось. Мы спрашиваем, где можно выкурить сигарету. Хирург снова озадачен. Больное тело нанесло ему удар, если и голова собирается тоже… Однако он нам показывает, где можно перекурить. По дороге мы прихватываем ассистентку. Она тоже хочет курить.

Мы едва успели затянуться дымом, как молодая медсестра светло-зеленого цвета пришла за нами.

И вот я снова лежу на смотровой кровати. Доктор наносит тонкий слой голубого геля на мой живот. Мы все в маленькой комнатке. Хирург, Жози, ассистентка и я. Специалист по УЗИ улыбается. Он тоже доволен, что находится в такой хорошей компании. Он берет необходимые для обследования инструменты. Он спрашивает:

– На съемках все идет хорошо?

Мы отвечаем вместе:

– Да, да.

– Вам в наших местах нравится?

– Да, да.

– О, здесь маленькая деревушка. Вы не очень скучаете?

– Нет, нет.

– Ночуете, наверно, в Эксе?

– Да, да.

Местная газета уже все о нас рассказала. Специалист по УЗИ читает местную газету. Он продолжает:

– Пробудете здесь еще долго?

С меня достаточно, Жози это надоело тоже. Она притворяется, что не поняла вопроса:

– Ждем вашего заключения, затем вернемся в отель отдыхать. Очень устали, – отвечает она.

Послание получено. Специалист по УЗИ не задает больше вопросов. Он ставит мне на живот свою машинку, похожую на увеличенный в размере сканер штрих-кодов. Воцаряется тишина. Все глаза устремлены на экран компьютера. Там вырисовываются какие-то формы. Доктор несколько раз кивает головой.

– Хорошо закупорено, – говорит он.

Я чувствую себя все лучше и лучше! Я надулась от стыда. Я жду, когда все это кончится. Сканер штрих-кодов гуляет по моему животу. Иногда специалист по УЗИ останавливается в каком-нибудь месте. Затем продолжает прочесывание. Сканер движется равномерно. Мои внутренности выставлены всем напоказ.

Специалист по УЗИ нажимает. Сканер замирает на несколько секунд на моем животе. Нажимает сильнее. Если он нажмет еще сильнее, то тоже сделает мне больно. Специалист по УЗИ встает со стула. Он подходит к экрану. Чтобы лучше видеть. Он передвигает сканер немного вправо, а затем немного влево.

– Хм? Но что это такое? – говорит он вдруг.

О, черт, думаю я. Он обнаружил какую-то гадость.

Специалист по УЗИ продолжает двигать своей машинкой.

– Но что это такое? – повторяет он.

В комнате все затаили дыхание. Напряженное ожидание достигло своего пика. Мы ждем приговор. Загнусь или не загнусь этой ночью. Специалист по УЗИ нажимает клавиши своего компьютера. Картинка меняется. Квадрат из зеленых точек выделяет изучаемую зону. Подобно пианисту, играющему последнюю ноту своего сольного концерта, специалист по УЗИ ударяет размашистым жестом по одной из клавиш.

– Что же это такое? – говорит он еще раз.

Мы все одновременно это обнаруживаем.

Маленькая черная корзинка, в которой спит ребенок.

Никто не дышит. Все придвигаются к экрану.

– Что это такое? – говорит Жози.

Я думаю, что поняла, но все-таки спрашиваю в свою очередь:

– Что это такое?

На экране мы ясно видим ребенка, удобно устроившегося в гнездышке. В моем животе спит ребенок.

– Вы беременны, девушка, – говорит специалист по УЗИ.

~~~

– Я немедленно спускаюсь, – отвечаю я Оскару по телефону.

На съемочную площадку сегодня отвезет меня Оскар. Он меня предупреждает, что ждет у стойки администратора отеля. Он не хочет, чтобы мы опоздали. У меня рандеву ровно через две минуты. Оскар знает манеру знаменитых актрис заставлять долго ждать тех, кто предпочел бы не опаздывать. Он предпочитает одернуть меня, пока еще не поздно.

После моего красного чемодана, крепкого кофе и «хуже волка» я больше не хочу добавлять бедняге Оскару подобных впечатлений. Я не хочу ломать его спину, наводить на него ужас и нарушать ему пищеварение.

Последний взгляд в зеркало. Я поднимаю свою футболку: как там мой живот? Плоский. Внутри спит ребенок? У меня это плохо укладывается в голове. Как долго этот ребенок спит в моем животе? Что произойдет через восемь недель? Я начну съемки с весом пятьдесят килограммов, а закончу с весом шестьдесят? Это девочка? Мальчик? Что я скажу режиссеру? Должна ли я его предупредить? Боюсь, что когда я приеду на съемочную площадку, вместо своего персонажа он увидит беременную женщину. Его взгляд отдалит меня от моей роли. Но я хочу быть его персонажем. Я не скажу ему сразу. Я немного подожду.

Так много вопросов толпится в голове. Что скажет мой парень? Как ему об этом сказать? Наш узкий круг разрастается. Куда поведем мы наш семейный корабль? Не будем же мы жить, как дикие обезьяны? Я боюсь слова «ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». Я боюсь, что наше будущее совсем не будет похоже на наше прошлое. Комок тревоги поднимается от солнечного сплетения. Я его чувствую. Он округляется, он тяжелеет.

Присоединяюсь к Оскару в холле отеля. Он доволен. Я пунктуальна. Я щажу его желудок. Обращаю внимание на его спину, когда он открывает передо мной дверь машины. Не слишком ли она сутулая? Ну да. Да, да. У молодого Оскара сгорбленная спина. Но как это могло случиться? Это ведь не из-за моего чемодана?

Сажусь в машину рядом с Оскаром. За всю неделю съемок он везет меня впервые. Оскар – ключевая фигура на съемках. Иногда шофер, иногда второй ассистент, иногда помогает по хозяйственной части. Когда он завхоз, то делает для актеров покупки.

– Кому нужны сигареты?

– Мне.

– Кому журналы?

– Мне.

Я всегда вписана в его список покупок. Ему, наверное, надоело видеть мое имя, вписанное в каждой позиции заказа.

Сегодня он меня везет. Я поворачиваю голову немного влево. Смотрю на Оскара. Да. Его спина сгорблена. Ее верхняя часть не касается спинки сидения. Черт побери! Надеюсь, это не из-за моего чемодана? Это не мой чемодан. Если бы это был мой чемодан, он бы просто сразу сломал ему спину. Нет, нет… Чтобы сгорбиться в такой крюк, спина гнется годами…

Наша машина въезжает на объездную дорогу на исходе ночи.

– Я слышал, ты вчера вечером была в больнице?

Это удар.

– Ну… Да. Совсем недолго. У меня… немного… болел живот… Но все прошло, – бормочу я.

– Ясно… Перед съемками все так нервничают?

– …

– Вам, актрисам, наверное, особенно тяжело. «Мандраж» сказывается на организме. На съемках фильма, где я работал в прошлом сезоне, одну актрису увезла скорая. У нее чуть не случился заворот кишок! Бедняжка. Две недели не могла сходить в сортир!

Оскар уже надоел мне. Не знаю, что и ответить. Не очень-то радует такой разговор в 7:25 утра.

– Я заметил, у тебя был немного вздутый живот…

Он совсем офонарел, этот парень?

– Сейчас лучше? Если тебе что-либо понадобится, ты мне говори. Нужно какое-нибудь редкое лекарство?

– Нет.

Я пытаюсь оборвать этот разговор.

– Если хочешь фруктов или специальное меню… Ты скажи. Я могу все это тебе устроить.

– Нет, спасибо. Все в порядке.

– Всю свою энергию мы черпаем из живота…

В сотый раз выслушиваю историю французского выражения «как дела?».

– Эта проблема, конечно, стара, как мир.

Он начинает излагать свою теорию.

– Почему говорят: «Здравствуйте, как дела?» – никогда не задумывалась? Ведь буквально это значит: «Как вам ходится?».

– Знаю.

Он не обращает внимания. Продолжает свой рассказ.

– Говорят: «Как дела?» – потому что раньше (дата не уточняется) люди очень часто умирали от кишечной непроходимости. И когда они здоровались, то спрашивали друг у друга: «Как дела?» – что означало на самом деле: «Как дела на горшке?»

Этот разговор очарователен и очень подходит к началу съемочного дня. Ничто не остановит Оскара, прежде чем он закончит свой рассказ.

– Отвечали: «Ну, выходит-то оно хорошо», – или: «Два раза за день», – или: «Что-то оно совсем не идет», – и это означало, что человек страдает запором и, следовательно, он в опасности. Конечно, сегодня с нашей медициной от запоров уже не умирают. «Как идут дела?» поменяло смысл.

– Хватит, Оскар. Мне ничего не нужно, – говорю я сухо. – Включи лучше музыку.

– Да, конечно. Знаешь, я тебе поставлю кое-что, помогающее облегчиться.

Как же он невыносим, господин Горбатая Спина, который считает, что везет даму, страдающую запором! Мне не нужно слабительное. Мне не нужно специальное меню. Я хочу фруктов просто потому, что это вкусно. Я не нуждаюсь в снятии напряжения! Я уже великолепно расслабилась! Он начинает действовать мне на нервы!

Мы заканчиваем путь под расслабляющую музыку. Я не знаю этой радиостанции, но я никогда не буду ее слушать. Это уж наверняка. Шум волн. Рычание хищников в саванне. Время от времени кто-то щиплет струну инструмента, похожего на лиру. Перед нашим ветровым стеклом пробегают горы. Понемногу светает.

Такой стыд… На съемках все уже в курсе? Что мне делать? Гнать этот стыд прочь? Или позволить всем думать, что у меня больной кишечник? Должна ли я сказать правду? Да уж, Оскар добавил мне еще одну проблему, в которой я совсем не нуждалась. Нет. Я не могу объявить, что у меня в животе спит ребенок…

Жози. Жози. Обязательно нужно с ней поговорить.

Встречаемся в нашей гримерной. Этим утром Жози очень улыбчивая. Я ношу ребенка. Жози носит мой секрет. Это хорошая новость. Я не умру. Наоборот, я подарю жизнь. Что со мной происходит – это исключительно, говорит мне Жози. Вообще-то, в происходящем со мной ничего исключительного нет. Подобного рода события случаются хотя бы раз в жизни у каждого второго человека. Половина населения планеты дает приют ребенку в своем животе. Жози искренне полагает, что это чудо? Похоже, да. Двадцать лет назад с ней произошло то же самое. И она до сих пор этому рада.

– Но я? У меня не получится!

Жози улыбается.

У меня плохо получается заниматься собой. Как же я буду заботиться о ком-то другом? Как смогу его успокоить? Я хронически всего боюсь. Чувствую себя хорошо, только когда мне известны завязка, развитие и ожидаемый итог событий, в которых участвую. Я могу рискнуть, только если знаю заранее, чем закончится приключение. Могу рискнуть, только если уверена, что владею ситуацией. Жизнь не пугает меня, пока я знаю дорогу. Ощущаю себя свободной, когда мои чувства прикованы к чему-нибудь. Не могу организовать свободное время, пока не получу вечером после съемок расписание на завтра. Не боюсь я только тогда, когда снимаюсь.

Остальное время я – запутанный клубок. Клубок нервов, клубок страхов. Если никто не придумывает за меня мою жизнь, то делаю это сама. Но придумывается тогда самое худшее.

Не люблю вопросов, которые вдруг обрушиваются на тебя. Никогда не нахожу на них удовлетворительного ответа. Я клубок, полный узелков, которые распутываются только в другой жизни, придуманной для меня режиссером: в жизни персонажа. Не люблю задавать себе вопросы, если у кого-нибудь другого еще нет ответов на них.

– В жизни не может произойти ничего более прекрасного, – говорит мне Жози. А ведь она человек сдержанный. Не из тех женщин, которые называют тебя «моя дорогая» через тридцать секунд после знакомства. Не из тех женщин, которые, разговаривая со мной, дотрагиваются мне до плеча похотливыми пальчиками. Жози не придает значения сентиментальности. Не любит демонстрировать свои чувства. Если Жози говорит, что это волнующий момент, с которым ничто не сравнится, – значит, так оно и есть.

– Но… Я должна бросить курить?

– Да.

– Я не должна больше пить ни капли алкоголя?

– Да.

– Должна есть здоровую пищу?

– Да.

– Пить много воды?

– Да.

– Не слишком много работать?

– Да.

– Не ложиться спать слишком поздно?

– Да.

– Не слишком уставать?

– Да.

– Не уставать до изнеможения, чтобы нормально засыпать?

– Да.

– Могу ли я есть камамбер?

– Да, если он из кипяченого молока.

– Я люблю только из сырого.

– Тогда нет.

Я должна быть безмятежна и спокойна. Плыть по течению. Мне кажется, что я забыла точный смысл слов: «безмятежность», «спокойствие», «плыть».

– Но в то же время ты не обязана прекращать жить, – говорит она мне.

Я не совсем понимаю смысл этой фразы – после списка вопросов, которые я только что задала, и ответов Жози, рекомендовавшей ограничивать себя во всем. Я должна начать жить своей жизнью, говорит она мне. А я, я люблю жизнь других!

Оскар (теперь он – второй ассистент режиссера) стучит в нашу дверь: первый ассистент зовет нас на съемочную площадку.

– Дамы, вас ждут.

Мы вернемся к нашему разговору позже. Я – актриса. Снимаюсь в фильме. Я должна забыть о личных проблемах и сконцентрироваться на своем персонаже, у которого совсем другие заботы. Тем лучше! Выхожу из гримерки, Жози идет следом. Звуки ее шагов за спиной действуют успокаивающе.

Мы становимся на свои места на сцене. Собираемся репетировать.

Режиссер подходит и целует меня.

– Здравствуй, Сильви.

Я тоже его целую.

– Здравствуй.

Мне хотелось бы обнять его сильнее обычного. Хотелось, чтобы он крепко сжал меня в объятьях. Сегодня тот, кто будет руководить моими чувствами, распоряжаться моим временем, командовать моими действиями, кажется мне самой лучшей опорой. Режиссер – это мой позвоночник. Мне сейчас не обойтись без поддержки режиссера и Жози. Не хочу, чтобы они уходили. Как только один из них отходит в сторону, я чувствую себя в опасности. Решать самой страшно. Опасаюсь того, что без них мне придется проявлять инициативу, а на это я не способна. Слово, которое пугает меня больше всего: РЕШЕНИЕ.

Спасибо! Спасибо! У меня желание поблагодарить всех, кто меня окружает. Спасибо за что? Спасибо за то, что вы дышите громче, чем я. Спасибо, что всем заправляете вместо меня. Спасибо, что вы меня защищаете.

Мы становимся по местам. Режиссер поднимается на свой пост капитана корабля. С этого момента команда будет жить в ритме сцены, придуманной режиссером.

– Когда Жози входит в кафе, ты, Сильви, протираешь стаканы.

– Да! Поняла. Уже протираю!

Мне хочется протирать стаканы до бесконечности. Займите меня! Займите меня! Я вытираю стаканы. Мне все равно, что делать. Согласна на все. Все, только бы не ничего! Нужно занять мое тело, чтобы занять мой ум. Подальше от самой себя. Хватаюсь за наведение глянца, лишь бы избавиться от своей тревоги. Я вся в вытирании стаканов.

– Когда Жози говорит: «Где кот?» – ты беспокоишься. Сильви, ты повсюду ищешь кота.

Режиссер дает мне команды. Да! Искать кота! Какая отличная идея! Я ищу кота. Я очень хорошая искательница. Я ищу повсюду, как сумасшедшая. Ищу энергичней, чем собаки в аэропортах, вынюхивающие наркотики в чемоданах. Но где же этот кот мог спрятаться? Это самая важная задача моей жизни: найти кота. Ищу под столиками кафе. Кота нет. Под стойкой. Там тоже нет. Заглядываю в шкафчики для посуды. Кота нет. За бутылками. И там нет. Я поднимаю скатерти, салфетки на стойке, смотрю под холодильником.

– Ты что, издеваешься над нами?

Недовольный голос режиссера останавливает меня в разгаре поисков.

– А? Что?

Я перестаю искать. Почему он останавливает меня, когда я так счастлива?

– Ты думаешь, что кот, пусть даже самый тощий, может спрятаться под скатертью? Ты вправду думаешь, что кот, даже самый хитрый, может спрятаться под столовыми салфетками? Ты где-нибудь видела, чтобы кот залез в сервант и закрыл за собой дверцу? Я, например, никогда не видел, чтобы кот сам задвинул в шкаф ящик, в котором сидит!

– Ты прав, – пролепетала я в ответ режиссеру.

– Сосредоточься же хоть немного, – смягчившись, просит он.

Да, я сейчас соберусь.

Наконец, нахожу кота. Вернее, нахожу место, вполне подходящее для кота, пожелавшего спрятаться. Подоконник. Такое мне встречалось.

– Теперь, Сильви, ты ругаешь кота, – приказывает мне режиссер.

Предполагается, что кот нас напугал, меня и Жози. Мы обнаружили опрокинутым его блюдце с молоком. Открытая дверь нас не успокоила. Мы опасаемся, что с ним что-то случилось.

Моя реплика: «Ты где, Гаспар?.. О, как ты нас напугал! Мог бы ответить, когда тебя зовут. Ты плохо воспитан».

Сосредоточиваюсь. Я знаю свой текст. Режиссер делает мне знак. Репетиция продолжается.

– Начали!

Это он мне. Бросаюсь к подоконнику. Я, видимо, так долго искала, что запыхалась.

– Где же ты, Гаспар?

Уффффф!

Выдыхаю весь воздух из легких. Я испытываю невероятное облегчение, увидев моток шерсти, сладко спящий на подоконнике. Это один из самых счастливых моментов моей жизни: с моим котом ничего не случилось! Сооружаю на лице улыбку, которая показывает, как велика моя радость.

– О, как ты нас напугал!

Насладившись счастьем от того, что поиски увенчались успехом, начинаю упрекать кота. Хмурю брови. Обыгрываю каждую мелочь.