Текст книги "Йенни"
Автор книги: Сигрид Унсет
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Свиданий? Я увидала интересный сюжет для картины и знала, что эта картина мне удастся… что и вышло наделе…
– Ну, да, конечно, конечно. Во всем виноват отец… О, только подумать, каким тоном он говорит про мать! Она! Но ведь она моя мать, как бы там ни было!
– Мне кажется, что твой отец гораздо деликатнее с нею, чем она с ним…
– Ах, не говори о деликатности отца! Уж не находишь ли ты деликатным способ, которым он перетянул тебя на свою сторону? А его сдержанность и вежливость… так и вижу его, как он стоит, не произносит ни слова и только смотрит сверху вниз… а если говорит, то говорит таким ледяным, убийственно-вежливым тоном, что… да, я в тысячу раз предпочитаю крики и брань матери!
– Бедный ты мой!
– О, поверь, Йенни, виновата не одна мать. Я понимаю ее. Подумай, все предпочитают отца. Вот и ты тоже. По правде говоря, и я также. Но потому-то и становится понятным, что она стала такой. Дело, видишь ли, в том, что она везде хочет быть первой. А она нигде не первая. Бедная мать!
– Да, бедная, – сказала Йенни, но сердце ее оставалось холодным по отношению к фру Грам.
Они шли по городскому саду; воздух был напоен благоуханием цветов и листвы. В бледных летних сумерках тут и там на скамьях вырисовывались неясные очертания человеческих фигур, в кустах слышался шорох и сдержанный шепот.
Выйдя из сада, они направились по пустынной улице; шаги их гулко раздавались в ночной тишине.
– Мне можно зайти к тебе? – спросил шепотом Хельге, остановившись перед дверью Йенни.
– Я очень устала, – ответила Йенни вяло.
– Мне так хотелось бы посидеть у тебя немного… разве тебе не кажется, что нам необходимо хоть немного бывать вдвоем…
Она ничего больше не возразила и начала молча подниматься на пятый этаж.
Йенни зажгла канделябр, закурила папироску и протянула ее Хельге.
– Хочешь курить?
Он взял папироску и сел на диван. Она подсела к нему и поцеловала его в волосы и глаза. Он тихо положил голову к ней на колени.
– Помнишь последний вечер в Риме, Йенни? Когда я прощался с тобой… Йенни, ты любишь меня все так же?
Она ничего не ответила ему.
– Йенни?
– Сегодня нам нехорошо было вместе, Хельге, – прошептала она, – в первый раз…
– Ты сердишься на меня? – спросил он тихо.
– Нет, я не сержусь…
– Так в чем же дело?
– Я не сержусь… Только…
– Только что?
– Только сегодня вечером… – она искала слова, – пока мы шли домой… ты сказал, что мы сделаем прогулку с тобой вдвоем… в другой раз. Здесь совсем не то, что было в Риме, Хельге. Теперь ты всем распоряжаешься и предписываешь мне, что я должна делать и чего я не должна делать…
– Да нет же, нет, Йенни…
– Да. Ты отлично знаешь, что я хотела, чтобы все было иначе… Но ты всем распоряжаешься… Ах, Хельге, ты должен был бы поддержать и помочь мне… пройти через все эти неприятности…
– Ты разве не находишь, что я помог тебе сегодня? – спросил он, вставая с дивана.
– Милый… да… но ведь ты ничего и не мог сделать…
– Мне пора уходить? – спросил он через минуту шепотом и привлек ее к себе.
– Поступай так, как хочешь, – ответила она так же тихо.
– Ты знаешь, как я хочу… А ты… скажи…
– Я сама не знаю, чего я хочу, Хельге! – ответила она, разражаясь слезами.
– Йенни… О, Йенни! – Он нежно поцеловал ее несколько раз. Когда она немного успокоилась, он взял ее руку.
– Ну, я ухожу, – сказал он спокойно. – Спокойной ночи, дорогой друг. Не сердись на меня. Ты устала, бедняжка!
– Нет, попрощайся со мной хорошенько, – попросила она, крепко обнимая его.
– Прощай, милая! Дорогая, родная моя Йенни! Ты совсем истомилась, бедняжка! Ну, спокойной ночи! Спи сладко!
И он ушел. А она опять залилась слезами.
V
– Мне хотелось показать тебе именно вот это, – сказал Герт Грам, вставая с пола. Он стоял на коленях перед железным шкафом и рылся на нижней полке.
Йенни отложила старую тетрадь с эскизами и пододвинула поближе электрическую лампу. Грам стер с папки пыль и положил ее на стол перед Йенни.
– Имей в виду, что много уже лет прошло с тех пор, как я кому-нибудь показывал это, – сказал он. – Да и сам давно не смотрел на свою работу. Но мне уже давно хотелось показать тебе это. С тех самых пор, как я в первый раз был у тебя в ателье… Знаешь, Йенни, по временам, когда я сижу здесь, в своей конторе, один, мне приходит в голову мысль, что вот здесь-то я и покончил со всеми молодыми мечтами, что там, в шкафу, словно в саркофаге, покоится моя работа… и что я сам мертвый и забытый художник…
Йенни молчала. Иногда ей казалось, что Грам выражается сентиментально, хотя она ни минуты не сомневалась в его искренности. Ей вдруг стало жалко его, и по какому-то безотчетному побуждению она слегка провела рукой по его седым волосам.
Грам не сразу поднял слегка склоненную над столом голову, будто ему хотелось продлить эту мимолетную ласку. Потом, не глядя на нее, он развязал папку. Его руки слегка дрожали при этом.
К своему удивлению, Йенни заметила, что и ее руки дрожали, когда она вынимала первый лист. Сердце ее болезненно сжалось, словно от предчувствия какого-то несчастья. Ей вдруг стало страшно при мысли о том, что никто не должен знать об этом ее посещении, что она не смеет говорить о нем даже Хельге. И ее охватило уныние, едва она вспомнила о своем женихе – она уже давно старалась не задумываться над своим чувством к нему. А теперь у нее возникла одна догадка, на которой она преднамеренно не хотела останавливаться, – она боялась разбираться в тех чувствах, которые питал к ней Герт Грам.
Она стала перелистывать альбом с его молодыми мечтами, и душу ее охватило невыразимое чувство грусти.
Это были иллюстрации к народным песням Ландстада, и Герт Грам не раз говорил ей, что это его детище. Она поняла, что только из-за одной этой работы он считает себя прирожденным художником.
С первого взгляда эти иллюстрации производили довольно благоприятное впечатление, благодаря изящным виньеткам и тщательно вырисованным готическим надписям, и они могли понравиться профану. Но Йенни бросились в глаза существенные недостатки: безжизненность, недостаток движения, антихудожественная мелочность. Но неприятнее всего ее поразило смешение всевозможных стилей и отсутствие какой-либо индивидуальности в рисунках. К тому же многое было позаимствовано у хорошо известных ей итальянских художников.
Грам не сводил с нее испытующего взора, пока она рассматривала рисунки, и наконец сказал:
– Тебе, кажется, не нравится это, – и он сделал жалкую попытку улыбнуться. – Да, да, я вижу, что тебе это не нравится.
– Нет-нет, мне нравится… многое очень изящно… Но знаешь… – она старалась подыскать выражение, которое не обидело бы его, – для нас, художников, это представляется в менее выгодном свете, потому что мы видели подобные же сюжеты в другом исполнении, таком совершенном, что мы не можем себе представить этого иначе…
Он сидел против нее, подперев голову рукой, и молчал. Наконец он поднял голову и посмотрел на нее, и сердце ее сжалось от сострадания, когда она встретила его глаза.
– По правде сказать, – начал он, – мне и самому раньше казалось, что это было лучше, – и он опять сделал попытку улыбнуться. – Как я уже тебе говорил, я много лет не заглядывал в эту папку.
– Да, но портрет твоей жены написан превосходно. Чем больше я на него смотрю, тем больше он мне нравится, – заметила Йенни, стараясь его ободрить.
– Ну, это, должно быть, исключение… Когда я писал ее, она была для меня всем. Я был безумно влюблен в нее и в то же время уже ненавидел ее безгранично.
– Не по ее ли вине ты бросил живопись? – спросила Йенни тихо.
– Нет, Йенни. Во всяком несчастье виноваты мы сами. Я знаю, ты неверующая, как это принято выражаться. Да и я не принадлежу к числу верующих. Но я все-таки верю в высшую силу, которая чинит правосудие… Ребекка была кассиршей в лавке на Стургате. Я случайно увидал ее там. Она была дивно хороша. Впрочем, ты можешь судить об этом и теперь еще. Ну, и я поджидал ее по вечерам и провожал ее домой, одним словом, я познакомился с ней и… соблазнил ее.
– А потом ты женился на ней, потому что она ожидала ребенка, так я это и думала. И с тех пор она мучает и терзает тебя, и это в течение долгих двадцати семи лет. Нет, знаешь ли, это довольно жестокое правосудие, то, в которое ты веришь.
Он улыбнулся усталой улыбкой:
– У меня вовсе не такие узкие взгляды, как ты думаешь. Я отнюдь не нахожу ничего предосудительного в том, что мужчины и женщины сходятся друг с другом для законного или незаконного – это безразлично, если только они любят друг друга. Но что касается меня, то я действительно соблазнил Ребекку. Она была совершенно невинна, когда я встретился с нею, и не только в грубом смысле этого слова. Она не знала самой себя и не понимала ничего. Но я сразу увидал, что это страстная натура, я знал, что в любви она будет деспотична и ревнива. Но я надеялся оградить себя от ее деспотизма, сохранить свою самостоятельность. Я знал, что духовного родства между нами нет и не будет, но об этом я не думал – я стремился только обладать ее прекрасным телом…
Он встал, подошел к Йенни и на мгновение прижал обе ее руки к своим глазам.
– Я должен был знать, что супружество с такой женщиной принесет одно только несчастье… Я пожал то, что посеял… Я должен был жениться на ней… через два месяца после свадьбы родился Хельге. Началась жестокая борьба за существование, и пришлось похоронить все свои мечты о карьере художника. Но я не могу не отдать ей должного, она охотно и безропотно делила со мной нужду, работала и терпела лишения и с радостью готова была голодать ради детей и меня… Однако… при тех чувствах, которые я питал к ней, мне было еще тяжелее от сознания, что она приносит себя в жертву… Мало-помалу я потерял все, что мне было дорого. Я любил отца, она начала ревновать меня к нему и добилась того, что я окончательно разошелся с ним. С искусством я, конечно, должен был покончить навсегда. Я уставал от работы и от домашнего ада, у меня не хватило больше сил заниматься живописью, и я махнул рукой на искусство. Она укоряла меня в этом, но в глубине души она торжествовала. Дети… Она ревновала их ко мне, когда замечала, что они любят меня. Она не хотела делить детей со мной или меня с детьми… С годами ее ревность превратилась в настоящую манию. Впрочем, ты сама это уже заметила…
Йенни подняла голову и посмотрела на него.
– Ведь она едва терпит, чтобы я был в одной комнате с тобой, даже в присутствии Хельге…
После некоторого молчания она сказала:
– Я не понимаю… я отказываюсь понимать, как мог ты вынести все это! Что это была за жизнь!
– Я сам не понимаю этого, Йенни, – сказал он тихо и склонил голову к ней на плечо.
Когда он, мгновение спустя, поднял голову и их глаза встретились, она нежно обвила его шею рукой и, поддаваясь чувству безграничного сожаления, поцеловала его в лоб и щеку.
Но потом она испугалась, когда посмотрела на его лицо с закрытыми глазами. Однако сейчас же успокоилась, так как он тихо сказал:
– Спасибо, милая Йенни.
Грам собрал в папку листы и прибрал стол. После некоторого молчания он заговорил:
– Да, Йенни, я горячо желаю, чтобы ты была очень, очень счастлива. Ты так молода, прекрасна, и смела, и энергична, и талантлива… Дорогое дитя, ты все то, чем я когда-то хотел быть. А из меня так ничего и не вышло… – он говорил тихо и задумчиво.
Потом, как бы отбросив от себя тяжелые мысли, он продолжал:
– Знаешь, пока люди еще мало узнали друг друга, пока не сжились и не привыкли друг к другу, бывает много всяких недоразумений… Мне очень хотелось бы, чтобы вы с Хельге не жили в этом городе. Вам надо быть одним, вдали от всех родственников… по крайней мере первое время.
– Да, вот Хельге и хочет хлопотать о месте в Бергене, ты знаешь? – сказала Йенни, и снова ее сердце больно защемило от какого-то бессознательного страха, когда она вспомнила о Хельге.
– Ты никогда не говоришь об этом со своей матерью, Йенни? Почему? Разве ты не любишь свою мать?
– Конечно, я люблю маму…
– Мне кажется, что тебе хорошо было бы посоветоваться с ней, поговорить с мамой…
– Какая польза советоваться с другими? Я не люблю говорить с кем-нибудь об этом, – прибавила она уклончиво.
– Да, конечно, ведь ты… – Грам стоял вполуоборот к окну, и вдруг его всего передернуло, и он сказал возбужденным шепотом:
– Йенни… она там ходит…
– Кто?
– Да она, Ребекка…
Йенни встала. Ей вдруг захотелось громко закричать от злобы и отвращения. Ее охватила дрожь, каждый нерв напрягся, все восставало в ней против этой лжи, притворства и обмана. Она не хотела вмешиваться в эти раздоры, недоразумения, дышать атмосферой, насыщенной ссорами, сценами, словами, полными ненависти… Нет, нет, она не хотела входить во все это…
– Йенни, дитя мое… ты вся дрожишь! Не бойся же, тебя она, во всяком случае, не посмеет тронуть…
– Я вовсе не боюсь… даже и тени боязни нет! – Она вдруг стала совершенно спокойной и холодной. – Я зашла за тобой… мы смотрели твои рисунки… а теперь я иду к тебе пить чай.
– Но очень может быть, что она ничего и не заметила…
– Но, право же, нам совершенно нечего скрывать! Если она не знает еще, что я была у тебя, то она узнает это теперь. Я пойду с тобой к вам… слышишь, это необходимо и ради тебя, и ради меня…
Грам посмотрел на нее и сказал:
– В таком случае оденемся. Когда они вышли на улицу, фру Грам там уже не было.
– Нам придется сесть на трамвай, Герт. Уже поздно. – Йенни прошла несколько шагов и потом прибавила: – И ради Хельге мы должны держать себя открыто… уже только из-за него одного эта таинственность между нами неуместна…
Им отворила сама фру Грам. В то время как Грам объяснял ей, как он встретился с Йенни, последняя спокойно выдержала ее злой взгляд.
– Какая досада, что Хельге нет дома, – сказала Йенни. – Вы не думаете, фру Грам, что он скоро вернется?
– Как это странно, мой друг, – ответила фру Грам, обращаясь к мужу, – неужели ты забыл, что Хельге сегодня вечером не будет дома? Фрекен Винге будет не очень-то приятно просидеть вечер с нами, стариками.
– Ах, что вы, – проговорила Йенни, – об этом не беспокойтесь…
– Уверяю тебя, что я не помню, говорил ли Хельге, что он куда-нибудь собирается сегодня вечером, – заметил Грам.
– А вы сегодня без рукоделия, – удивилась фру Грам, когда они уселись в гостиной. – Так странно видеть вас без работы. Вы всегда такая занятая и прилежная.
– Да, я не успела зайти домой. Я так поздно вышла из ателье. Но, может быть, вы дадите мне какую-нибудь работу, фру Грам?
Йенни заговорила с ней о ценах на образцы вышивок в Париже и Христиании и о тех книгах, которые она дала ей. Грам сидел в углу и читал. Время от времени Йенни ловила на себе его пристальный взгляд.
Около одиннадцати часов пришел наконец Хельге.
* * *
– Что случилось? – спросил он, когда они спускались с лестницы. – Была опять какая-нибудь сцена?
– Ничего подобного, – ответила Йенни с раздражением. – По всей вероятности, твоей матери не понравилось только, что я пришла к вам вместе с твоим отцом.
– Да и мне кажется, что было бы лучше, если бы вы этого как-нибудь избегали, – заметил Хельге робко.
– Я сяду в трамвай, – воскликнула Йенни нервно, вырывая у него руку. – Сегодня я не в силах… слышишь… Я не хочу этих вечных сцен каждый раз, когда я побываю у вас. Спокойной ночи!
– Что с тобой, Йенни!.. – он бросился за ней, но она подбежала уже к месту остановки, куда как раз подошел вагон, и вскочила в него. Хельге остался один.
VI
На другой день Йенни все утро ходила взад и вперед по ателье. Заняться чем-нибудь она была не в силах.
Дождь лил беспрерывно и струился по стеклам окна. Время от времени Йенни останавливалась у окна и смотрела поверх мокрых черепичных крыш на телефонные провода, по которым быстро катились, словно бусины, капли дождя, собирались на вогнутом месте и затем падали вниз, и так без конца.
Не уехать ли ей к матери на дачу дня на два? Подальше от всего этого… Или уехать куда-нибудь из города, остановиться в гостинице и вызвать к себе Хельге, чтобы хорошенько, в полном покое, поговорить с ним?
Ах, если бы они могли побыть хоть немного вдвоем, без помехи! Она попыталась вызвать в себе воспоминание о весне в Италии. И перед ней ясно встало и тепло, и зеленая Кампанья, и белые цветы, и серебристая пелена над горами, и ее радостное и светлое настроение… но образа Хельге, каким он был в ее глазах тогда, когда она была влюблена в него, она не могла воскресить в своей памяти.
То время отошло далеко-далеко назад, и оно представлялось ей каким-то обособленным островком в ее жизни. Если бы она не сознавала рассудком, что это действительно так было, то она не могла бы найти никакой связи между тем, что прошло, и тем, что было теперь.
А его семья… Нет, у нее нет ничего общего с ними. И вот там-то она и теряла своего Хельге.
Но как странно, что она так и не могла сродниться с мыслью, что ей нет никакого дела до этих людей.
Да, Грам прав. Им необходимо уйти от всего этого.
Она уедет сейчас же. Уедет прежде, чем придет Хельге объясняться по поводу того, что произошло вчера.
Йенни быстро уложила в саквояж кое-какие вещи и надевала уже пальто, когда в дверь раздался стук. Она сейчас же узнала по стуку, что это Хельге. Он постучал несколько раз.
Йенни замерла на месте и не шевелилась до тех пор, пока не услыхала, что он отошел от двери. Немного спустя она взяла саквояж, заперла ателье и стала спускаться с лестницы.
На одной из площадок она еще сверху увидала фигуру мужчины, сидевшего на окне. Это был Хельге. Он смотрел вверх и увидел ее. Тогда она спустилась к нему. С минуту они молча смотрели друг на друга.
– Почему ты не хотела отпереть мне дверь? – спросил он наконец.
Йенни ничего не ответила.
– Разве ты не слыхала, как я стучал?
– Да, я слышала. Но мне не хотелось говорить с тобой. Он посмотрел на ее саквояж:
– Ты едешь к матери?
Йенни подумала и потом ответила:
– Нет. Я хотела поехать в Хольместранд дня на два. Я думала написать тебе и попросить тебя приехать туда. Там мы могли бы пожить спокойно без посторонних и без неприятных сцен… Мне так хотелось поговорить с тобой спокойно и без помехи.
– И мне хотелось бы поговорить с тобой. Не подняться ли нам к тебе?
Она не сразу ответила.
– Или у тебя там кто-нибудь сидит? – спросил он. Йенни посмотрела на него:
– Кто-нибудь у меня в ателье? Когда я ушла?
– Мог быть кто-нибудь… с кем ты не хотела выйти вместе… Она вспыхнула до корней волос.
– Но почему же? Ведь я не знала, что ты тут сидишь и подкарауливаешь меня…
– Дорогая, ты должна же понять, что я вовсе не думал, что с твоей стороны тут что-нибудь предумышленное…
Йенни ничего не ответила и начала подниматься по лестнице. В ателье она поставила саквояж и осталась в верхнем платье. Она молча смотрела, как Хельге снял пальто и поставил в угол зонтик.
– Отец сказал мне сегодня утром… что ты была у него в конторе и видела, как мать ходила перед домом…
– Да. – После некоторого молчания она прибавила: – Странная у вас в семье привычка подсматривать… Должна сознаться, что мне трудно привыкнуть к этому.
Хельге покраснел.
– Милая Йенни… мне необходимо было поговорить с тобой. Привратница сказала, что ты наверху. Пойми же, что тебя я ни в чем не подозреваю…
– Скоро я ничего уже больше не буду понимать, – сказала она с раздражением. – Довольно с меня всего этого!.. Все подозревают друг друга в чем-то, скрывают друг от друга, ссорятся и злятся друг на друга… Господи! Хельге, да неужели же ты не можешь меня хоть сколько-нибудь оградить от всего этого?!
– Бедная Йенни! – тихо проговорил Хельге. Он подошел к окну и стал к ней спиной. – Я страдаю от этого гораздо больше, чем ты предполагаешь, Йенни. Ведь… это нечто ужасное… Потому что… Неужели ты не понимаешь этого сама?… В данном случае ревность матери не без основания…
Йенни изменилась в лице и задрожала. Хельге обернулся и заметил это.
– Конечно, я уверен, что отец не сознает этого сам. Иначе он воздерживался бы от твоего общества… Хотя… он говорил мне, между прочим, что нам обоим было бы лучше уехать отсюда. Право, не знаю… не он ли навел тебя на мысль уехать?…
– Нет, уехать в Хольместранд я решила самостоятельно. Но вчера он говорил мне, что мы не должны были бы оставаться в Христиании… когда поженимся…
Она подошла к нему и положила ему руки на плечи. И в голосе ее послышались жалобные ноты, когда она заговорила:
– Хельге… дорогой мой… мне действительно необходимо уехать, раз это так. Хельге, Хельге, что же нам делать?
– Уеду я, – сказал он коротко. Он снял со своих плеч ее руки и прижал их к своим щекам. С минуту они так стояли.
– Да, но и мне надо уехать, – сказала Йенни. – Ведь пока я думала, что твоя мать только взбалмошна… и даже вульгарна… я могла не обращать на ее поведение никакого внимания. Но теперь… если даже ты ошибаешься… Я не в состоянии заставить себя ходить туда… раз я вечно буду задавать себе вопрос, не права ли она. У меня не хватит духу смотреть ей в глаза, и я буду вести себя так, будто я, действительно, в чем-нибудь виновата…
– Иди сюда, – произнес тихо Хельге. Он привлек ее к себе и посадил на диван рядом с собой. – Йенни, я должен задать тебе один вопрос: любишь ли ты меня еще, Йенни?
– Ты это сам знаешь, – ответила она быстро и испуганно. Он взял ее холодную руку в обе свои и сказал:
– Было время, когда ты любила меня… одному Господу известно, за что. Но я знал, что ты говоришь правду, когда ты говорила, что любишь меня. Все твое существо дышало любовью ко мне, и ты радовалась этой любви. Но у меня всегда было мучительное предчувствие, я знал, что наступит время, когда ты перестанешь любить меня…
Она подняла голову и посмотрела на его бледное лицо:
– Хельге, ты мне бесконечно дорог.
– Я это знаю. – На его лице промелькнула горькая улыбка. – Я хорошо знаю, что ты не способна сразу охладеть к человеку, которого ты когда-то любила. Знаю я также, что ты ни за что на свете не хотела бы причинить мне страдания… Ты сама будешь страдать от того, что разлюбила меня… А я… я так безумно люблю тебя, видишь ли…
Она разразилась слезами, нежно привлекла его к себе и проговорила сквозь рыдания:
– Хельге… дорогой, дорогой… бедный мой…
Он поднял голову и тихо высвободился из ее объятий: – Йенни, помнишь… тогда в Риме… ты могла бы быть моею. Ты хотела этого, всем сердцем… хотела принадлежать мне. В твоей душе не было и тени сомнения в том, что нас ожидает полное счастье. Но я не был уверен в тебе… потому, может быть, я и боялся… А потом здесь… я так невыразимо хотел обладать тобою… всецело, потому что я боялся потерять тебя. Но я видел, что ты всегда старалась уклониться, как только замечала, что я страстно… жду тебя…
Она с ужасом посмотрела на него. Так это и было… Но она не хотела сознаваться в этом даже себе самой… Он сказал правду.
– Если я попросил бы тебя теперь… сейчас… ты согласилась бы?
Йенни шевелила губами, не произнося ни слова. Наконец она ответила решительно и твердо:
– Да.
Хельге грустно улыбнулся и поцеловал ее руку.
– Охотно и с радостью? – спросил он. – Только потому, что ты сама хочешь быть моею? Потому что ты сознаешь, что будешь счастлива только в том случае, если будешь принадлежать мне, а я тебе? А не потому, что ты не хочешь огорчить меня? Не потому только, что ты не хочешь изменить своему слову? Говори правду!
Она бросилась ничком к нему на колени и залилась новым потоком слез:
– Дай мне уехать! Я уеду в горы… Хельге, Хельге… я должна снова найти самое себя… я хочу быть твоей Йенни, как это было в Риме! Я хочу этого, Хельге… на душе у меня так смутно… я ничего больше не понимаю… но я хочу любить тебя. Когда я немного успокоюсь, я напишу тебе… ты приедешь ко мне… и тогда я снова буду твоей, только твоей Йенни…
– Йенни, – сказал Хельге тихо, – не забывай, что я сын своей матери. Ведь мы уже ушли друг от друга, да, уже ушли… Если ты не сумеешь убедить меня в том, что я для тебя все на свете… единственный… превыше всего остального… твоей работы, твоих друзей, которые – я это чувствовал – были для тебя гораздо ближе, чем я… Атак как ты чувствуешь себя чужой среди людей, к которым я принадлежу…
– Твой отец не кажется мне таким чужим, – прошептала Йенни сквозь слезы.
– Да, да. Но отец и я – мы чужие друг для друга. Йенни, твоя работа всегда отдаляла бы меня от тебя; туту нас никогда не может быть ничего общего. Я знаю, что способен ревновать тебя и к твоей работе также. Пойми же, Йенни, я ее сын. Если я не буду уверен в том, что я для тебя все на свете, я не в состоянии буду избавиться от чувства ревности, я вечно буду бояться, что когда-нибудь появится человек, которого ты любишь глубже… который лучше будет понимать тебя… Я ревнив по природе…
– Нет, Хельге, ты не должен ревновать. Тогда все рушится. Я никогда не примирюсь с недоверчивым отношением ко мне. Это выше моих сил. Пойми это… я скорее простила бы тебе измену, чем недоверие ко мне…
– Ну, а я на это не способен, – проговорил Хельге с горькой улыбкой.
Йенни отбросила со лба волосы и вытерла глаза.
– Хельге, – сказала она тихо, – ведь мы любим друг друга. Если мы уедем куда-нибудь подальше… и раз мы горячо хотим, чтобы все снова наладилось, то… Если двое людей хотят искренно любить друг друга и хотят сделать друг друга счастливыми…
– Нет, я насмотрелся достаточно на семейные распри. Я боюсь строить что-нибудь на твоей доброй воле или на моей… Ответь прямо на мой вопрос. Любишь ли ты меня? Хочешь ли быть моей… как в Риме? Хочешь, я останусь у тебя? Хочешь ли ты этого искренно и горячо?
– Хельге, Хельге… ты мне очень дорог… – проговорила она в ответ, горько и тихо рыдая.
– Спасибо, – сказал он, целуя ее руку. – Раз ты не любишь меня, то тут уж ты ничего не можешь поделать, моя бедняжка. Я это хорошо понимаю.
– Хельге, Хельге, – рыдала она.
– Йенни, ведь ты не можешь мне сказать, чтобы я остался у тебя, потому что ты не можешь жить без меня. Хватит ли у тебя смелости взять на себя ответственность за все последствия, если ты скажешь теперь, что любишь меня… скажешь это только для того, чтобы я не ушел от тебя огорченный?…
Йенни перестала рыдать и молчала, потупив взор. Хельге надел пальто и взял свой зонтик.
– Прощай, Йенни, – сказал он, пожимая ей руку.
– Ты уходишь от меня, Хельге?
– Да, Йенни. Я ухожу.
– И не возвратишься больше?
– Я возвращусь к тебе только в том случае, если ты ответишь мне так, как я этого хочу.
– Теперь я не могу ответить тебе, – прошептала она с отчаянием.
Хельге слегка провел рукой по ее волосам. Потом он повернулся и вышел.
Йенни сидела на диване и плакала. Она плакала безутешно и долго, не думая и не отдавая себе отчета в том, что произошло. Она чувствовала только смертельную усталость после всех этих месяцев, полных мелочных неприятностей, мелочных унижений и мелочных дрязг, и на сердце у нее было пусто и холодно. Да, Хельге был прав.
Через некоторое время она почувствовала голод. Она посмотрела на часы, было уже шесть часов.
Она просидела на диване четыре часа. Она встала и хотела надеть пальто и тут только заметила, что пальто все время было на ней.
Подойдя к двери, она увидала на полу маленькую лужицу. Она взяла тряпку и вытерла пол, и только теперь вспомнила, что эта лужица натекла с зонтика Хельге. Она приникла лбом к косяку двери и снова горько заплакала.
