Текст книги "Йенни"
Автор книги: Сигрид Унсет
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Сигрид Унсет
Йенни
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Как раз в тот момент, когда Хельге Грам свернул на улицу Виа Кондотти, раздались звуки военной музыки, и он увидел отряд солдат. Музыка играла «Веселую вдову», но в ускоренном темпе, и маленькие черные фигурки быстро проносились мимо ряд за рядом, словно это была римская когорта, надвигающаяся беглым маршем на варваров, а не мирные солдаты, направляющиеся к себе в казармы. «Может быть, оттого-то они так и торопятся», – подумал Хельге, пожимая от холода плечами и поднимая воротник пальто. И он продолжал свой путь, напевая под музыку: «Ах, женщину понять нельзя!» Он шел по направлению к Корсо и вскоре остановился на углу этой улицы и стал смотреть на суету, царившую здесь.
Так вот, каково знаменитое Корсо! Непрерывный поток экипажей по тесной улице и густая, суетливая толпа на узких тротуарах.
С минуту Хельге, не двигаясь, смотрел на поток, проносившийся мимо него, и он улыбнулся при мысли о том, что по этой улице он может гулять среди толпы каждый вечер и что она для него не сделается такой будничной, как улица Карла Юхана в Христиании.
Ему вдруг неудержимо захотелось без конца ходить по всем улицам Рима, прогулять так всю ночь. В этот же день при закате солнца он был на Монте-Пинчио и оттуда любовался вечным городом.
На западной части неба собрались легкие облака, словно маленькие белые барашки. По мере того как закатывалось солнце, края этих облаков все гуще окрашивались золотом и пурпуром. Под бледным вечерним небом расстилался город, и Хельге чувствовал, что Рим должен быть именно таким – не таким, каким он представлял его себе раньше, а таким, каким он теперь видел его.
Все, что он видел до сих пор во время своего путешествия, разочаровывало его, потому что не соответствовало тому представлению, какое он создавал себе, пока жил дома и жаждал вырваться на волю, чтобы посмотреть большой мир. Но вот наконец-то он видел перед собой нечто великое и прекрасное, во много раз превосходившее все его мечты. И это был Рим…
В долине, у него в ногах, расстилалась обширная равнина из крыш самых разнообразных домов – старых и новых, низких и высоких. Казалось, будто все эти дома выстроены без всякого плана, там, где это было в данное мгновение удобнее. Лишь изредка можно было видеть среди моря домов ущелья, представляющие собой прямые улицы. И весь этот мир из кривых и ломаных линий, переплетавшихся друг с другом на тысячу ладов в виде разнообразных острых углов, точно застыл под бледным небом, с которого невидимое солнце сыпало снопы лучей, позолачивая края легких облачков. Казалось, город был погружен в тяжелую дрему под легкой белесоватой дымкой, сквозь которую не прорывался ни один столб дыма. Нигде не было видно фабричной трубы, не дымила также и ни одна из маленьких смешных жестяных труб, торчавших на крышах. Старая черепица на крышах домов была покрыта серо-желтым налетом, а вдоль водостоков росла трава и цвели маленькие желтые цветочки. По краям террасы стояли урны с застывшими мертвенными агавами, а на лепные украшения падали мертвые каскады из вьющихся растений. Из домов, возвышавшихся над соседями, смотрели черные окна, зиявшие среди бурых или серых стен, некоторые же окна спали под опущенными жалюзи, напоминая закрытые глаза. Высоко на крышах, над пеленой белесоватой дымки, плоскими пятнами выделялись лоджии, словно обрубки старых сторожевых башен, и по краям крыш тут и там торчали маленькие беседки из жести или из дерева.
И над всем этим царили купола церквей – множество куполов, а из них выделялся гигантский купол собора св. Петра.
По другую сторону долины, в глубине которой сплошная масса мертвых крыш покрывала город – вечный город, что Хельге ясно почувствовал только в этот вечер, тянулся длинный низкий холм, изгибавший свою спину к небу. Вдоль кряжа этого холма шла длинная аллея из пиний, верхушки которых сливались в сплошную темную массу и стволы которых казались прекрасной темной колоннадой. А на самом заднем плане, позади купола св. Петра, на горизонте поднимался другой холм со светлыми виллами, утопавшими в темной зелени пиний и кипарисов. Это был холм Монте-Марио.
Темная листва железных дубов соединялась над головой Хельге, образуя густой свод, а позади него мелодично журчал фонтан, – струйки воды падали с высоты водяного столба, разбивались о подножие и стекали в бассейн.
В то время как он наискосок переходил через улицу, ему навстречу попались две молодые девушки. Он почему-то подумал, что это норвежки, но в то же время ему показалось смешным, что ему везде мерещатся соотечественницы. Во всяком случае одна из них была совсем белокурая и на ней был светлый мех.
Хельге был в приподнятом настроении, и его радовало и интересовало все. Одни только названия улиц, выгравированные крупными латинскими буквами на мраморных досках, доставляли ему неизъяснимое удовольствие.
Он шел по улице, которая выходила на небольшую полукруглую площадь, по набережной реки, а через реку был перекинут белый мост. Пламя от двойного ряда фонарей, горевших на мосту, казалось тусклым и зеленовато-желтым в сравнении с мощным, хотя и бледным, светом, падавшим с вечернего неба. Вдоль набережной шла балюстрада из гранита и стояли деревья с увядшей листвой и ободранными стволами. Хельге взошел на мост и, остановившись посередине его, стал смотреть на Тибр. До чего вода была мутна! И течение было такое быстрое, что река несла в своих гранитных оковах ветви, куски дерева и песок. С моста спускалась прямо в реку узкая каменная лестница. Хельге подумал, что по этой лесенке как-то особенно удобно и легко спуститься в реку ночью, когда жизнь покажется уже невмоготу. Интересно, пользовался ли кто-нибудь этой лестницей для такой цели?
Перейдя через мост, он обратился к полицейскому и спросил, как пройти к собору св. Петра. Полицейский ответил сперва по-французски, потом по-итальянски, но, видя, что Хельге продолжал отрицательно покачивать головой, снова заговорил по-французски и показал рукой вверх по течению реки. Хельге направился туда.
Вскоре он увидел перед собой каменную громаду, подымавшуюся к небесам, а на ней темный силуэт ангела. Он узнал очертания замка св. Ангела. Он подошел к нему вплотную. Заря не успела еще погаснуть, и на статуи на мосту св. Ангела падал золотой отблеск; в мутных волнах Тибра также еще отражались розовые облака, но свет от фонарей не казался уже таким тусклым и ложился яркими полосами на воду. Дальше за мостом св. Ангела проносился по новому железному мосту трамвай с ярко освещенными окнами. С проводов сыпались голубовато-белые искры.
Хельге приподнял шляпу и спросил прохожего:
– Сан Пиэтро фавориска?
Прохожий показал рукой на одну из прилежащих улиц и что-то долго говорил, но Хельге ничего не понял.
Улица, на которую он вышел, была такая узкая и темная, что у него появилось радостное чувство, точно он очутился в хорошо знакомом месте, – вот такими-то он и представлял себе настоящие итальянские улицы. Эта улица изобиловала лавками старинных вещей. Хельге с любопытством рассматривал вещи, разложенные на плохо освещенных витринах. Конечно, почти вся эта старина была поддельная. Тут висели обрывки грубых, грязных кружев, лежали какие-то куски и обломки глиняных вещей, позеленевшие медные статуэтки, старые и новые подсвечники и броши с громадными поддельными камнями. И все-таки у Хельге возникло безрассудное желание войти в одну из этих лавочек, купить что-нибудь, расспрашивать, торговаться… Как-то автоматически он вошел в темную, душную лавочку. Чего только тут не было! Под потолком висели старинные лампады, там и сям валялись куски шелка с вышитыми на них золотом цветами на красном, зеленом и белом фоне, стояла ломаная мебель и тому подобный хлам.
За прилавком сидел черномазый парень с оливковым лицом и синеватым подбородком. Он читал. Он спросил Хельге, что ему угодно, и затараторил по-своему, а Хельге указывал пальцем на различные предметы и спрашивал: «Сколько?» Единственное, что Хельге понял, так это то, что все вещи были бессовестно дороги. Конечно, он должен был бы подождать, когда хоть немного выучится по-итальянски, чтобы хорошенько торговаться.
В углу на полке стоял фарфор. Это были фигурки в стиле рококо и вазы с рельефными цветами. Но весь этот фарфор имел самый современный вид. Хельге взял наугад маленький флакон, поставил его на прилавок и спросил: «Сколько?»
– Семь, – ответил парень, растопыривая семь пальцев.
– Четыре, – сказал Хельге, в свою очередь растопыривая четыре пальца в новой коричневой перчатке. И он очень обрадовался, что делает такие успехи на незнакомом языке. Правда, он ничего не понимал из всего того, что старался показать ему черномазый парень, но каждый раз, когда тот кончал говорить, он пускал в дело свое «четыре» и свои четыре пальца.
– Нон антика! – сказал он вдруг очень смело. Однако приказчик стал уверять его, что это «антика».
– Четыре, – сказал Хельге в последний раз.
Тут парень растопырил всего пять пальцев. Когда же Хельге направился к двери, то он позвал его и сказал, что уступает за четыре. Хельге радостно взял маленький сверток в розовой бумаге и вышел с ним на улицу.
Он проходил мимо длинных, низких, полуразрушенных домов и высоких каменных изгородей, потом он прошел через полуразрушенный свод ворот и попал на мост. Тут его остановил сторож, карауливший у сторожевой будки, и дал понять Хельге, что он должен уплатить за переход моста. По другую сторону моста находилась большая темная церковь с куполами.
Пройдя мимо церкви, Хельге попал в лабиринт узких, коротких улиц, переулков и тупиков. В таинственном мраке, окутывавшем эти улицы, Хельге угадывал силуэты старинных роскошных дворцов с кружевными украшениями на крышах с решетчатыми окнами, рядом с жалкими лачугами и незатейливыми фасадами маленьких церквей, терявшихся в ряде домов. Тротуара тут не было, и он часто ступал в какие-то кучи с мусором и всяческими отбросами, отравлявшими воздух. В маленькие открытые двери кабачков и под редкими фонарями он видел подозрительные фигуры.
Хельге был в восторге, и это чувство смешивалось с чувством мальчишеского страха. Однако он начал под конец обдумывать, как выберется из этого лабиринта и как найдет дорогу обратно в свой отель. Он решил как-нибудь раздобыть извозчика.
Он свернул на боковую улицу, совершенно безлюдную. Между высокими стенами домов проглядывала полоска неба, а на неровной мостовой валялись клочки бумажек и солома, которые перелетали с места на место при малейшем дуновении ветерка.
В ту минуту, как он проходил мимо фонаря, он обратил внимание на двух дам, которые нагнали его и быстро прошли дальше. Он даже вздрогнул от неожиданности, так как узнал в них тех двух молодых девушек, которых он встретил на Корсо и почему-то принял за норвежек. Он сейчас же узнал светлый мех на той девушке, которая была повыше.
Ему вдруг пришла в голову дерзкая мысль: заговорить с ними и спросить их про дорогу, чтобы только узнать, не норвежки ли они, или, по крайней мере, скандинавки.
Несколько волнуясь, Хельге ускорил шаги и пошел за дамами. В одном он был уверен, что они не итальянки.
Молодые девушки остановились на минутку на углу перед запертым магазином, а потом пошли дальше. Хельге обдумывал, на каком языке обратиться к ним и не пытаться ли заговорить прямо по-норвежски. Что, если они действительно окажутся норвежками?
Девушки свернули за угол. Хельге следовал за ними по пятам и собирался с духом, чтобы заговорить с ними. Девушка, которая была пониже ростом, вдруг слегка обернулась и сказала что-то своей подруге по-итальянски; она сказала вполголоса, но вид у нее был очень недовольный.
Хельге был разочарован и хотел уже свернуть в сторону, но в эту минуту высокая девушка сказала подруге на чистейшем норвежском языке:
– Ах, Ческа, только не вздумай заговаривать с ним. Самое лучшее сделать вид, будто мы ничего не замечаем.
– Да, но я терпеть не могу этих противных итальянцев!
Вечно они не дают проходу женщинам, – ответила маленькая.
– Простите, – сказал Хельге. Девушки сразу остановились.
– Прошу извинить меня, – проговорил Хельге, запинаясь и краснея. Почувствовав, что краснеет, он рассердился на самого себя и от этого покраснел еще гуще. – Дело, видите ли, в том, что я только сегодня утром приехал из Флоренции… и вот я, попросту говоря, заплутался в этих переулках и проулках… По-итальянски я едва умею связать два слова, и я подумал… Не можете ли вы быть так любезны и сказать мне, где я могу сесть в трамвай. Да, позвольте представиться: Грам, кандидат Грам, – и Хельге приподнял шляпу.
– Где же вы остановились? – спросила высокая.
– Где-то возле железнодорожной станции… Альберто Торино… или что-то в этом роде, – ответил Хельге.
Тут подруги заспорили, одна уверяла, что надо сесть на такую-то линию, а другая настаивала на другой линии.
Наконец, после долгих пререканий, высокая повернулась к Хельге и заявила ему решительно:
– Сверните на первую улицу вправо и идите до большой площади, а потом вы выйдете на новое Корсо, там и останавливается трамвай, в который вам надо сесть.
Хельге, все время слушавший молодых девушек с безнадежным выражением на лице, покачал головой и сказал:
– Право, фрекен, боюсь, что я все-таки не найду дороги. Лучше будет, если я поищу извозчика.
– Мы с удовольствием проводим вас до места остановки, – сказала высокая.
Маленькая опять зашептала что-то недовольным тоном по-итальянски, но высокая остановила ее. Хельге почувствовал себя еще хуже от этих маленьких замечаний на незнакомом ему языке.
– Очень вам благодарен, – поспешил он успокоить подруг, – но прошу вас не затруднять себя из-за меня. Я как-нибудь доберусь до дому, будьте уверены.
– Это не доставит нам никакого беспокойства, – возразила высокая. – Нам все равно по дороге, – и она двинулась вперед.
– Право, вы слишком любезны. Но в Риме очень трудно ориентироваться, не правда ли? – старался поддерживать разговор Хельге. – Во всяком случае, когда темно.
– Ах, нет, можно очень скоро привыкнуть к этим улицам.
– А я только сегодня приехал сюда… я приехал утренним поездом из Флоренции.
Маленькая сделала вполголоса какое-то замечание по-итальянски. Высокая спросила Хельге:
– Во Флоренции, должно быть, очень холодно?
– Да, чертовски холодно. Надо надеяться, что здесь погода немного помягче? Впрочем, я написал вчера матери, чтобы она выслала мне мое зимнее пальто.
– Это нелишне, потому что и здесь бывает сильный мороз. Вам Флоренция понравилась? Вы там долго пробыли?
– Всего четырнадцать дней, – ответил Хельге. – Мне кажется, что Рим придется мне больше по душе.
Маленькая засмеялась. Она все время отпускала по-итальянски замечания. Высокая сказала своим глубоким, спокойным голосом:
– Мне кажется, что нет другого города, с которым можно было бы так сродниться, как с Римом.
– Ваша подруга итальянка? – спросил Хельге.
– Ах, нет, фрекен Ярманн также норвежка. Но мы стараемся всегда говорить по-итальянски, потому что мне хочется поскорее освоиться с этим языком. Ну а фрекен Ярманн говорит по-итальянски очень хорошо. Моя фамилия Винге, – прибавила она. – А вот и место остановки.
В то время как они стояли в ожидании трамвая, через улицу перешли два господина.
– Да ведь это вы! – воскликнул один из них, подходя к девушкам.
– Добрый вечер, – сказал другой. – Пойдемте дальше вместе. Вы ходили смотреть кораллы?
– Нет, лавка была заперта, – ответила Ярманн небрежно.
– А мы встретили соотечественника, которому понадобилась наша помощь, так как он сбился с пути, – сказала фрекен Винге, и она представила мужчин друг другу:
– Кандидат Грам, художник Хегген, скульптор Алин.
– Не знаю, помните ли меня, господин Хегген… меня зовут Грам… года три тому назад мы были вместе на Мюсу-сетере.
– Да, конечно, помню. А теперь вы в Риме?
Алин и фрекен Ярманн отошли в сторону и пошептались. Потом фрекен Ярманн подошла к подруге и сказала:
– Йенни, я иду домой. Я не расположена сегодня идти к Фраскатти.
– Милая моя, но ведь ты же все это и затеяла.
– Нет, нет, к Фраскатти я не пойду… фу, сидеть там и киснуть в обществе тридцати старых датчанок!
– Мы можем пойти куда-нибудь в другое место… Кандидат Грам, вот ваш трамвай.
– Сердечно благодарю вас за помощь. Может быть, мы встретимся еще когда-нибудь? Может быть, в скандинавском клубе?
Грам остановился перед ними. Вдруг фрекен Винге сказала:
– А может быть, вы пожелали бы присоединиться к нам… мы сговорились сегодня пойти куда-нибудь выпить вина и послушать музыку.
– Благодарю вас… – Хельге смутился и в нерешительности переводил свой взгляд с одной на другую. – Мне это доставило бы величайшее удовольствие… – он повернулся к фрекен Винге и доверчиво посмотрел на ее светлое ласковое лицо: – Вы все так хорошо знаете друг друга… Одним словом, вам всем будет гораздо приятнее, если среди вас не будет чужого человека, – закончил он решительно и смущенно засмеялся.
– Ах, что вы! – сказала со смехом фрекен Винге. – Нам было бы, напротив, очень приятно… А вот, кстати, и ваш трамвай ушел… Ведь с Хеггеном вы познакомились давно, ну а с нами теперь… Не бойтесь, мы благополучно доставим вас домой… Так что если только вы не слишком устали, то…
– Устал! Нет, мне ужасно хочется пойти с вами! – воскликнул Хельге горячо и с облегчением.
Остальные трое стали предлагать кабачки. Хельге прислушивался к названиям, но не узнал ни одного, о которых ему говорил отец. Фрекен Ярманн отвергала все.
– Ну, в таком случае мы пойдем в Сан-Агостино… знаешь, Гуннар, где было хорошее красное вино, – сказала Йенни Винге, и, не дожидаясь ответа, она пошла вперед. Хегген последовал за ней.
– Там нет музыки, – заметила фрекен Ярманн.
– Как нет? Туда постоянно приходит этот косой и еще другой… они почти каждый вечер бывают там. Не будем же терять времени, пойдемте!
Хельге шел с фрекен Ярманн и шведским скульптором.
– Вы уже давно в Риме? – спросил его скульптор.
– Нет, я приехал из Флоренции только сегодня утром. Фрекен Ярманн усмехнулась. Хельге сконфузился. Ему пришло в голову, что было бы, пожалуй, лучше, если бы он сказал, что устал, и ушел. Пока они шли по темным узким улицам, фрекен Ярманн говорила исключительно только со скульптором и едва удостаивала Хельге ответом, когда он осмеливался обращаться к ней. Не успел он принять какое-нибудь решение, как увидел, что первая пара исчезла в узкой двери в конце улицы.
II
– Какая муха укусила сегодня Ческу? Скоро от ее капризов житья не будет. Сними пальто, Йенни, а то ты простудишься, когда выйдешь на улицу. – Хегген помог фрекен Винге снять пальто, потом он сам снял шляпу и весеннее пальто и тяжело опустился на соломенный стул.
– Бедняжка, она иногда чувствует себя очень нехорошо… а тут еще этот Грам привязался к нам. Он, видишь ли, некоторое время шел за нами, пока наконец собрался с духом заговорить и спросить дорогу. А это всегда доводит Ческу до изумления… К тому же, ты знаешь, у нее что-то с сердцем.
– Очень жаль ее. Ну а этот молодчик пренахальный.
– Ах, нет, он, бедный, действительно был в самом ужасном положении. По-видимому, он не привык путешествовать. А ты знаешь его?
– Понятия не имею о нем. Но это вовсе не значит, что я не встречался с ним где-нибудь… Вот и они.
Алин помог фрекен Ярманн снять пальто.
– Черт возьми, какая ты сегодня красавица, Ческа, – сказал Хегген, – и нарядная, как куколка!
Она весело засмеялась и расправила на бедрах юбку. Потом взяла Хеггена за плечи и сказала:
– Пересядь на другое место. Я хочу сидеть рядом с Йенни.
«Господи, до чего она хороша!» – подумал Хельге. На девушке было ярко-зеленое платье с бархатным корсажем. У нее была стройная фигура и красивая смуглая шея, грациозно выступавшая из низкого выреза. Из-под широкополой коричневой плюшевой шляпы рассыпались темные локоны, обрамляя розовое, напоминающее своим цветом персик, лицо. Ее глубокие серо-черные глаза прикрывали тяжелые веки; когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись очаровательные ямочки. Ко всему этому надо еще прибавить маленький пунцовый ротик.
Фрекен Винге была, бесспорно, красивая девушка, но рядом со своей подругой она проигрывала. Она была настолько же белокурая, насколько та была темноволосая. Из-под ее меховой шапочки выбивалось настоящее золотое руно. Цвет лица у нее был бело-розовый. Рот казался несколько крупным на узком лице с коротким прямым носом, и губы были бледные, но зато когда она улыбалась, то обнажала ровные и белые, как жемчуг, зубы. Фигура у нее была тонкая и необыкновенно стройная и, пожалуй, напоминала несколько фигуру мальчика. Впрочем, это происходило оттого, что она была очень молода. На ней было светло-серое платье с белыми манжетами и белым воротничком. На шее были розовые кораллы, которые бросали нежный отблеск на ее свежее лицо.
Хельге Грам уселся у конца продолговатого стола и молча слушал болтовню других. Старый итальянец в грязном белом фартуке на большом животе подошел к ним и спросил, чего им подать.
– Красного, белого, кислого, сладкого – чего вы хотите, Грам? – спросил Хегген, поворачиваясь к нему.
– Кандидат Грам возьмет пол-литра красного вина, – сказала Йенни Винге. – Лучше его нет во всем Риме, а это что-нибудь да значит.
Скульптор пододвинул к молодым девушкам свой портсигар. Фрекен Ярманн взяла папироску и закурила.
– Брось, Ческа, не кури! – попросила ее фрекен Винге.
– Нет, я буду курить, – ответила фрекен Ярманн. – Мне лучше не будет, если я брошу курить. А сегодня я еще зла.
– Но почему же, милая фрекен? – спросил скульптор.
– Да ведь я так и не купила этих кораллов.
– Так разве ты их надела бы именно сегодня вечером? – спросил Хегген.
– Да нет. Но, понимаешь ли, мне так досадно, что мы с Йенни напрасно летали в такую даль из-за этих противных кораллов.
– Зато ты встретила нас. Иначе вы пошли бы к Фраскатти, которого ты вдруг возненавидела.
– Я и не подумала бы идти к Фраскатти, можешь быть в этом уверен, Гуннар. А это было бы для меня гораздо полезнее. Теперь же я буду и пить и курить, раз вы меня потащили с собой, и буду кутить всю ночь напролет.
– Мне казалось, что ты сама предложила пойти куда-нибудь.
– Я считаю, что малахитовая цепочка прелестна, – поспешил переменить разговор Алин. – И она недорога.
– Да, но малахит гораздо дешевле во Флоренции. Ну а что касается кораллов, то я выторгую их за девяносто лир.
– Не понимаю тебя, – заметил Хегген. – Ведь ты, кажется, собиралась быть экономной?
– Ах, не стоит больше говорить об этом! – сказала фрекен Ярманн с раздражением. – Мне все это надоело. Завтра я пойду и куплю кораллы.
– Но разве девяносто лир не слишком дорогая цена за кораллы? – осмелился спросить Хельге.
– Да ведь это не обыкновенные кораллы, – удостоила его ответом фрекен Ярманн. – Это контадинские кораллы – толстое ожерелье с золотым замочком и с толстыми золотыми серьгами, вот такими длинными.
– Контадинские? Это особый сорт кораллов?
– Нет, это кораллы, которые носят контадины.
– Я не знаю, что такое контадины, – заметил с улыбкой Хельге.
– Контадина – это простая крестьянка. А бусы эти из больших темно-красных шлифованных кораллов. Мои – цвета ростбифа, и самая большая бусина вот такая, – и она сложила большой и указательный пальцы, чтобы показать, что коралл величиной с яйцо.
– Это, должно быть, очень красиво, – поспешил поддержать разговор Хельге. – Мне кажется, с такими кораллами на шее вы будете очень походить на настоящую контадину.
Фрекен Ярманн улыбнулась и сказала:
– Вы слышите? Как вам это нравится, господа?
– Ведь у вас и имя итальянское, – продолжал Хельге.
– Ах, нет. Меня так назвали в одной итальянской семье, где я жила в прошлом году. Они только слегка изменили противное имя, которое я должна была унаследовать от моей бабушки. Вышло по-итальянски, и я оставила это имя.
– Франциска, – сказал Алин вполголоса.
– Мне трудно было бы думать о вас иначе как о Франческе – синьорине Франческе, – заметил Хельге.
– Почему же не как о фрекен Ярманн? Это проще. К тому же мы не можем даже говорить друг с другом по-итальянски, раз вы не знаете этого языка. – Повернувшись к другим, она продолжала: – Йенни и Гуннар, завтра я покупаю кораллы.
– Ты уже давно собираешься купить их, но из этого так ничего и не выходит, – проговорил Хегген лениво.
Франциска нервно схватила портсигар Алина, но он не дал ей его. С минуту они с раздражением перешептывались, и наконец она отбросила от себя портсигар и крикнула:
– Джузеппе!
Хельге понял, что она приказала слуге подать папиросы. Алин вскочил.
– Фрекен Ярманн… милая… ведь я только… ведь вы сами знаете, что вам вредно курить так много.
Франциска встала, на глазах у нее были слезы.
– Ах, не все ли равно! Я во всяком случае иду домой.
– Фрекен Ярманн… Франческа… – Алин держал в руках пальто Франциски и умолял ее вполголоса.
Франциска вытерла глаза носовым платком.
– Нет… я пойду домой. Ведь все вы видите, что я сегодня совсем невменяема… Нет, нет, я пойду домой… одна… нет, Йенни, ты оставайся…
Хегген также встал. За столом остался сидеть один Хельге.
– Неужели ты допускаешь, что мы позволим тебе уйти одной глухой ночью? – сказал Хегген.
– Ах, вот как? Так ты хочешь запретить мне уйти?
– Да, самым решительным образом.
– Да замолчи же, Гуннар, – вмешалась Йенни Винге. Она отстранила обоих мужчин, и они молча снова уселись за стол. Йенни же обняла Франциску за талию и отвела ее в сторону. Она тихо и убедительно говорила с подругой, и немного спустя обе опять уселись за стол.
Однако настроение общества несколько упало. Фрекен Ярманн покуривала папиросы, которые ей подал слуга. На все уверения Алина, что его папиросы лучше, она только молча качала головой. Йенни велела подать вазу с фруктами и ела мандарины, время от времени вкладывая кусочки в рот Франциске, которая была очаровательна и напоминала обиженного ребенка. Алин не сводил с нее влюбленного взгляда, а Хегген разломал все спички на маленькие кусочки и сложил в апельсинные корки.
– Вы уже давно приехали сюда, кандидат Грам? – спросил его Хегген.
Хельге сделал попытку немного приободриться.
– Я уже привык отвечать на это, что приехал сегодня утром из Флоренции.
Йенни улыбнулась из вежливости, а улыбка Франциски была какая-то слабая.
В эту минуту в тратторию вошла молодая темноволосая девушка с непокрытой головой и с нахальным одутловатым, желтым лицом. В руках у нее была мандолина. За ней плелся маленький плешивый человек, одетый с дешевым шиком приказчика. Он держал в руках гитару.
Йенни заговорила с Франциской, словно с капризным ребенком:
– Посмотри-ка, Ческа, вот и музыканты пришли. Это Эмилия… теперь мы послушаем музыку.
– Как это приятно, – сказал Хельге.
Певцы затянули куплеты из «Веселой вдовы». У певицы был странный, очень высокий, ясный и металлического тембра голос.
– О, какой ужас! – воскликнула Франциска, точно пробуждаясь ото сна. – Это мы не хотим слушать. Пусть поют что-нибудь итальянское… «lа luna con palido canto» – не правда ли?
С этими словами она вскочила, подбежала к музыкантам и поздоровалась с ними как со старыми знакомыми. Она смеялась, жестикулировала, взяла гитару и слегка промурлыкала отрывки нескольких песен.
Итальянка запела. Раздалась очаровательная песенка под аккомпанемент металлических струн; припев все стали подпевать.
Йенни Винге повернулась к Хельге и спросила его со своей милой улыбкой:
– Ну, кандидат Грам, как вам нравится все это? Не правда ли, вино здесь во всяком случае очень хорошее?
– Да, великолепное. Да и помещение здесь необыкновенно колоритное.
Однако, как он ни бодрился, на него нашло уныние. Фрекен Винге и Хегген старались занимать его и заговаривали с ним, но он отвечал отрывисто и не был в состоянии поддерживать разговор. Тогда Йенни и Хегген начали говорить друг с другом о картинах. Шведский скульптор молчал и смотрел на фрекен Ярманн. Песня о любви с игривой и завлекательной мелодией как бы проносилась мимо ушей Хельге, неся радость и надежды другим. Обстановка, которая его окружала, была типично итальянская: пол был из красного кирпича, сводчатый потолок как бы опирался о толстую каменную колонну посреди комнаты, стены были выкрашены известью. Столы были, как это и подобает, некрашеные, сиденья на стульях соломенные, воздух был спертый и кисловатый – это пахли винные бочки, находившиеся за мраморным прилавком.
Вот оно – быть художником в Риме. Все было точь-в-точь, словно он видел перед собой картину или читал описание в книге. Только сам он был тут совершенно лишний, безнадежно лишний. И ему вдруг стало ясно, что он никогда не станет своим в этом кружке.
К черту все это, так и лучше! Вообще он не годится ни для какой компании, а в особенности для компании художников. Посмотреть только, как беззаботно берет Йенни Винге толстый, грязный стакан с темным вином!
Да, до сих пор он не знал настоящей жизни, он только мечтал и читал. А когда он встречал живых людей, то старался приноровить их к мертвым, выдуманным фигурам.
Хельге почувствовал, что голова у него кружится от выпитого вина. Он был рад, когда они вышли на улицу.
– Если вы теперь пойдете домой и ляжете, то завтра проснетесь с головной болью, – сказала фрекен Винге. Она шла рядом с ним, остальные ушли вперед.
– Послушайте, фрекен Винге, не находите ли вы, что я навожу только тоску на общество? Признавайтесь честно и откровенно.
– Нет, голубчик… вся беда только в том, что вы не знаете нас, а мы вас.
– Я трудно схожусь с людьми. Да, в сущности, я, кажется, и не способен как следует сойтись с кем-нибудь. Право, было бы лучше, если бы я не воспользовался вашим любезным приглашением и не пошел бы с вами. Знаете, чтобы уметь веселиться, надо упражнять себя в этом направлении, – и он сделал попытку улыбнуться.
– Совершенно верно. – Хельге услыхал по ее голосу, что она улыбается. – Я начала тренировать себя с двадцати пяти лет. И должна признаться, что вначале дело шло очень плохо.
– Вы? Я думал, что художники всегда… Кстати, мне никогда не пришло бы в голову, что вам уже двадцать пять лет. Я думал, что вы гораздо моложе.
– Слава Богу, я уже гораздо старше.
– Отчего слава Богу? Я мужчина, а я с сожалением оглядываюсь назад на каждый прожитый год… быть может, впрочем, потому, что каждый год проходит для меня бесследно… я никому не нужен… – Хельге вдруг замолчал на полуслове. К своему ужасу, он почувствовал, что его голос дрожит. Он постарался объяснить это тем, что на него подействовало вино. И зачем он откровенничает с этой девушкой, которой он совсем не знает? Однако, вопреки самому себе, он продолжал: – Право, мне кажется, что это совсем безнадежно. Отец часто рассказывал мне про свою молодость, и у меня создалось впечатление, будто в его время молодежь была полна всяких иллюзий. А вот у меня никогда не было ни одной иллюзии… А годы так и бегут… проходят зря… и их ничем уже не вернуть.
