Текст книги "Дуэт"

Автор книги: Сидони-Габриель Колетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Не сказав ни слова, Алиса вошла в библиотеку. Её трясло от возмущения. «Это недостойно, недостойно… – со злостью думала она. – Ломать комедию перед прислугой… До смерти трусит, как бы она не пронюхала, что ему наставили рога! А я-то боялась невесть чего… Что ж, можно и успокоиться. Как же я боюсь… всего боюсь…» Она неловко подняла кофейник и чуть не заплакала оттого, что брызги кофе попали на сахар…

– Как ты дрожишь, малышка! Полно, не убью же я тебя…

Он следил за подрагивавшей узкой рукой, и Алиса, смягчившись от ласкового голоса мужа, взглянула на него с благодарностью. «Как он устал, ведь и он тоже устал… Эта усталость убивает… Я засыпаю стоя, вот что со мной происходит…»

Мишель рассудительно покачал головой.

– Эта признательность тебе не к лицу… Что, по-твоему, я собирался сделать? Всё тут переломать, выбросить тебя на улицу? Взбудоражить всю округу?

Она прикрыла глаза, взгляд снова стал невидящим, отстранённым.

– Нет-нет, конечно, не это…

Он уловил в этом ответе двусмысленность, выпятил подбородок, сжал в карманах тяжёлые кулаки:

– А может быть, правильно сделал бы… Глупо было думать, будто мы больше не заговорим об этой истории…

Он с важным видом выдохнул: «Пффууу…», побагровел и большими шагами подошёл к стеклянной двери – солнце уже покидало её. Птицы спешили за уходящим лучом, пчёлы больше не залетали в глубокую нишу окна. На секретере лежал потускневший бювар из лилового сафьяна.

«Скоро вечер…» Алиса содрогнулась от изнеможения, прилегла на диван и укрыла ноги клетчатым пледом, который оставался в Крансаке на весь год и был кругом в дырках от моли и подпалинах от послеобеденных сигарет.

«Если я попрошу дать мне сигарету, примет ли он это за браваду или же сочтёт преступным безрассудством?» Она не отрывала взгляда от спины Мишеля, чья фигура чётко вырисовывалась на фоне стеклянной двери. «Изображает разъярённого быка. Шевелит ноздрями и весь надувается. Может быть, он в бешенстве. А может быть, холоден в душе. Не разберёшь их, этих полуюжан. Возможно ли, чтобы всё рухнуло, и притом по моей вине? И часа не прошло с тех пор, как всё изменилось, а я уже без сил. Будь я уверена, что он не страдает, то послала бы всё подальше, взяла бы грелку в постель и легла бы спать… Но если он страдает, это недопустимо, это несправедливо, это нелепо… Мишель, толстый мой Мишель…»

Он обернулся в тот самый миг, когда она мысленно звала его, и, поражённая этим маленьким чудом, она едва не раскрыла ему объятия.

– Нет, – сказал он, возвращаясь к своей угрозе, – глупо думать, будто всё кончено. Всё только начинается.

Она закрыла прозрачные глаза, уронила голову на подушку из поблёкшего шёлка и протестующе подняла руку:

– Послушай, Мишель… Это… Эта глупость, которую я сделала…

– Эта гнусность! – сказал он с силой, но не повышая голоса.

– Эта гнусность – в общем, называй как хочешь, – эта гнусность, которая ненадолго вторглась в мою жизнь, пока тебя не было рядом, она началась и кончилась меньше чем за четыре недели… Что? Нет, нет и нет! Не смей всё время перебивать меня! – вдруг вскричала она и снова открыла глаза, в полутьме ставшие почти синими. Ты дашь мне выговориться!..

Не отвечая, он бросился к полуотворённой двери, тщательно и бесшумно закрыл её:

– Ты в своём уме? Они же там, на кухне, обедают… Можно подумать… право же… можно подумать… Честное слово! А почтальон, который, наверное, как раз сейчас поднимается на пригорок?

Он говорил невнятно, кричал шёпотом, предусмотрительно стараясь подавить гнев. Порывистым движением он указал на стеклянную дверь, и Алиса заметила: он открывает рот так, что получается прямоугольник, как у маски из античной трагедии. Но она бесшабашно встряхнула плечами и подхватила:

– А пастушонка ты забыл? А Шевестра, который, конечно же, притаился где-то поблизости? А барышню с почты, которая, возможно, надела свою воскресную шляпку и направилась сюда – просить тебя похлопотать о её продвижении по службе? Ты ведь их боишься, считаешься с ними, они занимают твои мысли, верно?

Она снова откинулась на диван и, согнув руку, локтём прикрыла глаза. Он услышал глубокие вздохи, похожие на рыдания, и склонился над ней:

– Чёрт побери! Возьми же себя в руки… Так что я тебе говорил. Алиса? Скажи, ты отдаёшь себе отчёт…

Она открыла раскрасневшееся, но не заплаканное лицо и в гневе приподнялась, повернувшись к нему:

– Не знаю, что ты мне говорил! Мне наплевать на то, что ты там говорил! Но я точно знаю: если ты из-за того, что я раз в жизни переспала с другим, решил отравить существование нам обоим, то мне лучше сразу уйти! Вот так! Нет уж, с меня довольно!

Она стукнула кулаком по пыльной шёлковой подушке, и её резковатый голос вдруг зазвучал хрипло:

– Я несчастна, Мишель, пойми же, я не привыкла быть с тобой несчастной!..

Неподвижно склонившись над ней, он ждал, пока она умолкнет, но словно бы уже не слушал:

– Раз в жизни, говоришь? Переспала один раз? Один-единственный раз?

Тревога, состарившая Мишеля, наивная надежда, подобно затаённой улыбке засветившаяся в любимых глазах, чуть не вынудили её солгать, но она вовремя спохватилась, что уже говорила о четырёх неделях… Она села, вынудив Мишеля выпрямиться, вытерла взмокший лоб, и чёрная чёлка встала дыбом.

– Нет, Мишель. Это не было случайностью или неожиданностью. Я в своих чувствах не настолько капризна… и не настолько требовательна.

Он поморщился и умоляющим жестом призвал её замолчать. Он малодушно отвернулся от лихорадочно возбуждённой, подурневшей, растрёпанной Алисы, потому что именно так, наверное, выглядела та Алиса, над которой восторжествовал другой. Она увидела мужа поникшим, обезоруженным – без признаков напускного гнева, без судорожного стремления нравиться – и быстро придумала, как его излечить.

– Послушай, – сказала она, понижая голос, – послушай меня… Чего ты хочешь? Ты, конечно же, хочешь правды. Ты глупейшим образом хочешь правды. Если я не расскажу тебе, как говорится, всё, ты нас обоих замучаешь – нет, хуже, до смерти занудишь этой историей…

– Выбирай выражения, Алиса!

Она поднялась с дивана, потянулась, смерила его взглядом:

– Ради кого? Это и есть начало правды. Итак, ты будешь портить нам жизнь, пока не добьёшься своего? Уж это не займёт много времени. Ты своего добьёшься. И не далее как сегодня вечером, когда мы останемся одни, когда я не буду чувствовать в доме…

Не закончив фразу, она взглянула на дверь и направилась в спальню.

– Куда ты? – по привычке спросил Мишель. Она обернулась, и он увидел изменившееся лицо: поблёкшие глаза, блестящий приплюснутый нос, бледные губы.

– Надеюсь, ты не думаешь, что я покажусь им с такой физиономией?

– Нет… Я хотел сказать: чем ты займёшься потом? Она дёрнула подбородком в сторону окна, чистого неба, долины, видневшейся сквозь узкие листья и заострённые почки…

– Я хотела пойти погулять… Нарвать жёлтых нарциссов… Посмотреть, не распустились ли ландыши в роще Фруа… Но теперь…

У неё набрякли веки, и Мишель отвёл глаза: её слёзы всегда лились с такой юной безудержностью, что это переворачивало ему душу.

– Ты не захочешь… тебе, конечно, неприятно будет если я пойду с тобой!

Она порывисто положила ему руки на плечи, от чего на лиф голубого платья скатились две крупные слезы.

– Мишель! Да нет же! Пойдём, Мишу! Пойдём вместе. Сделаем что можем. Давай перейдём на другой берег и пройдёмся в Сен-Мекс за свежими яйцами. Подождёшь меня?

Он кивнул ей, стыдясь своей покладистости, и опустился в кресло в ожидании жены. Когда она вернулась – напудренная, чуть подкрасившая покрасневшие веки, с шапкой волос, шёлковой лентой обтягивавшей лоб, он спал, сражённый сном, грубым, но милосердным. Он даже не слышал, как она вошла.

Он спал, вывернув шею, вдавив подбородок в галстук, и выглядел подурневшим, смирившимся. Раскрытые ладони слабо вздрагивали. Несмотря на короткий нос и подбородок римлянина, придававшие его лицу твёрдость, он походил на постаревшего ребёнка, осенённый тронутыми сединой, но ещё густыми волосами, которые вились кольцами, когда он их не помадил.

Склонившись над ним, Алиса старалась дышать неслышно, боялась, что скрипнет старый паркет, прогибавшийся под ногой. Она не решалась ни разбудить Мишеля, ни дать ему выспаться. «Ещё вчера я укрыла бы ему колени старым пледом… Или крикнула бы: "Мишель, на дворе такая красота, выходи на улицу! Мишель, ты так растолстеешь…" Но сегодня…» Она попыталась обрести хоть малую толику прежнего легкомыслия, призналась себе: «Не очень-то представляю, как принято вести себя в моём положении…»

Она со смутной неприязнью отвернулась от этого непроницаемого лица, изуродованного неестественной позой, вздохнула и подумала, как бы всё подытоживая и объясняя: «В сущности, мне никогда не нравилась эта бородка на испанский манер, которую он отпустил».

Лёгкими шагами подошла она к стеклянной двери в сад. Ей было скучно, и она не испытывала благодарности к Мишелю за эту неожиданную передышку среди мучительной тревоги, за возможность подумать. «Подумать о чём? Перед тем как сделать глупость, не раздумывают, думать начинают после…»

Ей показалось, что по спине, между лопатками, стекает капля тёплой воды, она сильно вздрогнула и обернулась. Мишель проснулся и смотрел на неё. Он так мало походил на сморённого сном беднягу, что ей стало страшно и захотелось дать отпор.

– В чём дело? – глухо спросила она. – Что ты на меня так смотришь?

От звука её голоса Мишель снова сделался живым и беспокойным; он встал с видимым сожалением.

– Я уснул… – сказал он, проводя ладонями по лицу. – Представь себе, я забыл…

Этот извиняющийся тон не понравился Алисе, и она перебила мужа:

– А я не забыла. Я ждала тебя. Мы собирались пойти гулять.

– Да… Гулять?

– В Сен-Мекс, ты же знаешь.

Он выпрямился, метнул угрожающий взгляд в невидимых соглядатаев, притаившихся за жасмином и пурпурной сиренью:

– В Сен-Мекс?.. Отлично, иду.

Два часа спустя Мишель и Алиса в полном изнеможении поднимались по склону холма, вершину которого венчал Крансак. После утомительной прогулки у них не было сил обменяться даже словечком, и обоим было ясно, что всю энергию они потратили в посёлке и дальше, в деревушке под названием Сен-Мекс.

Алиса вспоминала, как перед мостиком, соединявшим аллею Крансака с просёлочной дорогой, Мишель взял жену под руку, чтобы предстать перед деревенскими зеваками дружной парой. Но разве жители Крансака, когда дело касалось «имения», не обладали звериным чутьём и орлиным зрением?

«Они заметили, что я не переменил ботинок, облепленных засохшей грязью, – думал Мишель, – а аптекарша предложила Алисе васильковой воды – для покрасневших век… Страшные люди…» Алиса с дрожью негодования вспомнила, как у Эспанья Мишель обнял её за талию, сжал ей руку… Потом они пошли в Сен-Мекс по залитой солнцем тропинке, повторявшей изгибы полноводной реки, окаймлённой нарциссами и синей вероникой, озарённой белым сиянием боярышника в живых изгородях по обеим сторонам, откуда то и дело перелетали друг к другу зимородки и алые снегири. За рекой на плодородной красной земле располагались знаменитые на всю округу виноградники, однако лучшее вино давали те, что были повыше, на каменистых склонах. Заботливо ухоженные крансакские виноградники, где на возделанных грядках между рядами лоз приютился лук и густые побеги фасоли, каждый год вдохновляли Мишеля на банальные речи об изобилии и на широкие взмахи рук, обнимавших горизонт.

«В этом году он помалкивает», – подумала Алиса со злостью, о которой тут же пожалела.

– Гляди-ка, на лозах уже листья! – воскликнула она, желая вызвать у мужа ежегодный приступ воодушевления.

Но он лишь выпустил руку Алисы и вдруг стал чопорным: в его лице достоинство оскорблённого мужа оттенялось предусмотрительным благодушием… «Бездарный комедиант, как все мужчины», – ворчала она себе под нос, с трудом взбираясь на вершину холма, к Крансаку, массивному и приземистому родовому гнезду, словно слепленному из одних только черепичных крыш и невысоких тяжеловесных башен – непочтительному воображению Алисы он представился похожим на толстяка в нахлобученной до бровей шляпе.

Оба разом остановились, чтобы перевести дух. Обычно Алиса оказывалась выносливее, да и ленивее мужа: когда склон делался круче, она берегла силы, а тщеславный Мишель шёл словно на штурм крепости, легко, почти бегом, хотя и бледный, с гулко бьющимся сердцем – и всё ради удовольствия победно крикнуть Алисе своё всегдашнее: «Ну что?», когда она доберётся к нему. Сегодня их снедала одна и та же тревога, и у подножия Крансака, на лиловых, покрытых расселинами скалах, откуда по капле сочилась вода подземного источника, они перевели дух и устремились друг к другу.

– Ты не очень устала? – спросил Мишель.

Она отрицательно покачала головой, затем стала собирать по расселинам завитки папоротника, едва поднявшиеся из земли, выросшие в тени барвинки, бледно-сиреневые, точно снятое молоко, и розовые цветочки пострела, хрупкие и неприятно пахнущие.

– А он красив в этот час, – заметила Алиса, указывая вверх на Крансак.

– Да, – вяло откликнулся Мишель.

И они отправились дальше, шаг в шаг. «Что меня ждёт наверху?» – думала Алиса, идя за Мишелем, шагавшим с непокрытой головой. Оба чувствовали себя разбитыми: с утра не отдохнули, не привели себя в порядок, и оба взмокли под шерстяной одеждой.

На вершине холма, где тени от сиреневых кустов легли длинными полосами, Алиса перед самым домом перешла на свой обычный быстрый шаг, но у порога её порыв прервал возглас: «Куда ты так торопишься?» Она слегка повернула голову, коснувшись подбородком плеча:

– Как куда – пить! Я чуть не умерла от жажды там, в низине.

– Ты могла попить в деревне.

– Лимонаду с мухами или может кислого сидра? Нет уж, спасибо… Я велю принести тебе на террасу воды или, если хочешь, сидра. Больше у нас ничего нет, коли не считать затхлого вина, смородиновки и ещё бутылки портвейна. Завтра…

Внезапно она умолкла, увидев перед собой незримую цель, но Мишель не обратил на это внимания.

– Пожалуй, сидра, если не затруднит… Ты выйдешь на террасу?

– Да… нет… Не сразу. Платье прилипло к спине воротник жакета трет шею, я уже больше не могу…

Она закончила фразу нетерпеливым жестом и исчезла за аркой двери. Он проводил Алису жадным взглядом словно желая отнять её у полутьмы сводчатого коридора, ведущего на кухню, затем уселся на каменную скамью, прислонился к стене и стал смотреть, как наступает вечер, безветренный, зелёный и нежный, так похожий на сумерки в Провансе. «Всё-таки чувствуется, что юг недалеко отсюда…»

Соловей, ближайший из тех, что днём и ночью изливали гармонию возле своих наполнившихся гнёзд, перекрыл все остальные голоса, и Мишель принялся прилежно следить за рисунком певучей арабески, ждать повторения одинаковых долгих нот, усиливавших одна другую. Он различал «тц-тц-тц», которые сравнил со звяканьем колец, скользящих по медному карнизу, «коти-коти», повторявшиеся до двадцати раз кряду, без остановки и на одном дыхании… Он не испытывал особого удовольствия, но, соразмеряя своё дыхание с длительностью неизбывной песни, довёл себя почти до удушья: это мешало ему думать, и он уже не испытывал ничего, кроме жажды.

– Вот сидр, – объявила Мария. – Мадам тоже будет?

Она придвинула к старинной каменной скамье с резными ножками обитый жестью столик, купленный на дешёвой распродаже.

– Точно сказать не могу, – ответил Мишель. – Мадам переодевается. Эй, чертовка, осторожней, у тебя же весь сидр так выбежит!

– И то правда, – радостно подхватила Мария. – Это у меня запросто!

Она наливала тёмный сидр, у которого даже пена окрашивалась жёлтым, тощей, словно из одних костей и сухожилий, рукой, а маленькие блестящие глазки искали взгляда хозяина с каким-то кокетством вне возраста, столь всеведущим, что Мишеля проняла дрожь. «Неужели нам не удастся скрыть от Марии хоть что-нибудь?» Он чувствовал себя таким слабым, таким беззащитным, что несказанно обрадовался, когда наконец вернулась Алиса – тревожно-оживлённая, кое-как напудренная, с чересчур белым носом и чересчур красными губами. Но её глаза, которые с приходом вечера, наполнявшего их синевой, становились недоверчивее, сейчас глядели из-под чёрной чёлки ясно и настороженно.

– Я положила тебе на кровать нагретый халат, Мишель, – сказала она ещё с порога. – По вечерам здесь так… Видишь, я надела тёплую блузу… Марии нужно что-нибудь?

Мария, любившая такое непрямое обращение, внимательно изучала длинную блузу из белого мольтона, красные шёлковые штанишки, узкие в щиколотках, и под её взглядом Алиса спокойно обвила рукой шею мужа.

– Ничего не нужно, – сказала Мария, – И так всё хорошо.

– Да, особенно сидр откупорила хорошо, – проворчал Мишель. – А ей и так сойдёт. Что будем лопать сегодня вечером, Марьюшка?

– Протёртый суп, стало быть.

– А ещё?

– Карамельный крем. Я хотела было потушить мясо, но мадам сказала…

– Мадам правильно сказала, – перебил он. – Давай, беги. И накорми нас вовремя, не то лишу наследства!

Когда они остались одни, Алиса попыталась было осторожно убрать руку. Но голова мужа вдруг жадно приникла к сгибу её локтя, зажала его между плечом и щекой, сотрясавшимися от глубоких и частых вздохов, разгорячённое лицо обдавало её запястье знакомым запахом; она безжалостно высвободилась.

– Перестань! – властно приказала она. – Неужели не стыдно? Потерпи немного, в конце концов! Скажем Марии, что хотим лечь пораньше…

Она не посмела выказать, до какой степени эта мужская необузданность, этот его лепет и судорожные всхлипывания оставляли её равнодушной и задевали её гордость. Мишель совладал с собой и встал:

– Я сейчас вернусь. Вода уже нагрелась?

Его живые глаза, казавшиеся золотистыми от предзакатного света и непролитых слёз, с завистью глядели на умытое, напудренное лицо Алисы, её бело-красный костюм.

– Нагрелась… для них, – пожав плечами, ответила Алиса. – Что они понимают в горячем и холодном?

Оставшись одна, она в свою очередь заслушалась пением ближнего соловья, которому издали вторили остальные. Ближний был виртуоз, его мощно и безупречно льющийся голос, блеск и изысканность исполнения были несовместимы с живым чувством. Но когда он умолкал, снова становился слышен смягчённый расстоянием, независимый и слаженный хор дальних певцов, пренебрегших покоем гнёзд, где высиживали птенцов их подруги.

Алисе не по душе были эти зеленеющие сумерки, окрашенные багрянцем на западе, над невидимой отсюда рекой. Но одиночество, молчание и весенний холодок, предвестник ночи, возвращали ей силы и рождали странное нетерпение, похожее на предвкушение блаженства. Мишель всё не шёл, и она стала прохаживаться по ничем не ограждённой террасе, борясь с дрожью, с соблазном трусости и всеми безымянными и бесформенными спутниками нервозного страха.

Она не могла думать о своём проступке иначе, как о глупости, непростительной и пустячной. И не столько кляла себя за ненаходчивость и неумение лгать, сколько стремилась предотвратить последствия. «Надо это уладить, поправить как-нибудь… У нас с ним никогда ничего подобного не было! И он ещё вздумал раздуть из этого трагедию! А уж ему-то трагедии так не к лицу…» Она расчётливо, на всех парах, уносилась от рокового утреннего часа, который назвала «часом пурпурного отблеска», и спешила к определённому ей судьбой призванию не слишком щепетильной миротворицы: скрывать, заглаживать, забывать…

В долине раздался гудок паровоза, потом неспешное пыхтение, и поезд остановился у вокзальчика. Когда он ушёл, в неподвижном воздухе ещё долго висели шары белого пара.

«Четверть восьмого, – определила Алиса. – Сядь я на этот поезд, успела бы в Лор-Лезьер к экспрессу и через два часа была бы дома, в Париже… Глупо ломать тут себе голову. Этот скверный вечер пришёл и уйдёт, как любой другой. Не можем же мы всю жизнь обсуждать эту историю с Амброджо! Завтра с этим надо покончить, или…»

Её окликнул Мишель, и она нахмурилась, найдя, что в туго подпоясанном вигоневом халате у него на удивление бодрый и живой вид. «До чего гадкий», – подумала она. Чуть наклонила голову, сделалась кроткой и весело крикнула Марии, чтобы та подавала суп.

За столом она играла в игры Мишеля не хуже его самого. В тусклом свете люстры на её волосах, которые она успела смочить и пригладить, играл чудесной яркости отблеск, круживший при каждом движении её круглой головки. Когда она поднимала взгляд к старой люстре с выцветшим абажуром, её прозрачные глаза становились молочно-голубыми, глядели дерзко и в упор, как у слепых. В такие мгновения Мишель переставал есть, клал ложку на край розетки с карамельным кремом и ждал, когда Алиса смягчится – как он говорил про себя, «образумится».

«Она ждёт. Храбрится, хотя ожидание ничего не даст». Потому что ночь, возвращение того часа, когда ещё накануне они были счастливы до глубины естества, исполнены гордости оттого, что способны дарить и получать в дар, – ночь дозволяла ему буйство, ускользавшее от него весь день, и такое любопытство, что он не чувствовал вкуса ни еды, ни питья. Он смотрел, как Алиса кладёт себе вторую порцию карамельного крема, слышал, как она говорит:

– Мария превзошла себя. Поздравляю, Мария.

По ту сторону стола глазки Марии сверлили затылок Мишеля.

– Да нет, крем у меня не очень получился, вот мсье что-то ничего не говорит.

– Я? – воскликнул Мишель. – Не могу же я делать два дела сразу: есть и хвалебные песни тебе петь! Знаешь, что я тебе скажу, старая ты коза? Протёртый суп даст сто очков вперёд этому крему. Не суп, а прямо-таки бархат с перчиком, верно, Алиса?

Поскольку он сидел спиной к Марии, то позволил себе, продолжая громко смеяться, хлестнуть жену презрительным взглядом. Она не шелохнулась, сложила салфетку, встала и предложила с самой что ни на есть безмятежной наглостью:

– Кофе будешь?

Удивление Мишеля было ей наградой:

– Кофе? Как это? Вечером?

– А разве ты не собирался поработать после ужина? Тогда, может, липовый отвар?

– Липовый отвар, если не возражаешь.

– Конечно, не возражаю. Мария, подайте мне, пожалуйста, тоже липового отвара.

За время ужина гостиная-библиотека наполнилась свежестью. Первые крохотные ночные мотыльки возникали из ночной тиши и становились пленниками гибельного пространства вокруг двух ламп. Алиса расправила сборчатый полотняный абажур на фаянсовой вазе, возведённой в ранг художественно исполненной лампы. Мишель вглядывался в полутьму, измеряя на глаз два громоздких книжных шкафа, верхние края которых упирались в потолок.

– Как же это Эсканья не установил здесь розетку?

Тут такой мрак. Ты ему не говорила, что это надо сделать?

– Могу завтра сказать.

– А-а, завтра… – вяло отозвался он.

Алиса обернулась так резво, что чуть не опрокинула лампу.

– Что «а-а, завтра…»? Ну да, как же, ведь завтра жизнь кончается, земля завертится в другую сторону, так? Дом рухнет, мы разведёмся, раззнакомимся, ты мне будешь говорить «вы», а я к тебе буду обращаться «мсье»? Так что ли прикажешь понимать твоё «а-а, завтра…»? Скажи, так что ли?

Он заморгал, едва не попятился от этого словесного напора, от воинственного желания напасть, поменяться ролями, опередить его во всём, что он наметил сделать, во всём, что он ещё не успел наметить. Алиса вдруг умолкла и прислушалась.

– Быстро же она сегодня принесла липовый отвар, – пробормотала она. – Обычно по часу ждать приходится…

Она пошла навстречу Марии, отворила и придержала непослушную дверь. Мария поспешила уйти, но на пороге обернулась и с напускной робостью спросила:

– Мадам… Я насчёт того, что завтра утром надо купить… Мадам не передумала?

Алиса пустила в сторону Марии дым сигареты.

– Конечно, нет. Вы что, забыли? Рагу из голубей, а для начала яичница с салом. Разве в меню что-то не так?

– Нет-нет, мадам… Я просто сказала… Спокойной ночи, мсье, спокойной ночи, мадам…

Она вышла нарочито торопливо и смущённо, и Алиса, сжав кулак, показала им на закрывшуюся дверь:

– Видел? Всё слышал? А как озирается, ищет кругом улики! Она чует всё, что мы хотим скрыть! И всё это – по твоей милости.

– Как это – по моей?… Ничего себе… Ты сама-то поняла, что сказала? Я просто со смеху помер бы, честное слово, если бы мог, как ты, потерять всякое представление о…

Он опомнился, сел ровнее.

– Ты ловкая, Алиса. Я это хорошо знаю. Не волнуйся насчёт Марии. Дать тебе волю, так мы здесь погрязнем в сплетнях о прислуге. А я хочу не этого. Сегодня вечером мне с тебя причитается другое.

Она вперилась в него холодным гневным взглядом, который он так и не сумел смягчить.

– Ничего тебе не причитается. Ничего особенного, во всяком случае. Впрочем, ты, очевидно, совсем отупел, как почти все мужчины, если думаешь, что тебе есть ещё что с меня требовать.

И снова он спасовал перед женской грубостью, отвернулся, схватил чайник с липовым отваром.

– Опять она разбила крышку, – сказала Алиса. – Дай мне чайник. Ты же знаешь: из носика плохо льётся.

Он позволил ей налить отвар, бросить в чашку два куска сахару. В каждом их движении ещё чувствовалась готовность помочь друг другу, нежная предупредительность. Но Мишель уже страдал от этого, уязвлённый тем, что нанёсшая оскорбление, виновная Алиса возмутительным образом вела себя точь-в-точь как Алиса невинная. Минувший день почти не сказался на ней, она выглядела красивой и готовой к всевозможным ссорам – и это было уже слишком. Но она погасла, мгновенно постарела и поникла, когда из-за холмов вырвался поезд, перерезал реку, прогудел и пропал… Алиса стояла вся обмякшая, опустив голову, с сигаретой в руке и долго прислушивалась.

– Тебе, наверное, хочется быть далеко отсюда, а?

Она подняла к нему свою головку ласточки, молчаливо признаваясь, что не в силах больше говорить, не в силах лгать. Помада на пухлой нижней губе чуть-чуть съедена, глаза с грустью и мольбой глядели куда-то в пустоту, мимо Мишеля.

– Да, – ответила она. – И да, и нет. Думаю, я всё же хотела бы остаться здесь… Куда мне ещё деваться?

– Это только теперь! – крикнул он, сдерживая гнев. – Очень своевременно! Надо было думать об этом раньше, перед тем, как позволить себе переспать с этим… этим красавчиком! Но когда на тебя найдёт, ты, чёрт возьми…

Она пожала плечами.

– Дурак. Дурак в полном смысле слова! Можно подумать, ты меня не знаешь. «Позволить себе переспать» – вот в чём суть для тебя, вот чего ты больше всего боишься. Это, конечно, очень на меня похоже – отдаться невесть кому вот так, походя!

– Может быть, не походя, а проездом. Пока я надрывался в Сан-Рафаэле…

– Мишель, – перебила она снисходительно, – согласись, у тебя были и более «надрывные», но зато более успешные дела, чем управлять два месяца по поручению братьев Шмиль этим несчастным заведеньицем, красивеньким и никудышным… Я тебе говорила: «Мишель, ты тратишь время зря… Зима у тебя пропадает… Братья Шмиль не такие везунчики, как Моизы…» Женщина чует удачу лучше мужчины.

Он слушал её, сбитый с толку.

Нервным движением он распахнул халат, и Алиса узнала пижаму, которая была на нём прошлой ночью: у него было несколько таких пижам светло-табачного цвета, под цвет глаз… Она обратила внимание на мелкие зубы, за которыми он ухаживал с изрядным кокетством, на руки, которыми он гордился; она раздула ноздри навстречу запаху, о котором всегда говорила, что он тоже светло-коричневый, и в ней вдруг вспыхнул протест: «Это моя собственность, этот мужчина – мой, неужели я так глупо всё потеряю, по его и по своей вине?..»

– Ну, давай, – резко сказала она.

Она подошла к окну, выбросила погасшую сигарету таким жестом, который мужчины называют «неженским», взяла другую, закурила и удобно уселась в кресло рядом с секретером. Она рассчитывала каждое своё движение, следила за их непринуждённостью, вплоть до того, что выбрала для себя плетёное кресло, выдвижную доску секретера, свет лампы, падавший на лицо, а Мишелю с мнимым великодушием оставила диван и полумрак. Молодая луна наполняла высокое, без занавесок, окно мутным голубым светом; розовый луч лампы доставал до ближайших звёздочек сирени.

– Мишель, налить тебе ещё отвара?

– Нет, и отстань от меня со своими трогательными заботами. Надоело уже.

По ясному и слишком мягкому голосу, доносившемуся из темноты, она поняла: дольше медлить нельзя.

– Помнишь, я заболела гриппом, когда ты был в Сан-Рафаэле?

– Конечно, помню. Не будь этого гриппа, ты поехала бы со мной.

– Верно. Я не хотела досаждать тебе этим гриппом, даже в письмах.

– Вот-вот. Кроме того, теперь я знаю: у тебя было чем заняться.

Она порывисто смахнула пепел, упавший на доску секретера.

– Давай без этого, Мишель! Отложи до другого раза свои злобные намёки и другие перлы остроумия. На сей раз я или буду говорить, или нет. Теперь уже я тебя прошу: отстань со своими колкостями.

Защищённый тьмой, он чувствовал на себе близорукий взгляд синих глаз, сияющий из-под ресниц и полный бесшабашной, обжигающей смелости. «Никогда ещё она не была так похожа на камбоджийку, Камбоджийку с розовой кожей…»

– Ладно, – коротко сказал он. – Я тебя слушаю. Вначале она мялась, но он кивнул, и она принялась рассказывать.

– Да… Ты наверняка помнишь ещё и то, что я тогда была не в лучшем состоянии. Когда мы возили на гастроли «Дам этих господ», ты меня гонял – я сама себя гоняла – в хвост и в гриву, пока ты отрабатывал этот провальный сезон в Сан-Рафаэле… Поэтому нет ничего удивительного, что грипп…

Мишель в своём тёмном углу слушал её вполуха. Усталость поднесла ему сюрприз – незнакомую раньше блуждающую боль, ещё не знавшую, где ей осесть, и пока Алиса говорила, эта боль уводила его назад, в молодость Алисы и его собственную, в те времена, когда Алиса принадлежала случаю и своей семье, обременённой дочерьми, которые понимали, что они – обуза, и яростно боролись за существование. Одна из трёх сестёр Алисы по вечерам играла на скрипке в кинотеатре, другая была манекенщицей у Лелона и питалась только чёрным кофе. Алиса рисовала, делала выкройки платьев, иногда продавала эскизы интерьеров и мебели. «Четыре Музы», как их называли, составили весьма посредственный струнно-фортепианный квартет и играли в большом кафе, которое как-то вдруг прогорело. Красоту старшей из сестёр, Эрмины, стало обрамлять – до середины туловища – окошечко кассы по предварительной продаже билетов, когда Мишель заделался летним директором театра на площади Звезды. Но он полюбил наименее красивую из этих четырёх девушек, бойких, сметливых, элегантных в своей бедности и ничуть не склонных к смирению. «Если бы я втюрился в Коломбу или в Ласочку, случилось бы со мной то же самое или нет?..» От звука минорного голоса Алисы он погрузился в раздумья и в какую-то странную беспечность, но знал, что поневоле вернётся в сегодняшний день, когда она дойдёт до худшего… «Что ж, – вздохнул он про себя, – приближаемся к потопу…»