Текст книги "Безумие в летнюю ночь"

Автор книги: Шон О'Фаолейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Кочетт! Кочетт! А ну выходи, потаскун! Кочетт!

Я сбежал по лестнице, подлетел к Стиви и тут заметил, как у одного из них в руке блеснул револьвер.

– Нечего сказать, хорош вояка! – орал я на Стиви.

– Да ты о чем? – взвился он.

– Так-то ты воюешь! – орал я ему в лицо, тыча пальцем в горящие развалины по ту сторону долины.

Он мельком посмотрел на развалины, потом перевел взгляд на своих ребят, на меня.

– Ну и что? – выкрикнул он. – Спалили мерзавцев, и поделом, верно я говорю, ребята? Кому-кому, а им по заслугам досталось.

Толпа подхватила его слова – их память хранила воспоминания о тех днях, когда люди помирали от голода на дорогах, а усадьбы величаво и равнодушно взирали на них. И вновь, и вновь толпа эхом вторила Стиви.

– И Кочетта спалим! – выкрикнул Стиви и двинул к лестнице.

Я поймал его за руку, повернул к себе, Кочетт же, перевесившись через чугунные перила, хрипел:

– Будь у меня ружье. Будь только у меня ружье!

– Помолчите! – прикрикнул я на него. С толпой и без него было трудно управиться.

– Мне бы только ружье, – не отступался он. – Хоть на одну минуту.

– Идите в дом, чтоб вам... – прикрикнул я на него. Джипси тем временем старалась утянуть старика с лестницы.

– Ну вы и молодцы! Молодцы, нечего сказать, – дразнил я их. – За четыре месяца хоть бы раз кто выстрелил во всей округе. Разве что сидящего зайца или ручную лису подстрелили. Больше вы ни на что не годны, как на вас погляжу. А теперь взяли и подожгли дом, где живут две старухи, да еще посреди ночи. Что и говорить, всем воякам вояки. Трусы отпетые, вот вы кто!

– А ты попридержи язык, – подал голос Стиви. Он был на голову выше меня.

– Я здесь, чтобы провести с тобой разговор, – сказал я, – и раз тебе неймется, я и проведу этот разговор с тобой и с твоими ребятами не сходя с места. Так вот, должен тебе сказать, что ты прослыл самым смирным командиром...

Стиви с ходу взорвался, наставил на меня револьвер. Деревенские попятились от него, – где это видано своим грозить револьвером? – стали бубнить, дергать Стиви за рукав, а мне подавать знаки: мол, не нарывайся, но кто-кто, а я знал Стиви.

– Да ладно, Лонг, – бубнили они. – Да охолони, Лонг.

– Тебе меня не запугать, – сказал я. – И почему бы тебе не обернуть револьвер против чернопегих?

Стиви обратился к толпе:

– Вы что, дадите этому говоруну залетному себя уговорить?

И ко мне:

– Нам хорошо известно, что собой представляет Кочетт.

– Что я собой представляю? – прохрипел Кочетт – он все еще стоял, вцепившись в перила, а Джипси не оставляла стараний увести его в дом.

– Тебе-то что сделал Кочетт? – спросил я.

– Вот-вот, что я вам сделал? – осипшим от волнения голосом выдохнул Кочетт, сдернул шляпенку и перегнулся через перила, словно собирался держать речь. – Что я вам сделал? Что я сделал вам или кому из ваших?

– Ах ты, старый потаскун! – надсаживался Стиви, и я испугался, как бы он не пристрелил старика. – Да разве ты разбирал, где твои, а где мои? Ты ублюдков настрогал – не сосчитать.

Окончательно распоясавшись, он ткнул револьвером в Джипси и потряс кулаком перед носом старика.

– Посмотри на эту девчонку! Ты что с ней сделал? Отвечай, не то к утру останешься без дома.

Но тут орава ни с того ни с сего рассыпалась по лужайке и расточилась в обставшей нас тьме. Только один не убежал, он все дергал Стиви за рукав и бормотал:

– Вон Блейки идут. Пошли отсюда. Они нас знают.

– Плевал я на Блейков, – отмахивался Стиви: ему было невтерпеж переломить Кочетта, а все остальное его не интересовало.

– Спроси его, – обратился он ко мне, – спроси его, что он сделал с этой девчонкой? Нет, ты спроси!

– Стиви, Стиви, – умоляла Джипси, все еще стараясь утащить старика в дом, но он не трогался с места.

Я оттеснил Стиви, и Кочетт увидел Блейков – шатаясь под тяжестью узлов, они плелись к дому – и спустился встретить их к подножию лестницы со шляпой в руке, как посол или вельможа, принимающий гостей, а голова его, когда он с поклоном пригласил Блейков в дом, ходила вверх-вниз, как у гуся; обе старые девы робко приблизились к нему, боязливо озираясь по сторонам, а замыкал шествие, подслеповато таращась из-за их спин (он видел не лучше Кочетта), тучный капитан, их отец; они утеряли облик человеческий и больше всего напоминали переполошенных гусей и гусынь. Сбившись в кучку, они поднялись по лестнице, Кочетт все сипел, что "не успел подготовиться к приему", и приговаривал: "Вы застигли меня врасплох, мисс Блейк. Но входите, входите. Чашку чая погорячее? Капельку мартеля, капитан? Весьма прискорбно! Чудовищно! Сюда! Прошу сюда! Позвольте. Сюда. Вот мы и пришли..." И таким манером поднялся с гостями в холл.

Стоило им уйти, как темные силуэты сгрудились вокруг, точно стая волков или назойливых мух, которых удалось лишь ненадолго отогнать.

– Я заставлю его на ней жениться, – шепнул мне Стиви, – а иначе спалю Усадьбу дотла.

– Спалим, – рычала орава: жажда разрушения была у нее в крови.

– Пусть женится, не то быть ему к утру без дома.

– Да ему под восемьдесят, – урезонивал их я, – а девчонке всего ничего. Ей двадцать-то минуло?

– А хоть и так, но он ее погубил. – Стиви надвинулся на меня, словно хотел затолкать эти слова мне в рот.

– Не верю я этому, – сказал я.

И снова полил ливень, с каждой новой каплей он хлестал все сильнее, застилая звезды и темной мерцающей завесой окутывая далекий пожар. Стиви сделал знак своим ребятам.

– Нам от горожан проку нет, – сказал Стиви. – И ты у меня еще дождешься. Мне не с руки мокнуть всю ночь под дождем и точить с тобой лясы.

Он взбежал мимо меня по ступенькам, толпа – следом за ним. Мне удалось задержать его в дверях гостиной, и, то и дело подглядывая в щели рассохшейся двери, мы сдавленными голосами повели переговоры. Здесь, где полвека назад Кочетт, склоняя лебединую шею через отполированный ореховый стол к раздушенным ветреницам, одарял их снисходительными улыбками, с удовольствием разглядывал подкрашенные губки, вскинутые брови и, неизменно галантный при всем своем цинизме, неустанно улыбающийся, шептал двусмысленности на ушко соседке, прерываясь лишь, когда дворецкий подкладывал новое блюдо или наливал вина, здесь же он сейчас, со своими полувековой давности ужимками, хотя от долгого неупотребления они скрипели и сбоивали, потчевал отдающим дымом чаем бессловесных, жалких старых дев.

– Прошу вас, выпейте чашечку чая, мисс Блейк, – и склонял голову к плечу, увещевая. – Хотя бы одну.

– Благодарствую. Мне, пожалуй, не хочется, мистер Кочетт.

– Ну пожалуйста, одну чашечку. Всего одну.

Но они сидели прямо, словно палку проглотили, и не позволяли себе глядеть туда, где горел их дом. А глядели на замызганную скатерть, на разрозненную посуду, на почерневшее серебро, друг на друга или на старого капитана, своего отца, – пузатый, брыластый, он сидел у кочеттова камина, потягивая коньяк. Глядели и на Джипси – позабыв о своем раздавшемся и потерявшем девическую стройность стане, она не знала, чем и угодить им: она и жалела их, и радовалась возможности хоть часок побыть в обществе настоящих дам. Так они и проводили время, но тут в гостиную ворвался Стиви и так рявкнул: "Кочетт! Ты нам нужен!" – что они с трудом сдержали крик.

– Никуда не ходите, – поспешно сказал капитан: видно, смекнул, что для них с Кочеттом обоих будет лучше держаться заодно.

– Что вам теперь нужно? – выговорил наконец Кочетт.

– Я хочу, чтобы и ты пошла с нами, Джипси, – сказал Стиви.

– Да ты что, Стиви! – сказала Джипси – вот это оконфузил, да еще перед таким обществом!

– Кочетт, пошли, – наседал Стиви. – Или мне лучше выложить все здесь?

– Лучше здесь, – сказал капитан.

– Погодите, – взмолился Кочетт.

Я решил, что с этим делом пора кончать, подошел к старику и шепнул ему на ухо: мол, вам, пожалуй, лучше выйти – я за вашу безопасность дальше не ручаюсь.

– Не уходите, Кочетт, – снова попросил капитан.

– Пожалуйста, – присоединились старые девы – они, как и их отец, решили, что в их безвыходном положении, без крова над головой да еще глубокой ночью, даже Кочетт лучше, чем ничего.

Кочетт тем не менее встал, прошел на кухню, Стиви, Джипси и я шли за ним следом. А там повернулся к нам лицом и смерил всех взглядом с головы до ног, и для Стиви не сделал исключения. Но лишь Стиви ответно зыркнул на него: Джипси сидела у очага, обхватив голову руками, а я глядел, как дождик кропит темное окно. Когда Стиви кончил свою речь, Кочетт только и сказал: "Лжец, какой лжец!" – а девчонка, та и сказать ничего не могла, только плакала и причитала: "Ох ты горюшко горькое!" Я подошел, положил руку ей на плечо, но она сбросила мою руку и крикнула, чтоб я не лез, и так тошно, и, ради всего святого, чтоб я не лез к человеку, когда ему и так тошно; села к столу, закрыла лицо руками и затряслась от рыданий.

– Вы лжец, – бубнил Кочетт.

– Никакой я не лжец! – выкрикнул Стиви.

Девчонка с новой силой захлебнулась слезами – какой стыд, ни один не признает, что любил ее, и тут Кочетт посмотрев на нее, очень вежливо сказал мне:

– А что, если я на ней не женюсь?

– Вас не тронут. – Я с вызовом посмотрел на Стиви.

– Как Блейков спалили, так и тебя спалим, – сказал Стиви и с вызовом посмотрел на меня. – Не сегодня ночью, так завтра, а нет, так послезавтра. Даже если придется год дожидаться, я своего дождусь.

Я потряс горемычную девчонку за плечо.

– Хочешь пойти за старика? – крикнул ей в ухо.

Никакого ответа.

– Высказывайся, Джипси, – сказал Стиви. – Ты ведь пойдешь за него, правда? Ты же говорила, что пойдешь.

Ни слова в ответ.

– Я не женюсь на ней, – отрезал Кочетт.

У Стиви хватило ума выложить свой последний козырь:

– Тогда можешь предупредить своих дружков Блейков, чтобы выматывались отсюда, да поскорей, им же лучше будет. Впрочем, не трудись, я сам их предупрежу.

Кочетт задержал его у самой двери:

– Погодите! Не надо! Не надо! – и рухнул на стул: видно, у него закружилась голова – мне пришлось поддержать его, иначе он бы сполз на пол.

– Джипси, принеси виски, – сказал я.

– Алек, – она бросилась к нему, встала рядом, назвала по имени, и он взял ее руку, такую крохотную, в свою. – Алек, может быть, тебе лучше коньяку принести?

На несколько минут воцарилось молчание, слышно было лишь, как шумит дождь, кошачьей лапкой барабанящий по стеклу, да мы суетимся вокруг Кочетта. Наконец сквозь пальцы, закрывавшие его лицо, прорвался шепот; я наклонился, чтоб расслышать его.

– А она пойдет за меня? – шептал он, и меж пальцами у него крупными, как у коровы, каплями стекала на плиточный пол слюна.

– Давно бы так! – торжествовал Стиви. – Джипси, ты пойдешь за него?

– Кто ж еще меня возьмет? – ответила она низким, мужеподобным голосом. – Другие не больно-то рвутся, им не до меня.

И, увидев, что старик не нуждается в ее помощи, вышла из комнаты, поддерживая маленькими руками живот и бормоча себе под нос:

– Он согласится, и я соглашусь.

Я вытолкал Стиви взашей из кухни, и, оставив Кочетта одного, мы выдворили всю ораву из прихожей во тьму, где кололся иголками холодный дождь. Стоя в дверях, я смотрел, как они топочут по аллее, и уже повернулся, чтобы тоже потопать к себе, когда услышал, как Кочетт – он уже возвратился в гостиную – после полувекового перерыва разыгрывает гостеприимного хозяина, потчуя гостей отдающим дымом чаем из щербатой посуды. Поднимаясь наверх, я гадал: уж не надеется ли Кочетт начать с молодой женой новую жизнь?

Лежа в постели, я слышал, как стучит по крыше летний ливень, как он брызжет в дымоход, сеется на бумагу, набитую в очаг, и наводняет комнату сажной вонью. И больше не слышал никаких звуков далеко за полдень, а тогда уже вовсю щебетали птицы, трещал коростель, ворковали голуби в лесах, а когда я встал, дом заполонил солнечный свет, заливавший поля и леса. В доме не было никого, кроме Джипси. Блейки ушли спозаранку, а Кочетт несколько дней после этого не вставал с постели. Стиви мне не удалось разыскать, и местные сказали, что он отправился в Керри и побожился, что вернется, только чтобы заставить Кочетта сдержать обещание. Два дня я ждал его, расспрашивал, знает ли кто что-нибудь о нем, потом собрал его отряд и назначил нового командира.

А однажды вечером я ушел из кочеттовой Усадьбы так же, как пришел, но перед этим заглянул к Кочетту попрощаться и застал его у камина – он пил пунш и изучал "Вестник рыболова" тридцатилетней давности.

– Поберегите себя, юноша, – сказал он, когда я уже собрался уходить.

– Спасибо, поберегу, – сказал я.

– Вы поверили Лонгу? – спросил он, придвигаясь ко мне.

– У меня нет оснований кому-либо верить или не верить, – отрезал я.

Он отодвинулся от меня и уставился на огонь.

– Как бы там ни было, – сказал он помолчав, – я женюсь на ней. Она ничем не хуже других, а некоторых, пожалуй что, и получше, хоть она и цыганского племени. И потом, если родится мальчик, будет кому передать имя. Можно подумать, он Габсбург или Бурбон!

* * *

А как-то вечером месяца через два или около того в нашу комнатенку на задворках донесся слух, что некая странная пара чуть не с дюжиной сундуков и чемоданов, на бирках которых стоял парижский адрес, отбыла из Корка в Дублин курьерским поездом. Женщина в огромной шляпе с алым пером горделиво проследовала к вагону, за ней, изрядно поотстав, ковылял старик, ее муж. Он утопал в дорожном пальто, полы которого мели землю, воротник поднял до ушей, а для его старческих глаз даже тусклый, рассеянный вокзальный свет был настолько резок, что он вынужден был надвинуть шляпу на лоб и прикрыть глаза иссохшей рукой. Но мне слишком тяжело думать, как он там, в Париже, с его обрывками нахватанного у гувернантки французского, водит свою жену-цыганку по бульварам, кафе и театрам и вновь видит красивых женщин и разгульных мужчин в самой поре. До чего жалка жизнь, когда гонишься за temps perdu*, когда, пусть ненадолго, тебе открывается ее подлинная суть.

* утраченным временем (франц.).